- Матрён, ты ли, нет ли, выглядываешь-то? Не вижу я.
- Я. А чего?
- Выйди-ка. Чё скажу тебе.
- Не. Неохота. Потом скажешь. Стренимся как-нибудь, скажешь.
- Да ты что, я забуду потом-то! Ну, спустись.
- Ну, значит, ерунду хочешь сказать, а то б не забыла.
- Ну, тебе что, спуститься, что ли, лень? Или труд большой?
- Ещё бы не труд! С четвёртого этажа, с моими-то ногами. Хорошо тебе там, на первом. Раз – и на скамейке.
- Ну, спустись, говорю. Что ты какая нелюбопытная. Не интересуешься ничем.
- Не, неинтересно. За столь годов всё перевидала, не удивишь ты меня ерундой своей.
- Да почём ты знаешь, что ерунда-то? Не слыхала, а уж решила!
- Так, чай, не в первый раз. Чушка какая-нибудь. Не охотница я до баек-то.
- Матрён! Ну, прошу тебя, выйди.
- Чего тебе приспичило-то так? Сплетня свежая? Говори оттуда, я услышу.
- Да чего ж я буду на весь двор!
- А как раз и нет никого. Говори.
- Да вон фортки-то открыты у всех. Спустись! Потом пожалеешь. Вот так вдруг помрём, а ты ничего и не узнаешь!
- Типун тебе! А помрём – меньше сплетен принесём с собой туда-то, оно так-то лучше, налегке…
- А если это тебя касается? Тоже неинтересно?
- Нет. Если меня, без тебя коснётся, мимо не проскочит.
- Ну, тада я сама подымуся.
- Как же ты подымешься, коли я слушать не хочу?
- Гордая уж больно ты, Матрёна, и обидеть не боишься. Нам ить жить ещё сколько по-соседски-то.
- Ты же только что помирать собиралась.
- Вот люди есть – гордыню свою отращивают как горб! И носют! Потому и тяжело порой спускаться-то!