Констанция и Мехедка

               
"Зовут меня Констанцией - такое вот необычное, французское, кажется, имя. А в школе все сорок три года меня звали Константиной Леоновной. Кому-то не понравилось мое имя, так взяли и записали иначе, чем мама назвала - Константиной. Так и жила под чужим именем".

Глаза у Констанции молодые, распахнутые.

Старинное сельское платье, нарядный платок и шаль на плечах делают ее настоящей шляхтичкой из далекого польско-белорусского времени.

Она рассказывает нам про Мехедку, про его мельницу, непростое многопрофильное хозяйство, про древнюю на тектоническом историческом изломе трагически исчезнувшую жизнь белорусского шляхетства.

В ее речи много наивной веры сельской учительницы.

Наши глаза неотрывны от ее глаз, от ее ладной осанки.

Констанция рассказывает, вскидывая легкие под шалью руки.

Плавно обводя всех нас светлым своим лицом, она обращает наше внимание на старинную утварь, бревенчатые стены, высокие и просторные - во всю стену - добротные полати, огромный широкий стол и, по учительской своей привычке, толково и ладно, подводит итог сказанному:

"В этом фольварке творилось незримое для глаз единство людей, говоривших на одном языке, живших по единому закону. Телевизоров не было, и умная беседа о житье-бытье поздним вечером у Мехедки была для них и желанной, и заслуженной наградой за их праведную жизнь. После трудной дневной работы на мельнице распаренные в баньке мужики молились на пустой угол, благодарили хозяина за ласку и укладывались на огромные полати, чтобы до рассвета еще встретить новый день".

Мы верим, - да что там! – мы точно знаем, что "Мехедка, хотя и был евреем, был любим в народе. Его мельницу знали все. Для хлебопашцев, тянувших к нему свое зерно аж из Михановичей, иногда двое суток, Мехедка всегда держал истопленную баньку, для них готовилась простая, но вкусная еда, часто еврейская, он хорошо знал их жизнь и закупая оптом, продавал им по дешевке всякие важные мелочи: керосин, сахар, спички. Мехедка не бедствовал. Хороший доход давала и кузня. В Варшаве он купил и приладил к мельнице новейший дизельный двигатель, оставив в покое славную болотистую речушку, но сохранив запруду и подтопленный луг на радость окрестной жизни".

В сто первый раз показывала Констанция, как была устроена и как работала мельница, откуда и куда подавалось зерно, где оно дробилось и где шелковилось в тонкую муку, и, может быть, в тысячу сто первый раз - про Мехедку, - словно в школе хорошо знакомый урок - чистым и уверенным голосом.

Было ясно, Констанция любит Мехедку, и мы его - уже тоже полюбили, когда кто-то из туристов со стажем попросил ее спеть.

Старинная незнакомая песня, акапелло, на малопонятном нам языке зазвучала с неожиданной силой и чистотой.

В программу экскурсии зачем-то входило распитие хлебной самогонки: ее разлили из старинных бутылей в пластиковые стаканчики прямо в мельнице, наверху.

Там же Констанция, тоже хлебнувшая с нами ароматной жидкости, задержалась и еще долго по-домашнему совсем, рассказывала, про Мехедку, про старую жизнь, про себя.

И уж совсем было закончен ее «урок», и можно было расходиться, - лишь небольшой кружок сохранялся вокруг Констанции, когда она неожиданно и тихо вдруг сказала, что, может быть, только я и расслышал:

"Когда-то я полюбила еврея - очень красивый был, умный, - учителем работал до войны... Что потом? - а что потом? - война... "