На Семенцах

 70-летию начала блокады Ленинграда посвящается               


                И. А. Зимин
               






                НА СЕМЕНЦАХ
                (XX век в судьбах моих родных)
               
               
               











               
                Санкт-Петербург
                2011 год











            

























                От автора         

  В середине апреля 2005 года после вручения моему старшему брату медали «60 лет победы в Великой Отечественной войны» я провожал его домой, и он вдруг с тоской обронил: «Вот помяни моё слово: советская власть перестала существовать, когда ушли из жизни последние участники Октябрьской революции и Гражданской войны, и её историю теперь извратили и оболгали. Скоро уйдут из жизни участники Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда - оболгут и её, и нашу Победу».      
   Эти слова брата натолкнули меня на мысль о том, чтобы оставить своим потомкам книгу с той правдой, какой её знали мои родные и близкие, которым выпала участь прожить XX век в Санкт-Петербурге-Петрограде-Ленинграде и снова в Санкт-Петербурге на территории, называемой в народе  Семенцами. 
  Приступив к работе над этой книгой о судьбах своих родных, я вдруг с горечью осознал, что многого о них не знаю, так как до этого момента особо не интересовался их жизнью и тем, что им пришлось  испытать и пережить во время Первой Русской революции 1905-1907 гг., Февральской и Октябрьской революций 1917 года, Гражданской и Великой Отечественной войн, а также в период так называемой «перестройки» и крушения Советского Союза. А большого интереса я не проявлял потому, что их жизнь, жизнь простых русских обывателей и, наверное, далеко не идеальных, казалась мне обыденной и недостойной серьёзного внимания, а тем более описания. Однако, обозревая свою уже почти прожитую жизнь, я понял, что ошибался, так как судьба каждого человека безусловно неповторима и, как мне кажется, по-своему интересна, тем более, если этот человек, несмотря на тяжесть лишений и испытаний, выпавших на его долю, не утратил главного - своего человеческого достоинства.
   Выражаю глубокую признательность Антонине Павловне Лопатиной, урождённой Зиминой, Владимиру Валентиновичу Зимину и Антонине Алексеевне Алексеевой за предоставленные мне сведения и возможность ознакомиться с  фотографиями и документами, касающимися моего отца и других родственников по его линии, а также своим бывшим соседям по дому на Можайской, 38: Юрию Петровичу Чернявскому и Геннадию Рихардовичу Линцу, поделившимися со мной своими детскими и юношескими впечатлениями и воспоминаниями.
               

 







               
               
               



                «Не знать, что было до твоего  рождения,
                значит навсегда остаться ребёнком».
                Софокл

         

               
                Можайская, 38

    Я родился в Ленинграде 15 мая  1946 года, то есть почти ровно через год после окончания Великой Отечественной войны, и жил с родителями, старшим братом и младшей сестрой в доме № 38/3 на углу Можайской улицы и Малодетскосельского проспекта.
    Можайская улица до 9 января 1857 года называлась улицей 4-ой роты Семёновского полка. Малодетскосельский же проспект до 1957 года назывался Детскосельским, а до 25 декабря 1918 года - Малым Царскосельским проспектом, в отличие от Большого Царскосельского, ныне Московского проспекта. Переименование в 1918 году Малого Царскосельского проспекта было связано с переименованием  Царского села в Детское, которое, в свою очередь, к столетию со дня рождения А. С. Пушкина в 1937 году было переименовано в город Пушкин. Первое и последующие названия улиц на территории между Загородным проспектом и набережной Обводного канала, а также между Московским проспектом (ранее Обуховским, затем Большим Царскосельским, Забалканским, Международным, а до 1956 года - проспектом им. Сталина) и улицей 7-ой роты (ныне Звенигородской) связаны с квартировавшим здесь лейб-гвардии Семёновским полком. В 1857 году вместо названий порядковых номеров рот полка улицы здесь стали носить названия уездов Московской губернии, то есть Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская и Бронницкая. Для того чтобы запомнить, в каком порядке эти улицы следуют, в народе появилось выражение-вопрос: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?» - в котором каждое слово начинается с той буквы, с какой начинается название улицы. (Есть и предание о том, что этот, по существу, риторический вопрос появился не в народе, а в среде солдат лейб-гвардии Егерского полка, которые  вместо слова  «балерина», употребляли другое - бранное - на букву «б»).
   В 1723 году лейб-гвардии Семёновский  полк из села Семёновского под Москвой, где в 1683 году был сформирован как один из «потешных» полков, был переведён Петром I в Петербург. Сначала полк располагался на Петроградской стороне, а в 1739 году был переведён  в район Загородного проспекта. Строительство Семёновской полковой слободы велось здесь по плану, разработанному Комиссией о Петербургском строении. В 1776 году по заградительному рву, за которым начиналась выгонная земля, от реки Екатерингофки до улицы 7-ой роты (ныне Звенигородской) был проложен канал, получивший название Обводной. В 1804 году он был соединён с рекой Фонтанкой Введенским каналом, названным так в честь стоявшего рядом полкового храма Введения во храм Пресвятой Богородицы. Введенский канал позволил включить в судоходную систему города Обводный канал, но разделил территорию Семенцов на западную и восточную части. В 1805 году была начата прокладка нового участка Обводного канала — от Невы к Ямской слободе (у Лиговкой улицы), которая была завершена в 1832 году. В итоге общая протяжённость Обводного канала составила 8 км. Берега и Обводного, и Введенского каналов до начала 1930-х годов укреплялись деревом, которое периодически надо было обновлять. Поэтому в 1932-1934 годах на  участках Обводного канала от Невы до Атаманского моста и от Лермонтовского проспекта до проспекта Газа (ныне Старо-Петергофского) началось строительство постоянных набережных с устройством вертикальных стенок из бутовой кладки с  покрытием их цементным раствором. Те участки берегов канала, где работы по строительству набережных не велись, превратили в озеленённые откосы. В 1935 году было решено начать строительство двухуровневых набережных от Невы, а берега облицевать тёмным диабазом. Эти работы были прерваны Великой Отечественной войной и продолжены только в 1957 году. Закончены же они были вместе с заменой всех деревянных и строительством нескольких новых пешеходных мостов лишь к началу 1990-х годов.
   С 1 января 1748 года в Семёновском полку начал свою действительную службу в русской армии великий русский полководец А.В. Суворов, который был причислен к 8-ой роте, квартировавшей тогда в казармах вдоль современной Рузовской улицы. В часы досуга  Суворов  любил прогуливаться по всем ротам, наблюдая за их бытом. Бывал он также по служебным надобностям и на полковом дворе, находившемся на пересечении нынешних Можайской улицы и Клинского (тогда Среднего) проспекта. Там же, между Можайской и Верейской улицами, с правой стороны Клинского проспекта, стояла и первая деревянная полковая Введенская церковь. Потом вместо неё примерно около того места, где сейчас стоит здание Витебского (тогда Царскосельского) вокзала, была построена новая, но тоже деревянная. При строительстве первой в России железной дороги и Царскосельского вокзала эта церковь оказалась очень близко от него, поэтому  была разобрана, а в 1837-1842 годах академиком А.А. Тоном на Загородном, 45а была построена новая, в русско-византийском стиле каменная церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы. Она была украшена рельефами снаружи и лепкой внутри, имела трёхъярусный иконостас, вырезанный по рисунку того же Тона, а образа для него писали академики живописи П.В. Басин, В.К. Шибуев, Ф.П. Брюлло и другие. Паруса расписывал А.Т. Марков, а купола — В.К. Сазонов. Из прежней церкви в приделы была взята часть икон, в том числе «греческого письма»:«Нерукотворный Спас» и «Знамение», - бывшие с полком при Полтаве и Лесной и висев-шие некогда в его московском храме. Николаем I храму была подарена шпалера «Поклонение пастухов» с известной картины Корреджо. В 1877 году храму было передано перламутровое «Введение». Гробница под плащаницу была изготовлена  в 1888 году из золочёной бронзы, сама же пла-щаница была отбита семёновцами у французов, похитивших её из древнего московского храма. Праздничное Евангелие весило два с половиной пуда, потому что ещё в 1796 году было обложено золочёным серебром и украшено драгоценными камнями. На гробнице находился образ «Спаситель в терновом венке» кисти    В.М. Васнецова. В 1914 году иерусалимским патриархом Дамианом храму был пожертвован образ «Воскресение Господня» с частицей Гроба Господня.
  В 1913 году церковь стала собором. К нему были приписаны три часовни, одна из которых стояла рядом, вторая - напротив Семёновских казарм, третья — слева от вокзала. Во время Первой Мировой войны в подвальном этаже собора, в церкви Св. Иакова, хоронили погибших на фронте офицеров. В верхней церкви среди полковых знамён висели доски с именами офицеров, погибших в предшествующих войнах. Там же в витринах лежали мундиры августейших шефов полка и фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича-старшего. Вскоре после революции собор был закрыт, а в июне 1932 года снесён. За счёт его места был расширен прилегавший к нему сквер.
    Кроме А.В. Суворова, в лейб-гвардии Семёновском полку служило много и других выдающихся русских людей. Это и флотоводец А.Г. Орлов-Чесменский, и первый президент Вольного экономического общества Г.Г. Орлов, и президент Академии художеств А.С. Строганов, и писатель-драматург Д.И. Фонвизин, и дипломат и создатель коллекции, положившей начало знаменитому Румянцевскому музею в Москве, Н.П. Румянцев и другие. Нельзя не упомянуть и служивших в этом полку друзей А.С. Пушкина -  П.Я. Чаадаева и  И.И. Пущина.
   Вообще же Семёновский полк имел большую и неоднозначную историю. Полк принимал участие в Азовском и Прутском походах, а во время Северной войны участвовал в сражениях при Гангуте и Гренгаме. В период Отечественной войны 1812 года Семёновский полк, как, впрочем, и другие гвардейские полки, показал как на Бородинском поле, так и в Кульмском бою чудеса храбрости, за что был награждён Георгиевскими знамёнами. Во время Бородинского сражения отличились своей беспримерной отвагой и будущие декабристы, офицеры Семёновского полка: князь С.П. Трубецкой, М.И. Муравьёв-Апостол, И.Д. Якушкин и многие другие.
    В 1820 году на всю страну прогремела так называемая «Семёновская история», когда командиром Семёновского полка был назначен ставленник фаворита царя генерала Аракчеева полковник Ф. Е. Шварц, который постоянно издевался над заслуженными солдатами, рвал им усы и бакенбарды. 16 октября 1820 года Шварц повёл вдоль фронта первой шеренги задержавшегося  вовремя встать в строй солдата и приказал его товарищам плевать ему в лицо. В тот же день были подвергнуты жестокому телесному наказанию солдаты, имевшие боевые отличия, что заставило 1-ю гренадерскую роту от имени всего полка заявить своему ротному командиру, что полк не будет больше служить под командованием Шварца. Властями это было воспринято как бунт, рота была арестована и посажена в Петропавловскую крепость. Узнав об этом, оставшиеся семёновцы потребовали освобождения своих товарищей. И в Петропавловской крепости оказался уже весь полк. По результатам расследования девять человек были прогнаны сквозь строй, получив 6 тысяч ударов шпицрутенами, а девятьсот человек было отправлено в Сибирь. После этого Александр I своим Указом от 2 ноября 1820 года создал из солдат гренадерских полков новый лейб- гвардии Семёновский полк.
   Другим значительным событием уже вновь созданного Семёновского полка накануне восстания декабристов стала дуэль, произошедшая 10 сентября 1825 года, между незнатным и небогатым офицером Семёновского полка К.П. Черновым, вступившемся за честь сестры, и оскорбившим её выходцем из знатного и богатейшего аристократического рода флигель-адъютантом графом  В.Д. Новосильцевым. Для обоих участников дуэль оказалась смертельной. Похороны Чернова превратились в политическую манифестацию с открытым протестом против существующего порядка вещей. 
    В начале ХIХ века западная часть Семёновской слободы, отделённая от казарменного городка Введенским каналом, превратилась в заурядную окраину Петербурга и среди жителей города получила название «Семенцы». Здесь стали селиться в основном мелкие чиновники, купцы, мещане, ремесленный и торговый люд. Размещались здесь и всяко-го рода, как тогда говорили, богоугодные заведения. Так, в здании на Малодетскосельском,26 (тогда Малом Царскосельском,24) находился Приют Санкт-Петербургского Совета детских приютов в память наследника-цесаревича Николая Александровича для 160 приходящих детей и сиротское отделение в память Великого князя Георгия Александровича для 40 постоянно живущих там детей. Это здание было построено в 30-х годах XIX века купцом Петром Губониным и первоначально было одноэтажным с мезонином полукруглой формы, следы которого сохранились после надстройки ещё трёх этажей. Здесь же, на Малом Царскосельском проспекте, 32 (перед ним сейчас стоит дом № 32а, построенный в начале 2000-х годов) находилось Общество поощрения бедных, а после Октябрьской революции в двухэтажном флигеле этого дома размещалось 40-е отделение милиции, которое было упразднено в 1958 году.   
    Любопытно также, на мой взгляд, что дом на Рузовской, 7 был построен в том числе и при участии Общества вспоможения бедным. В нём располагался приют-школа Общества вспоможения бедным прихода Введенской лейб-гвардии Семёновского полка церкви для девочек и бесплатная столовая для бедных. На той же Рузовской, в доме № 27, находилось 7-е Городское Попечительство о бедных, а также 2-е женское начальное училище Московской части и дешёвая столовая (кв.3). На Можайской, 8 находилось Благотворительное общество при Введенской церкви и богадельня для престарелых женщин (после революции здесь разместился Школьный детский дом № 161). Был приют Общества попечения о бедных и больных детях для девочек и на Верейской, 28. А на Подольской, 29 находилось Общество помощи неимущим больным городских лечебниц думских врачей.
    Несмотря на то, что это было далеко не лучшее место «блистательного» Петербурга, на Семенцах жили и бывали люди, внёсшие огромный вклад в русскую литературу и искусство, а также в историю нашего города и всей страны. Так, с августа 1801 по август 1802 года в слободе Семёновского полка по неустановленному адресу жил по возвращении из Сибирской ссылки первый русский революционер и писатель А.Н. Радищев. Потом, как уже известно из его письма  родителям, он с августа 1802 года жил «в Семёновском полку в прежней четвёртой роте в доме купецкой жены Лавровой № 606 четвёртого квартала Московской части». В этом же доме в ночь на 12 сентября того же года Александр Николаевич, опасаясь новых репрессий за проекты своих реформ, в которых он вновь выступил за отмену крепостного права, покончил жизнь самоубийством и был похоронен в той части Волковского кладбища, которая потом получила название «Литераторские мостки». (На месте деревянного дома № 15 по Можайской улице, где жил и умер писатель, сейчас стоит пятиэтажный дом, построенный в 1908 году архитектором Г.Г. Голи, для Петербургского купеческого общества).   
     В 1819 году сначала в доме на углу Госпитальной улицы и Среднего проспекта (ныне Бронницкой улицы и Клинского проспекта) на месте нынешнего дома № 15/24, а затем «в Пятой роте» (ныне Рузовской улице) с февраля 1819 года  жил поэт Е.А. Баратынский, служивший рядовым в Егерском полку после исключения из Пажеского корпуса. К нему вскоре поселился и другой поэт - А.А. Дельвиг, познакомивший его с Пушкиным и В.К. Кюхельбекером. В январе 1820 года Баратынский был неожиданно переведён в Нейшлотский полк, стоявший в Финляндии.   В том же году, как известно, был отправлен  в ссылку из Петербурга и Пушкин.
    В период с июня 1841 года по ноябрь 1842 года в доме № 18/22 на углу Бронницкой и Клинского проспекта жил    В.Г. Белинский, роль которого в русской литературной критике по своему значению и величию равнозначна роли Пушкина в русской литературе. На той же Бронницкой, в доме № 9, с церковью Св. Александра Невского, в котором находилась Община сестёр милосердия при Александровской больнице, после попытки самоубийства в 1888 году умер известный писатель В.М. Гаршин. (Уже в советское время в этой клинике был открыт Научно-исследовательский институт уха, горла, носа и речи).
   На Серпуховской, 15 (дом не сохранился) в 1871-1872 годах со своей семьёй жил великий русский писатель Ф. М. Достоевский. Именно здесь знаменитый русский художник В.Г. Перов в апреле-мае 1872 года по заказу П.М. Третьякова написал для его галереи всем известный  портрет писателя.
   На Подольской улице в 1880-1881 годах в домах № 9, а затем № 39 находились конспиративные квартиры революционно-народнической организации «Народная воля». В этих квартирах были оборудованы типографии, в которых печаталась газета «Народная воля» и другая революционная литература. В ночь на 12 августа 1896 года, в квартире № 4 на Верейской, 24  была арестована проживавшая там вместе со своей матерью будущая жена В.И. Ленина Н.К. Крупская. На этой же улице в 1908-1912 годах в доме № 3 (кв. №16) жил и скончался писатель   Д.Н. Мамин-Сибиряк, автор знаменитого романа «Приваловские миллионы».
    В конце 1902 по начало 1903 гг. на Серпуховской улице в доме № 10 (с меблированными комнатами) для встреч со своей будущей женой Л.Д. Менделеевой снимал комнату А.А. Блок.
   В доме на Подольской, 2, построенным архитектором В.А. Шретером в 1882 году для сиротских приютов-школ для мальчиков и для девочек при латышско-лютеранской во Имя Христа Спасителя Церкви, в квартире на первом этаже, арендованной Депо образцовых мер и весов (нынешним ВНИИМ им. Д.И. Менделеева) «для служебных надобностей», в семье заведующего Поверочной Палаткой Д.Б. Шостаковича 12 сентября 1906 года родился автор знаменитой Седьмой (Ленинградской) симфонии композитор Д.Д. Шостакович. Об этом говорит мемориальная доска, размещённая на фасаде этого здания. В этом же здании  до революции находились Счетоводные и конторские курсы В.И. Аболтина, а также Русское счетоводное общество взаимной помощи. Вскоре после революции в нём разместилась Единая трудовая школа I-ой ступени № 58, потом средняя школа № 27 (сейчас здесь средняя школа № 267), в которой с 1937 по 1941 год училась геолог-первооткрыватель месторождения коренных алмазов в нашей стране Лариса Анатольевна Попугаева. В её честь на этом здании тоже висит мемориальная доска. В этом же доме, но намного лет ранее, весной и осенью 1891 года проходили встречи В. И. Ленина с некоторыми петербургскими марксистами. Надо сказать, что с именем В. И. Ленина связано ещё несколько адресов на Семенцах. Это и Малодетскосельский (тогда Малый Царскосельский проспект), дом № 14-16, где  осенью 1893 года и весь 1894 год Ленин бывал на квартире у брата будущего выдающегося советского политического деятеля  и дипломата Л. Б. Красина Германа Борисовича, тогда студента Технологического института. Здесь Ленин познакомился со старейшим рабочим-революционером В.А. Шелгуновым. Это и Верейская, 12, куда к своему давнему знакомому ещё по Симбирску И.И. Чеботарёву с октября 1895 года Ленин по желанию своей матери приходил обедать. На этой же улице (в кв. 21 дома № 5) 23 ноября 1895 года Владимир Ильич даже прописался, но через два дня вынужден был покинуть этот адрес из-за усиленной слежки за ним полиции. Первая русская революция, как известно, застала Ленина в Швейцарии, и только 8 ноября 1905 года ему удалось нелегально приехать в Петербург. Этот приезд организовал и обеспечил по поручению ЦК РСДРП Н.Е. Буренин, который  привёз Ленина с Финляндского вокзала на квартиру своей сестры В.Е. Ивановой, жены капитана лейб-гвардии Семёновского полка, жившей в кв. 14 на Можайской улице в доме № 8. Эта квартира, бывшая у полиции вне всяких подозрений, была удобна и тем, что имела два выхода и прямо, через проходной двор, сообщалась с квартирой самого Буренина, жившего в кв.1 дома № 3 по Рузовской улице. На этом доме также имеется мемориальная доска с текстом: «В этом доме с 1890 года по 1960 год жил активный участник революционного движения писатель Николай Евгеньевич Буренин». В том же 1905 году Ленин (после неудачной попытки поселиться в Петербурге легально и в связи с начавшимися массовыми арестами) был вынужден постоянно менять адреса, и в период между 5 и 10 декабря он ночевал в квартире члена Боевой организации при Петербургском комитете РСДРП И.И. Павлова на Бронницкой улице, 7.
   Во время Первой русской революции,  13 октября 1905 года в здании Технологического института имени Императора Николая I был создан Петербургский Совет рабочих депутатов (в честь этого события в 1924 году Технологический институт был переименован в «Технологический институт имени Ленсовета»). А 17 октября  во время проведения очередного заседания Совета рабочих депутатов в здании этого института солдаты лейб-гвардии Семёновского полка открыли огонь по его окнам. Примечательно, что именно в этот же день Николай II подписал манифест «о даровании незыблемых основ гражданской свободы». На следующий день гвардейцы-семёновцы совместно с солдатами лейб-гвардии Измайловского полка и эскадроном конной гвардии преградили путь демонстрантам, шедшими по Загородному проспекту на митинг к Технологическому институту, а затем  по команде командира полка полковника Мина произвели несколько залпов по безоружным людям. 15 декабря 1905 года Семёновский полк, срочно переброшенный в Москву, объединившись с 16-м Ладожским полком, потопил в крови декабрьское вооружённое восстание в Москве, на Пресне.       
   Небезынтересно, что в период Февральской революции 1917 года события развивались уже по-другому: тогда войска Петроградского гарнизона массово перешли на сторону восставшего народа, а направленный для разгона демонстрации отряд лейб-гвардии Егерского полка отказался стрелять в безоружных людей и 27 февраля 1917 года перешёл на сторону революции. Вслед за Егерским полком перешёл на сторону народа и лейб-гвардии Семёновский резервный полк (кадровый Семёновский полк находился в составе действующей армии и по возвращении в Петроград с Юго-Западного фронта 27 марта 1918 года приказом наркома по военным делам Л.Д. Троцкого (Бронштейна) был расформирован. В нём после окончания в 1914 году Александровского военного училища  в чине подпоручика служил будущий Маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский). 
 В период между Февральской и Октябрьской революциями в казармах Семёновского и Егерского полков выступали такие видные большевики, как Н.И. Подвойский,    
В.И. Невский, А.Ф. Ильин-Женевский, С.М. Нахимсон и другие. Во время Октябрьской революции в ночь с 24 на 25 октября солдаты резервных Семёновского и Егерского полков вместе с солдатами и рабочими-красногвардейцами приняли участие в штурме Зимнего дворца, на тот момент резиденции Временного правительства А.Ф. Керенского.
     В 1917 году после Февральской революции и отречения от престола шефа полка императора Николая II резервный Семёновский полк был переименован в 3-й Петроградский городской охраны полк имени Урицкого, а после Октябрьской революции - в Охранный полк Спасского района. В этот период с целью избежать службы во вновь создаваемой Рабоче-Крестьянской Красной Армии, действовавшей на фронте против немцев, в него записалось много, как выяснилось потом, «буржуйских сынков». После очередного переименования в 3-й пехотный полк 2-ой Петроградской бригады особого назначения бывший резервный Семёновский полк был направлен на фронт и 28 мая 1919 года расположился в селе Выра. Здесь 3-й батальон полка, жестоко расправившись с коммунистами, перешёл на сторону белых.
  В 1816-1817 годах на восточной стороне Рузовской улицы, ближе к Обводному каналу, для лейб-гвардии Егерского полка архитектором А.Е. Штаубергом в 1817 году были построены Ново - Егерские казармы (№№ 10-16), которые сохранились до настоящего времени и представляют собой два вытянутых на чётной стороне улицы П-образных двухэтажных корпуса на полуподвальном этаже из красного кирпича. Прежде лейб-гвардии Егерский полк, начавший свою историю с 1796 года, располагался в  так называемых Староегерских казармах на Звенигородской улице под № 5 и тоже сохранившихся до нашего времени (в соседних казармах — Звенигородская, 7 - располагался гвардейский полевой жандармский эскадрон). В декабре 1917 года лейб-гвардии Егерский полк прекратил своё существование, и после окончания Гражданской войны его казармы были  заняты красноармейцами. Во время Великой Отечественной войны здесь, в полуподвальных помещениях как в наиболее безопасном месте, размещались резервные воинские части Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В январе 1942 года в результате прямого попадания бомбы было полностью разрушено здание казармы на Рузовской, 8. После снятия блокады оно было восстановлено пленными немцами, которые потом жили там до 1949 года и были задействованы в ремонте и восстановлении  других домов, разрушенных и повреждённых во время блокады. Так, например, пленными немцами был заново построен на Можайской улице дом № 31, ими же в основном заново был построен и разрушенный артобстрелами и последующим пожаром дом на углу 5-ой Красноармейской улицы и Московского проспекта напротив разрушенного артобстрелами кинотеатра «Олимпия» и Клинского рынка. Всю его территорию после войны занял сад «Олимпия», которую от Московского проспекта отделяет красивая ограда, сооружённая по проекту архитектора В. А. Каменского. Её на высоком цоколе, облицованном белой путиловской плитой, устанавливали тоже пленные немцы. На этой ограде в праздники Первого мая и Великой Октябрьской социалистической революции вывешивались большие портреты членов Политбюро Центрального Комитета КПСС.
   В марте 1921 года страна перешла к новой экономической политике (НЭПу), который вызвал не только всплеск деловой активности, но и резкий всплеск преступности. Тогда наш дом получил широкую известность, после того как в квартире № 21 чекистами, устроившими здесь засаду, в ночь  на 13 февраля 1923 года был убит бандит-налётчик Лёнька Пантелеев (по кличке «Фартовый»), имя которого наводило ужас на всех жителей города. В этой квартире жила подруга Мишки Корявого, члена банды Лёньки Пантелеева, Мицкевич, по роду своих занятий проститутка или, как говорили тогда, "гулящая". Её квартира находилась на четвёртом этаже дворового  флигеля. В неё вела лестница, находящаяся с левой стороны сразу при выходе из под арки во двор дома. Этот эпизод из жизни криминального Петрограда времён НЭПа вошёл в историю  нашего города и получил своё отражение в экспозиции Музея истории милиции, размещённого во Дворце культуры им. Ф.Э. Дзержинского на Полтавской улице, а также в целом ряде как литературных, так и кино - и теле-произведений. Информация об этом  бандите имеется даже в Интернете.  (10 апреля 2012 года я был приглашён телеканалом «Культура» участвовать в съёмках для телепередачи, посвящённой Леньке Пантелееву. Съёмки происходили непосредственно во дворе и в доме на Можайской, 38).
     В июле 1923 года на Малодетскосельском проспекте,36, в квартире № 71, была арестована банда Эмиля Карро, занимавшаяся грабежами с помощью поддельных ордеров Угрозыска. После этого бандитизм в городе пошёл на спад. Однако его полная  ликвидация  в городе произошла только в 1927 году, когда был разгромлен так называемый «Союз советских хулиганов», созданный шпаной с Лиговки (так в просторечии называли тогда Лиговскую улицу, которая соревновалась по уровню преступности с территорией, прилегающей к Сенному рынку).  К несчастью, с началом так называемой «перестройки» (1985 год) и переходу к так называемой рыночной экономике,  приведшей к  крушению Советского Союза в 1991 году, преступность как в городе, так и по всей стране «расцвела» таким пышным цветом и в таких изощрённых формах, рядом с которой злодеяния банды Лёньки Пантелеева (равно как и других банд того времени) и близко нельзя поставить. 
    Наш дом  с дворовым флигелем был построен некоей  Волковой в 1838 году и имел с уличного фасада три этажа,  со стороны же двора у него был и четвёртый, мансардный этаж, который, скорее всего, был устроен тогда, когда во дворе к дому был пристроен ещё один флигель. В ЦГИА (Центральном государственном историческом архиве)  Санкт-Петербурга сведений об этой пристройке нет. На первом этаже дворового флигеля, расположенного напротив арки, были две конюшни. Впоследствии они были перестроены под квартиру, но, когда это произошло, уже никто не помнит. Дом с точки зрения архитектуры интересен тем, что был одним из первых в Петербурге домов квартирного типа с лестничными клетками, объединяющими квартиры (номера), комнаты в которых располагались анфиладой.  Поэтому старожилы дома по традиции говорили: не «в квартире номер такой-то», а  «в таком-то номере». Такие, как их стали называть, доходные дома стали строить в районах, где селились в основном купцы, торговцы, мелкие чиновники и ремесленники.   
  Внешний угол нашего дома не прямой, а несколько срезан, и на уровне второго этажа имел балкон, которого давно уже нет. В центре фасада дома со стороны Малодетскосельского проспекта расположен вход на парадную лестницу, широкую, просторную и светлую. Со стороны же фасада, выходящего на Можайскую улицу, находится арка, въезд под которую перекрывался глухими деревянными воротами с калиткой (после капитального ремонта дома эти ворота были заменены на металлические, решётчатые). В подворотне, с правой стороны, был вход в подвал,  второй же вход туда находился прямо под окном нашей кухни, из которого можно было видеть глухую боковую стену дома № 36 по Можайской улице, а также шестиметровый зазор между фасадом этого дома и глухой боковой стеной дворового флигеля нашего дома. Пройдя под аркой в уютный двор, имеющий форму правильного четырёхугольника, можно было увидеть и входные двери на так называемые «чёрные» лестницы. Одна из них находилась сразу после выхода во двор из под арки налево. Вторая — в углу  двора справа. На этой лестнице, на сравнительно просторной площадке четвёртого этажа, до того как дом пошёл на капитальный ремонт, ребята и девушки (15-17 лет) иногда устраивали танцы «под патефон». Третья чёрная лестница находилась в правом углу на противоположной от арки стороне двора, вход на которую также можно было видеть из окна кухни нашей квартиры. Эти дворовые лестницы были винтовыми, тёмными и тесными, с крутыми и высокими ступенями. В дореволюционном Петербурге этими лестницами пользовалась прислуга квартирных хозяев, которая носила здесь  дрова, выносила помои и т. п. Во время Февральской и Октябрьской революций 1917 года, Гражданской войны, а также в период блокады все парадные лестницы в домах дореволюционной постройки были перекрыты, и войти в свою квартиру жильцы могли только через чёрную лестницу, а для этого надо было пройти во двор.
  Во время блокады каждый дом в городе назывался объектом местной противовоздушной обороны (МПВО), а управдом являлся его начальником и нёс персональную ответственность за порядок в доме, за выполнение всеми жильцами дома приказов и распоряжений руководства города и командования фронта. Он также имел списки жильцов, подлежащих мобилизации на оборонительные или другие работы, например, по уборке улиц, дворов и т. п. Управдом же осуществлял контроль и за тем, чтобы в доме не появлялись, а тем более не проживали посторонние и лица без прописки. В его обязанности  входила и организация группы самозащиты, в том числе и из неработающих жильцов дома, которые получали продуктовые карточки в своих домоуправлениях. Такие группы самозащиты в начале войны комплектовались на добровольных началах из домохозяек, пенсионеров, инвалидов и подростков и являлись важным звеном в обороне города при артобстрелах и бомбардировках. Они первыми вступали в бой с огнём и разрушениями, осуществляли круглосуточное дежурство в будках у подворотни, на чердаке и на крыше дома, следили за светомаскировкой, готовили убежища и укрытия. Под аркой дома в тёмное время суток светила лампочка синего цвета. Такими же лампочками у себя дома во время блокады, когда подавалось электричество, пользовались все жители города. (Помню, маленьким, увидел однажды такую синюю лампочку в одном из ящиков маминого буфета и спросил старшего брата, почему она синяя. Он мне объяснил, что такой лампочкой  пользовались во время блокады для светомаскировки, и заменил обычную лампочку в настольной лампе на синюю и включил её. Синий свет от неё показался мне крайне неприятным).
   Известно, что на 1 сентября 1941 года в городе было сформировано порядка трёх тысяч групп самообороны, но уже на 20 января 1942 года из этого числа более или менее боеспособных осталось только 112. Массовые потери в этих формированиях были обусловлены смертью от голода, холода, болезней, гибели во время артобстрелов, бомбардировок, пожаров и эвакуации. Остававшиеся в них на тот момент мужчины, способные владеть оружием, были направлены на передовую линию фронта, и в этих группах остались только женщины, старики и дети. В мае 1942 года Положение о группах самозащиты МПВО было изменено, и в нём теперь уже предусматривалось обязательное участие в них всех жителей, не занятых в производстве или в какой-либо другой трудовой деятельности. Это позволило переукомплектовать и создать вновь более 2 700 групп самозащиты, в составе которых были в основном  пенсионеры, домохозяйки (более 60 тысяч) и подростки.(С июля 1943 года батальоны МПВО вошли в состав кадровой Красной Армии). 
    Квартира, в которой жила наша семья, была расположена на первом этаже (но мама называла его «бельэтажем», так как дом имеет полуподвальный этаж). В квартире было три комнаты с кухней, и она имела два входа: один, через парадную лестницу, со стороны Малодетскосельского проспекта,  второй - был через чёрную лестницу во дворе. Причём вход в квартиру с парадной лестницы вёл в прихожую, переходящую в коридор, с чёрной же лестницы вход вёл  прямо в кухню. Эту трёхкомнатную квартиру с  февраля 1919 года стала занимать моя бабушка по материнской линии. Однако после блокады, когда не стало ни первого мужа моей матери, ни брата отчима моей матери, ни её первого сына, ни самой бабушки, мою мать, оставшуюся с одним младшим сыном Валерием, в 1943 году, как тогда говорили, «уплотнили» и оставили только одну комнату из трёх, а в остальные — подселили новых жильцов. Комната, в которой с того времени стала жить мама, была комнатой бабушки и имела  площадь 22,8 кв.м. В ней было два окна, которые выходили на Малодетскосельский проспект. Кроме дверей, ведущих в  комнату из коридора, ближе к окнам, были ещё двустворчатые двери, которые когда-то вели в соседнюю комнату с правой стороны, бывшую комнату моей матери. Об этих дверях я узнал, когда случайно прорвал обои, которыми были заклеены эти двери: они были филёнчатыми и поэтому не везде прилегали плотно, к тому же из под обоев торчали медные ручки «фалевых» замков. В комнате было тесно, так как она была вся заставлена мебелью, несмотря на то, что, по словам матери, её много было сожжено в блокаду. Она как-то сказала, что когда её «уплотняли», ей пришлось в эту комнату собрать мебель со всей квартиры. Слева, при входе в неё, стоял столик с мраморной столешницей и козетка, а  в левом углу стояла круглая, почти до потолка, печка (до первого капитального ремонта, проводившегося в 1955 году, в доме было печное отопление). Около неё на полу, напротив дверцы, лежал плотно прибитый к полу тонкий медный лист. Когда печка топилась, то сквозь дырочки в её дверце был виден яркооранжевый огонь, смотреть на который мне очень нравилось, но открывать дверцу  и подкладывать  дрова в печь нам, детям,  безоговорочно запрещалось.
    Далее по левой стене стоял ломберный стол, над ним висели настенные часы в деревянном резном корпусе с красивым резным навершием, затем очень красивая горка, украшенная сверху резной короной. Верхняя  часть горки имела остеклённые боковые стенки и дверцу. Через эти стёкла было видны полки, заставленные красивой фарфоровой посудой и статуэтками. Затем, боком к стене, как бы перегораживая комнату, стоял буфет, за которым  находилась кровать с металлическими никелированными спинками  и складывающаяся ширма. С правой стороны, у дверей, висела чёрная фибровая тарелка репродуктора. Когда его включали, то он хрипел так, что разобрать что-либо было невозможно. Далее стояла оттоманка, за ней у стены, напротив буфета, боком стоял  дубовый платяной шкаф, сверху украшенный резным фризом, а за ним стояла детская кроватка и ещё одна кровать с металлическими никелированными спинками. Между двух окон висело большое зеркало в красивой широкой раме, перед ним стоял туалетный столик с креслами. Середину комнаты занимал квадратный раздвижной дубовый обеденный стол на толстых гнутых ножках и четырьмя стульями с высокими спинками вокруг него, а также два или три венских стула в разных местах. Комнату освещала старая бронзовая люстра с пятью плафонами, один из которых был разбит. Надо сказать, что электропроводка была не скрытая, как сейчас, а наружная. Она представляла из себя два переплетённых между собой провода в белом тканевом покрытии поверх изоляции коричневого цвета, которые были натянуты на белые фарфоровые ролики. Эти ролики были закреплены  на стенах и  на потолке примерно через каждые полметра. Изоляция таких проводов была, очевидно, недолговечная, так как помню случаи, когда провода где-то замыкало, и отец  начинал «чинить» их  с помощью чёрной изоляционной ленты. Под потолком вдоль стен шёл небольшой лепной карниз.
   Кухня в нашей квартире была площадью метров 14 и с окном во двор. С правой стороны от дверей при входе в неё с коридора, в нише, стояла дровяная плита,  на которой до появления примусов, а затем и газификации дома во второй половине 1930-х годов готовили пищу. У правой стены стоял кухонный стол матери с полками над ним, рядом  -  чугунная газовая плита, над которой  несколько в стороне на высоте около 2-х метров был закреплён круглый (диаметром 40-45 см и толщиной см 20-25) газовый счётчик. Рядом с ним была дверь с выходом на «чёрную» лестницу,  на  площадке которой были двери в квартиры №№ 23 и 24. На середине левой стены висела чугунная раковина, выкрашенная в голубой цвет, с медным  краном, по её обеим сторонам стояли кухонные столы соседей. Вход в кухню из коридора находился напротив дверей нашей комнаты. Рядом с дверью на кухню, слева от неё, находился туалет, который вдавался в бывшую комнату для прислуги (потом там у бабушки была столовая), отчего эта комната имела неправильную форму. 
   Дошкольником, я, как, наверно, и все дети этого возраста, когда родителей не было дома, часто смотрел в окно на Малодетскосельский проспект и видел дома, стоящие на  противоположной стороне проспекта. Их было три. Один из них, трёхэтажный с полуподвальным этажом, стоит на углу Рузовской, 33, а по Малодетскосельскому - это дом под № 2. Рядом с ним был двухэтажный, с дворовой аркой, где до революции жил хозяин этого доходного дома И. Ф. Круглов. В 1960-е года во время капитального ремонта  этого дома двухэтажный особняк был как бы встроен в трёхэтажный и над ним был надстроен ещё один этаж, не стало и дворовой арки. В то время все фасады домов, как и нашего, были грязно-серого цвета. Штукатурка на них кое-где отвалилась и была во многих местах иссечена осколками немецких и наших (зенитных) снарядов, над теми окнами, в которые в годы войны были выведены трубы печек-буржуек, были видны грязно-чёрные полосы от копоти. Эти печки-буржуйки в первые две блокадные зимы были причиной множества пожаров, от которых сгорело много домов, поэтому зимой 1943/44 года пользоваться ими было запрещено. Рядом с этим особняком, на углу Малодетскосельского и Можайской, 40, то есть напротив нашего дома, стоит четырёхэтажный дом, в котором (в кв. № 18) жила большая семья Зиминых. Именно оттуда, когда началась война, ушёл вместе со своим братом и зятем в армию мой будущий отец. Именно там в начале февраля 1942 года умер мой дед - Фёдор Степанович Зимин. На углу первого этажа этого дома был вход в ателье проката, где можно было взять в пользование  на сутки или более за небольшие деньги какие-либо бытовые вещи: проигрыватель, пылесос, детскую коляску, посуду, даже пианино и т. п.
  Из окна нашей комнаты я также видел мощёную булыжником мостовую с уклоном на середину, поэтому после дождя  на всём  протяжении проспекта,  на его середине, была  порой  довольно-таки широкая лужа. Когда мама разрешала выйти погулять, я пускал в этой луже бумажные кораблики или лодочки, сделанные из какой-нибудь дощечки. Иногда по этой булыжной мостовой, громко скобля подковами кирзовых сапог, в баню (или из неё), расположенную на Московском проспекте в доме № 55, строем шли солдаты, жившие в казармах бывшего Егерского полка на Рузовской. Где-то в году 1959-м, когда Н.С. Хрущёв начал сокращать армию, воинская часть, занимавшая Новоегерские казармы, была или расформирована, или куда-то переведена. Вместо неё в одном из корпусов уже бывших казарм, ближе к Обводному каналу, расположилось Медицинское училище при Педиатрическом медицинском институте, а в другом - завод «Медаппаратура». Где-то в середине 1980-х годов медицинское училище переехало в специально для него построенное здание в Кировском районе, а завод стал называться  «Медтехника». Булыжные мостовые были и на всех  улицах  Семенцов. Тротуары же были аккуратно выложены плитами из светло-жёлтого известняка размером примерно 50 на 50. В начале 50-х годов на Малодетскосельском проспекте устроили такой же бульвар, какой ещё до войны был  на Клинском. Потом разбили газоны на всех улицах, кроме Бронницкой и Рузовской, а проезжую часть вместе с  тротуарами заасфальтировали.
   В тёмное время суток улицы освещались лампочками накаливания, светившими тускло-жёлтым цветом. Они были ввёрнуты снизу в нечто подобное большим белым эмалированным тарелкам, которые висели на натянутой через проспект или улицу толстой проволоке, закреплённой в стены, стоящих друг против друга домов, где-то на уровне третьего этажа. Впритык к нашему дому со стороны Малодетскосельского до войны стоял двухэтажный дом  (по Рузовской, дом № 31), построенный в 1867 году женой штабс-капитана М.И. Кондратьевой, в который во время блокады попала бомба, и он был полностью разрушен. До революции в нём располагался Анатольевский приют для детей родителей, умерших в городской Обуховской  больнице (наб. р. Фонтанки, 106), открытой для «чёрного люда» в 1779 году, а после революции здесь размещался 20-й пункт Охраны матери и младенца, Молочная кухня и «Питательный пункт для граждан данного участка граждан». Это место ребята постарше называли «разрухой» или «разрушкой», и там они часто играли «в войну». Несмотря на то, что мать запрещала туда ходить, я как-то раз заглянул туда. И, действительно, на руинах этого дома можно было переломать ноги. Потом это место загородили дощатым забором, а где-то к 1955 году там возвели пятиэтажный дом, часть которого была заселена жильцами, а другую часть занимали несколько управлений строительных и электоромонтажных  работ. Попала бомба и во двор дома № 2 по Малодетскосельскому проспекту (Рузовская, 33). Прямое попадание бомбы было и в дом, стоящий по диагонали от нашего, на углу Можайской улицы и Малодетскосельского,6 с обрушением всех внутренних перекрытий: устояли только наружные стены.
  Разумеется, разрушений на улицах Семенцов было гораздо больше, но я могу говорить только о тех, о которых мне стало известно. Одна из причин интенсивных бомбовых и артиллерийских ударов по этой территории была в том, что рядом находился Витебский вокзал и железнодорожный мост через Обводный канал, который немцы неоднократно пытались разрушить. Поэтому почти все окна со стороны улиц, в отличие от выходящих во дворы, были выбиты или осколками снарядов, или взрывной волной. Во время бомбёжек моей матери, как и другим жителям дома и города, приходилось дежурить на крыше своего дома на случай сброса фашистами зажигательных бомб. Их надо было в случае попадания на крышу или, если они её пробивали, на чердак, брать щипцами и тушить в ящиках с песком, а в крайнем случае - сбрасывать вниз, на улицу. Бомбоубежищами тогда служили подвалы многоэтажных домов (малоэтажные, как, к примеру, наш, фугасные бомбы пробивали насквозь и разрывались в подвале, который сразу же начинал заполняться водой и фекалиями из разорванных водопровода и канализации). Таким домом, ближайшим к нашему, с оборудованным в его подвале бомбоубежищем, был пятиэтажный дом на Рузовской улице, 29, который был построен в 1882 году «Портного Цеха Мастером Яковом Зиновьевичем Зиновьевым, 2-ой гильдии купцом» и перестроен для нового домовладельца в 1909 году архитектором Л. Богусским. По словам матери, бывало, как только начинал звучать сигнал воздушной тревоги, она вместе с бабушкой, если они не были заняты на дежурстве, хватали детей и через «чёрный» ход на кухне спускались во двор и бежали в зазор между дворовым флигелем нашего дома и стеной дома № 36 по Можайской улице, закрытый тогда в два человеческих роста кирпичной стенкой, в центре которой было проделан дверной проём. Затем они сворачивали под арку этого дома 36, а там, перебежав через узкий двор, спускались в подвал бомбоубежища дома по Рузовской, 29 (наш дом вместе с этим домом составляли одно домохозяйство под № 147, которое было в ведении Райжилуправления (РЖУ) № 1 и которое находилось на Звенигородской,2). Нежелание идти в бомбоубежище во время воздушной тревоги рассматривалось как нарушение правил поведения гражданского населения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Контроль за соблюдением этих правил был возложен на дежурных МПВО и участковых инспекторов милиции (сейчас участковых уполномоченных), которые тогда на территории своих кварталов являлись и начальниками МПВО. Позднее люди настолько привыкли к бомбёжкам и обстрелам, что, сберегая силы, предпочитали оставаться дома, тем более что многие бомбоубежища были залиты водой из повреждённых водопровода и канализации, превратившейся зимой в лёд.
   Соседний  с нашим, по Можайской, дом № 36 стоит не  «красной линии», а отступая от неё вглубь метров на 30. Рядом с ним под № 34 стоял построенный в начале II-ой половины XIX века одноэтажный деревянный дом, который, скорее всего, в годы революции и Гражданской войны был брошен хозяевами и пошёл на дрова. В последующие годы всё занимаемое им, как и перед домом № 36, пространство было застроено дровяными сараями, сарайчиками и сараюшками, между которыми были узкие проходы. Там же стояла и чья-то голубятня: голубями примерно до середины 1950-х годов ещё многие в городе продолжали увлекаться и любили, как говорили, «гонять» их. Где-то к 1960  году это место  освободили от сараев и голубятни  и разбили сквер, который местные жители стали называть «садиком». Запомнилось и то, что до капитального ремонта нашего дома, во дворе, кроме поленниц с дровами, была уже не использующаяся по своему первоначальному предназначению выгребная помойная яма площадью, наверно, два на два метра, закрытая крышкой из плотно сбитых досок. (Для мусора под аркой дома стояли большие металлические баки, там же стояли и баки поменьше для пищевых отходов). В ней старшие ребята оборудовали свой «штаб», куда младшим был вход запрещён. Однажды, правда, благодаря старшему брату, мне удалось в  этом «штабе» побывать. Там были ящики для сидения и нечто подобное столу, на котором горел огарок свечи. Наверно, из-за тесноты и удушливой сырости мне там не понравилось. Ребята помладше имели свой «штаб» в каком-нибудь глухом углу двора среди поленниц  дров. 
    В  то  (послевоенное)  время  движения  грузовых  и легковых машин по Семенцам было мало, а Рузовский мост с Рузовской улицы через Обводный канал с выездом на Рыбинскую улицу (бывший Сукин переулок) был ещё не  восстановлен. Но был гужевой транспорт: на параллельной нашей Можайской Верейской улице, между домами 24 и 28, находилась небольшая конюшня. Там было несколько ломовых лошадей (першеронов), которые запрягались в телеги, на которых извозчики развозили или привозили различные грузы в продовольственные магазины, расположенные на Семенцах. Напротив конюшни, через дорогу, в полуподвальном помещении дома № 23 находился магазин, который местные жители называли «керосинкой». В нём продавали керосин и прочие хозяйственные товары, а также брикеты из прессованного торфа, которые использовали вместо дров те, кто не имел возможности заготовить дрова (как правило, это были семьи, оставшиеся после войны без мужчин). В том же доме, с другой стороны арки, на первом этаже находился и Цех трубочистных работ. К концу 50-х годов этой конюшни не стало, как не стало и «керосинки», и Цеха трубочистных работ. Сейчас на месте конюшни  стоит новый жилой дом.   
     В 1954 году наш дом был признан «домом угрозы», и на лестницах появились подпорки, а осенью жильцов начали расселять в так называемый «маневренный фонд». Во время капитального ремонта, проведённого в 1955 году, к дому было подведено центральное («паровое») отопление.  Во всех квартирах был теперь один вход. Так, в нашей квартире выход из кухни на чёрную лестницу заложили, дровяная плита, как и круглые печи в комнатах, была убрана. Нишу, которую занимала плита, на кухне тоже заложили, а её место занял туалет, вход в который был сделан прямо из коридора. Таким образом, он теперь оказался не напротив нашей комнаты, а слева от входа  в неё. На кухне газовая плита теперь стояла  по левой стене, ближе к окну, и уже без газового счётчика, так как была установлена твёрдая ежемесячная оплата за пользование газом в размере 1 руб.50 коп. (после денежной реформы 1961г.-15 коп.) в месяц на человека. И это притом, что только в 1959 году к Ленинграду был подведён первый газопровод из Ставрополя, и в дома стал поступать  природный газ, который раньше был привозным и поступал в дома из газовых хранилищ. С краю, на правой стене, была не раковина, а белый эмалированный умывальник. Надо также сказать, что нашему дому «не повезло», так как потом капитальный ремонт домов в Ленинграде стал проводиться с обязательным подведением к ним горячей воды и оборудованием в квартирах ванных комнат. На нашей «парадной» лестнице появился  и выход  во двор, а также вход в полуподвал, в котором разместилось какое-то учреждение. Напротив нашей квартиры, кроме квартиры №1, которая была и до ремонта, появилась дверь и в квартиру № 25. Лестничные площадки парадной лестницы уменьшилась по длине, но в квартирах, начиная со второго этажа, увеличилось количество комнат, в том числе и за счёт одной из «чёрных» лестниц, которых осталось уже две и с прямыми лестничными маршами. Дом теперь и с уличного фасада стал четырёхэтажным, а вместо 27 квартир их стало 28. Примерно две трети из них были коммунальными, и они находились, в основном, на нашей лестнице. После окончания ремонта дома в подворотне был вывешен красивый щит, на котором был список жильцов дома с указанием квартир, в которых они проживали. Среди них были самые разные люди как по социальному положению, так и по своему достатку. Однако все относились к друг другу одинаково просто и доброжелательно. Вспоминаю, что, когда в одной из квартир уже после ремонта появился телевизор, то смотреть его приходили туда чуть ли не со всей лестницы. И первый фильм, который я там увидел по телевизору, была комедия режиссёра А. Фролова «Первая перчатка». Конечно, было и такое, когда в какой-нибудь квартире соседи скандалили друг с другом, но, как правило, подобные случаи происходили достаточно редко и не выходили за пределы разумного. Лишь отдельные из них рассматривались на заседаниях домового комитета, куда мог обратиться за какой-либо помощью любой жилец. Характерно, что входные двери многих коммунальных квартир, во всяком случае на нашей лестнице, днём вообще не закрывались.  Эта привычка ещё долго сохранялась со времён блокады, когда все двери в квартиры были открыты, для того чтобы бойцы МПВО могли осмотреть квартиру и в случае необходимости помочь людям или же вынести тела умерших. Не закрывались  и  сами лестницы. Если у кого-либо из жильцов был какой-либо семейный праздник, то на весь двор звучали русские народные песни под гармонь (баян) или аккордеон: в доме после войны поселились довольно много людей из деревень, и некоторые из них очень хорошо играли на этих инструментах. Другим обязательным дополнением этих застолий до начала 50-х годов был патефон, а потом проигрыватель или радиола. Дети обычно гуляли во дворе, который после ремонта был заасфальтирован (до него он так же, как и улица, был замощён булыжником, или на тротуаре возле фасада дома: там девочки обычно играли «в классы» или прыгали через скакалку. Так как все, и не только живущие в нашем доме, но и в соседних домах, как правило, друг друга знали, то, если кто-то из  детей кем-либо из взрослых замечался в чём-либо нехорошем,  это означало, что родители провинившихся обязательно об этом узнают. К тому же после войны и дворники, как и до войны (и до революции тоже), жили в тех же домах, в которых работали. В нашем доме, например, после капремонта «дворничиха», так мы её называли, жила в 25-м номере, то есть в кв. № 25 (до ремонта дома дворницкая была в 5-м номере). Дворник знала и всех жильцов, а их было порядка 160, и всех нас, детей. Поэтому любая наша провинность немедленно становилась известной нашим родителям. Знание этого обстоятельства, несомненно, оказывало на нас, детей, определённое сдерживающее воздействие. Вспоминаю, как ещё до ремонта дома, дворник после мытья лестницы обходила все квартиры, и жильцы ей давали деньги, кто сколько мог. Мать всегда давала  ей по 10 рублей. Как-то я спросил маму, почему дворник собирает деньги у жильцов. Она ответила, что у дворников очень маленькая зарплата: «всего лишь 280 рублей» (средняя зарплата в стране тогда составляла примерно 640 рублей). Детей же самого разного возраста в нашем доме было достаточно много, но между ними редко происходил ссоры, а до драки дело доходило в исключительных случаях. И если она всё же случалась, то проис-ходила с соблюдением двух неписанных законов: «двое дерутся — третий не мешает» и «лежачего не бьют». Мы, дети, гуляя во дворе, заводили себе товарищей, как правило, из числа своих сверстников, родители которых очень часто были в дружеских отношениях. Потом «наша дворничиха» уволилась, и вместо неё появилась другая, которая жила в другом доме и которая была уже с другим отношением как к своим обязанностям, так  и к  жильцам.
   Примерно в 1987 году на стенах «нашего» дома вновь появились трещины, а вскоре и подпорки. Одна из таких подпорок была установлена и в комнате моего брата. Кое-где на трещинах были установлены «маяки», а в 1990 году дом начали расселять. Всем жильцам предоставили  другое постоянное жильё, так как после ремонта наш дом должен был отойти к какому-то предприятию. Но в следующем, то есть в 1991-м году, планы этого предприятия, как и сам Советский Союз, рухнули, и наш расселённый дом многие годы стоял пустой и разорённый. Только в начале 2000-х годов  его начали ремонтировать, а  7 октября  2006 года в нём открыли для одиноких и престарелых инвалидов Дом специального назначения с одноимённой вывеской без указания на ней ведомственной и даже территориальной принадлежности. (Что касается последнего, то территория Семенцов изначально входила в Московскую часть Санкт-Петербурга, а после Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года -  в Московско-Нарвский район. В связи с ростом города в 1930 году произошло перераспределение его территории, и Семенцы вошли в Октябрьский район. В 1936 году уже был образован новый, Фрунзенский район, и Семенцы стали относится к нему, а с 1961 года — к Ленинскому. В марте 1994 года было произведено новое перераспределение территории города, и Семенцы стали территорией   Адмиралтейского района).
  А в 2010 году на «нашем» доме  появилась новая  вывеска: «Администрация Адмиралтейского района. Специальный жилой дом». 

               




               
               
          








                Родители и родственники матери   
    
    Моя бабушка по материнской линии, Клавдия Алексеевна Сафронова, была родом из Опочки Псковской губернии, земли которой ещё в начале VIII века стали заселяться славянами-кривичами, шедшими с юга на север и выбиравшими для своих поселений какие-либо возвышенности, расположенные в непроходимых лесах, но вблизи рек или озёр.  Этот город, первоначально стоящий на излучине реки Великой, был основан в 1414 году на месте крепости Куложа, разрушенной литовцами в 1406 году служил крепостью для защиты Пскова. В период с 1772 по 1776 годы город Опочка был центром Псковской губернии, а с 1777 года стал её уездным городом. К 1900 году его население составляло около шести тысяч человек. 
   Моя мать отмечала день памяти своей матери 19 ноября по новому стилю, хотя Клавдия Алексеевна родилась 5 ноября 1881года по старому стилю, а крещена - 7 ноября. Именно 5 ноября как дата её рождения без поправки на «новый стиль» (то есть на григорианский календарь, введённый в нашей стране Ленинским декретом от 26 января  1918 года, вместо юлианского) указана в домовой книге дома № 38 по Можайской улице. Эти домовые книги были заведены в паспортных столах ЖАКТов (жилищно-арендных коллективных товариществах) в 1933 году после введения паспортов на основании постановления ЦИК (Центрального Исполнительного Комитета) и СНК (Совета Народных Комиссаров) СССР от 27 декабря 1932 года «Об установлении единой паспортной систему по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов». В этих внутренних паспортах, кроме даты рождения, указывалось место рождения, национальность, социальное положение, отношение к воинской службе, семейное положение, место прописки и работы. В дореволюционных же паспортах, как и в метрических книгах, вместо национальности указывалось вероисповедание. (Примечательно, что в «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля (1882 г.) отдельной статьи, посвящённой слову «русские», нет, но есть статья, посвящённая слову «русак», где это слово толкуется в двух значениях: руский (с одним «с») человек и руский заяц, серяк. В этой же статье составитель словаря сетует о том, что «встарь писали Правда Руская; только Польша прозвала нас Россией, россiянами, россiйскими по правописанию латинскому, а мы переняли это, перенесли на кириллицу свою и пишем русский». А если вспомнить, что Московское государство в XIV-XVII веках исторические источники называли «царьство Руское» или «руское царьство», а в титуле царя Ивана IV наша страна названа Русией, то надо признать, что польское влияние, оказанное на нас в Смутное время, было настолько сильным, что Пётр I, принявший в ноябре 1721 года титул императора Всероссийского, о чём оповестил специальной грамотой другие страны, предпочёл название и написание своей страны, как и народа, создавшего русское государство, писать на польский лад. С учётом сказанного небезынтересно, на мой взгляд, что в 4-х томном «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова, изданным в 1937-1940 годах, отдельная статья со словом «русские» уже есть и толкуется оно как «восточно-славянский народ, составляющий основное население РСФСР», то есть Российской Советской Федеративной Социалистической республики).
  Известно, что Клавдия Алексеевна была не первым ребёнком в семье, где всего было двенадцать детей.  Её родителями, как следует из метрической записи Успенской церкви города Опочки об их бракосочетании, состоявшемся 20 августа 1875 года, были «Алексей  Сафронов, 32 лет» (родился 7 марта 1843 года), «православного    вероисповедания, сын опочецкого мещанина Петра Павловича Сафро-нова, православного вероисповедания», и «Мария Фёдоровна, 17 лет» (родилась 25 марта 1858 года), «дочь писаря Усохинского правления - Фёдора Яковлевича Колыхновского, православного вероисповедания».   
   У своих родителей Клавдия Алексеевна была старшей дочерью, только потом у неё появились сёстры: Варвара (1895 года рождения), а затем Александра, Евдокия и Анто-нина. Сохранилась фотография, сделанная в Опочке, на которой все четыре её сестры: Варвара, Александра, Евдокия и Антонина. Могу предположить, что этот снимок сделан где-то в 1920 году, когда никто из них ещё не был замужем (в 1924 году Александра и Евдокия уехали в Москву). Что касается её семи братьев, то мне доподлинно известны имена только двоих: Кирилла и Михаила. Со слов матери знаю, что почти все они в годы Советской власти занимали видные посты у себя на родине, а один из её двоюродных братьев, Геннадий Михайлович Сафронов, был чекистом. В годы Великой Отечественной войны почти все они были или на фронте, или в партизанских отрядах.      
  Отец Клавдии Алексеевны -  Алексей Петрович Сафронов - был портным, и после рождения в 1902 году дочери Антонины, не чувствуя себя способным продолжать содержать семью, вскоре ушёл из неё, и его дальнейшая судьба мне неизвестна. Его жена, Мария Фёдоровна, занималась ведением домашнего хозяйства и детьми и после ухода мужа из семьи могла рассчитывать только на помощь своих старших детей. Клавдия Алексеевна, желая помочь матери, но не видя для этого достаточных возможностей в своём городе, решила ехать  в Петербург, чтобы здесь работать портнихой. На это решение повлияло и то, что императорским Указом от 5 октября 1906 года было разрешено менять место жительства всем подданным Российской империи, включая податные сословия, за исключением  евреев, проживающих в «черте оседлости», цыган, судимых и находящихся под надзором полиции.
   Клавдия Алексеевна, кроме владения ремеслом портнихи, знания и навыки которого получила от отца, помогая ему в работе, была и неплохо образованна: любила  книги, среди которых  были и на французском языке. Помню, моя мать, изучавшая в школе немецкий язык, частенько вставляла в свою речь французские слова и выражения, которые, очевидно, слышала от своей матери. И всё же решиться на отъезд в столичный город незамужней девушке в то время было, конечно, не просто, так как равенство женщин с мужчинами как в гражданских, так и в политических правах было провозглашено только после Октябрьской революции и закреплено в статье 64 Конституции РСФСР, принятой в июле 1918 года. Для отъезда с постоянного места проживания  далее чем на 50 вёрст и дольше чем на 6 месяцев подданные Российской империи должны были получить паспорт, при этом женщинам паспорт выдавался только с разрешения мужа или отца (лишь с 1914 года женщинам стали выдавать паспорта без разрешения мужчин). К этому надо добавить, что тогда население страны  было разделено по сословно-классовому признаку, и в соответствии с принятым в 1894 году «Положением о видах на жительство» менять место жительства могли только дворяне, офицеры, почётные граждане, купцы и разночинцы, но не представители податных сословий, к которым относились мещане, ремесленники и сельские обыватели (крестьяне). Только в период Первой русской революции представителям этих «податных сословий», желающим переменить место жительства, с 5 октября 1905 года было разрешено получать паспортные книжки сроком на 5 лет при условии отсутствия задолженностей по сборам и платежам. (Полностью население страны было уравнено в правах только после Октябрьской революции, когда 11 (24) ноября 1917 года Советской  властью был принят декрет «Об уничтожении сословий и гражданских чинов»).
    И вот, Клавдия Алексеевна, заработав немного денег и  получив с разрешения отца паспорт, весной 1907 года приехала на Царскосельский  вокзал Петербурга (его новое здание в стиле «модерн» было построено в 1904 году архитектором С. А. Бржозовским). Выйдя на Загородный проспект, она, следуя полученным на родине указаниям тех, кто уже бывал в столице, повернула налево. Пройдя по чугунному, украшенному гранитными обелисками с красивыми фонарями Александровскому мосту через Введенский канал (мост был построен в 1814 году, а после засыпки Введенского канала в 1970 году был разобран и перенесён на место деревянного Подъяческого моста через канал Грибоедова), она пошла мимо домов № 54 и № 56 по Загородному проспекту, где жили офицеры лейб-гвардии Семёновского полка, и свернула на Можайскую улицу, где  в доме № 38 сняла на первом этаже квартиру № 24, состоящую из двух комнат (одна комната нужна была как жильё, другая - для приёма клиентуры). Эта квартира была недорогая, так как кухня была маленькая, без окон, а единственный вход в неё был через лестницу со двора. Бабушка арендовала её у наследников домовладелицы Волковой, которые жили тогда в этом же доме, в квартире № 16. Решив вопрос с жильём, Клавдия Алексеевна приобрела в кредит ножную швейную машину немецкой компании «Зингер» и познакомилась с другими портнихами, которые помогли ей обзавестись первыми клиентами. Все  первые заработанные деньги Клавдия Алексеевна потратила на благоустройство своего нового жилья. (Надо заметить, что по своей натуре Клавдия Алексеевна была очень рачительной и старалась, чтобы у неё всегда были деньги. Например, 25 рублей в одной двадцатипятирублёвой купюре - большие в то время деньги - сохранились от тех, которые Клавдия Алексеевна откладывала «на чёрный день». После революции в обороте появились другие деньги, но эта купюра уже как память так и хранилась у неё до самой смерти. Потом её хранила моя мать, а теперь она, со следами изгибов и потёртостями, хранится у меня). Тогда же бабушка сфотографировалась в Общедоступной Фотографии И.Н. Зубкова на Лиговской улице, дом № 87, основанной в 1906 году.
    Сейчас территория Семёнцов — почти центр города, до которого всего лишь около двух километров, а тогда, по сути, это была его окраина. В начале XX века дома здесь были в основном одно-двухэтажные, редко трёх- или четырёх-этажные, а ещё реже - пятиэтажные. Среди камен-ных домов было много и деревянных, много было и пустырей. Некоторые из этих домов через несколько лет надстроили и перестроили, а на месте деревянных воздвигли новые, каменные. Через квартал от дома на Можайской, 38, к югу, протекает Обводный канал, на противоположном берегу которого находились различные промышленные предприятия. Выйдя на его набережную, можно ещё и сейчас видеть полуразрушенные корпуса бывшего комплекса «Главного газового завода» (Обводный, дом № 74) второго газового «Общества столичного освещения», основанного в 1858 году и в советское время называвшегося коксогазовым заводом. Виден также и гигантский кирпичный цилиндр — это один из газгольдеров второй очереди завода, построенной в 1881-1882 годах. Первое же в городе «Общество освещения газом Петербурга», основанное в 1835 году, находилось почти рядом, между нынешней Заозёрной (тогда Лубенской) улицей и Московским проспектом, а рядом с ним  находились водочные заводы В.А. Штритера и «Келлера и Ко». Этот  коксогазовый завод доставлял  нам, жителям Семенцов, большое неудобство тем, что если ветер от него  дул в сторону Семенцов, то в глаза обязательно попадали крупицы то ли сажи, то ли угля. В 1935 году завод был реконструирован и переоборудован, а после Великой Отечественной войны реконструирован вновь.  Где-то в конце 1950-х годах на его территории была построена новая высокая труба, поэтому ни сажа, ни гарь больше к нам не залетали. До революции, чему, наверно, сейчас трудно поверить, на этом заводе проводились экскурсии. В 1960-х годах здесь был создан завод «Инструмент». Рядом (Обводный, 76) находится одна из старейших в нашем городе электростанций, первоначально принадлежащая «Обществу электрического освещения», которое имело преимущественное право на освещение центральных районов города и начавшая вырабатывать электроэнергию в 1898 году. На этой крупнейшей тогда в Петрограде электростанции котельным хозяйством заведовал видный большевик-подпольщик  Л.Б. Красин. (Именно поэтому во время Октябрьского вооружённого восстания эта электростанция сразу же оказалась в руках больше-виков). К 1914 году в городе насчитывалось 1962  электрических, 8813 газовых и 3730 керосиновых фонарей. Только уже при Советской власти во второй половине 1920-х годов уличное освещение в Ленинграде стало полностью электрическим.
    Во время блокады и Газовый завод, и «1-я ГЭС» (Городская электрическая станция) с самого начала осады города постоянно подвергались бомбардировкам и артобстрелам. Особенно доставалось электростанции, у которой были повреждены дымоходная площадка, ковшевой экскаватор, конвейер, мазутный бак, вызвавший огромный пожар, трансформаторная подстанция, кабельный тоннель, одна  из турбин, котельная и распределительное устройство. Несмотря на это, работники электростанции под огнём противника исправляли повреждения и продолжали давать ток предприятиям города, которые работали для фронта.
     Помню, что в 1954 году на фасаде центрального корпуса этой электростанции была размещена огромная светящаяся надпись: «300 лет воссоединения Украины с Россией». (Как известно, в честь этого события по инициативе Н.С. Хрущёва в феврале 1954 года Украинской ССР был подарен полуостров Крым, и многие люди тогда по этому поводу выражали крайнее недовольство). Эти и не только эти предприятия, заводы и фабрики по утрам призывно гудели своими трубами (гудки раздавались по утрам до середины 1950-х годов, хотя ещё в 1902 году в городской Думе рассматривался вопрос об их запрещении). Все предприятия, стоявшие на южном берегу Обводного канала, а также жилые дома сбрасывали в него свои промышленные и канализационные стоки. От этого вода в нём была тёмноватого цвета и со специфическим запахом, что, однако, не мешало до середины 1950-х годов сплавлять по нему плоты. 
     В 1908 году Клавдия Алексеевна вышла замуж за Павла Ивановича Барышникова, который работал торговым агентом в немецкой  компании «Зингер», торгующей швейными машинами в кредит через сеть своих магазинов по всей стране. (Эта фирма была основана в 1898 году и располагалась в специально для неё построенном здании на Невском проспекте, 28. С началом Первой мировой войны фирма объявила о своей принадлежности, как говорили тогда, САСШ, то есть Северо-Американским Соединённым штатам. В ходе войны, начавшейся с Германией в 1914 году, выяснилось, что эта фирма является центром немецкой разведки в России. Вскоре после нейтрализации немецких агентов, работавших под прикрытием фирмы, её владельцы 22 сентября 1917 года приняли решение о закрытии своей компании и полной ликвидации дел в России. Когда в 1918 году вся городская недвижимость была национализирована, в этом здании в декабре 1919 года открылся, работал даже в блокаду и пока существует крупнейший в нашем городе книжный магазин «Дом книги»). Можно предположить, что знакомство Клавдии Алексеевны с Павлом Ивановичем произошло тогда, когда она приобретала  швейную ножную машину фирмы «Зингер». (Моя мама хранила эту машину как память о своей матери до самой своей смерти). Бракосочетание Павла Ивановича и Клавдии Алексеевны происходило в приходской церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы лейб-гвардии Семёновского полка. В том же году, 16 ноября, а по новому стилю 29-го,  родилась моя мать — Екатерина. Её крестили в этом же соборе. Помню, ребёнком слышал, как мама в разговоре с какой-то своей знакомой обронила: «Меня мать рожала на Верейской». Но как известно, родильные дома, как и женские консультации (причём, впервые в мире), появились в нашей стране только при советской власти, когда после Ленинского декрета (в декабре 1917 года) охрана материнства и детства в нашей стране стала государственным делом. Тогда же роды принимали так называемые повиальные бабки (акушерки), которые находились или в ведомстве Врачебно-полицейского управления или  Медико-филантропического комитета, но в большинстве своём они занимались частной практикой. В справочнике «Весь Петербург за 1908 год» я насчитал на территории Семенцов более 20 адресов таких «повиальных бабок», среди которых попадались и мужчины, но на Верейской улице указана только одна: Щербакова Александра Иосифовна, которая жила и работала в доме № 15. Можно только предположить, что роды у Клавдии Алексеевны принимала именно эта акушерка, работавшая на своей квартире частным образом. Поэтому, наверно, далеко не случайно, что по уровню младенческой смертности, как и по смертности среди всего населения, Петербург тогда занимал одно из первых мест среди всех городов Европы и Америки.
   Всю жизнь мама хранила цветную икону на бумаге, на обороте которой рукой Клавдии Алексеевны написано: «Благословение Кати, когда ей было 2 года 6 месяцев. 3 июля 1911 года». Надо полагать, что для этого в этот период у Клавдии Алексеевны были какие-то весомые причины: или болезнь дочери, или неурядицы с мужем, а может быть, и что-то другое. Это благословение было получено в пятикупольной церкви Божией Матери Ивер-ской Ново-Афонского подворья, стоявшей на углу 2-ой роты (ныне 2-ой Красноармейской улицы) и Забалканского (ныне Московского) проспекта, то есть напротив Семенцов. На её месте перед войной было построено здание фабрики «Ленигрушка», которая через несколько лет после свержения Советской власти разорилась и прекратила своё существование. Во дворе этого здания от этого монастырского подворья сохранился келейный корпус, в котором когда-то жили монахи. Теперь в  здании бывшей фабрики располагаются различные «офисы», а на первом этаже - магазины.
    Павел Иванович Барышников, который тоже где-то снимал себе квартиру, после свадьбы поселился в квартире своей жены, так как Клавдия Алексеевна, возможно, из опасения потерять своих клиентов не захотела жить у него.
Хотя, конечно, могли быть и другие причины, о которых мне неизвестно. К моменту рождения дочери она вызвала к себе мать (Марию Фёдоровну), которая приехала к ней вместе со своей младшей дочерью Антониной. Когда же моей будущей матери исполнилось четыре года, Павел Иванович ушёл из семьи. Клавдия Алексеевна не рассказывала дочери о нём ничего плохого, не говорила ей и о причинах того, почему они разошлись. Но, вероятнее всего, разрыв их отношений произошёл оттого, что, живя у жены вместе с тёщей и свояченицей, он не чувствовал себя в доме хозяином. Возможно также, что сказывалась разница в воспитании, так как Павел Иванович происходил из государственных крестьян и приехал молодым человеком в Петербург из деревни Лебяжье Спасского уезда Трёх-Озёрской волости Казанской губернии. В дальнейшем на вопросы дочери об отце Клавдия Алексеевна отвечала коротко: «Он для тебя умер». Возможно, что такая её жёсткая позиция объяснялась тем, что после ухода Павла Ивановича из семьи, его родители, Иван Андреевич и Анна Фёдоровна, никаких отношений ни с ней самой, ни с внучкой не поддерживали. И моя мать, зная о нём, как о родном отце, «папой» называла Василия Ивановича Иванова, который появился в их доме не ранее 1915 года.
    Общение с клиентурой и другими портнихами позволяло Клавдии Алексеевне быть в курсе всех городских слухов и сплетен. Это помогало ей достаточно хорошо разбираться в складывающемся в стране и городе положении.  Мама, например, рассказывала о том, что, когда она училась в школе, Клавдия Алексеевна говорила, хотя на это не было ещё никаких  намёков, что лет через пятьдесят женщины начнут ходить в брюках. Предрекала бабушка и будущее «мировое господство жёлтой расы». Вступление же  России 19 июля 1914 года в войну с Германией Клавдия Алексеевна, упоминая наши поражения в Крымской и в Русско-Японской войнах, оценивала как заведомо проигранную и с непредсказуемым концом («эта война добром не кончится»). Более того, она предполагала наступление голода и стремилась сделать кое-какие запасы продуктов длительного хранения: муки, круп, соли, чая, а также  керосина, свечей и спичек.
  Империалистическая война, начавшаяся в результате противоречий между двумя группами наиболее развитых экономически капиталистических государств и названая впоследствии Первой мировой, была по своей сути войной за передел мира и сфер влияния в нём. Она уже на начальном этапе выявила несостоятельность не только военного ведомства, возглавляемого генералом В.А. Сухомлиновым, но и несовершенство всего русского государственного устройства. К зиме 1914/1915 годов экономическое и в осо-бенности продовольственное положение в стране и в Пет-рограде стало ухудшаться. В русской армии установился снарядный голод, а примерно третья часть солдат была без ружей. Уже к весне 1915 года все обученные военному делу солдаты были или убиты, или ранены, или взяты в плен. Пополнение же на фронт приходило совершенно не обученное и вновь без вооружения. Но самое примечательное  здесь было в том, что из тысячи новобранцев, которые, как правило, были неграмотны, девятьсот не знали цветов русского флага. Они также не знали, за что они должны любить свою Родину и за что они должны воевать. Как результат такой «боевой и политической подготовки» весной и летом 1915 года потери русской армии составили 2,5 млн человек. Только при оставлении Львова и последующем отступлении русская армия потеряла 500 тысяч человек. Август же вообще стал месяцем массового отступления с завоёванных (и не только) позиций: были утрачены Польша, Литва и Курляндия. Железнодорожный транспорт, который не был, как позднее в советское время, милитаризирован, перестал справляться с подвозом необходимого количества сырья, угля, металла на заводы и фабрики. Неудержимо падало производство предметов народного потребления, а развал сельского хозяйства в связи с массовым призывом крестьян в армию неуклонно вёл к голоду. Петербург и все штабы воинских частей кишели немецкими шпионами. Ко всему прочему, русское Верховное командование совершенно не интересовалось потерями русских войск, призывая на войну всё новых и новых людей. За три года Мировой войны наша страна потеряла больше людей, чем за все предшествующие войны, которые когда-либо она вела. Безвозвратные потери за неполные три года войны только по самым осторожным  подсчётам составили шесть миллионов человек.
  Правящий класс, включавший в себя аристократию, гвардию, духовенство и чиновничество и являвшийся опорой самодержавной власти, забирая всё, что только можно от страны, и ничего почти не отдавая взамен, был не способен противостоять начавшимся в Международный день работницы (23 февраля) революционным выступлениям, которые привели страну сначала к Февральской, а затем и к Октябрьской революциям 1917 года. Солдаты, уставшие от войны, которая шла  уже почти три года, не хотели больше воевать. По засекреченным данным Ставки Верховного главнокомандующего количество дезертиров, несмотря на принимаемые драконовские меры, составило к началу Февральской революции двести тысяч человек. А образованный для защиты Петрограда (переименование города произошло 18 августа 1914 года) только Северный фронт насчитывал перед Февральской революцией 50 тысяч дезертиров. За первые два месяца после Февральской революции самовольно покинули войска фронта 25 тысяч солдат, которые часто объясняли своё дезертирство тем, что они присягали царю, но раз он отрёкся от престола, то, стало быть, и они свободны от присяги ему. Положение усложняло и то, что армия перестала получать не только достаточного вооружения, но и достаточного продовольствия. Солдаты выходили из повиновения своих офицеров, не редко устраивали над ними жестокие расправы и  всё более увеличивающимся потоком покидали фронты, торопясь к своим домам и семьям. Этому в немалой степени способствовал Приказ «номер первый» Петроградскому гарнизону Совета рабочих депутатов и вскоре распрост-ранённый Временным правительством на всю армию. Согласно этому приказу во всех войсковых частях учреждались выборные комитеты, и, следовательно, этот приказ объективно не только лишал офицеров дисциплинарной власти, но и ставил их под контроль  выборных комитетов. Последовавший вслед за этим 9 мая 1917 года приказ военного и морского министра А.Ф. Керенского о введении в действие «Декларации прав солдата» ещё больше способствовал развалу армии, так как, говоря о правах солдата, эта Декларация ничего не говорила о его обязанностях. С фронта в Прибалтике, из под Пскова, с кораблей и морских баз в Финляндии в Петроград постоянно прибывали вооружённые солдаты и матросы. Железнодорожные вокзалы были заполнены вооружёнными дезертирами, повсюду массово происходили бесчинства, самосуды, грабежи и погромы. Надвигался голод. В стране воцарялась анархия. Первую попытку свергнуть Временное правительство Керенского сделал, опираясь на представителей имущих классов, генерал Корнилов, который обвинил «временных» в неспособности спасти страну от надвигающейся катастрофы. Однако его наступление на Петроград не было поддержано народными массами и поэтому бесславно провалилось.
  1 сентября министр - председатель А.Ф. Керенский провозгласил Россию «демократической республикой» и заявил о передаче всей полноты власти в стране Директории из пяти лиц во главе с ним, а самого себя объявил «Верховным главнокомандующим сухопутными и морскими силами». Однако, кроме подъёма красного флага на Зимнем дворце, выбранного им для своей резиденции, и ареста неугодных ему генералов, он в этой роли больше ничего не сделал.
   В середине сентября вышла из печати брошюра В.И. Ленина «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». В ней автор предлагал пути и методы борьбы с неминуемой катастрофой с помощью контроля, учёта и надзора, а также обвинял Временное правительство в том, что оно этого не делает, так как боится затронуть интересы помещиков и капиталистов, имеющих от ведущейся войны «неслыханные, скандальные прибыли». Но меры, предложенные  Лениным, не были восприняты Временным правительством. А примерно через месяц, 22 октября 1917 года, начальник штаба Ставки Верховного Главнокомандования генерал М.В. Алексеев, сыгравший ключевую роль в отречении Николая II от престола,  как бы подводя итог тому, к чему пришла страна в результате Февральской революции под управлением Временного правительства, заявил: «Армия дезорганизована, тыл бездействует, промышленность умирает, железные дороги останавливаются, одна часть населения голодает, а другая зарывает хлеб в землю или перегоняет его на водку. Корень зла не в анархии, а в безвластии».
  Наступил момент, когда Керенский, осознавая свою неспособность предотвратить надвигающуюся катастрофу, готов был сговориться с немцами и сдать им Петроград. Чтобы не допустить этого, Ленин призвал рабочих и солдат Петрограда выступить против Временного правительства. Восстание началось 24 октября (6 ноября по новому сти-лю), а в ночь на 26 октября (7 ноября) восставшими был взят Зимний дворец, где заседало Временное правительство. Вечером этого же дня в Смольном открылся Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, который объявил, что, опираясь на волю трудящегося народа, он берёт власть в стране в свои руки, а на  местах вся власть переходит к местным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Этот съезд создал также и Советское правительство (Совет Народных Комиссаров) во главе с  В.И. Лениным.
    Но с потерей своей власти в стране не хотели мириться представители правящих классов, в частности - буржуазия. В городе был создан контрреволюционный «Комитет спасения родины и революции», а Керенский, бежавший из Петрограда в Псков, где находился штаб Северного фронта, снял войска с фронта и направил их под командованием генерала Краснова на Петроград. 30 октября (12 ноября) в районе села Пулково этот генерал, действуя в тесном контакте с «Комитетом спасения родины и революции», поднявшим в городе 29 октября (11ноября) юнкерский мятеж, начал наступление на город. После многочасового боя его войска были остановлены революционными войсками, а затем отброшены в сторону Гатчины, где вскоре генерал Краснов и его штаб были арестованы.
  Советское правительство, в отличие от Временного, приняв 26 октября (8 ноября) 1917 года декрет «О мире», стремилось как можно скорее покончить с войной, так как это отвечало национальным интересам страны, и призвало все воюющие страны к всеобщим мирным переговорам. Но эти призывы никто не хотел слышать, наоборот, страны Антанты предпринимали всякого рода усилия, чтобы заставить нашу страну продолжать войну. Советской власти пришлось параллельно с демобилизацией развалившейся старой армии спешно формировать новую добровольческую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию (РККА) декрет о создании которой Ленин подписал 15 января 1918 года. 
   В это же время положение как в городе, так и в стране  усугублялось массовым неисполнением приказа по армии и флоту о том, что каждый, кто оставляет свой полк или корабль, обязан сдать оружие, необходимое для новой создающейся армии, что всякий задержанный с оружием в руках будет рассматриваться «контрреволюционером и мародёром» и что к нему будут применяться законы военного времени. Но вооружённые дезертиры продолжали буквально оккупировать все вокзалы города и требовали отправки поездов в тыл вне всякой очереди. Некоторые из них прибывали в город, чтобы пограбить буржуев и забрать то, что «плохо лежит». Поэтому советской власти пришлось «железной» рукой наводить порядок в Петрограде, а затем и по всей стране. Это пришлось делать ещё и потому, что бывшие правящие классы, включая буржуазию, сознательно вели дело к обострению ситуации, рассчитывая свалить вину за отсутствие порядка в стране на революцию и надеясь, что это приведёт к крушению власти Советов. Так, например, миллионер Рябушинский во весь голос заявлял: «Костлявая рука голода должна схватить революцию за горло и задушить её». Чиновники всех ведомств саботировали все распоряжения советской власти и приказы назначенных ею народных комиссаров. Начавшаяся гражданская война, спровоцированная Антантой, отдавшей приказ чехословацкому корпусу поднять мятеж против советской власти, а затем и  военная интервенция, в которой участвовали 14 государств, включая США  и страны Антанты, усугубила  разруху, голод и безработицу как в городе, так и в стране. Положение усложнял и разгул бандитизма, чему в немалой степени способствовала амнистия, проведённая Временным правительством ещё в марте 1917 года, и открывшая двери тюрем не только политическим заключённым, но и отпетым уголовникам, как якобы «жертвам старого режима». В городе непрерывно росло количество разбоев и самосудов. Положение осложнялось и спровоцированными антисоветскими силами массовыми погромами и грабежами. Банды хулиганов громили винные погреба, склады, магазины, аптеки, спаивали солдат гарнизона. 2 декабря 1917 года был создан Комитет по борьбе с погромами, который вскоре раскрыл организацию, печатавшую и распространявшую среди пьяной толпы воззвания с призывом к свержению Советской власти. Перед простыми городскими обывателями остро встал вопрос об элементарном выживании. Уже в январе 1918 года каждому жителю Петрограда стали выдавать по карточке всего лишь 200 граммов хлеба на человека в сутки. В тоже время развелось множество всякого рода мешочников и спекулянтов, у которых за ценные вещи, золото и драгоценности можно было получить почти любые продукты. К этому надо добавить и угрозу захвата города немецкими войсками, которые 18 февраля 1918 года, нарушив перемирие, начали наступление по всему фронту от Балтийского до Чёрного моря. Несмотря на героическое сопротивление частей вновь созданной добровольческой Рабоче-Крестьянской Красной Армии, немецкие войска продолжали захват русских территорий. 24 февраля 1918 года немцы заняли Псков и начали движение к Петрограду. В связи с этим в городе активизировалось антисоветское подполье, состоящее из представителей бывших правящих классов и рассчитывающее на то, что оккупация города немецкими войсками принесёт конец власти  большевиков.
  От своих знакомых, в том числе и из числа своей клиентуры, Клавдия Алексеевна узнавала новости и слухи, распространявшиеся по городу. А говорили, что в Смольном «почти все заправилы - жиды», что «в Питере осталось муки всего лишь на несколько дней» и что «потом подвоза не будет», что «жидовская власть собирается бежать из города» и т. п. Кто-то вспоминал жандармского генерала П.Г. Курлова, который осенью 1916 года, занимая пост заместителя министра внутренних дел и одновременно начальника Департамента полиции, предлагал свой план спасения императорской России от революции, состоящий всего лишь из двух пунктов: проведение аграрной реформы и наделение крестьян землёй, а также предоставление равноправия евреям с привлечением наиболее энергичных из них на сторону правительства. 
   Положение усугублялось и известиями о почти непрерывном приближении немецких войск к Петрограду. В этих условиях 21 февраля 1918 года Совет Народных Комиссаров принял решение всех неприятельских агентов, контрреволюционеров, бандитов и спекулянтов расстреливать на месте преступления. А 26 февраля на закрытом заседании Совнаркома было принято и решение о временном переносе столицы государства из Петрограда  в Москву.
    3 марта 1918 года Ленину удалось добиться заключения Брестского мирного договора с Германией на её условиях. Но, несмотря на это, продолжала стоять реальная угроза голода и хаоса, поэтому Клавдия Алексеевна решила оставить квартиру на попечение Василия Ивановича и вместе со своей матерью, сестрой и  дочерью ехать в Опочку, чтобы там пережить лихое время. Надо сказать, что бабушка не была здесь одинока: известно, что, если на начало 1917 года в городе проживало 2 миллиона 400 тысяч жителей, то в 1920 году их осталось всего 720 тысяч.
     Весной и осенью 1918 года Петрограду пришлось защищаться от ударной группировки войск Северо-Западной армии генерала Юденича, которого активно поддерживали страны Антанты. Но 7-я армия РККА совместно с кораблями Балтийского флота, рабочими отрядами, мобилизованными на фронт коммунистами и комсомольцами города сумели не только разгромить её на подступах к Петрограду, у Пулковских высот, но и отбросить на территорию Эстонии. Там остатки войск Юденича  по решению эстонского буржуазного правительства были разоружены, а сам генерал превратился в белоэмигранта. Постановлением 7-го съезда Советов за эту победу пролетариат Петрограда был награждён орденом Красного Знамени и Почётным революционным Красным Знаменем. После этого жизнь в городе понемногу стала налаживаться, чего ещё нельзя было сказать о провинции. Там жизнь оставалась трудной и голодной, так как местная Советская власть ещё недостаточно окрепла.    
    В феврале 1919 года Клавдия Алексеевна получила вызов от Василия Ивановича и уже без своей матери и младшей сестры возвратилась в Петроград.  По его совету  она поселилась не в своей прежней квартире, а в освободившейся к этому времени квартире № 2, состоящей из трёх комнат и кухни с окном во двор. Сам Василий Иванович уже занял в этой квартире маленькую комнату с окнами во двор. Здесь надо сказать, что после декрета Всероссийского Центрального Исполнительного комитета (ВЦИК) от 20 августа 1918 года «Об отмене права частной собственности на недвижимость в городе» управление жилыми домами в городе было передано домовым комитетам бедноты (домкомбедам). Им вменялось в обязанность не только заниматься управлением жилыми домами, но и с учётом того, что город находился на осадном положении, следить  за тем, чтобы в квартирах после комендантского часа не было никого из посторонних. Для этого домовыми комитетами организовывались дежурства, как правило, в подворотне дома (там же вывешивалось и расписание). На это дежурство назначались жильцы, о которых было известно, что они живут на трудовые доходы. Вызвано это было в том числе и необходимостью защиты от грабителей, которых в то время в городе было так много, что грабежи квартир происходили даже днём. Примечательно также и то, что тогда же городские власти, борясь с ростом проституции, требовали от домовых комитетов «составлять списки квартир с девицами», занимающимися проституцией, а затем эти квартиры «закрывать». (Известно, что по состоянию на 1914 год в городе было зарегистрировано 12 тысяч проституток, но тех, кто занимался ею нелегально, было примерно в два раза больше. После революции эта регистрация, как дискриминационная мера по отношению к женщине, была отменена, а дома терпимости (публичные дома) закрыты. (Один из них находился на Можайской, 18 — в советское время там было студенческое общежитие). Такой домовой комитет был создан и в нашем доме. Будучи достаточно энергичной и, желая, видимо, побыстрее встроиться в новую жизнь, бабушка становится членом  комиссии содействия этому домкому  (потом Правления Жилищного Товарищества арендаторов). Туда же она привлекла и мою мать, которая практически до конца своей жизни была бессменным членом уже не комиссии, а домового комитета. 
  Советское правительство, подавив в марте 1921 года Кронштадтский  мятеж, объявило  о  переходе от политики                «военного коммунизма» к новой экономической политике (НЭПу). В городе, как и по всей стране, стала оживать хозяйственная и предпринимательская деятельность. У Клавдии Алексеевны появилось больше клиентов, а вместе с ними возрос и достаток. О том, что Клавдия Алексеевна чувствует себя уже по-новому, свидетельствует и такой факт: я, просматривая справочники издания Суворина «Весь Петербург» за период с 1908 по 1916 годы, фамилии Клавдии Алексеевны ни среди жителей, ни среди портних Петербурга не видел (эти сведения публиковались по желанию). В период с 1917 по 1921 годы включительно по Петрограду  никаких справочников не издавалось. А вот в «Адресной и справочной книге города Петрограда «Весь Петроград за 1923 год» (издание Отдела Управления Петрогубисполкома) она уже указана как портниха, проживающая по Можайской, 38,  но почему-то в квартире «3» вместо - «2».   
    Отчим матери, Василий Иванович Иванов, работал на Николаевской (ныне Октябрьской) железной дороги машинистом поезда, а потом нефтекачки. Со слов матери он был в числе встречавших В. И. Ленина на площади Финляндского вокзала 3 апреля 1917 года. Его рассказ об этом событии мать изложила как-то в своём письме то ли в газету «Ленинградская правда», то ли в газету «Вечерний Ленинград», которые она выписывала. Оттуда она вскоре  получила ответ, что её письмо направлено  в Музей В. И. Ленина. Мать вспоминала, что Василий Иванович был очень весёлым и доброжелательным человеком, а также,  гостеприимным хозяином, но при этом сам и не пил, и даже не курил. Был он и мастером на все руки. В подвале нашего дома у него была оборудована слесарная мастерская. Многие знакомые, как и жильцы дома, часто обращались к Василию Ивановичу за той или иной помощью, в которой он никому не отказывал. Все, кто его знал, по словам матери, относились к нему с большим уважением и обращались только по имени-отчеству.
    Смерть Ленина 21 января 1924 года, по рассказу  матери, для её родителей, как и для большинства населения города и страны, была большим потрясением. Василий Иванович даже пытался попасть в состав тысячной  Питерской делегации для участия на его похоронах в Москве. Но не сумев попасть туда, он в день похорон В.И. Ленина 27 января участвовал в грандиозной траурной манифестации трудящихся города на Марсовом поле. За день до этого, 26 января решением II съезда Советов СССР по просьбе трудящихся города и за заслуги перед Союзом Советских Социалистических Республик Петроград был переименован в Ленинград. Вскоре  после этого Василий Иванович и Клавдия Алексеевна решили узаконить свои отношения. 21 марта 1924 года в ЗАГСе Московско-Нарвского района бабушка официально расторгла свой брак с Павлом Ивановичем Барышниковым и там же, 12 апреля 1924 года, зарегистрировала свой брак с Василием Ивановичем Ивановым, взяв его фамилию. 
   От первого брака Василий Иванович имел сына Михаила, родившегося 25.07.1910 года. После смерти матери он рос у своей бабушки в деревне Гонеже Осьминского, а ныне Сланцевского района Ленинградской области. Когда ему исполнилось 18 лет, Василий Иванович взял его в свою новую семью, обучил слесарному делу и устроил работать на какой-то «номерной» завод, то есть  работающий на оборону страны.
    В сентябре 1931 года Василий Иванович, выйдя из бани, расположенной на Московском проспекте, 55, стал перехо-дить дорогу в сторону Малодетскосельского мимо  стояще-го на остановке трамвая, но тот внезапно тронулся, и Василий Иванович попал под его колёса. От полученных  травм, оказавшимися  несовместимыми с жизнью, он умер.
(В 1962 году трамвайное движение на этом участке Московского проспекта от площади Мира, сейчас Сенной, до Обводного канала  было прекращено, и трамвайные рельсы сняты. А в 2006 году трамвайное движение было  уже закрыто и сняты рельсы на участке по Московскому проспекту от Обводного канала до трамвайного парка им. Коняшина).
    Смерть Василия Ивановича для его сына, моей матери и особенно Клавдии Алексеевны явилась большим горем. Профсоюз Октябрьской железной дороги выплатил ей пособие на  похороны, и она получила разрешение похоронить мужа на кладбище Ново-Девичьего монастыря на Московском пр., 100.  (Это монастырское кладбище появилось почти сразу же после основания Новодевичьего монастыря в 1845 году, получившего по указу Николая I статус первоклассного. Оно расположено к востоку от монастырских строений. Известно, что в первые годы захоронения здесь были единичными, но уже с 1849 года это кладбище становится в городе одним из наиболее почётных и дорогих. Здесь стали хоронить видных государственных и общественных деятелей: министров, генералов, адмиралов, деятелей науки, медицины, литературы, театра, музыки и изобразительного искусства. К моменту закрытия этого кладбища в 1934 году для погребений здесь было похоронено порядка 22 тысяч человек. После этого его судьба какое-то время оставалась неясной. Но в 1936 году в городе было решено создать Музей-некрополь, и с кладбища Новодевичьего монастыря в Александро-Невскую лавру, а также на «Литераторские мостки»  (Волково кладбище) были перенесены захоронения и памятники композиторов Н.А. Римского-Корсакова, А.К. Лядова, архитектора Л.Н. Бенуа, художника И.И. Иванова и др. Однако на кладбище остались могилы великого русского поэта Н.А. Некрасова, основателя Высших женских (Бестужевских) курсов К.Н. Бестужева-Рюмина, поэтов Ф.И. Тютчева и А.Н. Майкова, издателя журналов «Современник» и «Отечественные записки» А.А. Краевского и многих других видных деятелей прошлого).
     Василия Ивановича похоронили на этом кладбище недалеко от могилы Константина Игнатьевича Крупского, отца Н. К. Крупской, супруги и сподвижницы В. И. Ленина. В 1969 году прах её матери, Елизаветы Васильевны Крупской, был доставлен  с одного из кладбищ швейцарского Берна, где она была похоронена, и перезахоронен рядом с  могилой мужа. Посещая могилу отчима матери по её предсмертной просьбе, с горечью замечаю, что после свержения Советской власти за могилой родителей Н. К. Крупской перестали ухаживать: золото надписи на стеле памятника потемнело, гранитные блоки цветника разошлись, и он зарастает сорняками, которые я, бывая там, стараюсь вырывать.
  Со своими родственниками, а особенно с младшими сёстрами, живущими на родине, Клавдия Алексеевна  всегда поддерживала тесные отношения, считая себя обязанной по возможности помогать им.  Особенно близкие отношения у Клавдии Алексеевны сложились с Варварой, 1895 года рождения, которая была учительницей и после замужества жила и работала с мужем Алексеем Селюгиным сначала в Пустошке, а потом в Мольгино Пустошкинского района Псковской области. В её семье стала жить и их мать, Мария Фёдоровна, к которой Клавдия Алексеевна приезжала с моей матерью, а иногда и с Василием Ивановичем, почти каждое лето. У Варвары Алексеевны были дочери: Зоя (родилась в 1921году),  Инна (родилась в 1923 году) и Тамара. В записной книжке моей матери имеется запись: «В 1988 году умер Григорий Селюгин из Мольгина в возрасте 92 лет, заслуженный учитель РСФСР. Остался один дядя Вася. А был ещё дядя Лёша и дядя Миша. Дядя Вася — кум моей матери: они (мама и дядя Вася) в 1926 году на хуторе в Пустошке крестили Тамару. При крещении присутствовала и бабушка Марья. В Пустошку в 20-е годы мы часто с мамой, Василием Ивановичем, тётей Шурой Бахтиной и нашей Катей, ездили летом. Жили в Мольгино, на хуторе Гришино, в деревне Кузьмино». 
   Что касается упомянутой Тамары, то она выросла, как и многие дети, атеисткой и, став взрослой, поменяла данное ей при крещении имя на имя «Невера». Упомянутый в этой записи «дядя Лёша», это муж Варвары Алексеевны (Алексей Селюгин), а остальные: «дядя Миша», «дядя Вася» и Григорий Селюгин, -  были его родными братьями. «Бабушка Марья» -  это бабушка моей матери по материнской линии, Мария Фёдоровна Сафронова, то есть моя прабабушка. «Тётя Шура Бахтина» была, как упоминала мама, «самая близкая подруга» Клавдии Алексеевны. Жила она тоже на Семенцах,  в угловом доме  на Бронницкой, 27. Её единственный сын, Евгений, восемнадцатилетним юношей в 1941 году пошёл добровольцем на фронт, служил там в конной артиллерии и закончил войну капитаном с многими боевыми наградами. Когда он, дядя Женя, как мы его тогда называли, большого роста, широкий в плечах, в военной форме приходил к нам на Можайскую, то, шагая по коридору, приятно позвякивал шпорами на хромовых сапогах. В конце 50-х годов он получил назначение на полковничью должность в город Улан-Удэ, но, не желая оставлять уже старую мать одну в Ленинграде, вышел в отставку подполковником. Вскоре он женился, имел двух сыновей — близнецов (Алексея и Михаила), которые оба впоследствии закончили военное училище. Его мать, «тётя Шура», то есть Александра Ивановна Бахтина, умерла в июле 1980 года в возрасте 84-х лет. Относительно «нашей Кати» известно, что она была дочерью одного из братьев Клавдии Алексеевны и свои первые детские годы жила у неё и росла вместе с моей матерью.
    Сводный брат моей матери, Михаил Васильевич Иванов, после смерти отца продолжал жить в маленькой комнате, которая была у бабушки и столовой. В марте 1933 года у  него временно (до получения своего жилья) поселился дядя, Николай Иванович Иванов, уволенный из РККА в отставку. Надо полагать, что в отличие от своего брата (Василия Ивановича) Николай Иванович был человеком совершенно другого склада, так как моя мать о нём  ничего не хотела вспоминать, и о причинах этого можно только догадываться. В апреле 1935 года Михаил Васильевич женился на уроженке Санкт-Петербурга, 1914 года рождения. В домовой книге имеется запись, что в феврале 1941 года  он был арестован, а затем там же указано, что в августе месяце 1941 года был командирован на Беломоро-Балтийский канал, построенный в 1933 году. Вместе с ним туда  поехала и его жена, Александра Болеславовна. Возможно, что это спасло их от ужасов блокады. Как там складывалась у них жизнь,  я не  знаю, но известно, что 26 июня 1941 года Финляндия объявила нашей стране войну и начала военные действия. Свой первый удар финны направили на полуостров Ханко, известный в нашей отечественной истории как Гангут, при котором во времена Петра I наши моряки одержали блистательную победу над шведами. А 29 июня 1941 года финны развернули против наших войск ещё более активные боевые действия. Так, на Карельском перешейке наступала финская армия барона Маннергейма, а под Кандалакшей и Мурманском - немецко-финская армейская группа генерала Фалькенгорста. 16 июля финнам удалось прорваться к Ладожскому озеру. В результате своих  действий они оккупировали значительные территории нашей страны, включая территорию Беломоро-Балтийского канала, и блокировали  наш город с севера. Однако финны не смогли отрезать его от выхода к Ладожскому озеру и соединиться с наступающими на город немецкими войсками. Вероятно, им уже не хватило сил, так как часть финских войск вела наступательные действия в составе немецких на других фронтах, в том числе и под Сталинградом. Скорее всего, Михаил Васильевич со своей женой спаслись от финской оккупации, так как после войны они жили в Ленинграде, и мать поддерживала с ним и с его женой тесные отношения. В записной книжке матери имеется запись, что Михаил Васильевич Иванов умер в 1986 году и похоронен на кладбище в пригороде, посёлке Ковалёво . Что касается его супруги, то в середине 1988 года она была ещё жива. Относительно его дяди, Николая Ивановича Иванова, надо сказать, что в той же домовой книге указано, что он умер 5 февраля 1942 года. Умер, надо полагать, от голода. Но кто его хоронил и где он был похоронен, мне  неизвестно.
    Клавдия Алексеевна была воцерковленной прихожанкой, но избегала посещать приходской Введенский собор на Загородном, 45а, который имел, кроме воинского прихода, и гражданский. Вполне возможно, это было связано с тем, что муж (Павел Иванович) имел какое-то отношение к этой церкви, так как был, по словам моей матери, то ли  помощником старосты церковного прихода, то ли членом церковного совета. Другой возможной причиной могла быть и обида на то, что  в метрической книге этой церкви запись о её бракосочетании была сделана писарем с ошибками: Клавдии Алексеевны там неправильно указан возраст (увеличен на два года), с ошибкой написана фамилия мужа и напутаны фамилии поручителей. Она предпочитала ходить на  Рузовскую, 16, в церковь Священномученика Мирония лейб-гвардии Егерского полка, построенную в 1851-1856 годах в память о Кульмском сражении на собственные средства императора Николая I. Проектировал и строил её в русско-византийском стиле  тот же  архитектор К. А. Тон, построивший и Введенскую церковь. Мирониевская церковь имела три придела и вмещала до трёх тысяч человек. В ней был трёхъярусный иконостас, созданный по эскизу известного художника М.И. Скотти, который вместе с другими художниками написал и образа. Престол был обложен мрамором с серебряным рельефом, а гробница для плащаницы сделана из бронзы и серебра. В целом же храм имел очень богатое и разнообразное убранство. Ко дню освещения церкви Николай I подарил ковчег из кованого серебра на двух напрестольных Евангелиях. В храме были и ценные иконы от болгар, подаренные полку при освобождении Балкан. На стенах висели знамёна и медные доски с именами павших, а в витринах хранились мундиры шефов полка, которыми были русские императоры. В 1916 году в подвале церкви был сделан склеп для офицеров, погибших на фронте. У храма были две часовни: деревян-ная (на противоположной стороне Обводного канала) и Никольская - у железной дороги, идущей от Царскосельского вокзала. Были у этого храма и две приписные церкви: на Преображенском кладбище и при Воздухоплавательной школе, которая находилась рядом с первой железнодорожной станцией от Царскосельского вокзала и до сих пор называющейся «Воздухоплавательный парк». В первые годы Советской власти эта церковь, как и многие другие полковые храмы в городе, потеряла основную массу своих прихожан из числа офицеров и солдат переставшей существовать царской армии. В целом же Русская Православная Церковь, будучи отделена от государства в 1918 году, лишилась его и финансовой поддержки. Духовенство перестало получать от государства жалованье и стало жить только за счёт оплаты треб, то есть богослужебных обрядов (крещение, венчание, отпевание и т. п.), заказываемых отдельными прихожанами, и пожертвований со стороны немногих оставшихся верующих из числа в основном уже пожилых и небогатых людей. Молодое поколение тогда воспитывалась в атеистическом духе и в убеждении, что Церковь всегда была на стороне богатых и преданно служила государственной власти, подавлявшей и грабящей  народ, который  она и сама не чуралась грабить, особенно после того как на рубеже XV -XVI вв. «стяжатели» (иосифляне) взяли верх над «нестяжателями». Некоторые храмы из-за отсутствия прихожан оставляли сами священнослужители. Многие из этих «расстриг» стремились найти себе место в новой советской действительности, помня о том, что вся власть от Бога и что новоизбранный патриарх Тихон под давлением той части духовенства («обновленцев»), которое поддержало Советскую власть, признал богоустановленность советской власти. Вскоре после его смерти митрополит Сергий подписал декларацию, закрепившую новую политическую ориентацию Русской Православной Церкви и призвавшую духовенство и верующих оказывать активную поддержку внутренней и внешней политике Советского Союза. Закрытые и малопосещаемые храмы стали ветшать. Охранять и ремонтировать их советская власть тогда не могла, так как силы и средства нужны были для индустриализации страны. В 1932 году декретом правительства была объявлена «безбожная пятилетка», тогда же было принято решение пустующие и с малочисленными приходами храмы приспособить под другие нужды или, если это было невозможно из-за ветхости здания, снести их. Усилилась и антирелигиозная пропаганда. Советским людям напоминали, что христианская религия насаждалась на Руси огнём и мечом, что Церковь варварски сносила и разрушала изображения славянских богов, называя их «идолищами погаными», что она, по сути, развязала первую гражданскую войну в стране, жестоко наказывая тех, кто не хотел отказаться от  веры предков. Особо подчёркивалось и то, что в период татаро-монгольского ига православная Церковь активно сотрудничала с татарскими ханами, призывая русский народ молиться за них, а за это ханы способствовали возвышению Церкви и даже освободили её от налогов. Напоминалось также и то, что именно на церковных землях на полтора века раньше, чем на помещичьих землях, стал применяться крепостной труд, а все церковные учреждения были коммерческими предприятиями, что позволило Церкви стать главным и богатейшим ростовщиком в стране. Указывалось, что Церковь, будучи заинтересованной в защите своих имущественных интересов со стороны государственной власти, призывала эксплуатируемый народ быть покорным сначала Великому князю, а потом и царю. Напоминалось советским людям и то, что во время Гражданской войны только в белогвардейской деникинской армии было около тысячи представителей духовенства, которые «не словом Божиим», а с оружием в руках  боролись против Советской власти, что для борьбы с ней Церковь создавала особые части под названием «полк Богородицы», «полк Иисуса» и т. п., что состав этих полков комплектовался как из офицеров, так и из лиц духовного звания, и что в Сибири, в помощь Колчаку, старообрядческим духовенством были созданы особые отряды под названием  «дружин Святого Креста», а в армии Врангеля был даже целый полк всякого рода сектантов и т. д.  и  т. п. Но в стране, несмотря на такую антицерковную политику со стороны государства,  по состоянию на 1945 год продолжало действовать 22 тысячи храмов, 85 монастырей, две духовные академии и 8 духовных семинарий.
   Возможно, правда, и то, что Клавдия Алексеевна отда-вала предпочтение Мирониевской церкви и потому, что од-ной из её клиенток была супруга протоиерея этой церкви, Анна Ивановна Добровольская, с которой у неё сложились дружеские отношения. После смерти Клавдии Алексеевны моя мать продолжала знакомство как с Анной Ивановной, так и с её дочерью, Елизаветой Михайловной,  в замужестве Алексеевой. Однажды (я был ещё ребёнком) мы с мамой были у них в гостях, и там я услышал рассказ  Елизаветы  Михайловны о первых днях Февральской революции 1917 года. Тогда, по её словам, толпы людей на улицах города буквально набрасывались на полицейских и офицеров, олицетворявших в их глазах оплот ненавистного им царского режима. Они их разоружали, избивали, а иногда даже и убивали. Именно поэтому Временное правительство бы-ло вынуждено 10 марта 1917 года  ликвидировать департамент полиции, а вместо неё 17 апреля создать милицию (Красную гвардию) при местных органах власти. В те дни к её отцу, Михаилу Капитоновичу Добровольскому, прямо на квартиру, под всяким благовидным предлогом зачастили офицеры-гвардейцы Егерского полка, которые, уходя от него, старались «незаметно оставить между входными дверями свою саблю». (Здесь надо пояснить, что двери в квартиры в домах дореволюционной постройки были двустворчатые и двойные, а между ними оставался промежуток около полуметра. Две створки дверей открывались только тогда, когда нужно было занести в квартиру или вынести из неё  громоздкую мебель, рояль (пианино) и т. п. Как правило, пользовались только одной створкой дверей, а вторые створки были сцеплены между собой крюком и остававшееся между ними пространство обычно заполняли редко используемыми вещами). Михаил Капитонович делал вид, что не замечал этого, а потом эти сабли вынимал, заворачивал  во что-либо и нёс  выбрасывать  в Введенский канал. Кроме служения в Мирониевской церкви, отец Михаил был ещё и законоучителем, то есть учителем  закона Божьего, в гимназии и реальном училище Общества торговцев Сенного рынка на Загородном, 31. У него с Анной Ивановной, кроме дочери, было и двое сыновей, которые оба окончили 1-ую Петроградскую гимназию (б. Благородный пансион), находившуюся на Ивановской улице (ныне Социалистической), 7. Затем старший сын, Лев Михайлович, поступил и в 1922 году закончил Петроградский  университет по археографическому циклу и был оставлен при кафедре архивоведения. Потом он стал работать в научно-исследовательском институте книговеде-ния, а с 1933 года  -   в Институте русской литературы (в Пушкинском доме). Здесь он защитил степень кандидата филологических наук и занимал должности учёного хранителя и заместителя заведующего Рукописным отде-лом. Почти сразу после начала Великой Отечественной войны Лев Михайлович был назначен уполномоченным Академии наук по руководству эвакуацией и хранением архивных и музейных фондов Пушкинского дома, которые были вывезены в июле 1941 года в Новосибирск. В конце 1944 года он вернулся в Ленинград вместе с сохранённым им рукописным и музейным имуществом. За эту работу по сохранению и систематизации древнерусских рукописей  Лев Михайлович был награждён орденом «Знак Почёта», а  впоследствии и орденом «Трудового Красного Знамени». Примечательно, что  первой его наградой была медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых. 1613 — 1913», которой он, будучи ещё мальчиком, был награждён за то, что хорошо пел в церковном хоре в церкви своего отца. Главным трудом жизни Льва Михайловича стала книга  «Запрещённая книга в России. 1825-1904», изданная Всесоюзной книжной палатой в 1962 году. К сожалению, по получении авторских экземпляров своего труда, один из которых был подарен мне, Лев Михайлович вскоре  умер. (Несколько позднее судьба свела меня с ещё одним сотрудником Пушкинского дома, когда я  с лета 1990 года начал работать в профтехучилище № 114, которое находилось в угловом доме на ул. Марата, 25.  Мне  этот дом  уже был известен после  публикации 3 мая 1989 года в газете «Ленинградская правда» статьи под названием «Подруга дней моих суровых» за подписью «В. Старк» с рассказом о том, что именно в этом доме, принадлежащем тогда Магдалине Мадатовой, жила сестра Пушкина, в семье которой  доживала свой век няня Пушкина и что Пушкин не раз бывал здесь. Я даже сохранил эту газету, а позже  из другой публикации узнал, что от домовладелицы М. Мадатовой этот дом перешёл во владение главы Придворной конторы Александра Ивановича Блока, прадеда другого великого русского поэта - Александра Александровича Блока. После него домом стали владеть купцы Фёдоровы, которые на первом этаже оборудовали нечто похожее на мини-рынок, трактир «Ярославль» и заурядную кухмистерскую, в которой в начале XX столетия, чтобы не привлекать внимание полиции, на литературные ужины, названные на французский лад «банкетами», стали регулярно собираться писатели, мечтавшие о переменах в обществе. Воспоминания об этих банкетах оставила видный член кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс, которая писала: «Собирались мы в кухмистерской, на углу Николаевской и Кузнечного переулка, в грязненьком помещении, где купцы справляли свадебные обеды и похоронные тризны...». Среди участников этих банкетов были писатели: А.М. Горький, Л.Н. Андреев, М.П. Арцыбашев, А. И. Куприн и многие другие известные тогда люди, как, например, будущий нарком государственного призрения, первая женщина-полпред и посол СССР в ряде стран А.М. Коллонтай. После революции и во времена НЭПа в этом доме была столовая).   
    Как всякий истинно русский человек, трепетно относящийся ко всему тому, что связано с русской классической литературой и с именем Пушкина в особенности, я подумал о том, что имя няни, оказавшей столь могучее  влияние на становление Пушкина как великого национального  поэта, заслуживает того, чтобы быть отмечено памятной доской на этом здании, и предложил это сделать администрации Музея-квартиры А.С. Пушкина на Мойке, 12. Однако там предпочли моё предложение передать Пушкинскому дому, и в начале 1991 года ко мне в училище пришёл человек, который представился как «научный сотрудник Пушкинского дома Вадим Петрович Старк и автор упомянутой выше статьи в газете «Ленинградская правда»». Моё предложение об установке памятной доски Вадим Петрович воспринял с нескрываемым удовольствием, и мы с ним договорились, что он возьмёт на себя вопросы, связанные с согласованием и получением разрешения на её установку от властей города, а я возьму на себя размещение заказа на изготовление самой мемориальной доски, её установку и финансирование этих работ за счёт внебюджетных средств училища ( я это согласовал с Комитетом по народному образованию Исполкома Ленсовета). Результатом наших совместных усилий стало торжественное открытие 9 августа 1991 года на стене дома № 25 по улице Марата (во времена Пушкина она называлась Грязной) гранитной  плиты с бронзовым барельефом Арины Родионовны со словами: «Здесь жила и скончалась 29 июля 1828 года няня А.С. Пушкина Арина Родионовна». В тот же день, 9 августа 1991года об этом событии в газете «Вечерний Ленинград» было рассказано в заметке под названием «Здесь жила Арина Родионовна». (После ликвидации ПТУ№ 114 это здание в ноябре 1992 года было передано ПТУ№ 72, затем его заняло одно из подраз-делений Комитета по образованию мэрии Санкт-Петербурга, а сейчас его занимает редакция газеты «Санкт-Петербургские ведомости»).
  Младший сын четы Добровольских, Аркадий (вполне вероятно, что именно по совету Клавдии Алексеевны моя мать назвала своего первенца в его честь), был артистом и, по словам его сестры, которая в память о брате хранила на стене своей комнаты одну из афиш с его портретом, он виртуозно играл на гитаре и много гастролировал как по нашей стране, так и за границей. Но с 1929 года выезд из страны за границу  стал затруднён, и этим Аркадий Михайлович был чрезвычайно расстроен. В 1937 году он был арестован  и дальнейшая его судьба  мне неизвестна.
    Что касается сестры братьев Добровольских, Елизаветы Михайловны, или, как её называли в семье, «Веточки» (она была всего лишь на четыре года старше моей матери), то её муж был капитаном торгового флота. Во время блокады,  однажды уйдя на службу, он домой не вернулся, и его дальнейшая судьба никому неизвестна. От этого брака у Елизаветы Михайловны была дочь, Тамара Григорьевна, которая родилась 31 марта 1930  года. В отличие от моего брата Аркадия, родившегося 8 апреля 1930 года и которого ей шутя прочили в женихи, Тамара Григорьевна пережила блокаду, а после школы закончила Кораблестроительный институт. Потом она всю жизнь, не имея ни одного больничного листа, отработала до пенсии в каком-то НИИ (научно-исследовательском институте), куда была распределена на работу. Тамара Григорьевна прекрасно рисовала и великолепными миниатюрами украшала куриные яйца к Пасхе. Замуж она так и не вышла, посвятив свою жизнь бабушке, которая умерла где-то в 1960 году, своей матери, которая, кроме как в годы войны, нигде не работала, а также дяде (Лев Михайлович не был женат). В 1989 году Тамара Григорьевна умерла от рака желудка: очевидно, сказалось блокадное детство. Незадолго до своей болезни и смерти она подарила Музею истории города старинный фолиант, посвящённый церкви Св. Мирония лейб-гвардии Егерского полка, изданный к моменту её освящения, а настоятелю вновь открывшейся церкви Казанской Богоматери в подворье Ново-Ладожского мужского монастыря на углу Нарвского проспекта и проспекта Газа, 29 (ныне Старо-Петергофского) посох своего деда-священника (подворье изначально принадлежало Старо-Ладожскому Успенскому монастырю). Примерно тогда же Тамара Григорьевна рассказала и о том, что церковь Св. Мирония  была закрыта в начале 1930 года  по личному приказу  наркома по военным и морским делам К.Е. Ворошилова, к которому якобы «поступали жалобы от жителей на беспокоящий их колокольный звон», а снесена же она была в 1936.  Эта церковь стояла почти напротив их дома № 35 на Рузовской, построенном для её причта и штаб-офицеров Егерского полка. Из окон своей комнаты на 4-ом этаже (Добровольские жили в квартире № 20) их семья наблюдала за тем, как всё это происходило. Прежде, чем взорвать церковь, к ней подогнали несколько грузовиков, из  подвала вынесли гробы с телами захороненных там офицеров Егерского полка, и, погрузив их на машины, вывезли на какое-то кладбище, где они были захоронены в братской могиле. После того как церковь была взорвана, строительный щебень и мусор вывезли на свалку, а место, где стояла церковь, заровняли. Отец Михаил, глубоко переживавший это событие, умер за несколько лет до начала Великой Отечественной войны.
    В этом же доме, где жили Добровольские,  по преданию, в квартире на втором этаже жил и последний министр внутренних дел царского правительства А. Д. Протопопов, пытавшийся силой подавить революционные выступления народа в период Февральской революции.
  После Октябрьской революции семью Добровольских, как и многие другие семьи, принадлежащие к бывшим правящим классам, уплотнили, подселив им в их шестикомнатную квартиру, не считая комнаты для прислуги, с двумя туалетами, ванной комнатой и телефоном, что в те годы было большой редкостью, несколько семей рабочих, которые до этого жили в  подвалах.
  Когда мы с сестрой были дошкольниками, мама частенько водила нас к ним. А бывало, что и Тамара (так мы её тогда называли) забирала нас из дома и уводила к себе. Как правило, это было на Рождество. У них всегда стояла небольшая ёлка, украшенная дореволюционными игрушками. На ёлке, не под Новый год, а именно на Рождество, Тамара зажигала свечи. Затем она показывала нам книги, которых у них было довольно-таки много. Однажды Тамара как-то прочитала нам с сестрой небольшую повесть Виталия Губарева о Павлике Морозове, зверское убийство которого вместе с его восьмилетним братом Фёдором осталось в моей памяти на всю жизнь. У Добровольских же я впервые  увидел книги, изданные до революции, в том числе и книгу Этель Лилиан Войнич «Овод», которую я впоследствии перечитывал трижды. Что касается Елизаветы Михайловны, то она после смерти дочери и свержения Советской власти пережила ещё одно потрясение. Как-то к ней под предлогом получить от неё как старожила дома какие-то  сведения пришли двое молодых людей, один из которых попросил «попить холодненькой водички», которую Елизавета Михайловна принесла ему в чайной чашке из кухни. После того как они ушли, она обнаружила, что несколько старинных икон, висевших на стене около её кровати и на которые она постоянно молилась, исчезли.  Елизавета Михайловна очень часто вспоминала своё счастливое детство и то, например, как она с братьями и родителями каждое лето отдыхала в Крыму недалеко от Ливадийского дворца императора Николая II, который был последним шефом Егерского полка. Умерла она в 1993 году и была похоронена, как и все её близкие, на Богословском кладбище.
   После начала Великой Отечественной войны Клавдия Алексеевна  продолжала оставаться главой дома и, как и во время Первой мировой войны, к началу осады города сделала какие возможно припасы из муки, круп, керосина, соли и спичек, а также чая, который она любила «по Чехову», то есть «горячий, крепкий и несладкий» (привычка пить крепкий чай  появилась у неё из-за необходимости иногда работать ночью, выполняя срочный заказ). Но, как говорится, «на всю жизнь не запасёшься» — начавшаяся блокада эту народную мудрость вскоре подтвердила. Когда был объявлен сбор средств в фонд обороны города, то бабушка внесла в него серебряные столовые ложки с вилками и ножами. Она, несмотря на свой возраст, была активным и авторитетным бойцом отряда самообороны дома и принимала  участие наравне с другими во всех обо-ронных работах и мероприятиях. Прошедшая голодная и холодная зима 1941/1942 года с её утратами зятя и любимого старшего внука, в смерти которого Клавдия Алексеевна винила и себя,  а также постоянное недоедание тяжело сказалась на её физическом состоянии - у неё часто   болело сердце и опухали ноги. Беспокоило бабушку и будущее  дочери, оставшейся вдовой, и младшего внука Валерия. И хотя весна и лето 1942 года принесло некоторое облегчение, но, по словам моей матери, здоровье бабушки было уже серьёзно подорвано. Невзирая на это, Клавдия Алексеевна продолжала, насколько ей позволяли силы, принимать участие в работе группы самозащиты и гото-виться  к предстоящей зиме. Небезынтересно, что за образцовую подготовку к зиме 1942/43 годов, а каждый дом сдавался специальной комиссии, Фрунзенский район был тогда награждён Переходящим Красным Знаменем Ленсовета.
    Уже после смерти моей матери племянница бабушки, тётя Инна, то есть Инна Алексеевна, урождённая Селюгина (в замужестве Оськова), рассказала мне о том, что в период с 1926 по 1930 годы, то есть до поступления в школу, она жила у Клавдии Алексеевны. По её словам, очевидно, сравнивая со своим домом, моя бабушка жила «богато»: все комнаты в её квартире были хорошо меблированы, на стенах висели картины в больших рамах, много было и книг. Со слов матери и старшего брата мне известно, что во время блокады практически все книги бабушки, как и книги моей матери,  рамы от картин и часть мебели пошли на топливо: в доме сохранилось только  два  маленьких полотна маслом, две акварели и несколько книг, изданных до революции, которые мать от нас (детей) куда-то прятала. Сохранилось и несколько номеров газет того времени, включая номер газеты «Ленинградская правда», выпускавшейся во время блокады на одном листе. Вспомнила тётя Инна и то, как она вновь оказалась в Ленинграде уже после снятия блокады, осенью 1944 года. Приехав в Ленинград, она сразу же пошла на Можайскую и подошла к окнам квартиры Клавдии Алексеевны. В одном из них она увидела мальчика, сидящего на подоконнике, — это был Валерий. От него она узнала, что «мамы сейчас нет дома», что «папа пропал без вести», а «брат Аркаша и бабушка умерли в блокаду от голода» и что «бабушку похоронили в гробу, сделанном из маминого шкафа». (В 1947 году тётя Инна подарила Валерию на день рождения книгу Д. Фурманова «Чапаев», которую он хранил всю жизнь. Сейчас эта книга хранится у меня).
  Таким образом, несмотря на принятые руководством города после первой блокадной зимы меры по обеспечению жителей города необходимым количеством продовольствия, а также значительное сокращение его населе-ния, в том числе и благодаря эвакуации, смертность в Ленинграде и в период второй блокадной зимы продолжала оставаться высокой, хотя по воспоминаниям матери, трупов, валявшихся на улице, уже не было. По официальному учёту известно, что в октябре 1942 года в городе умерло 4387 человек, в ноябре - 3864 человека, а в декабре - уже 4798 человек. Конечно, этот уровень смертности нельзя сопоставить с тем уровнем, который был зимой 1941/42 годов, но он оставался ещё очень высоким, если  учесть, что довоенная среднемесячная смертность в более чем трёхмиллионном городе составляла около трёх тысяч человек. Для моей же матери смерть Клавдии Алексеевны, которая наступила 21 декабря 1942 от «упадка сердечной деятельности», стала уже третьей невосполнимой  утратой с начала войны после потери  мужа и старшего сына.
   Что касается дочерей Варвары Алексеевны, племянниц Клавдии Алексеевны, то известно, что Инна Алексеевна после окончания техникума в 1941 году, получив специаль-ность бухгалтера, была распределена на одно из оборонных предприятий в Казахстане. Там она с начала августа 1941 года по октябрь 1944 года работала бухгалтером, была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945г.г.» Там же Инна Алексеевна вышла замуж. Затем с осени 1944 года стала  жить в Ленинграде. Имела троих детей и взрослых внуков. До ухода на пенсию работала главным бухгалтером  в каком-то научно-исследовательском институте на Московском проспекте.
  Её старшая сестра, Зоя Алексеевна, после окончания местной школы была оставлена в ней учителем. Вскоре после начала Великой Отечественной войны, когда на всей территории Псковской области (тогда Ленинградской об-ласти), оккупированной немцами, развернулось массовое партизанское движение. Она, ещё совсем молодая девушка, приняла в нём активное участие. Моя мать, скорее всего, со слов Зои Алексеевны, рассказывала, что бабушка, то есть Мария Фёдоровна Сафронова, «ругала Зою» за работу на партизан, говоря, что «не надо злить немцев, так как они — звери: во время Первой Мировой войны они первыми в истории человечества применили против русской армии отравляющие газы и зверствовали над нашими ранеными, захваченными в плен». Эти опасения Марии Фёдоровны оказались пророческими: судьба моей прабабушки, как и многих жителей Псковщины и других оккупированных немцами территорий нашей страны, сложилась трагически - она погибла вместе со своей дочерью Варварой в концлагере на территории Латвии в 1943 году, куда немцы, сжигая хутора, деревни и сёла, согнали население, отсту-пая под ударами Красной Армии. По семейному преданию, вместе с ними погибла и мать братьев Селюгиных, бабушка Марфа. Зоя же Алексеевна вскоре после войны вышла замуж, продолжала работать в школе, заочно закончила Ленинградский государственный педагогический институт им. А.И. Герцена, родила и вырастила пятерых детей. В замужестве она носила фамилию Костенкова и умерла 6 мая 2003 года ровно за день своего восьмидесятидвухлетия.               
               

               



















                Родители и родственники отца
   
    Моим дедом по отцовской линии был Фёдор Степанович Зимин, который родился 10  (по новому стилю 22) ноября  1876 года в деревне Путилово Богородицкой волости  Порховского уезда Псковской губернии, а ныне - Дубро-венской волости Порховского района Псковской области. Эта деревня находится примерно в трёх километрах к западу от села Дубровно и расположена вдоль столбовой дороги (тракта), соединяющей её с ним. Возможно, что именно это обстоятельство позволило деревне Путилово оставаться на протяжении всей своей истории «государ-ственным имуществом», а не стать монастырским или помещичьим владением, как это случилось с большин-ством других деревень Богородицкой волости.
  История деревни Путилово связана с историей села Дубровно, которое с конца  XVIII по начало XX веков  было центром Богородицкой волости. Её название проис-ходило от названия белокаменной церкви Рождества Богородицы, которая стояла посередине села. В 1930-х годах эта церковь  частично разрушилась и была закрыта. Окончательно храм был разобран уже в послевоенное время. Именно в этой церкви крестились и венчались мои предки, которые согласно семейному преданию жили в этой деревне изначально и могилы которых покоятся на местном приходском кладбище, где в деревянной церкви Пресвятой Богородицы «Знамение», построенной в 1775 году и стоявшей перед кладбищем (в настоящее время она восстановлена, но на новом месте) происходило их отпева-ние.
     Село Дубровно возникло в давние времена как поселе-ние восточных славян — кривичей, которые  были одним из самых крупных славянских племенных объединений.   Это было установлено научными раскопками, проведён-ными здесь в 1889 году выдающимся русским художником, археологом, путешественником и писателем Н. К. Рерихом.   Из летописей о происхождении кривичей (полочан) извест-но, что они пошли от осевших на территории современной Белоруссии племён белых хорватов, сербов и хорутан, пришедших на эти земли в VI-VII веках. 
  В сочинении византийского императора X века Конс-тантина Багрянородного племенное название  «кривичи» даётся как происходящее от имени Крив, родоначальника племени (старейшины рода) и его верховного жреца.  Обычно кривичей делят на две группы: к  первой относят северных и южных кривичей.  Северные - стояли у истоков зарождения Новгородской Руси и основали Изборск, а южные - основали Смоленск. Ко второй группе относят западных (юго-западных) кривичей, которые основали Полоцк. Все эти города были включены в состав Древнерусского государства  князем Олегом, преемником Рюрика. Примечательно, что латыши и по сей день называют русских кривичами (латыш. krievi), Россию - Криевией (латыш. krievija), а Белоруссию — Балткриевией (латыш. Baitkrievieja). Согласно преданию, последний племенной князь кривичей Рогволод вместе со своими сыновьями был убит в 980 году новгородским князем Владимиром Святославичем, через восемь лет крестившим Русь. В Ипатьевском списке кривичи упоминаются в последний раз под 1128 годом, а полоцкие князья назы-ваются кривичскими по 1162 год. После этого кривичи в восточнославянских летописях  больше не упоминаются, но в иностранных источниках племенное имя «кривичи»  продолжало употребляться  вплоть  до конца XVII века. После образования Киевской Руси кривичи (наряду с вятичами) приняли участие в колонизации восточных земель, заселив современные Тверскую, Владимирскую, Костромскую, Рязанскую и Ярославскую области, север Московской, а также Вологотчину. Что касается юго-запад-ной (полоцкой) ветви кривичей, которых называют ещё полочанами, то они вместе с дреговичами, радимичами и некоторыми балтийскими племенами составили основу белорусского народа.
    Относительно времени основания  погоста (поселения с церковью и кладбищем) Дубровно, то здесь (пока) за точку отсчёта  берётся первое упоминание о нём в Новгородской берестяной грамоте № 526,  датируемой 1061-1095 годами.  Первое же летописное упоминание о  Дубровно датируется в Новгородской летописи 1137 годом. Тогда  этот погост входил в состав Шелонской пятины, которая принадлежала Новгородской феодальной республике, возникшей в 1136 году вследствие ослабления  древнерусского государства из-за междоусобных войн. События, изложенные в этой летописи, рассказывают о том, что через погост Дубровно, а следовательно и через деревню Путилово, проходила дружина Новгородского князя Александра Невского, кото-рая весной 1242 года шла на битву с тевтонскими рыцаря-ми  на льду Чудского озера.  Известно также, что многие иностранцы, включая будущую жену Ивана III Софию Палеолог, ехали из Европы в Москву через Дубровно, делая в нём остановку, чтобы сменить лошадей, а попутно полюбоваться прекраснейшими видами, создаваемыми так называемыми «гривами». С давних времён через Дубровну, а значит и через деревню Путилово, проходил торговый путь из Москвы в Псков и далее на запад. Здесь был основан большой ям с десятками лошадей и ямщиков, которые жили рядом, в слободе Подол. Во второй половине  XVII века дорога Москва-Тверь-Новгород-Псков-Рига стала почтовым трактом. Первая почта из Москвы в Ригу через Дубровенский ям была отправлена 5 сентября 1668 года, а затем почтовые отправления здесь стали регуляр-ными. В период Северной войны здесь неоднократно бывал Пётр I со своими сподвижниками. А когда была построена новая столица Российской империи, то ещё одна оживлённая дорога стала проходить через Дубровно уже от Санкт-Петербурга. Тогда этот тракт неофициально назы-вался Екатерининским, так как сама Екатерина II трижды проезжала по нему, а в 1784 году для неё в Дубровно был даже организован  «обеденный стол». По этому же тракту  проезжал, направляясь в ссылку, и лицейский друг Пушки-на В. К. Кюхельбекер, а в 1837 году по нему везли к месту захоронения в Святогорском монастыре гроб с телом и самого Пушкина. Этим же трактом пользовались русские купцы, перевозя по нему товары,  он же использовался и для этапирования осуждённых на каторгу. У здания почты, расположенной у западного выезда из села, сейчас стоит стилизованный под старинный верстовой столб, на кото-ром указано: Новгород — 131 верста; Псков — 59 вёрст. На рубеже XX века в состав Богородицкой волости входили 5 сёл, 3 сельца, 10 посёлков, 40 деревень и два погоста. На её территории находились 12 ветряных мельниц, кожевенный завод, 4 постоялых двора, 15 купеческих лавок, 2 корчмы. Во всех поселениях волости в конце XIX века  проживало 6310 человек. Население занималось в основном хлебопа-шеством, но из-за низкого качества земель здесь выращи-вали только рожь и овёс. Позднее местные крестьяне научились выращивать и лён, а потом стали заниматься выращиванием продуктивного скота, коневодством и раз-личными ремёслами. 
  Родителями моего деда, Фёдора Степановича, были крестьянин деревни Путилово Степан Денисович Зимин и крестьянка деревни Озерец, расположенной западнее по той же дороге, что и деревня Путилово, Анастасия Тимофеева. Мой прадед, Степан Денисович, родился 26 марта 1854 года от брака жителей этой же деревни Дениса Родионовича и Вассы Филипповой, которые, как следует из архивной справки, были не крепостными, а государствен-ными, то есть казёнными  крестьянами так же, как и их предки. Мне о них ничего неизвестно, кроме как только то, что Степан Денисович, который со слов Антонины Павловны Лопатиной, урождённой Зиминой, его внучки, был крепким хозяином и хорошим семьянином. Семья жила в большой крестьянской избе (пятистенке) с русской печью, которая стояла коньком к дороге (улице) и на фасаде которой  было не три, как обычно, а пять окон. На дворе стояли баня, амбар, гумно с  ригой, хлев и конюшня: на усадьбе было три лошади и до двадцати голов овец.  Кроме  первенца (Фёдора)  в семье прадеда были и другие дети, но мне достоверно известно только о младшей сестре Фёдора Степановича, Прасковье Степановне, которая дожила до преклонных лет.
   Можно, наверно, не сомневаться, что эти археологиче-ские раскопки, проводимые людьми из столичного Петербурга, должны были вызвать большой интерес как у  местных жителей вообще, так и, в первую очередь, у  мальчишек, в том числе и у тринадцатилетнего Фёдора. И этот интерес должен был неизбежно вызвать и желание учиться. Но на всей территории Богородской волости тогда не было ни одного учебного заведения, и всё крестьянское население было поголовно неграмотно. Причина этого была в том, что царское правительство не было заинте-ресовано в распространении просвещения среди народа. Ярким подтверждением этому стал скандально известный «циркуляр о кухаркиных детях» от 1 июля 1887 года министра просвещения графа И. Д. Делянова (настоящая фамилия — Делакьян), который, по словам писателя В. Г. Короленко, «лежал гнилой колодой на пути народного просвещения». Этот циркуляр вводил ограничения на приём в гимназию и средние учебные заведения детей недворянского происхождения и евреев из низших сосло-вий. Известно, что наиболее богатые дубровенские селяне уже не раз обращались к властям с просьбой об открытии у них какого-либо учебного заведения, но получали неизмен-ный отказ. Теперь же  общение с участниками экспедиции Рериха и результаты её раскопок подтолкнуло жителей села с ещё большей настойчивостью просить  власти об откры-тии хотя бы церковно-приходской школы. Возможно, что к этой просьбе присоединился и сам Рерих, потому что в том же 1889 году разрешение на открытие четырёхклассной церковно-приходской школы в селе Дубровно было, наконец-таки, получено, и Фёдор Степанович сразу же поступил в неё учиться. Вместе с ним в школе стали обучаться около тридцати детей и подростков из ближай-ших деревень. Школьные порядки в России тогда были суровыми, понятие о педагогике на протяжении почти всего XIX века отсутствовало. Школьные учителя наказы-вали детей за малейшую провинность: секли розгами, драли волосы, рвали уши, давали затрещины (подза-тыльники), ставили в угол на колени, на горох, в отдельных случаях заключали в карцер (чулан). Это мне известно со слов моего отца, которому об этом, в свою очередь, рассказывал дед, Фёдор Степанович. Уже позднее я узнал, что подобная система наказаний практиковалась не только в начальных училищах (школах), но и в младших классах гимназий. Главной задачей начальной школы того времени было прежде всего утверждение религиозных понятий. Детей  учили Закону Божьему, чтению церковных и граж-данских книг, счёту в пределах четырёх арифметических действий, письму, давали начальные представления о естественных науках, географии, истории, а также  учили  церковному пению. Не знаю, как учился мой дед, но писал он в пределах полученного образования достаточно гра-мотно, и почерк у него был довольно-таки красивый.
  Мать Фёдора Степановича к моменту окончания им школы после долгой болезни умерла, и его отец (мой прадед) женился вторично. Новую жену звали Надеждой (отчество и фамилию уже никто не помнит). От этого брака у Степана Денисовича родились сын Павел и дочери Ольга, Александра и Мария. В 1913 году брат Фёдора Степановича, Павел Степанович, женился на местной крестьянке. Сохранилась групповая фотография, сделанная летом 1915 года, где на крыльце  родительского дома на заднем плане стоит  Степан Денисович, а на переднем - сидят его сыновья и невестки. Любопытно, что эта фото-графия, запечатлев мирную семейную сцену, никак не передаёт того положения, в котором находилась страна, ведя второй год самую кровопролитную в своей истории войну. Потери нашей армии к этому моменту были уже таковы, что отбывать в ней воинскую повинность призывали всех подряд, исключая туземных жителей (инородцев) Кавказа и Средней Азии, которые по действующему тогда законодательству  призыву на военную службу не подлежали. Небезынтересно также, что  все уезды Европейской России делились на три группы участков комплектования: 1) великоросскую с преобладанием русского населения на 75 %, в том числе более половины великороссов; 2) малоросскую с преобладанием русского населения на 75 %, в том числе более половины малороссов и белорусов; 3) инородческую — все остальные. Каждый пехотный полк и артиллерийская бригада комплектовались призывниками определенного уезда; гвардия, кавалерия и инженерные войска комплектовались со всей территории. И если до вступления России в войну с Германией призывной возраст в армию был 21 год, то с в ходе войны, согласно Указу Правительствующему Сенату Николая II от 10.07.1915 года, он был снижен сначала до 20 лет, а с 1917 года уже до 19 лет. Не миновал воинского призыва и двадцатилетний Павел Степанович, которого после окончания осенних полевых работ в 1915 году призвали в армию. В отличие от большинства неграмотных новобранцев (в русской армии тогда 8 из 10 солдат были неграмотными), у него, как и у старшего брата, была закончена Дубровенская церковно-приходская школа. Это обстоятельство позволило ему занять место штабного писаря и вскоре получить унтер-офицерский чин.
    Известно, что на 1 сентября 1917 года, то есть под  конец своего существования, численность царской армии состав-ляла более 15, 5  миллионов человек. Она стремительно теряла свою боеспособность и в ней насчитывалось около 1 млн 865 тысяч дезертиров. При этом их количество продолжало расти. Бегство из армии особенно усилилось после Октябрьской революции из-за того, что большая часть генералов и офицеров оказалась на стороне контрреволюции. В связи с этим Советская власть была вынуждена сместить старый и назначить новый командный состав. К декабрю 1917 года власть в армии перешла к солдатским комитетам, а в Ставке Верховного Главноко-мандования - к Военно-революционному комитету. К 15 января 1918 года демократизация старой армии была завершена, и её демобилизация, начатая в ноябре 1917 года и протекавшая в значительной степени стихийно, была завершена к началу апреля 1918 года. Параллельно с этим  согласно Ленинскому декрету с 15 января 1918 года нача-лось создание новой Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) на добровольческих началах. Она первоначально комплектовалась из числа наиболее сознательных рабочих и беднейших крестьян и состояла на 70% из коммунистов и им сочувствующих, но в связи с иностранной интервен-цией 29 мая того же года было принято решение об обязательной мобилизации рабочих и крестьян ряда при-зывных возрастов. 10 июля 1918 года V Всероссийский съезд Советов законодательно закрепил переход к ком-плектованию Красной Армии и Красного Флота на основе всеобщей воинской повинности.
   Павел Степанович, несмотря на заманчивые предложе-ния остаться служить теперь уже в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, решительно от них отказался (наверно, повлияло знакомство с армией как бы изнутри) и вернулся домой в свою деревню, где его ждали молодая жена, маленькая дочка и отец. К этому времени в стране уже не было ни помещиков, ни купцов, а крестьянам согласно Ленинскому декрету «О земле» была роздана бывшая монастырская и помещичья земля. Получили дополнитель-ные наделы земли  и Степан Денисович с Павлом Степано-вичем.
    Начавшаяся  Гражданская война не обошла стороной и  Дубровно: летом 1919 года белогвардейский атаман С. Н. Булак-Балахович (б. командир полка Красной Армии) заду-мал создать на северо-западе России свою республику. Он занял Псков и двинул свои банды дальше на восток. По дороге на Порхов атаман наткнулся на части Красной Армии, и ему пришлось отступать через Дубровно. В жесто-кой схватке белогвардейцы были разгромлены и  бежали, а вскоре были окончательно разбиты. Памятником этому событию является захоронение прямо у въезда в село Дубровно со стороны деревни Путилово, погибших в этом бою.               
   В том же, 1919 году, в семье Павла Степановича роди-лась вторая дочь, Антонина, а в 1921 году — третья, Надежда, названная так в память умершей бабушки. После окончания Гражданской войны в марте 1921 года страна перешла от политики «военного коммунизма» к НЭПу, которая была направлена на укрепление экономического союза  рабочего класса с крестьянством посредством товарно-денежных отношений, а также на создание мате-риальной заинтересованности трудящихся в восстановле-нии и дальнейшем развитии экономики страны. Допуще-ние товарного производства и свободы торговли, замена продразвёрстки продналогом создали хороший стимул для развития сельского хозяйства, быстрого восстановления и подъёма промышленности. В итоге  это способствовало улучшению жизни не только крестьянства, но и всего советского народа. Национальный доход на душу населе-ния к 1929 году превысил на 10 % национальный доход 1913 года. Главными недостатками этого процесса было непропорциональное развитие отраслей народного хозяй-ства, а также появление новой и возрождение старой буржуазии, господство которой казалось бы было уничто-жено в октябре 1917 года.  Эти, уже советские буржуи, хотя и находились под контролем Советской власти, но в то же время набирали экономическую силу. Это не могло не вызвать в стране обострения классовой борьбы. Те, у кого появился капитал, начали вслух говорить, переиначивая старую истину: «У кого деньги - у того должна быть и власть». Кроме того, осложнилась международная  обста-новка — усилилась агрессивность капиталистических стран в отношении СССР. В связи с этим, учитывая, что поставленные задачи перед новой экономической поли-тикой были решены, советское государство начало не запрещать, но проводить политику «сворачивания» НЭПа, сделав упор на развитие социалистической экономики через  ускоренную индустриализацию и  коллективизацию в сельском хозяйстве. Это объективно не могло не натолкнуться на противодействие тех, кто исповедовал свободу рыночных отношений, то есть был носителем буржуазной идеологии. На это противодействие, проявляв-шееся в различных, в том числе и противозаконных фор-мах, советское государство ответило репрессиями. (Извест-но, что, когда Н. С. Хрущёв пришёл к власти в стране, то в целях развенчания «культа личности» И. В. Сталина, им было дано указание всем правоохранительным органам дать сведения о действительных цифрах репрессированных за период с 1921 по 1954 год, которые он затем огласил на XX съезде КПСС в 1956 году. Из предоставленного ему отчёта следовало, что в указанный период за контрре-волюционные преступления было осуждено 3 377 380 человек, в том числе к высшей мере наказания — 642 980, к содержанию в лагерях и тюрьмах - 2 369 220, в ссылку и высылку — 765 180 человек. Впоследствии комиссией, созданной уже М. С. Горбачёвым (после его прихода к власти весной 1985 года), эти данные были уточнены, и из них следует, что по политическим преступлениям было репрессировано 3 778 234 человека, а расстрелу подверг-нуто 786 098 человек).
     Как в этих условиях протекала жизнь у Степана Денисо-вича и Павла Степановича, мне известно мало, но, по словам Антонины Павловны Лопатиной,  с которой я  очно познакомился только в день её девяностолетия, Степан Денисович широко отпраздновал своё семидесятилетие в 1924 году.  Сколько лет он прожил после своего юбилея,  Антонина Павловна вспомнить не смогла. На мой запрос в ЗАГС Псковской области я получил ответ, что в архиве сохранились довоенные документы только по 1929 год включительно, и в них записи о смерти моего прадеда не найдено. Отсюда можно сделать вывод, что Степан Дени-сович в 1929 году, когда ему было уже 75 лет, был ещё жив. 
   Начавшаяся в стране индустриализация и коллективиза-ция крестьянских хозяйств была направлена на ограни-чение и вытеснение буржуазных элементов как в городе, так и в деревне. Многие из крестьян сумели к этому време-ни личным трудом достичь определённого материального достатка, поэтому  не торопились вступать в колхозы, и местные власти облагали их твёрдыми налоговыми задани-ями. В числе тех, кто не захотел вступать в колхоз и пред-почёл оставаться хозяином-единоличником, был и Павел Степанович. Тех же крестьян (кулаков), которые  имели наёмную рабочую силу (батраков) и активно противились коллективизации, раскулачивали и ссылали на три года в северные районы страны. Было немало и таких  крестьян, которые стали уезжать в города. Среди них была и старшая дочь Павла Степановича, Анна Павловна, кото-рая к этому времени, закончив школу, уехала жить и работать в Ленин-град. А после того как началась Великая Отечественная война, и его вторая дочь, Антонина Павловна, услышав о быстром продвижении немцев, решила  ехать в Ленинград, «к тёте Оле» (Ольге Степановне Зиминой), у которой она жила  после окончания средней школы, созданной в Дуб-ровно уже при Советской власти, и успела поработать на заводе «Пневматика».  (В этот период она, бывая у Фёдора Степановича на Можайской, познакомилась и с моей матерью и даже бывала у неё в гостях). Поезд, на котором  ехала Антонина Павловна, остановился, по её рассказу, «на какой-то станции, километров за 80 до Ленинграда», которая была вся запружена поездами с беженцами и воинскими эшелонами. И там «какой-то командир» обхо-дил стоящие пассажирские поезда и  предлагал кому-либо из ехавших в них женщин и девушек работу бухгалтером  в своей  воинской части (на бухгалтерских должностях в армии работали вольнонаёмные гражданские лица). Анто-нина Павловна, которую на тот момент ничего не связы-вало, согласилась и, закончив краткосрочные курсы бухгал-теров, заняла эту должность. Со своей частью, которая была батальоном материально-технического обеспечения 14-й Воздушной армии, она в составе Ленинградского, Волховского, Прибалтийского и Белорусского фронтов прошла путь до Кёнигсберга (ныне Калининграда). Однаж-ды обстоятельства сложились так, что немцы атаковали расположение её батальона, и командир из-за нехватки строевого и нестроевого личного состава приказал ей встать на охрану склада боеприпасов. На этом боевом посту Антонина Павловна получила множественные оско-лочные ранения от разорвавшейся вблизи неё бомбы. Потом она долго лечилась в госпитале, а по выздоровлении вышла замуж за своего  бывшего командира. За заслуги в Великой Отечественной войне она была награждена орде-ном «Отечественной войны» II-ой степени и многими медалями, включая медали «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». Они с мужем, Валентином Михай-ловичем Лопатиным, после войны жили в Ленинграде, на Петроградской стороне. Вместе с ним Антонина Павловна  вырастила  двоих сыновей:  Валерия , 1945 года рождения, и Михаила, 1951 года рождения. Они оба закончили Ленинградский Политехнический институт. Старший сын затем работал инженером на одном из ленинградских заводов, а Михаил Валентинович стал профессором и заведующим кафедрой Санкт-Петербургского государст-венного политехнического университета.               
  Уже в начале июля 1941 года село Дубровно, как и деревня Путилово, оказались в зоне немецкой оккупации. Многие мужчины успели ещё в конце июня 1941 года  уйти в действующую Красную Армию, а те, кто не успел, стали уходить в партизанские отряды. Туда же уходило и много женщин.  Немецкие оккупационные власти сразу же унич-тожили здесь колхозы, разграбили колхозный скот и сель-скохозяйственный инвентарь, а землю разделили между оставшимися  крестьянами. Это были в основном женщи-ны, старики и подростки, которые были обязаны платить немцам грабительский натуральный и денежный налог,  что привело их к полному обнищанию, голоду, болезням и (при отсутствии медицинской помощи) преждевременной смерти. В 1943 году погибли от брюшного тифа  Павел Степанович со своей женой, а их младшая дочь Надежда, остававшаяся жить с родителями, была схвачена и отправ-лена немцами на работу в Германию.   
  Несмотря на тяжесть немецкой оккупации, советские люди и в этих условиях находили в себе силы для борьбы с оккупантами и создали на территории Порховского района активно действующее антифашистское подполье. Действо-вала подпольная группа и в Дубровно. Уже после войны было подсчитано, что за время Великой Отечественной войны, не считая безвинно расстрелянных и погибших от болезней и голода, только в РККА, в партизанских отрядах и в подполье в борьбе с врагом погибли более 700 жителей Дубровенской волости. К осени 1943 года партизанское движение в Псковской, как, впрочем, и на других оккупи-рованных территориях, настолько разрослось, что все попытки немцев подавить его были обречены на провал. С конца февраля 1944 года немцы под ударами Красной Армии начали повсеместно отступать, угоняя население и оставляя после себя сожжённые  сёла  и деревни. Не мино-вала эта участь и село Дубровно, и деревню Путилово, в которой на момент начала войны было 90 дворов. Но если в Дубровно сохранились кое-какие каменные строения, то в Путилово не сохранилось ни одного дома, включая деревенскую часовню и дом моих предков. Вернувшись на родину после окончания войны и увидев пепелище на месте родительского дома, Надежда Павловна решила ехать в Ленинград, к своим родственникам. В Ленинграде  она устроилась работать на кондитерскую фабрику им.     Н.К. Крупской и жила в общежитии на Московском прос-пекте. Она не раз по утрам встречалась на трамвайной остановке с моей матерью, которая тогда работала в Московском районном суде и которая при встречах  с ней  всегда была приветлива и доброжелательна. А это, по словам Надежды Павловны, для неё было очень важно, так как её долгие годы не оставляло чувство вины за то, что ей пришлось работать на немцев тогда, когда все советские люди или воевали, или работали на победу над ними.
    После окончания войны село Дубровно, как  и деревня Путилово, были отстроены заново. Воссозданы были и колхозы, которые после реставрации капитализма в нашей стране были в 1992 году вновь ликвидированы. Это приве-ло к новому и, очевидно, уже необратимому упадку дерев-ни, повышенной смертности и резкому оттоку сельского населения.  В этом я мог лично убедиться, посетив  родину своих предков в августе 2010 года и пообщавшись с местным краеведом Маем Николаевичем Фёдоровым. В Путилово, например, осталось всего лишь 11 дворов, чет-вёртая часть из которых, если не больше, занята дачни-ками. На месте усадьбы моего прадеда  теперь стоит новый небольшой дом, который, со слов его внучек, Антонины Павловны и Надежды Павловны (они живут там «дачница-ми» в доме на другом месте) ничем не напоминает преж-ний. В самом же волостном центре Дубровно сейчас проживает всего лишь 187 человек, а количество детей всех возрастов соответствует численности одного учебного класса. Такое же положение и в других деревнях и сёлах Псковской области, через которые я проезжал: многие дома в них стоят с закрытыми ставнями или уже вообще без окон и с заросшими бурьяном усадьбами.               
   По рассказам моей тётки, Елены Фёдоровны, именно вторичный брак отца (Степана Денисовича) подтолкнул восемнадцатилетнего Фёдора Степановича сначала к мыс-ли, а затем к решению ехать  в Петербург и жить самостоя-тельно. В Петербурге тогда происходил ускоренный рост промышленного производства, и городу требовалось всё большее количество рабочей силы. Так, если в 1894 году в промышленности города было занято около 76 тысяч рабо-чих, то всего лишь через три года -  их было уже 148 тысяч. И хотя в период с 1900 по 1907 годы наблюдался некото-рый застой, то уже к 1910 году число рабочих, занятых только в промышленном производстве, возросло почти до 235 тысяч. В последний предвоенный 1913 году их было уже 242, 5 тысяч человек. В таких областях как металло-обработка, химическая и бумажно-полиграфическая про-мышленность город стал занимать первое место в России. Начавшаяся в 1914 году Первая мировая война вызвала необходимость резкого увеличение производства военной продукции, что повлекло за собой  рост  числа крупных предприятий, а общее число рабочих, занятых на них, превысило 400 тысяч человек. Однако увеличение числен-ности рабочих могло происходить только  за счёт беззе-мельных крестьян. Но для того чтобы крестьянин мог уехать на другое место жительства, он должен был  соглас-но «Положению о видах на жительства», принятому в 1894 году, получить  по месту  проживания вид на отлучку от своего волостного управления. Для податных сословий, к одному из которых относился Фёдор Степанович, этим Положением, кроме упомянутого вида на отлучку сроком на один год, предусматривалось также выдача паспортных книжек сроком на пять лет, которую можно было получить только при отсутствии задолженностей по сборам и плате-жам, размер которых обязательно в них указывался  (полиция отбирала паспорта у тех, кто не платил их в установленный сбором срок). Паспорт мог быть  выдан и независимо от наличия недоимок и согласия других лиц, но сроком не более одного года. Что касается Фёдора Степановича, то, очевидно, работа на производстве его не привлекала, и он, приехав в 1894 году в Петербург, решил  стать торговцем. Во всяком случае именно это занятие указано в его уже бессрочной паспортной книжке, выдан-ной ему волостным Управлением в селе Дубровно в 1910 году, где его возраст ошибочно уменьшен на два года. (Обычно эти паспорта высылались заявителю почтой по соответствующему запросу). В эту же паспортную книжку  вписаны и все члены его семьи, то есть жена Пелагея Владимировна, у которой возраст тоже уменьшен на три года и дети (надо заметить, что подобные и другие ошибки как в паспортах, так и в метрических книгах в то время были не редкость). Примечательно также, что девушка, выходя замуж, теряла не только свою родовую фамилию, но и свою сословную принадлежность, а также место своего рождения, то есть с момента своего замужества она носила фамилию мужа и указывала во всех документах вместо своей сословной принадлежности сословную при-надлежность мужа, равно как и вместо своего места рождения - место рождения мужа. К этому надо добавить, что метрические записи о рождении, бракосочетании и смерти в дореволюционной России были в ведении Рус-ской православной церкви. Органы записей гражданского состояния (ЗАГСы) появились только после декрета Совета Народных Комиссаров Российской Республики «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов граж-данского состояния» от 18 декабря 1917 года и декрета «О расторжении брака» от 19 декабря 1917 года. В эти вновь созданные территориальные отделы ЗАГСов от Церковных властей начали поступать из православных церквей метри-ческие книги, которые находились там по 1924 год включи-тельно. Затем они были переданы в архивы, ведомствен-ная принадлежность которых была отменена декретом Совета народных комиссаров от 1 июня 1918 года, и все они вошли в Единый государственный архивный фонд. Однако если, к примеру, в нашем городе этот порядок в целом был соблюдён, то на периферии он соблюдался не везде, а часто - и в далеко не полном объёме. (Например, те же метрические книги приходской церкви села Дубровно, как и Опочецких церквей, в  Псковском государственном архиве за целый ряд лет отсутствуют). Причина этого понятна: в условиях Гражданской, а затем и Великой Отечественной войн сохранить документы, в том числе и архивы, было порой невозможно. 
   В январе 1922 года был принят закон о ликвидации паспортов и иных видов жительства, и все советские граждане получили право беспрепятственно перемещаться по стране. Но вскоре (с 01.01.1924 г.) в связи с ростом преступности потребовалось введение удостоверений личности. В 1930 году органы ЗАГС, входившие в состав административных областных, городских и районных отделов исполнительной власти, были реорганизованы в областные, городские и районные управления милиции, а в 1934 году согласно постановлению Президиума ЦИК СССР работа по регистрации актов гражданского состояния перешла в ведение органов НКВД. И только в 1956 году секторы ЗАГС были вновь реорганизованы в отделы ЗАГС областных, городских и районных исполнительных комитетов Советов. В этой же сохранившейся паспортной книжке деда указан и адрес его проживания на тот момент в Петер-бурге:  Ямская (ныне  улица Достоевского) дом № 32, кв. № 14. На углу этой улицы и Кузнечного переулка  находился и находится до сих пор, но уже  заново отстро-енный в неоклассическом стиле в 1923 году Кузнечный рынок (архитектор С. Овсянников).
    Можно предположить, что Фёдор Степанович торговал в какой-либо табачной лавке именно на этом рынке. Вполне вероятно также, что до своей женитьбы он, скорее всего, столовался в кухмистерской на углу Кузнечного переулка и тогда Николаевской, а ещё ранее - Грязной (ныне улица Марата, 25), которая была сравнительно недорогой, так как ездить куда-либо ещё было довольно-таки дорого: такой доступный для небогатого человека вид транспорта, как трамвай, начал курсировать по улицам   Петербурга  только в 1907 году.  Вообще же общественный транспорт в нашем городе появился в 1847 году, когда по маршруту от Знамен-ской площади (ныне площадь Восстания) по Невскому проспекту к Английской набережной (ныне Красного Фло-та), а затем к Тучкову мосту пошли маловместительные омнибусы (общественные кареты). В 1863 году появились конно-железные дороги, а на Лиговском, 40, как раз напротив Кузнечного переулка, то есть недалеко от Николаевского (ныне Московского) вокзала, был построен первый коночный парк. К моменту переезда моего деда на жительство в Петербург в городе было 30 линий массового городского транспорта. Но его продолжало не хватать, и проблема была решена только с появлением на улицах города электрического транспорта, то есть трамвая, а в Советское время - уже и автобуса (1926г.), и троллейбуса(1936г.)               
     О том, где  мой дед (Фёдор Степанович Зимин) познакомился с бабушкой (Пелагеей Владимировной), можно только догадываться. Она родилась 14 мая 1878 года в Петербурге и была единственной дочерью в семье. Со слов моей тётки, Елены Фёдоровны, отец Пелагеи Владимировны происходил из коренных петербуржцев и был каким-то чиновником, а мать была из новгородских мещан. О широких связях её семьи свидетельствует, к примеру, такой факт: из шестнадцати сохранившихся дореволюционных открыток, направленных в адрес Фёдора Степа-новича и Пелагеи Владимировны, шесть  (и только от товарищей по работе на табачной фабрике Богданова) адресованы Фёдору Степановичу, две — им обоим, а все остальные — Пелагее Владимировне. А писали ей не только из Петербурга, но и из Москвы, Саратова, Екатерин-бурга, Вятки, Малороссии (нынешней Украины) и  Бесса-рабии.               
   Сохранилась  фотография  Фёдора Степановича, подаренная им Пелагее Владимировне 10 мая 1901 года, на задней стороне которой его рукой написано, что эту «карточку» он дарит «в знак нежной и искренней любви».                Имеется фотография и Пелагеи Владимировны, которую она подарила ему в ответ (фотография хранится у А. А. Алексеевой) и тоже с благожелательной надписью. Однако  бракосочетание между ними состоялось только 29 июля 1905 года. Эта дата подтверждается  надписью «В память 25-ия свадьбы. 1930 года, июля 29» на оборотной стороне их совместной фотографии, сделанной в честь этого события, а также обручальным кольцом Пелагеи Владимировны, где на внутренней стороне выгравирована именно эта дата (кольцо также хранится  у А. А. Алексеевой).
    Где состоялось  бракосочетание Фёдора Степановича и Пелагеи Владимировны, неизвестно, так как, несмотря на мои поиски метрической записи об их бракосочетании практически во всех церковных приходах Петербурга, расположенных у места проживания Фёдора Степановича, который делал своё фото в Фотографии на углу Литейного и Невского, 76, то есть недалеко от Кузнечного рынка. найти её я пока не сумел. Можно предположить, что их бракосочетание состоялось в каком-то храме по месту жительства Пелагеи Владимировны. Она же, скорее всего,  жила где-то на Петроградской стороне, так как своё фото она делала в Фотографии на Большой Дворянской, 24 (ныне ул. Куйбышева). Мною были просмотрены метрические книги практически всех имеющихся на тот момент храмов  на Петроградской стороне, однако не все они сохранились за интересующий меня год.  В ЦГИА СПб  по этому поводу мне разъяснили, что  бракосочетание могло происходить не только в любой церкви вплоть до домовой, но и в любом месте, куда мог быть приглашён священник. Почему это бракосочетание состоялось только через четыре года, после того как между ними произошло объяснение, можно только предполагать. Вполне возможно, что это были экономические причины, так как содержать семью в столичном городе требовало от главы семейства устойчивого финансового положения. Может быть, и отец Пелагеи Владимировны возражал против этого брака, и оно могло состояться только после его смерти. Можно предположить, что на решение сочетаться браком повлияла также Первая русская революция, начавшаяся в Петербурге после Кровавого воскресенья 9 января 1905 года, когда мирные шествия рабочих  с  петицией к царю  по приказу царского правительства были безжалостно расстреляны. После этого события  всем тем, кто ещё верил в  «доброго батюшку-царя» и ждал от него улучшения своей жизни, стало понятно, что лучшего ждать не приходится. В этом  событии, давшем начало Первой русской революции, как известно, особо «отличились»  гвардейцы Казачьей части, квартировавшие в казармах, расположенных  на набережной Обводного канала, 25, и которых мой дед мог часто видеть гарцующих по Лиговской улице, проходящей параллельно Ямской.
  К моменту своего бракосочетания Фёдор Степанович поступил на постоянную службу и был оформлен по «формулярному списку»  на табачную фабрику «Богданова и Ко» в качестве торговца табачными изделиями. Выбор именно этого места работы, скорее всего, был связан с тем, что по по воспоминаниям, помнивших его родственников, он любил курить. (1924 году вместо формулярных списков появились трудовые карты, а с 1926 года для служащих были введены трудовые списки, напоминавшие дореволюционные формулярные списки, где вместо графы о сословной принадлежности была графа о социальном положении). Табачная фабрика «Богданов и Ко», находилась на улице Марата (тогда Николаевская), 69-71, а Правление — на Кабинетской (ныне улица «Правды»), 16, то есть недалеко от места его проживания на Ямской. После революции эта фабрика вошла в состав государственного табачного треста и стала называться «2-ой табачной фабрикой им. Усачёва» в честь рабочего-револю-ционера, работавшего на этой фабрике. 
   Первый ребёнок, родившийся у Фёдора Степановича и Пелагеи Владимировны, получивший при крещении в Си-меоновской церкви на углу Моховой, 46 и ул. Белинского  имя Сергей, вскоре умер, но по какой причине, мне не- известно. А 16  июля 1907 года у них родилась дочь,  Елена, которую в семье называли «Лёлей». Она росла под присмотром своей бабушки по материнской  линии, кото-рая жила в их семье. Елена Фёдоровна называла её «бабой Лизой». Сохранилась  фотография, сделанная в 1908 году, на которой моя прабабушка снята с годовалой внучкой Лёлей (Еленой). Свидетельство о смерти «бабы Лизы» после смерти Елены Фёдоровны было утрачено, и никто из живущих родственников уже и не знал, где находится и могила моей прабабушки. Поэтому, решив заняться её поиском, мне необходимо было узнать, как минимум, её отчество и фамилию. Но никто из оставшихся  живых родственников этого или тоже не знал, или уже не мог вспомнить так же, как и дату её смерти. Тогда я  обратился в ЗАГС Кировского (б. Московско-Нарвского) района с просьбой разыскать дату регистрации и выдачи свидетель-ства её смерти по имени и адресу её проживания. Примерно через месяц в архиве этого ЗАГСа сумели разыскать нужную запись и установить, что мою прабабушку звали Елизавета Николаевна Чекрыгина. (Надо заметить, что фамилия у моей прабабки оказалась довольно редкая, во всяком случае, мне она не до сих пор не встречалась, хотя у меня за плечами многолетняя педагогическая практика. В Словаре В. И. Даля имеется глагол «ча(е)крыжить», который означает «резать», произ-водное слово «отча(е)крыжить»). Из полученного мною повторного свидетельства о её смерти, стало известно, что умерла «баба Лиза» 15 марта 1928 года, а её смерть регистрировал Фёдор Степанович. В ЗАГСе мне также показали  регистрационную запись о её смерти в Книге записей актов гражданского состояния, в которой я увидел   и  запись о том, что на момент смерти ей было полных 78 лет и что у неё «имущества нет». Там же стояла и  знакомая мне роспись деда за полученное им свидетель-ство о смерти своей тёщи. Он же, очевидно, и занимался  её похоронами на Волковом  кладбище. В архиве этого клад-бища удалось получить справку о том, что она похоронена на Комиссаровских мостках, на которых 23 февраля 1941 года был похоронен и мой единоутробный брат, Аркаша Королёв, но разыскать её могилу  мне  не удалось. Вернувшись в архив, я попросил дать мне  познакомиться с планом и списками захоронений этого кладбища, составленными после последней инвентаризации, проведённой в 1992 году. Просматривая эти планы и списки, я увидел, что в районе Комиссаровской дорожки у пересечения её ручьём, впадающим в речку Волковку, имеется несколько более ранних захоронений с фамилией «Чекрыгин» или «Чекрыгина». Возвратившись на кладбище, я нашёл некоторые из них. Эти могилы принадлежали явно небогатым людям, не на всех из них сохранились кресты, а на тех, которые сохранились, ветхих и деформированных, с трудом можно было прочитать или угадать отдельные цифры и буквы. Вполне вероятно, что это захоронения родителей или родственников Елизаветы Николаевны, и она не случайно была похоронена именно здесь. Но какая из них принадлежит ей,  мне выяснить так и не удалось. Примечательно также и то, что на других участках кладбища захоронений с этой фамилией в планах и списках мне не встречалось. Надо также заметить, что Волково (сейчас Волковское) кладбище - одно из старейших кладбищ города, оно было открыто по Указу Сената от 22 мая 1756 года  на месте, называвшемся Волковым полем.
     После рождения дочери Елены у Фёдора Степановича и Пелагеи Владимировны появились и трое сыновей: Борис (1909 г.), Валентин (1911 г.) и Александр (1913 г.). Из сохранившейся выписи из метрической книги известно, что Валентин Фёдорович был крещён в церкви Иконы Божией Матери Владимирской и Святого Иоана Дамаскина на Владимирской площади, 20, а  не в  приходском храме Воздвижения Креста Господня и Святых Кирилла и Мефодия на Лиговском проспекте, 128. Его восприемниками, то есть крёстными отцом и матерью, были Потомственный почётный гражданин Алексей Евгеньевич Совков и Кронштадтская мещанка Марта Ивановна Шустер.
   В 1911 году дед с семьёй переехал с Ямской улицы сначала на Можайскую улицу в дом № 7, а затем, как отмечено в домовой книге, 07.08.1912 г., в дом № 40 по той же улице. Причиной этого переезда на Семенцы могло стать ухудшение материального положения, так как плата за аренду квартиры здесь была ниже, чем на прежнем месте. На то, что материальное положение у Фёдора Степановича было трудным, указывает штамп на первой странице его паспортной книжки 7-го Городского Попечи-тельства о бедных, которое находилось на Рузовской, 27, о выдаче ему денежного пособия. Таким образом,  Зимины стали близкими соседями семьи Барышниковых, жившей на Можайской, 38.
    Что из себя представляло это место в то время, можно судить по одной из почтовых открыток, полученных Фёдором Степановичем, с видом на Обводный канал и Мирониевскую церковь. Его набережная со стороны Семенцов ещё полностью не застроена, а среди стоящих на ней редких зданий заметно двухэтажное здание (наб. Обводного канала, 117), построенное в 1874 году купцом Тереховым для кухмистерской. Она потом стала рестораном и клубом для мелких купцов и торговцев. После Великой Отечественной войны здание стала занимать строительная школа (СШ) № 10 для подготовки кадров строителей, необходимых для восстановления города после войны. В 1959 году эта школа была преобразована в ПТУ № 52, в котором в 1973 году началась моя работа в профтехобразовании. Затем этому училищу было передано здание бывшей средней школы на наб. Обводного канала, 154а. Здание же на Обводном, 117 сначала занял учебно-методический кабинет Главного управления профтехобра-зования (Главленпрофобра), а затем, в начале 1990-х годов, его заняло 38-е отделение милиции Адмиралтейского РУВД. По этому поводу вспоминается, что на Мало-детскосельском, 32,  в двухэтажном флигеле,  находилось 40-ое отделение милиции, но в 1958 году оно было упразднено, и на весь Ленинский район приходилось только одно отделение милиции (Измайловский, 8). Но после восстановления капитализма в нашей стране численность милиции была резко увеличена, и сейчас она превышает численность Российской армии примерно на 40%. Что касается дома № 32 на Малодетскосельском, то перед ним  сейчас стоит дом № 32а, построенный в начале 2000-х  годов.    
    Смена места жительства повлекла за собой и смену места работы: теперь Фёдор Степанович стал работать контролёром-кладовщиком на табачной фабрике «А. Н. Шапошников и Ко», которая располагалась на Клинском, 25 в комплексе зданий, построенных специально для неё в 1881 году. Правление этой фабрики располагалось в доме на Бронницкой улице, 4. (Где-то в 1952 или 1953 году мы с отцом шли по этой улице в сторону Загородного проспекта и видели, как это здание разбирали, для того чтобы на освободившемся месте построить вентиляционную шахту  для строящейся станции метрополитена. Вместе с этим зданием были снесены ещё два дома под номерами 6 и 8, а лет через двадцать на месте домов № 4 и № 6 был построен большой жилой дом). После Октябрьской революции эта фабрика, как и все другие предприятия по всей стране, была национализирована и получила название 3-ей государственной табачной фабрики имени Клары Цеткин. В 1921 году она вошла в состав Табачного треста, куда, кроме неё, входили ещё две, а в 1993 году  (после реставрации капитализма в стране) она превратилась в ЗАО (закрытое акционерное общество) «Нево-табак» и в 2008 году была переведена на Камскую улицу (Васильевский остров).
   После вступления России в войну с Германией в июле 1914 года экономическое и политическое положение в стране и городе становилось всё более сложным, и ближайшее будущее простым людям не предвещало ничего хорошего. Многие богатые и даже просто состоятельные семьи (в первую очередь люди нерусского, как правило, немецкого происхождения), начиная с 1915 года, стали уезжать за границу. Последовавшие затем Февральская и Октябрьская революции окончательно поломали жизнь простых обывателей и наполнили её трудностями и тревогой. Фёдор Степанович, у которого к этому времени были на руках четверо малолетних детей, младшая сестра (Ольга Степановна), жена и престарелая тёща, не имел возможности уехать из Петрограда в деревню, где оставался один отец с невесткой и внучкой. Кроме того, при той анархии, которая начала царить в городе и стране, и немалой вероятности  наступления немцев и оккупации Псковской губернии, дорога да ещё и с малыми детьми была просто опасна. В городе же  начали происходить грабежи и разбои, реально надвигался голод, появились случаи заболевания холерой. Большинство городских жителей мечтали тогда только об одном, чтобы поскорее закончилась война, прошла бы  дороговизна и  уменьшился бы голод.  Многие из них связывали свои надежды с Учредительным собранием, о котором 2 (15) марта был объявлено Временным правительством. Но вскоре выяснилось, что созывать его оно не торопится и всячески затягивает подготовку к выборам. Однако под влиянием Июньского кризиса 1917 года, вызванного противостоянием между рабочими и солдатами, с одной стороны, и буржуазией, стремящейся остановить развитие революции наступлением русской армии на фронте, с другой, Временное правительство было вынуждено впервые объявить о сроках выборов и созыве Учредительного собрания 30 сентября (13 октября) 1917 года. Но только лишь в сентябре управы городских дум и земств приступили к составлению списков избирателей в Учредительное собрание, и только в октябре были опубли-кованы списки политических партий.
    После Октябрьской революции Совет Народных Комиссаров своим постановлением от 27 октября (9 ноября) подтвердил дату выборов в Учредительное собрание на 12 (25) ноября. Однако из-за плохой подготовки, саботажа и антисоветских мятежей выборы были проведены своевременно всего лишь в 39 избирательных округах. Это вынудило Совет Народных Комиссаров принять декрет об условиях открытия Учредительного собрания только при наличии не менее 400 депутатов из 800. Голосование прошло в 67 округах из 79 (90 млн избирателей), при этом во многих округах оно проходило с различного рода нарушениями вплоть до подложных списков, уничтожением нежелательных бюллетеней, необоснованным лишением людей избирательных прав. В результате итоги этих выборов не отражали реального соотношения политических сил в стране. Тем не менее работа Учредительного собрания началась 5(18) января 1918 года в Таврическом дворце. На этом заседании из 715 избранных депутатов присутствовало всего лишь 410, большинство из которых представляли контрреволюционные партии. Именно они отказались не только обсуждать, но даже и рассматривать принятую 3(16) января ВЦИК (Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов) «Декларацию прав трудящегося  и эксплуатируемого народа». В знак протеста  против этого большевистская фракция покинула заседание, а после отказа голосовать за мирную политику Советской власти, то есть за прекращение и выход России из войны, заседание покинули и левые эсеры, и некоторые другие группы.Таким образом, в зале осталось заседать 140 депутатов из 410. В начале 5-го утра это заседание, продолжавшееся около тринадцати часов, по требованию начальника караула Таврического дворца матроса Железнякова, сообщившего председательствующему Чернову, что «караул устал», было закрыто. А в ночь с 6 (19) на 7 (20) января 1918 года ВЦИК по докладу В. И. Ленина принял декрет о роспуске Учредительного собрания, который был одобрен III-м Всероссийским съездом Советов 18(31) января.
    Все эти события не имели никакого влияния на жизнь простых людей, и многие из них , если сначала винили во всех свалившихся на них трудностях и бедах  «царя Николашку», потом «временных министров-капиталистов», при которых была введена хлебная государственная монополия и карточная система на все продовольственные товары, то теперь винили «жидовскую власть, засевшую в Смольном», и которая,  «сбежав» в марте 1918 года из Петрограда в Москву, «ничего не сделала, чтобы  улучшить их жизнь». Усилия же Советского правительства были направлены тогда прежде всего на установление мира, необходимого для  налаживания  нормальной жизни в стране. Именно поэтому декрет о мире от 26 октября (8 ноября) 1917 г. стал одним из первых декретов советской власти. Только мир, по мысли Советского правительства, создавал условия и для осуществления задач по сохранению жизни и здоровья трудящихся, провозглашённых правительством в числе первоочередных. В подтверждение этому Совет Народных Комиссаров издал декреты: о 8-часовом рабочем дне — от 29 октября (11 ноября) 1917 г., о помощи пострадавшим от несчастных случаев на  предприятиях — от 9 (22) ноября 1917 г., о бесплатной передаче больничным кассам всех лечебных учреждений предприятий — от 14 (27) ноября 1917 г., о страховании на случай болезни — от 22 декабря 1917 г. (4 января 1918 г.) и другие, направленные на улучшение положения рабочих.               
   В этот период транспорт, водоснабжение и санитарное состояние Петрограда находились в крайне запущенном состоянии, что создавало опасность появления эпидемий сыпного тифа, холеры, брюшного тифа и других инфекционных заболеваний, которые уже свирепствовали по всей стране. Борьба с грязью, эпидемиями и болезнями в масштабах страны требовала организационного единства здравоохранения, ликвидации ведомственной раздроблен-ности, создания государственной сети больниц и аптек, преодоления нехватки медицинских кадров. Осуществление этих задач в масштабах огромной страны в условиях войны, голода и разрухи было возможно только при наличии государственной системы здравоохранения, которая организационно оформилась в 1918 году и стала обеспечивать бесплатное медицинское и санитарное обслуживание людей. Небезынтересно, на мой взгляд, что  в условиях бушевавшей в стране Гражданской войны В.И. Ленин уделил этому вопросу большое внимание и подписал более двухсот постановлений и декретов по вопросам охраны здоровья народа.      
    Промышленность города, как и по всей стране, пришла в упадок. Экономическая блокада лишила фабрики и заводы импортного сырья и топлива, а транспортная разруха сделала невозможным получение сырья и топлива из внутренних губерний страны и вывоз туда произведённых изделий. Здесь также сказалось и то, что более 300 тысяч  петроградских рабочих ушло на фронты Гражданской войны для защиты Советской власти. Летом 1918 года население города стало получать по осьмушке (1/8) хлеба  и полфунта картофеля на человека в сутки, поэтому многие горожане стали превращать сады, скверы, бульвары и просто пустыри в огороды, видя в них спасение от цинги голода. 
    В ночь с 16 на 17 июля 1918 года по решению Уральского Совета, принятому 12 июля 1918 года, под руководством Я. Х. Юровского был расстрелян царь и вся его семья со слугами. Как известно из воспоминаний самого Юровского, в царя стрелял лично он, он же добивал и раненого царевича Алексея. Хотя о расстреле царской семьи официально не сообщалось, Ленин, получив сообщение об этом, 25 июля 1918 года подписал декрет «О борьбе с антисемитизмом», согласно которому все, кто сопротивляется советской власти, объявлялся антисемитом и подлежал расстрелу без суда и следствия. Примечательно, однако, что вскоре после этого именно евреями было совершено покушение на самого Ленина и убийство  Председателя Петроградского ЧК (Чрезвычайной комиссии по борьбе с контр-революцией и саботажем) М. С. Урицкого. После этих событий Совнарком РСФСР 5 сентября 1918 года принял постановление «О красном терроре».
    Наступившей зимой  в городе не хватало уже и топлива, а свидетельством наступившего голода и разрухи были заснеженные улицы без света в вечернее и ночное время, на которых кое-где лежали трупы палых лошадей с вырезанными местами мякоти. В тогдашней газете «Петро-градская правда»  сообщалось о нормах выдачи хлебного пайка в городе и Петроградской губернии (текст приводится по оригиналу):
    «1. Особо усиленный паёк - 3/4 фунта - рабочие на лесных заготовках, на добыче горючего сланца,   заводов Ижорской, Шлиссельбургской, Сестрорецк и больные в больнице умалишённых.
     2. 1-ая категория -1/2 фунта - все рабочие фабрик и заводов, кормящие женщины, беременные с 5-го месяца, дети с 3 до 14 лет.
       3.  2-ая категория-1/4 фунта - все служащие интеллигентного и конторского труда и члены их семей; учащиеся после 14 лет.
    4. 3-я категория -1/8 фунта - лица, пользующиеся наёмным трудом, живущие на собственные средства и доходы с капитала, служители религиозных культов, торговцы».
     Положение в городе стало улучшаться лишь к лету 1919  года, когда, благодаря политике «военного коммунизма», малолетние дети, а к ним относились все дети Фёдора Степановича, стали получать бесплатное питание, а за коммунальные услуги, электричество и проезд в трамвае деньги вообще не взимались. С 1 января 1920 года все рабочие и служащие Москвы и Петрограда стали обеспе-чиваться бесплатным питанием в общественных столовых.
  Дед, далёкий от политики и озабоченный необходимостью прокормить семью, судя по его нескольким личным карточкам учёта, хранящимся в архиве бывшей табачной фабрики им. Клары Цеткин, пытался найти лучшее для себя место, в том числе и  на других предприятиях табачного треста, а также в Главхимпроммаше, пробуя себя на разных должностях (кладовщиком-приёмщиком, счетоводом, приёмщиком табака и т. п.), но вновь возвращался на табачную фабрику им. Клары Цеткин, где продолжал работать и после выхода на пенсию.
   На свою малую родину, в деревню Путилово, Фёдор Степанович вновь стал ездить, когда жизнь в стране после окончания Гражданской войны и переходе к НЭПу наладилась, а дети подросли. По воспоминаниям племянницы Фёдора Степановича, Антонины Павловны, он никогда не злоупотреблял гостеприимством своего отца и единокровного брата. И если  приезжал к ним  в свой отпуск, который  в то время равнялся двум неделям, то только с кем-либо одним (или одной) членом своей семьи. Это была или Пелагея Владимировна, или  дочь, или один из сыновей.  Его племянницам (Антонине Павловне и Надежде Павловне) Фёдор Степанович запомнился с усами, с канотье на голове, в светлом сером костюме, с тростью и курительной трубкой «с очень вкусно» пахнущим табаком, который он готовил по собственному рецепту. В день его приезда Степан Денисович закалывал барана. Во время своего отпуска Фёдор Степанович любил гулять по ближайшим окрестностям и ходить в Князев лес, находящийся недалеко от Путилово, где мог набрать полную корзину грибов. 
  К началу Великой Отечественной войны с Фёдором Степановичем и Пелагеей Владимировной продолжали жить в их трёхкомнатной квартире на Можайской, 40 старшая дочь со своим мужем, средний сын со своей женой и двумя дочерьми и младший сын — мой будущий отец. Старший же сын Фёдора Степановича, Борис, выучился на архитектора и работал инженером-строителем.  Он ещё в 1931 году получил для себя комнату в кв. № 7 на Малодетскосельском проспекте, 30, а в 1938 году женился на уроженке Петрограда. В его семье друг за другом родились два сына, соответственно 1939 и 1940  годов рождения. Когда началась Великая Отечественная  война, в армию призвали и Бориса Фёдоровича. Он прошёл её на фронте офицером-сапёром и был демобилизован из РККА только в феврале 1946 года. Оба его сына, Евгений и Владимир, потом учились в школе № 317, находившейся во дворе их дома, а после неё  закончили «закрытый факультет» Технологического института им. Ленсовета. Потом они вместе работали в каком-то опять же «закрытом» науч-но-исследовательском институте. По словам тёти Лёли, Борис Фёдорович на дачном участке где-то под (тогда) Ленинградом построил себе по своему проекту очень кра-сивый дом. Надо отметить, что ни сам Борис Фёдорович, ни члены его семьи не старались поддерживать тесные отношения со своими родственниками (во всяком случае, по отцовской линии). Я, например, видел Бориса Фёдоро-вича так же, как и его сыновей, только один раз - на похоронах своего отца. Знаю также, что Борис Фёдорович работал инженером (начальником?) в отделе капитального строительства на заводе им. Д. И. Менделеева. Умер он в 1976 году и похоронен на Гатчинском городском кладбище почти рядом с могилой  матери. Через несколько лет после его смерти друг за другом  от лучевой болезни (лейкемии) умерли  и его сыновья, но где они были похоронены, мне неизвестно. От родственников знаю, что у Евгения Борисовича был сын Михаил, а у Владимира Борисовича — две дочери. Похоронив мужа и сыновей, его супруга, Александра Степановна, сблизилась с тётей Лёлей, один раз даже они как-то были у меня в гостях, но где-то в конце 80-х годов она тоже умерла, и с этого момента никто из родных Бориса Фёдоровича никаких связей с  родственниками не поддерживает и за его могилой не ухаживает.
    Великая Отечественная война  принесла  семье Фёдора Степановича, как и всему советскому народу, тяжёлые испытания и горе. Сначала без вести пропала невестка, жена среднего сына Валентина, с двумя внучками, которая в начале июня выехала  с детским садом, в котором работала, на лето в Карташевку (в 18-и км к югу от Гатчины). Потом в армию  ушли  все трое сыновей и зять.  Затем Фёдор Степанович лишился работы. Как можно судить по его личной карточке учёта отдела кадров фабрики, заполненной рукой самого Фёдора Степановича, с работы он уволился 20 сентября 1941 года по собственному желанию. В ней также можно прочитать, что к моменту его последнего устройства на фабрику им. Клары Цеткин в 1938 году, его трудовой стаж со слов составлял 12 лет  и 33 года по трудовому списку. Там же имеется  указание на то, что у него была инвалидность. Но когда и по какой причине она была им получена, неизвестно. Можно предположить, что Фёдора Степановича попросили уволиться именно из-за возраста, так как подобные, как их потом назвали, «бессмысленные увольнения» повсеместно происходили в тот период на многих предприятиях и в учреждениях по мере приближения немецких войск  к городу. 
  Известно, что перед самым началом войны с нашей страной Гитлер заявил своему главному военному советнику А. Йодлю: «Нам достаточно стукнуть в русскую дверь, и вся их социальная система немедленно развалится...». Другими словами, Гитлер, начиная войну против Советского Союза, не сомневался в  том, что русский народ ненавидит советскую власть и немецкое вторжение вызовет в нашей стране государственный переворот. Именно поэтому немцы вместе с бомбами сбрасывали на город с самолётов тысячи листовок, на которых было по-русски написано: «Бейте жидов! Бейте комиссаров! Их рожи кирпича просят. Дождитесь полнолуния. Воткните штыки в землю! Сдавай-тесь!» - В ночь с 27 на 28 августа в Ленинграде было объявлено военное положение. Таким образом, если во время советско-финляндской войны Ленинград был прифронтовым городом, то сейчас он становился  фронтовым.
    Фёдору Степановичу, оставшемуся  без работы на одной пенсии с женой, находившейся на его иждивении, и дочерью, работавшей лаборанткой в Технологическом институте и получавшей небольшую зарплату, с наступлением ранних холодов и начавшегося голода пришлось очень тяжело. И помощи в тех условиях ждать было не от кого. С конца октября  1941 года  от истощения люди начали умирать. По данным учёта похоронных служб только к  началу  декабря в городе умерло уже 11 тысяч человек. Дочь приносила домой всё более страшные известия о том, что в городе в результате бомбёжек и артобстрелов большие разрушения и гибнет много людей. В первой половине ноября она, придя с работы, рассказала, что слышала, что «сегодня во время артобстрела несколько снарядов попали во Фрунзенский универмаг и несколько разорвались возле него, что погибло и было ранено много людей, что  положение с продуктами, а особенно с хлебом, становится всё более тяжёлым, что появились фальшивые карточки и что начали происходить случаи ограблений и даже людоедства». В декабре месяце положение ещё более ухудшилось -  за месяц умерло уже 53 тысячи человек. В магазинах крупа появлялась всё реже и реже, макароны тёмные и очень плохого качества, вместо сахара  совершенно несладкие конфеты, и всё это - по 200-350 граммов. В январе положение стало совсем невыносимым, так как  неработающему населению не выдавали ни по хлебным, ни по продуктовым карточкам вообще ничего, и смертность приобрела массовый характер. В городе всё больше происходило грабежей, в том числе и тогда, когда у выходящих из булочных и магазинов людей вырывали из рук хлебные и продуктовые карточки, сумки и пакеты.
     В газете «Ленинградская правда» за 13 января 1942 года (№10) было опубликовано извещение о том, что с этого дня всем группам населения разрешено отпускать по карточкам в счёт январских месячных норма  мяса и мясопродуктов — 100 граммов, крупы -200 граммов, муки в счёт крупы - 200 граммов. Однако не все жители могли воспользоваться этим разрешением, так как во многих магазинах из-за плохого подвоза не было ни только каких-либо продуктов, но зачастую и хлеба. Люди, невзирая на лютые морозы, доходившие порой до минус 35 - 40 градусов, иногда  сутками стояли возле магазинов в огромных очередях. В том же номере газеты было опубликовано и другое извещение о том, что с 12 по 20 января производится перерегистрация продуктовых карточек. Другими словами, власти города, зная о массовой гибели людей от голода, решили в очередной раз выяснить фактическое количество оставшихся живых людей. Кроме того, эта мера должна была способ-ствовать и тому, что по фальшивым или украденным карточкам, а также по карточкам уже умерших людей после перерегистрации нельзя будет получить ни продуктов, ни хлеба. 25-го января после прекращения выработки  электроэнергии в большинство магазинов в течении четырёх дней перестал поступать даже хлеб. Как следствие  каждый день в городе  стало умирать ежедневно от 7 тысяч человек и более.
    А в ночь на 4 февраля 1942 года остановилось и сердце Фёдора Степановича. В этот день, согласно сводке штаба МПВО, город, как обычно, подвергся интенсивному артоб-стрелу, принёсшему новые смерти и разрушения в городе.  Из той же сводки известно, что в этот же день 120 бойцов МПВО  рыли траншеи на кладбищах города, 320 - перево-зили к месту захоронения трупы, а другие 680 бойцов  похоронили на кладбищах города в отрытых траншеях 6850 умерших от истощения ленинградцев. Большинство из них были подобраны на улицах и дворах города, куда их или выносили те, кто не в силах был похоронить своих родных, или когда человек умирал на улице сам, оседая или просто падая в снег. Несмотря на болезненную слабость, Елена Фёдоровна всё же нашла в себе силы вызвать участкового врача и милиционера и, получив от них соответствующую справку, зарегистрировать смерть Фёдора Степановича в ЗАГСе Фрунзенского района.  После этого они с матерью зашили тело Фёдора Степано-вича в простыню и привезли  на саночках  на Волково кладбище. Там, не желая, чтобы Фёдор Степанович был похоронен в братской могиле, и не имея возможности нанять кого-либо выдолбить в промёрзшей земле отдельную могилу, а это можно было сделать  только за целую буханку хлеба,  они спрятали его тело в снегу, у решётки на высоком цоколе, огораживающей могилы семьи Рыбаковых, для того чтобы весной, когда сойдёт снег и земля оттает, похоронить его, как подобает, в землю. И сделать это им удалось только в конце апреля. А 5 мая 1942 года  по решению Ленгорисполкома в городе была произведена сверка записей в домовых книгах с фактически проживающими на тот момент жильцами. В домовой книге по Можайской, 40 смерть Фёдора Степановича отмечена 9 мая 1942 года. Уже после войны мой дядя, Валентин Фёдорович, установил на могиле Фёдора Степановича раковину с крестом.
    Согласно семейному преданию, дед был  патриархален. Этому, очевидно, способствовала его религиозность вкупе с глубокой религиозностью жены. Сохранилась икона, заказанная им ещё до революции, с изображением святых, именами которых были названы их дети, включая и умершего первенца Сергея. Эта икона после смерти Пелагеи Владимировны хранилась у дочери, Елены Фёдоровны, а после её смерти стала хранится в семье Валентина Фёдоровича. В настоящий момент эта икона хранится у его сына, Владимира Валентиновича.
     Вспоминая Фёдора Степановича, моя мать отзывалась о  нём с большим уважением, но с некоторой иронией отмечала его, как она говорила, «чрезмерную практичность». К слову сказать, сама она этой практичностью «не страдала»  (у неё её просто не было). По её же словам, Фёдор Степанович был по своей натуре человеком довольно-таки закрытым, но вёл себя с  подчёркнутым достоинством, любил порядок, был  требователен и строг к своим детям. Однако это не мешало ему делать для них всё, что было в его силах, для того чтобы вырастить из них достойных людей. 
    Тогда же вслед за Фёдором Степановичем могла умереть от дистрофии и Пелагея Владимировна. Но Елене Фёдоровне удалось её поместить в госпиталь, так как, кроме дистрофии, бабушка страдала ещё и болезнью щитовидной железы или, как её ещё называют, базедовой болезнью. Там бабушку выходили и «чуть-чуть подкормили». Моя мать навещала её в этом госпитале, который был оборудо-ван в здании семилетней школы № 311 на Малодетско-сельском проспекте, 17-19. Иногда мама приходила к ней с Валерием. И Пелагея Владимировна, зная, что к этому времени моя мать уже потеряла мужа и похоронила старшего сына, сэкономленные кусочки хлеба отдавала ему. 
    В начале марта  1943 года сильному обстрелу подвергся весь Фрунзенский район, но особенно пострадали дома на Малодетскосельском проспекте. Попал артиллерийский снаряд и в ту часть дома со стороны Можайской, где  находилась квартира Зиминых, серьёзно повредив его. Поэтому Елене Фёдоровне пришлось хлопотать другое жильё, и в июле месяце ей с матерью была выделена небольшая комната в кв. № 5, а затем -  две маленькие комнаты в кв. № 6 в мансарде  дома № 64 по Загородному проспекту, построенному в начале XX века в стиле модерн. На крыше этого дома в начале войны была установлена зенитная батарея,  поэтому мансардный этаж был расселён, но в июле 1943 года после прорыва блокады фашистские самолёты уже крайне редко стали появляться над городом, и мансардный этаж разрешили заселить вновь. Рядом с этим домом на углу Загородного проспекта (дом № 62) и Верейской стоял небольшой, после революции заброшенный и уже сильно обветшавший латышско-лютеранский Храм Спасителя, который после войны был снесён, а на его месте был разбит  сквер.   
    Сыновья  Фёдора Степановича всячески помогали своей матери, в том числе и материально. Помню, как мой отец, получив получку, первым делом относил или поручал моей матери отнести деньги бабушке, которую мы называли «бабушка  Поля». До того момента, пока отец не ушёл из семьи, мы часто бывали у неё. В комнате, которую она занимала, с правой стороны от входа стоял дореволюционный, довольно-таки незатейливый, буфет, а в углу - напольный иконостас с множеством икон. С правой же стороны от входа стоял платяной шкаф, за ним -  кровать, у левой стены стояла оттоманка, посередине комнаты — обеденный стол. Бабушку Полю, с большим зобом, чистенькую и опрятную, мы всегда видели сидящей в кресле около иконостаса.  Говорила она обычно мало, но её глаза смотрели на нас очень живо и внимательно. Запомнилось ещё,  что, когда мы пили у неё чай, то вместо конфет был варёный колотый сахар, который она  варила то ли с вареньем, то ли с каким-то соком и который был очень вкус-ный, а  хлеб был всегда нарезан очень тонкими кусочками. Когда мы прощались с ней, то она  истово крестила нас и говорила какие-то напутственные слова. Приходили мы на Загородный и по праздником, когда из окна в коридоре их квартиры можно было наблюдать праздничный салют в честь Дня Победы или Великой Октябрьской революции.
   Умерла Пелагея Владимировна в Татьянин день, 25 января 1966 года, не дожив  лишь несколько месяцев до своего 88-летия. Волково Православное кладбище тогда было ещё закрыто для новых погребений, и она была похоронена по предложению Валентина Фёдоровича на Гатчинском городском кладбище.
   Что касается  Елены Фёдоровны, то она до конца жизни   своей матери была ей опорой, работала, как и все ленинградцы, на оборону города и была награждена медалью «За оборону Ленинграда». Она одна вырастила своего сына Сергея. После его женитьбы и появления внука Елена  Фёдоровна помогала растить и его. В 1974 году она вместе с семьёй сына переехала в просторную трёхкомнатную квартиру в новом доме, в Купчино.  После смерти Елены Фёдоровны в 1989 году, которая ухаживала за могилой Фёдора Степановича, это стал делать я.  Там, периодически посещая кладбище, невольно обратил внимание на то, как работники кладбища готовят место для новых погребений, уничтожая старые, под предлогом того, что за ними якобы никто не ухаживает. Тогда я решил получить  повторное свидетельство о смерти деда, которое в его семье не сохранилось, в архиве ЗАГСа Фрунзенского района на тот случай, если администрации кладбища придётся доказывать, что могила посещается и за ней ухаживают по праву родства. Однако в этом ЗАГСе две недели не могли найти необходимую регистрационную запись, объясняя это тем, что за 1942 год  зарегистрировано смертей так много, а записи велись не совсем чётко и разобраться в них нет никакой возможности. Однако я проявил настойчивость. В итоге нужная запись была найдена, и я получил повторное свидетельство  и справку о  смерти моего деда. 
               




                Мать
   
    Моя мать - Екатерина Павловна Королёва, урождённая Барышникова — родилась, как явствует из метрической записи собора Введения во храм Пресвятой Богородицы лейб-гвардии  Семёновского полка 16-го  ноября 1908 года.  Однако в паспорте у неё почему-то стояло 14 ноября 1908 года, хотя по новому стилю должно было бы быть 29 ноября 1908 года.
    С этим собором у мамы было связано одно  яркое дет-ское воспоминание. В самом начале июня 1915 года Клавдия Алексеевна  собралась с ней ехать на лето в Опоч-ку, и они пошли на Царскосельский вокзал за билетами. Там бабушка случайно услышала, что скоро к царскому павильону вокзала прибудет траурный поезд с гробом великого князя К.К. Романова, известного поэта, публико-вавшего свои произведения под инициалами «К.Р.», и что встречать гроб, а затем сопровождать его в усыпальницу Петропавловского собора будет вся царская семья и сам Николай II. Клавдия Алексеевна решила подождать, чтобы и самой посмотреть на царя, и показать его  дочери. Но сделать это она решила не на вокзале, а у Введенского собора, который стоял тогда на противоположной стороне Загородного проспекта, рядом с домом № 45. Через какое-то время они увидели, а они были не одни, как с правой стороны из-за Царскосельского вокзала показалась похоронная процессия и пошла мимо собора, а затем свернула на Гороховую улицу. Среди разодетых в красивые мундиры и одежды людей мама пыталась разглядеть царя, без конца спрашивая: «Вот тот царь?» - И была сильно разочарована, когда Клавдия Алексеевна показала ей на сравнительно небольшого мужчину, одетого в простую армейскую форму, а затем процитировала стихотворение умершего поэта, из которого мама запомнила только первые слова: «Я баловень судьбы... ».   
   Из воспоминаний матери известно, что Клавдия Алек-сеевна старалась вырастить  её барышней, постоянно при-учала к правилам «хорошего тона» и в большой строгости. (Что касается  этих так называемых правил хорошего тона, то вспоминаю, как мама требовала от нас, детей, чтобы мы сидели за столом прямо, не чавкали, правильно пользовались столовыми приборами и тому подобное. Особенно мне запомнилось то, как мать, когда мы шли по улице, требовала не «крутить головой» и сама никогда этого не делала и даже не оборачивалась, если даже её кто-либо окликал. Категорически запрещалось нам указывать на что-либо, а особенно на человека, пальцем. Жизнь, прожитая моей матерью, показала, что она, однако, выросла не кисейной барышней, а способной стойко переносить выпадавшие на её долю тяжёлые испытания и трудности, не ронять своего достоинства и никогда не унывать. В тяжёлые минуты мама бывало говаривала: «Лопни, а держи фасон!» Очевидно, что это выражение появилось в среде профессиональных портных, и мама его, наверно, неоднократно слышала от своей матери. Мысль, заключённая в этом  выражении, стала сущностью её натуры.
    Мама также рассказывала, что у них в доме постоянно гостили, а иногда и подолгу жили родственники  Клавдии Алексеевны. Известно также, что у неё до Первой Мировой войны годами жила мать (Мария Фёдоровна) и младшая сестра, Антонина Алексеевна, которая тогда была ещё девочкой-подростком. А в начале 30-х годов у неё несколько лет жили племянники, братья Марковы.               
    В каком учебном заведении начинала учиться мама, я не знаю, но она говорила, что закончила в 1927 году 9 классов в Единой трудовой школы № 59. В то время это прирав-нивалось к полному среднему образованию, что и  было указано в её трудовой книжке. В школе мама начала учиться  в 1917 году, то есть почти с девяти лет, хотя тогда многие дети, как правило, начинали учиться с десяти лет, но вскоре учёбу пришлось оставить. Тут надо заметить, что уже в период Первой Мировой войны жизнь школы была дезорганизована, не хватало учебников, пособий,  помещения школ не поддерживались в необходимом техническом и санитарном состоянии. Особенно тяжёлое положение сложилось после Февральской революции.  Учителей тогда не хватало, у них была мизерная зарплата, которая не позволяла в условиях нарастающего дефицита продуктов и инфляции обеспечить нормальный уровень жизни. Всё это не позволило нормально начать учебный процесс с 1 сен-тября 1917 года. А после Октябрьской  революции и установления советской власти среди учителей начался идейный разброд и растерянность, которые усугубились в результате потока нововведений в школьном образовании, которые изменили все стороны последующей деятельности школ. Согласно декрету от 21 января 1918 года об отделении Церкви от государства и школы от Церкви в школах отменялось преподавание Закона Божьего. Другими декретами, подготовленными Н.К. Крупской, в  школах отменялась плата за обучение, наказания, отметки и экзамены, вводилась новая упрощённая орфография и совместное обучение девочек и мальчиков. Школу предлагалось рассматривать как производительную детскую коммуну, где роли труда в воспитании детей придавалось несколько преувеличенное значение. В силу этого, по логике реформаторов, следовало отказаться от обязательности учебных программ и предметной системы преподавания. При этом главным минусом всех этих нововведений было то, что они были приняты без совета с учителями, поэтому  вызвали их протестные действия, выразившиеся в митингах, демонстрациях и открытом саботаже. Это заставило советское правительство смягчить некоторые крайности в реформировании школьной системы, а также удовлетворить многие насущные нужды учителей. К осени 1918 года в настрое-ниях учительства наметился перелом, а  в октябре того же года появилось «Положение о единой трудовой школе» и «Основные принципы единой трудовой школы», которые до 1934 года определили основные направления и методическое развитие школьного образования в стране. Здесь уместно будет заметить, что в нашем городе, несмотря на его столичный статус, по состоянию на 1913 год из каждых ста его жителей 33  было полностью безграмотно, но уже к маю 1931 года в Ленинграде, как и в стране в целом, безграмотность была полностью ликвидирована.
     Понятно, что советская система народного образования, развивавшаяся во многом экспериментальным путём, формировавшаяся на идеалах добра и социальной справедливости и стремившаяся воспитать духовно богатую, нравственно чистую и физически развитую личность, не могла не иметь недостатков. Так, к примеру, в том же 1931 году наряду с педагогикой в школах начала внедряться так называемая педология, имевшая целью объединить в одну целостную теорию биологические, социологические, психологические и другие подходы к развитию ребёнка с точки зрения его наследственной и социальной среды, а следовательно —  фатальной (неизбежной) обусловленности его неуспеваемости или дефектов его поведения. Педагогика  объявлялась педологами «эмпирикой» и даже «наукообразной дисциплиной». Педологи осуществляли свою деятельность в полном отрыве от педагога и школьных занятий, проводя свои обследования среди учащихся и их родителей в виде бессмысленных и даже вредных анкет, тестов и т. п. По их результатам всё большее количество детей стало зачисляться в категории умственно отсталых, дефективных и «трудных» и переводились в специальные школы, где многие из них приобретали дурные навыки и наклонности. Поэтому 4 июля 1936 года постановлением Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии большевиков (ЦК ВКП(б)) «О педологических извращениях в системе Наркомпросов» педология была упразднена. Устранялись и другие упущения и недостатки. Другими словами, советская система народного образования постоянно совершенствовалась и в конечном итоге стала одной из лучших в мире. Именно это обстоятельство дало нашей стране возможность победить в самой страшной по своему масштабу Второй мировой войне и в начале второй половины XX века стать сверхдержавой. Начатая  в марте 1985 года так называемая «перестройка» дала толчок не к началу дальнейшего совершенствования системы народного образования, а к её деградации. Эта деградация ускорилась по мере деградации экономического и социального положения в стране и продолжилось после развала СССР и реставрации капитализма, когда так называемыми «демократами», узурпировавшими государственную власть, в нашем обществе стал насаждаться  культ индивидуализма, потребительства и денег. Небезынтересно в связи с этим отметить, что в области образования начались нескончаемые эксперименты и всякого рода тестирования, поднятые до экзаменационного уровня, то есть пресловутого единого государственного экзамена (ЕГЭ), анкетирования, подсчёты интеллектуального коэффициента  и т. п. с вполне очевидной целью: поделить учащихся на массу «дефективных» и кучку «гениев». То есть, по сути, завуалированно осуществляется настойчивый и планомер-ный возврат к педологии. В новой буржуазной России школьное учебное заведение превратилось в «офис», в котором занимаются не обучением, развитием и воспитанием ребёнка, а где ему оказывают так называемые «образовательные услуги» в пределах определённого минимума, а сверх него — уже только за деньги. Идеалы духовности и нравственности, завещанные нам русской народной традицией и великой русской классической литературой, на которых в основном строилась советское образование, безжалостно отвергнуты.
   Весной 1918 году моей  матери с бабушкой  пришлось спасаться от голода, царившего в Петрограде, и уехать в Опочку. И только с 1 сентября 1919 года мама смогла возобновить свою учёбу.  Школа, в которой училась мама, находилась на Можайской, 49, в здании, приспособленном под неё, как, впрочем, и все другие школы, находившиеся на территории Семенцов. Согласно справочнику «Весь Петербург» (за 1912 год) на территории Семенцов, относившихся к Московской части города,  было тогда 5 мужских и 4 женских начальных училища. Эти четырёхклассные училища работали по утверждённому ещё в 1874 году «Положению о начальных народных училищах» и действовавшему до 1917 года. Они были, как правило, «однокомплектные», то есть имели один учебный класс, который учился в таком училище с первого по четвёртый класс включительно. Размещались такие училища в арендо-ванной в каком-либо доходном  доме  квартире, одна из комнат в которой была учебной. Была на Семенцах и  Воскресная мужская школа для взрослых (Бронницкая, 32). Несмотря на то, что в большинстве таких училищ количество учеников не превышало 30 человек, некоторые из них носили достаточно громкие названия. Так, на Подольской, 28 находилось 7-е мужское начальное училище имени  Александра III, а на Загородном, 68 — 12-е мужское начальное училище имени Святых Кирилла и Мефодия. Там же находился  женский политехнический институт, открытый в 1905 году и в 1920 году переведённый на 10-ю линию Васильевского острова. Его место в этом здании заняла школа № 26, а в 1955  году здесь   разместилось   8-е медицинское училище, переведённое в конце 1980-х годов в новое здание в другом районе. На Подольской, 39 находилось 5-е в память Сергея Радонежского женское начальное училище. А  на Можайской, 19 (прежнее здание не сохранилось) было и женское начальное училище в память И.С. Аксакова. Школьных зданий как таковых на Семенцах просто не было. В первые годы Советской власти  школы  также были размещены в бывших доходных домах. Например, на Загородном, 58 находилась школа II-й ступени № 56, на Загородном, 66 - Железнодорожная школа I-й ступени № 57, на Бронницкой, 32 - школа II-й ступени № 60 (сейчас в этом здании разместился Городской жилищный обмен Жилищного комитета Правительства Петербурга), а на Серпуховской,6 была даже Национальная школа № 8.  И только уже с середины 1920-х и в 1930-е годы, как правило, на месте пустырей и свалок на Семенцах было построено семь школьных зданий, которые стоят и поныне. К слову сказать, строительство школьных зданий велось в этот период не только на  Семенцах, но и по всему городу, и в период с 1924 года до начала войны в городе было построено 252 школьных здания. Всего же в городе к началу 1940/1941 учебного года было 519 школ.          
  С учёбой у матери проблем не было, хотя, как она признавалась, отличницей  не была. В старших классах  у неё появился  альбом, куда её «поклонники и почитатели» делали свои записи, писали стихи или делали рисунки. Альбом был, хотя и небольшой, но очень красивый: в кожаном, с цветным тиснением переплёте и с листами из атласной бумаги. Все записи в нём были выполнены чрезвычайно аккуратно, а многие из них - каллиграфическим почерком. Были там и красивые рисунки, а  часть из них была выполнена в цвете. В последний раз я видел его, когда вскоре после своей свадьбы был с женой в гостях у матери  и попросил показать его ей. После смерти матери этого альбома уже не было, и могу предположить, что мама его, скорее всего, уничтожила. Среди тех, кто ухаживал за моей матерью, был Борис Фёдорович, старший сын Фёдора Степановича и Пелагеи Владимировны Зиминых, которые   жили в  доме напротив, и моя мать частенько бывала у них, так как училась в одном классе с  их дочерью, Еленой Фёдоровной. Но Борис Фёдорович  ростом был несколько ниже матери и к тому же на год младше, поэтому его ухаживания она всерьёз не воспринимала.
    В школе мама изучала немецкий язык, и, помню, как она частенько декламировала стихи на немецком языке. Вспоминая своих учителей, многие из которых работали до революции в гимназиях, она рассказывала, что все они, в отличие от некоторых современных, были чрезвычайно строго одеты и  не употребляли косметики, чтобы, как она говорила, «не отвлекать учеников от учебных занятий своим внешним обликом», потому что основополагающим принципом обучения и воспитания был тогда личный пример педагога. По своей натуре мама была очень отзывчивой, доброжелательной, общительной, даже задорной, не знающей, что такое уныние и  скука. Время её юности и учёбы в старших классах школы совпало с временем расцвета НЭПа, когда в стране и в городе открылись частные магазины, мастерские, ателье и другие мелкие предприятия, а также всевозможные увеселительные заве-дения, кафе, ночные рестораны, кабачки с «джаз-бандами» и игорные клубы. В них завсегдатаями были представители новоявленной буржуазии с  манерами выше всякого предела разнузданными и расплодившиеся, как тогда говорили, «преступные элементы», обуреваемые жаждой удовольствий и потребления. Отовсюду звучали разухабистые «непманские» песни что-то вроде: «...Всюду деньги, деньги, деньги! / Всюду денежки-друзья! / А без денег жизнь плохая - / Не годится никуда!...». Родители всячески оберегали её от этого тлетворного духа, внушая, что деньги — это только средство для жизни, но никак не её цель. По словам матери, Клавдия Алексеевна строго следила за  кругом её подруг и знакомых, стараясь это делать, с одной стороны, жёстко, а с другой — не раня её самолюбия, и всячески стремилась поощрять те увлечения, которые были или полезны, или, как минимум, безвредны для окружающих. А среди увлечений матери в то время были книги, театр, балет и кинематограф, который тогда называли «Великим немым». Большинство фильмов, которые показывали в 20-е годы, были американские. Успехом у зрителей, по словам мамы, пользовались тогда комедии Чарли Чаплина и Гарольда Ллойда, а среди советских - фильмы Я. А. Протазанова «Закройщик из Торжка» и «Праздник святого Иоргена». С появлением звукового кино, а первый звуковой фильм («Путёвка в жизнь») в нашей стране был показан у нас, в Ленинграде, в 1931 году в кинотеатре «Знание» на Невском, 72, большим успехом пользовались уже отечественные фильмы, многие из которых вошли в «золотой фонд» советского киноискусства. Ещё тогда мама начала собирать поздравительные открытки и открытки  с фотографиями известных как зарубежных, так и советских артистов, среди которых первой у неё была Любовь Орлова. Это увлечение она сохраняла почти до конца своей жизни, и у неё было порядка четырнадцати или пятнадцати альбомов, из которых, к моему большому сожалению, сохранилось только два. Среди поэтов она выделяла Пушкина и Есенина, которые, «несмотря на разницу происхождения, воспитания и образования», сумели, по её мнению, лучше всех других передать «подлинную  сущность, своеобразие и богатство русского национального духа». Она  очень любила читать их стихи, многие из которых знала наизусть.
   Но время НЭПа - это  время и массовой безработицы. Видимо, учитывая это (а может быть, и в силу бытовавшего тогда  в  народе  мнения о том, что быть портным, значит - всегда иметь «на кусок хлеба») родители после окончания ею школы направили  её на курсы швей-ручниц. Ещё в детстве я видел в  документах  матери удостоверение об окончании этих курсов. Однако о том, работала она по полученной специальности или нет, мне ничего не известно. Её умение рукодельничать проявлялось в том, что она  красиво вышивала гладью или так называемым «болгарским крестом» (многие свои работы она дарила друзьям и знакомым). Помню, что и все свои летние платья она тоже шила руками. Почему она не пользовалась швейной машиной бабушки, я не знаю, но помню, что на ней мог шить и шил мой отец. Кроме того, мама была крайне чистоплотна: в комнате, как и на кухне, постоянно поддерживалась безукоризненная чистота и порядок, а кухонная утварь ослепительно сияла. Постельное бельё мама всегда слегка синила и крахмалила. До сих пор помню безупречно белые, с лёгкой синевой, накрахмаленные пододеяльники, простыни и наволочки. А ведь стирать в то время приходилось вручную. Помню, что мама ходила стирать в коммунальную прачечную, которая находилась в доме  № 36 по Можайской и которую до революции 1917 года содержало 7-е Городское попечительство о бедных (только уже потом, в конце 50-х годов, мама стала стирать во вновь оборудованной механической прачечной на Рузовской, 21). Чтобы выстирать бельё, там надо было нагреть на дровяной плите чан воды, затем налить её в большую деревянную лохань, в которой и производилась стирка. После того как бельё было выстирано и прополощено, его надо было отнести на чердак дома и там развесить на верёвках. Когда бельё просыхало, его надо было снять, принести домой и  выгладить чугунным утюгом, нагревавшимся на горелке газовой плиты. Вспоминая это, понимаю, какой это был тяжёлый труд. Но мать, как мне казалось, делала всё это без видимых усилий и как бы в порядке вещей. Она рассказывала, что во время блокады, кроме голода и холода, после того как в начале декабря 1941 года «пропало» электричество, перестал работать водопровод и встала канализация, её очень угнетала невозможность поддерживать на должном уровне чистоту в квартире, а также «блюсти» должную личную гигиену, так как бани первую блокадную зиму тоже перестали работать. Кроме этого, тогда сильно донимали крысы, которые в поисках пищи, прогрызали из подвала в полах на кухне и в туалете дыры там, где проходили водопроводные и канализационные трубы. По словам матери, попытки заделывать прогрызенные ими дыры было бесполезно, так как на следующий день рядом появлялись новые. Тогда крысы, по её словам, совсем перестали бояться ослабленных голодом людей. Маме было известно множество случаев, когда крысы объедали у наиболее слабых из них или уже умерших людей лица и другие открытые части тела. Подобное, как она рассказывала, не раз случалось  и с оставленными без присмотра маленькими детьми.
   Готовить пищу мама умела, но не  любила. А вот что-либо испечь, то она пекла с удовольствием, даже с каким-то весёлым задором. Часто мама пекла пироги, но могла испечь и торт с кремом, почему-то называвшийся «Напо-леон», вместо блинов она предпочитала печь оладьи, которые у неё получались  пышные, даже сочные, а также печенье, которое получалось у неё всегда очень вкусным. На Пасху мама всегда красила яйца, пекла кулич и делала пасху из свежего творога и изюма.
    После окончания школы мама какое-то время работала по направлению Биржи труда в Саду имени 1-го Мая (ныне Парк им. 9-го января) на проспекте Стачек, 20.  По поводу этого Сада надо сказать, что он был заложен 1-го Мая 1920 года, а примечателен он был тем, что его ограждала решётка, снятая с сада, примыкавшего к Зимнему дворцу. Во время блокады на территории сада  были  вырублены на дрова все деревья и сделаны огороды. После войны  территорию сада расширили за счёт разрушенных и разобранных в блокаду опять-таки на дрова  деревянных домов, в том числе и за счёт небольшого Тентелевского кладбища, и назвали уже Парком имени Жертв 9-го января в память о расстрелянном в Кровавое воскресение у Нарвских ворот мирном шествии рабочих. Кем  в этом Саду работала мама и как долго, я не знаю. Документов об этом также не сохранилось, хотя в её трудовой книжке, которые были введены только с 15 января 1939 года, указано, что до поступления на работу в Представительство Наркомата юстиции (НКЮ) по Ленинградской области её трудовой стаж составил 2 года и 3 месяца и подтверждён документами. Скорее всего, эти документы были сданы мамой при оформлении пенсии для  учёта общего трудового стажа. Узнать об этом уже не предоставляется возможным, так как после смерти пенсионера его пенсионное дело уничтожается. 
    В двадцать лет (в феврале 1929 года) мама вышла замуж за Сергея Ивановича Королёва. Его ещё где-то в начале 1927 года привёл к ним в дом отчим матери, Василий Иванович, который работал с ним на Октябрьской железной дороге. Вероятно, на взгляд отчима матери, Сергей Иванович был хорошим женихом, так как  был, что тогда высоко ценилось, рабоче-крестьянского происхождения, членом ВКП (б), и, как и он сам, непьющим и некурящим. По поводу своего брака с С.И. Королёвым мама как-то обмолвилась, что все её «кавалеры» восприняли его с  сожалением, но этому больше всего огорчился мой будущий отец, которому тогда не было и 16 лет.   
    В апреле следующего года мама родила своего первенца, которого окрестили в Никольском соборе и назвали Аркадием.  Детских садов (тогда «детских очагов») было мало, поэтому она сидела с ним дома. Вновь она пошла работать только осенью 1936 года, но уже делопроизводителем в Народный суд 4-го участка Октябрьского района, который располагался в доме № 14 по пр. Римского-Корсакова. От её места работы было совсем недалеко до Театральной площади, где находится Мариинский театр, ставший носить после убийства С. М. Кирова его имя. В этом театре мама частенько бывала и любила смотреть  балетные спек-такли с участием Галины Улановой и очень сожалела, когда та уехала в Москву танцевать в Большом театре. Что касается первого секретаря Ленинградского губернского комитета (губкома) партии С. М. Кирова, то о нём мама рассказывала, что этого жизнелюбивого и открытого лю-дям человека в городе все любили и связывали с ним улучшение своей жизни и возрождение города как крупного промышленного, научного и культурного центра страны. Вспоминала она и о том, что ленинградцы с большой болью и горечью восприняли известие о его убийстве и что после этого по ночам под аркой того или дома стали иногда появляться машины, называвшиеся в народе «чёрный во-рон». Рассказывала мама и о том, что при  Кирове  в 1926 году в городе открылось автобусное движение, развер-нулось большое строительство жилых комплексов для рабочих на окраинах города, новых школ, клубов, домов и дворцов культуры, фабрик-кухонь. Началась также  и радиофикация жилых домов. При участии Кирова был  открыт музей А.С. Пушкина на наб. Мойки, 12, в котором мама была в числе первых его посетителей. А в период хлебозаготовительного кризиса, разразившегося в связи с неурожаем и установлением государством на сельскохозяйственную продукцию твёрдых закупочных цен, когда в стране была введена карточная система на продукты,  Киров сумел добиться для Ленинграда увеличения норм поставок продовольствия. В 1930 году была упразднена Биржа труда, так как безработица  в нашем городе, как и в стране в целом, была полностью ликвидирована. (Потом как-то мама  принесла мне из своей заводской библиотеки повесть А. Г. Голубевой о детстве и юности С. М. Кирова  «Мальчик из Уржума», которую я с интересом прочитал). Что касается А. А. Жданова, сменившего Кирова у руко-водства города и областью, то о нём, со слов мамы, люди предпочитали ничего не говорить. Когда  же в конце 80-х годов Жданова начали упоминать как «гонителя» Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, то она по этому поводу заметила, что его (Жданова) «не за то осуждают», так как и Ахматова, и Зощенко, когда страна после войны должна была заниматься восстановлением народного хозяйства,  «не сумели отойти от мелкотемья своего творчества», поэтому критика в их адрес, как ей казалось, была отчасти справедлива. Жданова же, по её мнению, надо осуждать за то, что по его вине погибло немало невинных людей, в том числе и во время блокады.
  В декабре 1937 года у мамы родился второй сын,  названый Валерием. Крещён он был также в Никольском соборе. Не желая терять работу, мама решила для ухода за ним нанять няню-домработницу, и уже в августе 1938 года приступила к работе, но уже в должности секретаря судебного заседания народного суда 4-го участка Октябрьского района.
  Когда 22 июня 1941 года началась война и немецкие войска стали быстро приближаться к городу, то всех жителей города Решением исполнительного комитета Ленсовета, принятым 27 июня 1941 года, привлекли к трудовой повинности, которую надо было исполнять на оборонных работах. В этих работах особенно большую роль сыграли трудовые коллективы предприятий, организаций и учреждений, в том числе и органов юстиции, которые не были заняты в производстве оборонной продукции. Они были направлены на строительство оборонительных сооружений как за городом, так и в самом городе. По собственному почину десятки тысяч, как их тогда называли, «трудоармейцев», отказывались от обычного восьмичасового дня и трудились столько, сколько требовала обстановка. По свидетельству современников строительство оборонитель-ных сооружений под Ленинградом, проводившееся в столь больших размерах (в этих работах было задействовано около полумиллиона человек) явилось проявлением массового патриотизма и трудового героизма жителей города. Мать рассказывала, что приходилось работать до дрожи в руках и коленях, по сути, до полного изнеможения, но никто не жаловался и не пытался увиливать от работы. Как известно, в начале все силы были брошены на строительство Лужского оборонительного рубежа, но уже в двадца-тых числах июля командованием было принято решение о форсированном строительстве оборонительных сооружений и инженерных заграждений на Красносельском, Красногвардейском (Гатчинском), Петергофском и Колпинском участках обороны. В результате в течении короткого  времени город был опоясан мощной системой противотанковых рвов и заграждений, окопов, дотов, дзотов, бронеколпаков, металлических ежей, надолб и т. п. Эта работа, в которой были задействованы в основном женщины, была очень опасной, так как зачастую проводились в зонах артиллерийских обстрелов, бомбардировок и в непосред-ственной близости от мест боевых действий. Очень часто людям приходилось совершать большие пешие переходы. Одновременно большие оборонительные работы велись и в самом городе. Но, как известно, надолго удержать наступающие на Ленинград немецкие войска этими спешно построенными оборонительными сооружениями не удалось, и к 8 сентября город был блокирован.  Линия фронта оказалась у Пулковских высот, а территория Средней Рогатки (с 1962 года - площадь Победы) была на линии первого оборонительного рубежа. Здесь спешно был сформирован мощный узел сопротивления с дотами, противотанковым рвом, минными полями и прочими оборонительными сооружениями. Созданная передовая линия обороны начи-налась у Финского залива, затем  пролегала через станцию Предпортовая, Среднюю Рогатку и доходила до села Рыбацкого на Неве. По Московскому (тогда Международному) проспекту, идущему строго по Пулковскому меридиану и протянувшемуся на 9,2 км, безостановочно шла различная военная техника, включая танки, воинские части и народное ополчение. Ещё в августе 1941 года город начал готовиться к уличным боям, в которых Обводному каналу и реке Фонтанке была отведена роль соответственно второго и третьего рубежа обороны. Вдоль набережных Обводного канала были построены доты и дзоты. Первые этажи домов на его северном берегу были заложены кирпичом, мешками с песком и в них были устроены амбразуры. Угловые здания Фрунзенского универмага и симметричного ему жилого дома на  Московском проспекте у Ново-Московского моста через Обводный канал были превращены в мощные крепости. Всех людей, живших за Обводным каналом, южнее окружной железной дороги, переселили в северные районы, а Московский проспект перегородили баррикадами, сложенными из бетонных деталей, оставшихся от недостроенных до войны домов. В расселённых домах разместили воинские части и службы 42-ой армии (дом № 145). Оборонительные сооружения были построены также у Обуховского моста через Фонтанку. К этому надо добавить, что все деревянные мосты на Обводном канале были разобраны, остальные, включая  железнодорожные через Обводный канал от Московского и Витебского вокзалов, были заминированы. Были подготовлены к взрыву  мосты и через Фонтанку.
    По словам матери, как ни тяжела была эта работа, которая продолжалась и в условиях начавшейся блокады, она была не так страшна, как рано наступившие холода и голод.  Как известно, уже 18 июля 1941 года была введена карточная система, при которой продажа всех основных продуктов, продаваемым по карточкам, производилась по твёрдым государственным ценам. Но наряду с этим ещё многие товары можно было купить по повышенным (коммерческим) ценам, которые были далеко не всем по карма-ну. При этом население Ленинграда в первые месяцы войны значительно увеличилось за счёт беженцев из оккупированной Прибалтики и прифронтовых районов Ленинградской области. А это требовало дополнительного продо-вольствия. По воспоминаниям зам. Председателя Совнаркома СССР А.И. Микояна, он хотел направить в Ленинград 16 эшелонов с продовольствием, которые были нака-нуне войны отправлены в Германию (во исполнении ранее заключённого договора) и на момент начала войны находившиеся на территории Прибалтики. Однако А.А. Жданов отказался их принять, ссылаясь на то, что все склады города якобы забиты продовольствием и его уже «некуда девать». Микоян даже пожаловался на него Сталину. Тогда Сталин сам позвонил Жданову, но услышал от него то же самое - «все ленинградские склады забиты», и поэтому он (Жданов) просит «не направлять в город продовольствие сверх плана». Сталин, веривший и доверявший Жданову, согласился с ним, и эти эшелоны ушли по другим направ-лениям. Следствием этой «просьбы» Жданова стало то, что  город вскоре столкнулся с острой нехваткой продовольствия, и уже со 2 сентября  руководство города было вынуждено снизить суточные нормы на отпуск хлеба. Так, рабо-чие, инженерно-технические работники стали получать по 600 г вместо 800, установленных 18 июля,  служащие - по 400 г, а иждивенцы и дети - по 300 г. Чтобы растянуть оставшиеся ничтожные запасы муки, 4 сентября Ленгорисполком принял решение примешивать к ней 12% солодовой, соевой и овсяной муки, 2,5% размолотого жмыха и 1,5% отрубей (потом процент добавок только увеличивался). 12 сентября произошло второе снижение продовольственных норм. Рабочие и ИТР теперь стали получать по 500 граммов хлеба в день, а служащие и дети до 12 лет - по 300, иждивенцы - по 250. Но уже с 1 октября эти нормы были снижены третий раз: рабочие и ИТР стали получать 400 г, а остальное население - по 200 г. Однако положение с продовольствием продолжало неуклонно ухудшаться, а после захвата фашистами Тихвина и железной дороги, идущей через него в Ленинград, хлебные нормы были снижены в четвёртый раз: с 13 ноября рабочие стали получать по 300 граммов, а все остальные - по 150.  Надо сказать, что продовольственное снабжение города в этот период осуществлялось только транспортными самолётами «Дуглас». Но перевозимого ими продовольствия было явно недостаточно, и уже 20 ноября хлебные нормы пришлось снизить  в пятый раз: для рабочих эта норма теперь стала составлять 250 г хлеба, а для всех остальных - 125. И тут вдруг в начале декабря в город поступил приказ об отправке в распоряжение Государственного Комитета Обороны всех пятидесяти «Дугласов», а также пяти автотранспортных батальонов с лучшими водителями для участия в обеспечении обороны Москвы. Именно там, по мнению Верховного Главного командования, сейчас решался  исход войны. После выполнения этого приказа трагическое положение в Ленинграде превратилось в катастрофическое: в декабре и январе стали часто выпадать дни, когда в магазины перестали поступать какие-либо продукты вообще, включая даже и хлеб. Как следствие в городе  резко подскочил уровень смертности и без того уже далеко запредельный.
   Таким образом, осаждённый и умирающий от голода и холода Ленинград, сковавший у своих стен  полумиллион­ную фашистскую группу армий «Север», отдав Москве необходимые ему самолёты и автомашины, десятками тысяч жизней своих жителей заплатил за разгром врага под Москвой и тем самым приблизил победу над ним.
    На сохранившейся фотографии, сделанной 2 января 1942 года, очевидно, по случаю наступившего Нового года, можно заметить, что мама, с очень похудевшим лицом, вместе со своими сослуживцами пытается улыбнуться, но это получается у неё с большим трудом и только одними глазами. При этом она ещё не знает, что начавшийся год сулит ей, как и многим сотням тысяч ленинградцев, боль от страшных страданий и утрат. Она ещё не знает, что ровно через две недели её ждёт первая утрата - потеря   мужа, а затем последует смерть старшего сына и матери. 
   Однажды мама вспомнила, что, после того как в январе 1942 года пропал без вести Сергей Иванович, ей не хоте-лось идти с работы домой, так как дома её ждали голодные Аркаша и Валерий, которые смотрели на её руки: не принесла ли она чего поесть? Как-то однажды к ним на работу пришли две женщины и предложили купить у них два лошадиных хомута, которые с внутренней стороны были оббиты тонкой полоской кожи. Мама их купила и после окончания работы, повесив эти хомуты себе на  шею (в руках нести их было неудобно и тяжело), с трудом дота-щилась домой. Клавдия Алексеевна, увидев её, страшно испугалась, подумав, что она сошла с ума. Потом мама долго мучилась, вынимая  гвозди, которыми были приби-ты эти полоски кожи и которые она, изрезав их на мелкие кусочки, затем долго варила. В результате получилась желеобразная масса непонятно-мутного цвета, которую бабушка категорически отказалась есть и не дала ею кор-мить и детей. Пришлось маме этот  «студень» есть одной.
   Помню, как-то мы с матерью поехали на Волково клад-бище, и она по дороге туда вспомнила, как они «вместе с Лёлей» (Еленой Фёдоровной Зиминой) в феврале 1942 года ходили куда-то далеко за него. И там, на каком - то брошенном осенью поле или огороде (недалеко от линии фронта) они нарыли из под снега и мёрзлой земли меньше половины мешка мороженной картошки и еле-еле дотащи-ли его  домой. Пыталась мама выменивать на хлеб и какие-то вещи. Однако, несмотря на все её  усилия, ей не удалось уберечь ни детей, ни мать, как и себя тоже, от дистрофии и цинги.
   20 февраля 1942 года от дистрофии умер  Аркаша. Это  для семьи стало страшным ударом. Но новое горе  не сло-мило мать, а скорее наоборот, она  нашла в себе силы продолжать борьбу за свою жизнь, за жизнь второго  сына и матери. И это притом, что её здоровье было тоже серьёз-но подорвано, а из-за витаминной недостаточности у неё начали опухать ноги, кровоточить дёсны, шататься и выпа-дать зубы. В последующем мама тщательно скрывала их отсутствие, и я только за несколько лет до её смерти узнал, что она носила зубные протезы.
    Начиная с середины февраля 1942 года, когда всё трудо-способное население было мобилизовано на уборку города из-за угрозы эпидемии, мама вместе с Клавдией Алексе-евной наравне со всеми участвовали в этих работах.
    31 мая 1942 года, располагая сведениями о планах нем-цев по активизации боевых действий и подготовки к штурму города (началась концентрация немецких войск в районах Мги и Тосно, а в июле месяце под Ленинградом появились и части 11-ой немецкой армии, переброшенные из под Севастополя),  Исполком Ленгорсовета на основании указания Военного совета Ленинградского фронта принял решение «О мобилизации населения в порядке трудовой повинности на завершение оборонитель-ных работ». И вновь тысячи еле держащихся на ногах ленинградцев, а  это были в основном женщины, как и в 1941 году, вышли на строительство новых и укрепление старых боевых рубежей в окрестностях города и внутри него. И это, невзирая на то, что немцы вновь усилили бомбардировки и артобстрелы города. Как правило, снаря-ды рвались на трамвайных остановках, у заводских проход-ных и в других местах массового скопления людей. (Это свидетельствовало о том, что, несмотря на большую работу нашей контрразведки, в городе продолжали активно дейст-вовать вражеские агенты, чему способствовала непосред-ственная близость передовой линии фронта к городским районам. Именно это обстоятельство позволяло врагу засылать множество ракетчиков, шпионов и диверсантов. Примечательно, что в то же время не было ни одного случая, чтобы кто-либо из измученных блокадой ленин-градцев, взяв одну из немецких листовок, во множестве сбрасываемых фашистами с самолётов и служившими пропуском для перехода к ним, воспользовался бы этой возможностью. С целью предотвращения гибели людей власти города были вынуждены периодически менять распорядок работы предприятий и учреждений, а также переносить места остановок трамваев, единственного на тот момент общественного транспорта). В отличие от прошлого года, когда оборонительные рубежи строились в спешке, теперь эта работа велась основательно и проду-манно. Велась она главным образом в районах Автово, Старой и Новой деревни, Средней Рогатки, Ржевки и в селе Рыбацкое. Мама работала в районе  Автово. Тогда же она, как и многие ленинградцы, которые, испытав ужасы первой  блокадной зимы, страшились цинги и голода следующей зимой, весной 1942 года начали покупать рассаду и семена, которыми снабжал  трест зелёного строительства и Ботанический институт (часть посадоч-ного материала доставлялась и по «Дороге жизни») и сажать картошку и овощи везде, где  только это было возможно. Например, на Можайской, 19 стоит небольшое здание электроподстанции «Горэлектротранса» (б. Трам-вайно-троллейбусного управления (ТТУ), которое на-ходится в окружении газона, на котором  во время блокады и даже несколько лет после неё сажали овощи и картофель (до начала 1990-х годов эта территория была огорожена деревянным забором). Был посажен картофель и овощи и на земляных откосах Обводного канала. Именно здесь сажала свою рассаду и мама.
  Участвуя в оборонительных работах, мама попутно со-бирала, где только возможно, лебеду, крапиву, щавель и ещё какие-то травы, название которых я не запомнил. По-том она варила из крапивы и щавеля суп, а из лебеды дела-ла лепёшки. Однажды, когда мама в районе Волково клад-бища нарвала мешок разной травы и пошла домой,  на неё набросился какой-то, как она сказала, «мужик», который хотел этот мешок у неё отобрать. Но ей хватило сил убе-жать от него, а у него, видимо, не хватило сил её догнать.
   В августе 1942 года мама была вынуждена уволиться с работы, как указано в её трудовой книжке, «в связи с болезнью ребёнка». Тяжёлая форма дистрофии была уже у Валерия, а больничный лист по уходу за ребёнком больше не продлевали. Бабушка к этому времени тоже едва держа-лась на ногах, так как из-за постоянных переживаний и хронического недоедания она всё чаще стала жаловаться на сердце. Ко всему прочему,  мама со страхом ожидала приближащуюся зиму 1942/1943 года, так как прошедшая была ей памятна не только утратой мужа и старшего сына, но и тем, что топить печь было нечем, кроме как мебелью, рамами и подрамниками от картин и книгами. Вопрос с  топливом на предстоящую зиму стоял не только перед ней, но и перед всем городом. Поэтому в начале июля 1941 года Исполком Ленгорсовета утвердил план мероприятий по обеспечению города топливом,  согласно которому на заго-товку дров привлекалось всё население города. При этом предполагалось, что каждый участвующий в этой работе должен был заготовить 4 куб. метра дров, из которых половину мог получить для отопления своего жилья. При этом во избежание полного уничтожения лесов и парков вокруг Ленинграда было принято решение пустить на дро-ва деревянные дома, которых тогда в городе было снесено более 7 тысяч, жильцов же из них переселить в опус-тевшие квартиры и комнаты в каменных домах. Несмотря на постоянное недомогание, мать приняла участие в этой работе и заготовила нужное количество дров на предстоя-щую зиму. Занимаясь этой работой, она случайно узнала, что Автобазе № 1 Управления Продторгами (продовольст-венными торгами) требуется подсобница, и  в октябре 1942 года  устроилась туда работать.
  Эта Автобаза находилась на Международном (ныне Московском) проспекте, 98, в здании Дома (потом Дворца) «Союзпушнина», построенном в 1938 году для проведения Пушных аукционов.  Подвалы этого здания были изначаль-но оборудованы холодильными установками, предназна-ченными для хранения мехов. По обеим сторонам и позади просторного вестибюля первого этажа были расположены залы для приёмки и сортировки мехов. Второй и третий этажи были отведены для четырёх выставочных залов, а четвёртый этаж занимали служебные помещения. Во время войны там  был оборудован склад для хранения продуктов, а также нечто вроде гостиницы и столовой для водителей автомашин и другого персонала. (После войны Дворец «Союзпушнина» вновь стал использоваться по своему назначению. Торги пушниной, проводившиеся в нём, дава-ли Советскому Союзу до 30% всей валютной выручки  страны. После развала СССР и свержения советской власти наша страна потеряла своё место на мировом пушном рынке, а зверохозяйства в стране были почти все разорены и прекратили своё существование). В стоящем рядом здании  Ново-Девичьего монастыря (Московский пр., 100) тогда размещался штаб МПВО и госпиталь, а до войны там была 5-я средняя школа Московского района. Далее по Московскому, в доме № 104, находилась больница им. И.Г. Коняшина, который в этом бывшем особняке прокурора святейшего Синода К.П. Победоносцева создал районную больницу. В 1933-1934 это здание было надстроено до пяти этажей.
  Напротив Дома (Дворца) «Союзпушнина» находится Трамвайный парк им. И.Г. Коняшина, построенный в 1915 году на месте коночного парка (Московский, 81, 83). Здесь, по словам старшего брата, в одном из его корпусов тоже находилась фронтовая столовая. Туда тоже иногда  на машинах привозили солдат с линии фронта, которая проходила в семи с половиной километрах от Московского проспекта, за Мясокомбинатом.
   На углу Московского проспекта и южного берега Об-водного канала  находился пост ГАИ и постовой милицио-нер, в обязанности которых входила проверка документов и пропусков у тех, кто хотел проехать или пройти по проспекту. В течение всей блокады, в отличие от других проспектов и улиц города,  здесь было наиболее интенсив-ное движение, не только военных грузовиков, но и трамва-ев, конных телег и пешеходов. Именно поэтому немцы постоянно обстреливали его. Очень часто мишенью для артиллерийских снарядов становились трамвайные оста-новки, особенно тогда, когда рабочие ехали на работу на завод «Электросила», который работал всю войну. И всю войну, исключая первую блокадную зиму, здесь ходил трамвай № 3, который называли «тройка». Его маршрут заканчивался около виадука, по которому проходит окруж-ная железная дорога. Здесь начиналась пограничная зона, и был оборудован пропускной пункт (ПП), а сам проспект в этом месте был перегорожен колючей проволокой. (Почти точно такой же пропускной пункт был оборудован под виадуком на проспекте Стачек у Кировского завода, кото-рый перегораживала баррикада из толстых брёвен с двумя башнями, на которых были установлены пулемёты, и небольшим проездом для одной машины. У станции Авто-во, рядом с Красненьким кладбищем, находился ещё один пропускной пункт). Мама неоднократно была свидетелем того, как или в трамвай, или на ту или иную трамвайную остановку попадали немецкие снаряды. Били фашисты и по жилым домам, и по детским садам, то есть били туда, где находились люди. Поэтому все дома на Московском проспекте были замаскированы, и с наступлением ночи всё погружалось в темноту. Как-то по этому поводу мама сказала, что хорошо, что Московские триумфальные воро-та, сооружённые по проекту В.П. Стасова в 1838 году, были в 1936 году разобраны, «иначе бы от них ничего не осталось» (они были восстановлены на Московском прос-пекте в 1961 году напротив дома № 114). После смерти Клавдии Алексеевны в декабре 1942 года мать стала брать с собой на работу и Валерия, полагая, что если она  погибнет, то без неё погибнет и он, поэтому, если им суждено погибнуть, то будет лучше, если они погибнут вместе. Когда мама стала ходить на работу с Валерием, то они до неё добирались только пешком и прижимаясь к стенам домов чётной стороны Московского проспекта, потому что если ожидался авианалёт, то задолго до него ревели сирены «воздушной тревоги», но когда немцы начинали обстрел города, то снаряды начинали ложиться и разрываться совершенно неожиданно для людей.
     Валерий рассказывал, что когда мать дежурила  в  столо-вой, то она отскабливала после жарки  чего-либо сковоро-ды, и все так называемые «шкварки» отдавала ему. В этой столовой, где  ей достаточно часто  приходилось работать, она перебирала и чистила картошку, как, впрочем, и другие овощи. Ближе к лету 1943 года мать получила задание: прежде чем чистить картофель для столовой госпиталя, находившегося рядом в школьном здании, нужно вырезать из него так называемые «глазки», которые потом надо  было сдать, так как  их  будут сажать в землю в качестве семян. Мама также рассказывала, что, несмотря на то, что таким, как она, хронически недоедающим людям, часто приходилось работать с продуктами, она может вспомнить только один случай воровства, когда  в нём была уличена одна женщина, у которой дома лежал больной ребёнок.
    Как-то, возвращаясь домой с работы с Валерием, мама по пути решила зайти в булочную, чтобы получить  по карточкам положенную ей и Валерию порции хлеба. Но вдруг послышались разрывы артиллерийских снарядов,  за-звучал сигнал воздушной тревоги и бойцы МПВО начали загонять людей в бомбоубежища. Однако мать успела заскочить в магазин, где продавец-мужчина, вместо того чтобы отрезать от буханок хлеба и взвешивать положенные  согласно установленным нормам порции, совал в руки находившихся  там людям по целой буханке и выгонял их из помещения магазина. Он и матери с Валерием быстро сунул по буханке, а затем  вытолкал их из магазина, крича: «Быстрее! Бегите быстрее!» - Сидя в бомбоубежище и ожидая окончания артобстрела, мать подумала, что теперь этого продавца за перерасход хлеба могут по законам военного времени расстрелять, и она решила после окон-чания воздушной тревоги пойти в булочную и вернуть ему хлеб. Но когда она с Валерием после сигнала отбоя воздушной тревоги стала подходить к зданию, где нахо-дилась булочная, то увидела, что на её месте огромный разлом с дымящимися развалинами. 
   В первом часу в ночь на 22 января 1944 года город вновь подвергся артиллерийскому обстрелу, а на рассвете 5 артиллерийских снарядов разорвались на Московском проспекте. В результате - двое убитых и трое раненых.  Ленинградцы, как и моя мать, ещё не знали, что это были последние жертвы обстрелов, которым город подвергался 611 дней. А 27 января в 19 часов 45 минут по радио был оглашён приказ командующего Ленинградского фронта генерала Говорова и членов Военного совета Жданова и Кузнецова о разгроме немецких войск, осаждавших Ленинград. И почти сразу после этого, в 20 часов, в городе был произведён салют. Ленинградцы не могли сдержать слёз, в том числе и моя мать, которая, по словам Валерия, хотя и улыбалась, но из её глаз «ручьём текли слёзы».
  После снятия блокады жители Ленинграда постепенно стали привыкать к нормальной жизни, и уже летом  город стал жить почти мирной жизнью. Открывались магазины, театры, школы и клубы. По всему городу велись большие строительные и ремонтные работы. Из эвакуации стали   возвращаться люди. Тогда же  мой будущий отец начал уха-живать за  мамой. Брат рассказывал, что Александр Фёдо-рович Зимин несколько раз  приезжал  к ним по вечерам домой - и «не на какой-нибудь машине, а на «Катюше», и бывало,  что иногда даже катал его на ней.      
    На Автобазе мама проработала до февраля 1945 года, а затем, то есть уже незадолго до окончания войны, она вернулась работать на прежнюю должность секретаря судебного заседания, но теперь уже в Народном суде Мос-ковского района, который располагался (и располагается до сих пор) не так далеко от Дома «Союзпушнина» (Мос-ковский, 129)  в  здании, построенном в 1935 году в стиле конструктивизма для Московского райсовета видным со-ветским архитектором И. И. Фоминым. Во время войны  это здание занимал штаб по формированию 2-ой (Москов-ской) дивизии народного ополчения. (Попутно следует ска-зать, что для Кировского райсовета, на проспекте Стачек, 18, за Нарвскими воротами, в 1938 году было построено здание, и тоже в стиле конструктивизма, в котором также размещались и продолжают размещаться многие районные административные учреждения). 
   Отношения между моими будущими родителями в этот период продолжали развиваться, и вскоре они  зарегистри-ровали свой брак. Можно предположить, что маме было нелегко после всего пережитого в блокаду решиться на создание новой семьи (ей было уже 37 лет), да и после-военное время  было тоже тяжёлым: продуктовые карточки были отменены только в середине декабря 1947 года, а на одежду, обувь, бельё и на некоторые промышленные товары до 1949 года выдавались специальные талоны. Однако мать была убеждена в том, что Валерию нужен отец, а чтобы он, носивший фамилию своего отца, не чувствовал себя в её новой семье одиноким, она не стала менять свою фамилию «Королёва» на фамилию «Зимина».
     В следующем году родился я, и мама в августе 1946 года  по окончании декретного отпуска уволилась с работы. А в августе следующего года родилась моя сестра, Татьяна. Мама сидела с нами дома почти до конца января 1953 года - детских садов тогда было мало, а один из них на Брон-ницкой, 24 во время войны был разрушен прямым бомбовым ударом. (На его месте  в 1962 г. появилось здание кинотеатра «Космонавт» на тысячу мест, который вскоре после падения советской власти, как и многие дру-гие кинотеатры в городе, прекратил своё существование).  Вообще же как до революции, так и после неё многие женщины, имеющие маленьких детей, как правило, сидели с ними дома, а семья  находилась на иждивении главы семейства. Но после войны ситуация резко изменилась: за время войны общие безвозвратные потери страны состави-ли порядка 27 миллионов человек, в том числе потери Красной Армии -  8 668 400 человек, и это были в подавляющем большинстве  мужчины. Для восстановления народного хозяйства страны, как и нашего во многом разрушенного города и его предприятий, не хватало рабочих рук и денежных средств, чтобы платить отцам семейств такую зарплату, которая позволяла бы им безбед-но содержать семью. Именно это последнее обстоятельство привело в конечном итоге к массовому вовлечению женщины-матери на производство. А это, в свою очередь, не могло не повлиять как на количество детей в семьях, так и на качество их воспитания.
  Когда мы с Татьяной немного подросли, мать стала вместе с нами бывать у разных своих родственников и знакомых. Мне запомнились некоторые их них. Так, иногда мы ездили на трамвае или даже ходили пешком к Наталье Игнатьевне Павловской, которая жила недалеко от Теат-ральной площади, на канале Грибоедова, 113, в квартире на первом этаже. Мы - дети - называли её «тётя Наташа». Она была то ли родственницей Клавдии Алексеевны, то ли её товаркой. У этой тёти Наташи была дочь, Людмила Кузь-минична, 1925 года рождения, с которой мать когда-то нянчилась и гуляла, когда та ещё была в детской коляске, в садике у Никольского собора. Мы — дети, называли её так же, как  называла её мать, «Милочкой». У Милочки (Люд-милы Кузьминичны) был сын Евгений,  на год старше меня, с которым мы частенько играли или в самой квартире, или во дворе его дома. Как правило, тётя Наташа обычно работала за ручной швейной машиной, которую называла не иначе, как «моя кормилица». К этому времени её дочь закончила Восточный факультет Ленинградского университета и работала научным сотрудником в каком-то институте Академии наук СССР. Кроме того, Людмила Кузьминична любила музыку и умела играть на форте-пьяно, которое стояло в её комнате, и часто посещала  Кировский театр и филармонию. Иногда Людмила Кузьми-нична читала нам детские книги и делала это очень выразительно. Помню, однажды она так прочитала сказку Г. Х. Андерсена «Дюймовочка», что я даже расчувствовал-ся. Она частенько давала мне смотреть  детские книжки в мягких обложках с иллюстрациями, которые я пытался читать самостоятельно. Видя, что мой интерес не ограни-чивается только рассматриванием картинок, Людмила Кузьминична стала учить меня правильно читать. Помню, что она делала это по книге Д. Свифта «Приключения Гулливера», попутно объясняя, для чего служат знаки препинания.  Как-то раз, мне было, наверно, лет шесть или семь, перед Пасхой, мама уже поздно вечером вместе со мной поехала к Никольскому собору, чтобы принять участие  в Крестном ходе. Помню, что, когда мы подошли к собору,  меня очень удивило, что весь садик вокруг него был заполнен людьми. Затем прошёл Крестный ход, который я увидел впервые в жизни. После этого мы пошли к тёте Наташе, как было сказано мамой, «разговляться». Было, наверно, уже  около  часа ночи, когда мы пришли к ней. В большой комнате (метров около 30-ти), где тётя Наташа обычно принимала своих клиентов и шила на своей ручной швейной машине,  вплотную стояли  накры-тые всякого рода угощениями столы, за которыми сидело человек 20, а, может быть, даже и больше. От такого количества незнакомых людей я растерялся и ни на шаг не отходил от матери. Когда мы после этого ночью пешком возвращались домой, то по дороге я спросил маму, почему, если Бог есть, то его нельзя увидеть. Она ответила: «Нам не дано видеть Бога, но мы должны понимать, что он есть. Кроме того, человек должен просто во что-то верить, так как  вера даёт человеку надежду на лучшее. И если её нет, то зачем жить?» - А затем она рассказала мне случай, услышанный ею от своей матери, который касался велико-го русского учёного-физиолога, первого нашего лауреата Нобелевской премии И.П. Павлова. Он, будучи ещё сту-дентом, очень серьёзно относился к занятиям, и как-то раз усиленно готовился к очередному экзамену, и в этот момент к нему обратился товарищ по курсу: «Ваня, ты у нас самый умный, скажи, есть ли Бог или нет?» - Иван Петрович, углублённый в учебник, ответил:  «Отстань! Бо-га нет!» - Товарищ ушёл и повесился. Узнав об этом, Павлов испытал глубокое душевное потрясение. И если на тот момент в нём преобладало материалистическое пред-ставление о мире, то после этого случая он стал глубоко религиозным человеком. Этот рассказ  заставил меня испы-тать какой-то страх и смущение, однако в полной мере суть его я понял значительно позднее. С интересом потом узнал, что И.П. Павлов жил в доме № 18/4 (на стене дома имеется мемориальная доска) на углу Большой Пушкарской улицы и Введенской (ныне ул. Олега Кошевого) и регулярно посе-щал церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы, которая находилась на противоположном углу (угол Б. Пушкарской, 15, и Введенской улицы, 6). Кстати сказать, эта церковь была возведена в 1810 году на месте деревянной, которая была построена для первоначально расквартированного здесь лейб-гвардии Семёновского полка. Посещения этой церкви Павловым привлекало в неё множество посетителей, стремившихся посмотреть на знаменитого учёного. После его смерти, последовавшей в 1936 году, количество прихожан этой церкви резко умень-шилось, и она была вскоре снесена, а на её месте был разбит сквер.
   Помню также, как осенью, где-то в начале ноября 1952 года, мы с матерью поехали к Павловским, чтобы затем присутствовать на церемонии открытия у Театральной пло-щади памятника композитору Н.А. Римскому-Корсакову. Погода была пасмурная и холодная, а сама церемония долгой, и  я там очень сильно  простудился. А перед этим мы всё лето 1952 года жили на даче в Мариенбурге, а точнее - в посёлке Рошаля, на Загородной улице,4, где у отца  уже была построена так называемая «времянка» и сарай.  Туда же, были перевезены с Можайской и кое-какие вещи, некоторые  из которых там потом и остались. На даче мама сделала клумбы перед лицевой частью фасада будущего дома и засадила их георгинами, флоксами, гвоз-дикой и ещё какими-то цветами. Цветы были посажены ею и вдоль забора от калитки до времянки. Надо сказать, что мать очень любила цветы, у нас их и в городе в цветочных горшках было всегда много. Мать быстро завела  знаком-ство с ближайшими соседями. Когда она ходила в продо-вольственный магазин, то обычно брала с собой и меня, а Татьяна под присмотром Валерия оставалась дома. Мага-зин находился примерно в пятистах метрах от нашего дома, на той же улице, на которой жил и дядя Валя (брат отца) и в доме которого мать была прописана временно, на летний период. Это тогда требовалось в обязательном порядке, как, впрочем, и сейчас. Иногда мама заходила к новой жене дяди Вали, Татьяне Степановне. В тот период Татьяна Степановна ждала ребёнка. Вскоре, 26 августа, она родила сына, которого назвали Владимиром. Однажды, когда мы шли с мамой в магазин, какой-то велосипедист на повороте сбил меня с ног. Мама стала ругать его, и он долго извинялся перед ней и даже предлагал какие-то деньги. В нашей времянке, как и в комнате в городе, всё сияло чистотой: везде были белоснежные скатерти, сал-фетки и пикейные покрывала. Мы это не пачкали и не мяли, так как целыми днями находились на улице, а точнее, на территории своего участка. 
    Вспоминается и день рождения сестры (17 августа),  ей тогда исполнилось пять лет, и у нас на участке собрались гости. Это были дядя Валя с женой, тётя Лёля со своим сыном Сергеем, может быть, бабушка Поля и ещё кто-то. Стол из времянки был вынесен на улицу, а после обеда он был приготовлен для чаепития. Мама на улице начала растапливать самовар, который стоял у нас в комнате на Можайской в качестве украшения, и сделала это чрез-вычайно ловко. Так я впервые и, пожалуй, единственный раз в жизни увидел, как в самоваре кипятят воду для чая. Сейчас этот самовар хранится у меня. Вообще же мать готовила еду и грела воду в чайнике не на железной дровяной плите, стоявшей во времянке, а на примусе, с которым постоянно мучилась, поэтому отец вскоре купил керогаз. Что касается примуса, то он служил ещё Клавдии Алексеевне на Можайской в то время, когда к дому не был подведён газ, а также во время войны, когда после начала обстрелов и бомбёжки города подача газа в жилые дома была сразу же прекращена (тогда же в жилых домах были отключены и телефоны), а дровяную плиту на кухне топить было нечем. То же касается и керосиновой лампы, которую мать зажигала по вечерам во времянке. Эта лампа, как и примус, служила ещё в квартире на Можайской как до революции, так и в  блокаду. В блокаду, как известно,  подача электричества в жилые дома прекратилась в первых числах декабря 1941 года и вновь  возобновилась только на два дня: 7 и 8 ноября 1942 года, в дни празднования 25-летия Великой Октябрьской социалистической революции. 9 ноября 1941 года подача электроэнергии в жилые дома была вновь прекращена, и только с января 1943 года электричество стали подавать в жилые дома на четыре часа в сутки. Полностью же электроснабжение города было восстановлено только после  окончания войны.
   После неожиданного ареста отца в канун Нового 1953 года мама решила пойти на работу, так как жить нам было не на что. Здесь надо упомянуть, что на углу Малодетско-сельского проспекта (дом № 15) и Серпуховской улицы стоит частью двух-, а частью трёхэтажное здание, в котором находился Народный суд Фрунзенского района. Бывало летом, проходя со мной мимо этого здания, мать разговаривала через открытое угловое окно с женщинами, которые там работали за письменными столами, а иногда мы заходили к ним и вовнутрь. В этом случае  эти женщины меня окружали, что-то говорили, о чём-то расспрашивали, потом сажали за какой-нибудь стол, давали мне бумагу и карандаш и учили рисовать или писать. (После того как наши Семенцы отошли к Ленинскому району,  суд перевели на территорию Фрунзенского района, а в этом здании разместился  отдел института социально-экономических проблем АН СССР). Я очень тогда удив-лялся, почему мама знает всех этих женщин и её знают, если она здесь никогда не работала. И вот, когда мама решила вернуться на прежнее место работы, то есть в Народный суд Московского района, то ей в этом было отказано по причине того, что её муж находится под следствием (она не сочла возможным  это скрывать). Отказано было ей в приёме на работу и во Фрунзенском суде. Это, как я теперь полагаю, было вызвано тем, что в тот период в городе царила атмосфера страха в  связи с так называемым «ленинградским делом», подстроенным, как выяснилось позднее, заместителем Председателя Совета Министров СССР Г.М. Маленковым. Тогда мама решила пойти работать на Ленинградский шинный завод (ЛШЗ), где до ареста работал отец. Только потом я узнал, что на этом заводе была постоянная нехватка кадров, так как это химическое производство было вредным для здоровья человека, и до революции здесь регулярно происходили массовые отравления рабочих (в советское время там всем рабочим стали бесплатно выдавать молоко). В январе 1953 года мама была принята туда на работу контролёром готовой продукции. Вполне возможно, что решение пойти работать именно на этот завод мама приняла  по  совету своей школьной подруги Елизаветы Ивановны Цветковой, которая работала там старшим инспектором отдела кадров. По поводу этой Елизаветы Ивановны надо сказать, что она была очень  скромным и очень, как мне казалось, «тихим» человеком. Судьба у неё, как и у многих людей того времени, сложилась несчастливо. До войны она вышла замуж за вдовца, который имел сына. Когда началась война, муж ушёл на фронт и там вскоре погиб. Своего пасынка тётя Лиза, так мы с сестрой её называли, в блокаду спасла и потом растила одна, уже не пытаясь создать новой семьи. Жила она рядом с Шинным заводом, на Нарвском проспекте, в коммунальной квартире, где занимала небольшую комнату, и мать частенько после работы бывала у неё. Иногда, обычно в выходной или праздничный день, мама брала нас с сестрой к ней в гости. Бывало, что мы все вместе ездили на Красненькое кладби-ще у Автово, на котором у тёти Лизы были похоронены родители и другие родственники. Елизавета Ивановна всегда нас угощала чаем с шоколадными конфетами, печеньем и другими сладостями. Когда я начал учиться в пятом классе и меня, как говорили тогда, «приняли в пионеры», она подарила мне книгу Анатолия Рыбакова «Кортик», от которой я, придя домой, не мог оторваться, пока её всю не прочитал. Помню, как в конце декабря 1955 года мама отвезла меня с сестрой к тёте Лизе. Это было воскресенье. И тётя Лиза повела нас в недавно открыв-шееся метро, где мы с сестрой ещё ни разу не были. Ближайшей станцией от её дома была станция «Нарвская». Тётя Лиза купила билеты в одной из касс (тогда билеты были бумажные и отрывались кассиром от рулончика, как и в наземном транспорте). Билет стоил 50 копеек (после реформы 1961 года - 5 копеек). Мы спустились вниз по эскалатору  и осмотрели центральный (средний) зал этой станции, где надолго остановились перед мозаичным панно с портретом И.В. Сталина, которое занимало всю торцевую стену этого зала. Потом мы сели в электричку и стали выходить на каждой станции и осматривать её. Кроме станции «Нарвская», мне ещё понравились станции «Автово», «Пушкинская» и «Площадь Восстания». После  XX-го съезда КПСС мозаичное панно с портретом Сталина на станции «Нарвская» было замуровано, а все памятники ему как в городе, так и по всей стране, сняты. Вспоминает-ся, как по этому этому поводу тётя Лиза в разговоре с матерью обмолвилась: «Сталин cумел объединить народ и поставить перед ним общую цель. Да и  кто мог в войну быть вместо него? Уж не Хрущёв ли, который  не сеет, не пашет, а только шляпой машет?» - Мама же на это откликнулась: «Что бы там сейчас ни говорили, но народ без руководителя — толпа! А во время войны Сталин сумел сохранить дисциплину и в армии, и в тылу, сумел также поднять у советского народа дух борьбы и, опираясь прежде всего на русский народ, привёл его к победе. Плохо только то, что он людей мало жалел. Но в то время, наверно, по-другому было нельзя».
    Осенью 1954 года мать с отцом, которого освободили из под ареста где-то в начале апреля, начали готовиться к переезду, так как наш дом, признали «домом угрозы» (на лестницах и в комнате отца установили подпорки),  и дом, как говорили тогда, «пошёл на капитальный ремонт». Мать получила на время ремонта дома в так называемом маневренном фонде две маленькие комнаты, примерно по 10 - 12 метров, в двух разных квартирах, но находившихся на одной лестничной площадке в полуподвальном этаже дома № 56 на Лиговской улице. Отцу же  дали комнату в доме на Старорусской, которая находилась сравнительно далеко от нас: минут 20-25 езды на трамвае. Дом, в кото-ром мы начали жить, жильцы называли почему-то «домом Пожарского». Он имел форму большого параллелепипеда, поделённого на четыре двора в глубину от Лиговского. Мы жили в дворовом флигеле первого двора, который как бы делил этот двор на две неравные части, образуя таким образом уже два двора: большой и маленький.  На этот маленький двор,  шириной порядка 5-6 метров, выходили окна кухонь наших квартир, и он назывался старожилами дома «таировкой». И действительно, длинный и узкий, в этот двор никогда не заглядывало солнце, и он имел несколько сумрачный и таинственный вид. Окна наших комнат выходили на большой и сравнительно широкий двор. Это наше временное жильё имело большой недостаток: на стенах постоянно проступала сырость и в квартире, несмотря на постоянное проветривание, всё вре-мя ощущалось затхлость. В голову часто приходила успо-каивающая мысль, внушённая матерью, о том, что  здесь до революции люди жили постоянно, а мы живём здесь только временно.
     Переезжая с Можайской по новому адресу, мать некото-рые вещи, в том числе разные письма и бумаги, оставав-шиеся ещё с довоенного и военного времени, которые она назвала «хламом», просто выбросила. А когда мы жили уже на Лиговской, мама купила Валерию новый пись-менный стол за 250 рублей, который он давно у неё просил. После окончания ремонта, когда мы возвращались в наш дом на Можайской, она не стала брать туда горку, так как от сырости её, как, впрочем, и другую мебель, покоробило и в ней плохо стали закрываться верхняя остеклённая дверца и дверцы в её нижней части, а многие резные дере-вянные украшения рассохлись и отвалились. Мне было очень жаль эту горку, так как она, на мой взгляд, была самой красивой вещью в нашем доме и сделана была, по словам отца, из красного дерева. Её верх украшала боль-шая резная корона, резьбой были украшены боковые стойки и рама верхней дверцы, между которыми в верхней части было стекло. Резьбой были украшены и двуствор-чатые глухие дверцы в её нижней части. В этой горке мать обычно выставляла красивые, оставшиеся ещё от бабушки, расписанные живописью фарфоровые вазочки, чашки, бокалы, тарелки и  статуэтки, которые она любила и посто-янно подпокупала. По поводу посуды, помню, что её тоже при  переездах побилось довольно-таки много. Вообще же надо сказать, что к вещам, равно как и к деньгам, мать относилась очень легко и не жалела их. Вспоминается только один случай, когда мама была в очень сильном расстройстве, и вот из-за какой  утраты. Это случилось незадолго перед переездом на время ремонта нашего дома на Лиговскую улицу. Обычно мама, занимаясь стиркой, уборкой или мытьём посуды, снимала со своего  пальца обручальное кольцо, но кольцо с бриллиантом и сапфиром, дореволюционной работы, подаренное ей  на восемнадца-тилетие матерью и которое было ей очень дорого как память о ней, она никогда не снимала,  так как оно уже как бы вросло в её палец. Как-то раз мама была на кухне. И вдруг она плачущим криком зовёт отца и показывает ему руку с этим кольцом, где одно гнездо, в котором был  брил-лиант, было пустым. Со слезами на глазах и с саднящей болью в голосе она объяснила отцу, что, наверно, крепле-ние в гнезде ослабло и бриллиант выпал в раковину, когда она мыла в ней посуду. Отец отсоединил изогнутую трубу под раковиной, которая в то время выполняла роль совре-менного сифона, и промыл её в тазу, но бриллианта там не обнаружилось — его, очевидно, смыло в канализацию. Весь вечер потом мать сокрушалась по этому поводу. А на следующий день пошла в ювелирную мастерскую, где ей это кольцо сняли, распилив его прямо на пальце. Впослед-ствии, когда мы стали жить без отца, это кольцо мать пос-тоянно сдавала в ломбард, как и немногие сохранившиеся от бабушки ценные вещи, в частности золочёные сереб-ряные чайные ложки с красивым узором и которые она потом не выкупала, а без конца перезакладывала. В то время все ломбарды были государственными, процент за ссуду был достаточно низкий, поэтому там всегда было много народу. Мама обычно брала  нас туда с Татьяной или меня одного. Технология перезалога была проста: нужно было отстоять очередь «на выкуп», то есть в кассу, где надо было оплатить проценты за ссуду, выданную за залог, а потом выстоять очередь в кладовую, чтобы перезаложить залог. Иногда приходилось стоять и в очередь «на залог», если мама приносила какую-либо вещь  из дома. Тогда в одну очередь мама ставила меня,  в другую — Татьяну, а в третью становилась сама. Как правило, эта  «процедура» занимала часа два с половиной, но иногда и больше. Обычно мы ездили в ломбард на Владимирской площади, 17 (до революции - «Общество Санкт-Петербургского частного ломбарда»), но бывали и в других, когда у мамы появлялась надежда, что там «народу» будет поменьше или за сдаваемую ею вещь ссуду дадут побольше. Однажды, помню, то ли весной,  то ли осенью, мне было, может быть, лет семь или восемь, мы с матерью вышли из ломбарда, и через несколько шагов я вдруг вижу, что в грязной луже  лежит человек. Я слегка дёрнул маму за руку и показал на него, а она, не останавливаясь, говорит: «Это — пьяный! Не будь никогда таким!» - Понятно, что я вскоре забыл этот случай, но когда мне исполнилось лет пятнадцать или шестнадцать, то однажды мои сверстники предложили мне выпить по случаю дня рождения одного из них. И вдруг в моём сознании всплыл образ пьяного, валяющегося в грязной луже, и вспомнились слова матери. Я отказался пить, как и отказывался делать это и потом. Попутно вспоминается и второй чем-то похожий случай, произо-шедший со мной примерно в том же возрасте и тоже повлиявший на меня. Как-то  мама  решила куда-то взять меня с собой. Я оделся, а она замешкалась и сказала, чтобы я выходил из квартиры и подождал её  у парадной. Я вы-шел и стал ждать её у парадной дома. Вдруг в нескольких шагах от меня останавливается девушка и какой-то очень здоровый парень. И слышу, как эта девушка резко говорит ему: «Если я от тебя ещё хоть раз услышу матерное слово, то можешь меня забыть!» - Этот парень начал перед ней извиняться, и потом они пошли дальше. Когда мама  выш-ла из дома, то я спросил у неё, что такое «матерные» слова. Мать ответила, что это  такие слова, которые произносят только те люди, у которых «не рот, а помойка». Эти слова матери я также запомнил на всю жизнь и могу, не кривя душой, сказать, что ни разу в жизни не осквернял своего рта «матерными» словами. Из-за того, что я не пил спиртное и не ругался матом, иногда, бывало, оказывался в положении белой вороны. Но меня это не смущало, так как я, беря пример с матери, никогда не стремился «быть, как все». Вспоминается также  и то, как мать частенько выска-зывала сожаление по поводу того, что уровень культуры в Ленинграде после блокады резко понизился: появились пьяные, мусор и окурки на улицах. До войны, говорила она, такого не было. И связывала она это с тем, что после войны город буквально захлестнула волна приезжих со всей страны, и их число вскоре стало превышать число довоенных жителей, количество которых сократилось в сравнении с доблокадным почти в пять раз. При этом она говорила, что после революции и Гражданской войны была примерно «такая же картина», но тогда этот процесс шёл постепенно, приезжие вынуждены были приспосабливать-ся к городу, к его, как она выразилась, «аристократичес-кому духу и европеизированной русскости». Теперь же, говорила она, многие приезжие, пользуясь своей много-численностью, не только не хотят приспосабливаться к городу и его традициям, но и насаждают в нём чуждые ему правила и привычки. Вспоминая слова матери и наблюдая за тем, как Ленинград, ставший Санкт-Петербургом, зах-лёстывают всё новые и новые волны так называемых мигрантов, в том числе и из бывших союзных республик, которые превратили великий город в «бандитский Петер-бург» и в котором всё продаётся и покупается, а человечес-кая жизнь ничего не стоит, понимаешь, что ни о каком возрождении «аристократического духа и европеизирован-ной русскости» говорить не приходится так же, как даже и о просто «русском духе». Иногда невольно напрашивается вопрос: «Неужели ради такого «светлого будущего» отдали свои жизни миллионы защитников города и страны?»
  Что касается кольца матери с утраченным когда-то бриллиантом, то уже много лет спустя она попросила меня починить его. После того, как  я  это сделал (но, правда, вместо бриллианта в мастерской поставили бирюзу) и отдал   его матери, она подарила его моей жене. Вообще же мама очень любила делать подарки как родным и близким людям, так и малознакомым без всякого расчёта на ответ-ную благодарность. В этой её манере мне порой виделось некоторое барство, привитое ей, очевидно, в детстве.               
    После того как закончился 1954/1955 учебный год, мать через завком (заводской комитет) профсоюза приобрела нам с сестрой путёвки в пионерский лагерь. Причём  одну путёвку ей предоставили за 50% её стоимости, то есть за 180 рублей, а вторую — за 25%, то есть за 90 рублей. (В последующие годы за путёвки в лагерь она платила в таком же соотношении, только после денежной реформы 1961 года их стоимость соответственно составляла уже 18 и 9 рублей). Перед тем как отправить нас в лагерь, мама ходила с нами  по магазинам, а точнее по универмагам, где она нам покупала нам сандалии, бельё, рубашки и т. п. Эти «походы» по магазинам я не любил, потому что в этих универмагах всегда  была толчея. Как правило, сначала мы шли во Фрунзенский универмаг, построенный в 1938 году на углу Московского и Обводного канала (в апреле 1988 года в нём случился пожар и его многие годы ремонти-ровали). В этот универмаг я любил ходить только под Новый год, когда там в центре главного торгового зала ставили огромную ёлку высотой во все четыре этажа этого здания, которая всегда была красиво украшена и расцве-чена множеством электрических лампочек. Потом оттуда на трамвае мы добирались до универмага «Детский мир», который где-то до 1965 года располагался на Садовой, 41 (видимо, из-за небольших размеров торговых залов это здание было передано Ремонтно-строительному управ-лению при Комитете культуры Ленгорисполкома, а сейчас  там  магазин «Мир кожи и меха»). Потом мы на трамвае или пешком добирались до универмага «Гостиный двор», а оттуда мы шли в универмаг  «Дом Ленинградской торгов-ли» на ул. Желябова, 23 (ныне Б. Конюшенная). Во время этих походов мама, держа меня и Татьяну за руки, протис-кивалась через толпы людей, и мне, как, наверно, и сестре, постоянно доставалось от всякого рода свёртков, сумок, коробок, которые несли люди. С учётом этого приобре-тённого в детстве опыта, бывая в этих универмагах вместе уже со своими детьми, я с женой  старался оберегать их от толпы, заставляя детей идти впереди нас. По той же «схеме» мы объезжали эти универмаги и перед началом  занятий в школе после летних каникул. (Теперь же с наступлением пресловутой «рыночной эпохи» в этих универмагах свободно, так как редкие посетители в боль-шинстве своём не покупатели, а «экскурсанты» по причине невозможности купить что-либо из-за заоблачных цен).
  Заводской пионерский лагерь находился в посёлке Горьковское на Карельском перешейке. Первые четыре года мы жили там в частных домах, которые завод арендовал у местных жителей. Потом мы стали ездить до  станции Рощино, где недалеко от неё «Красным треуголь-ником» на выделенной для лагеря территории были построены для каждого отряда одноэтажные спальные корпуса из кирпича с крытой террасой для настольных игр, общественно-бытовые и хозяйственные здания. Как сейчас помню, территория лагеря располагалась в хвойном лесу. День в лагере был насыщен всякого рода мероприятиями и занятиями, иногда даже хотелось «отдохнуть» от них. Такое желание возникало особенно остро, когда я избирал-ся  в актив пионерской лагерной дружины. (Кстати сказать, в последующем, занимаясь профессионально педагогичес-кой деятельностью, я использовал этот опыт, в том числе и тогда, когда мне пришлось одно лето в одном из пионер-ских лагерей поработать старшим пионервожатым, пони-мая, что только так, загружая воспитанникам день до предела, можно избежать каких-либо нарушений дисцип-лины и всякого рода ЧП). В этом пионерском лагере мне особенно нравились  прогулки в лес, который был букваль-но усеян черникой, брусникой и голубикой, и на озеро, где мы купались. Незабываемые впечатления остались и от родительских дней, когда весь лагерь готовился к ним, и от наших концертов для родителей. Особенно впечатляло окончание смены с пионерскими песнями у костра и про-щание с новоприобретёнными  друзьями. Наверно, лишне говорить, что питание было отличное и по качеству, и изобильное по количеству - очень много недоеденного оставалось на столах, хотя за  тем, как мы ели, строго следили воспитатели и пионервожатые. За все шесть лет, которые мы с сестрой отдыхали там, не было ни одного случая отравления  или какого-либо связанного с продукта-ми ЧП. К слову сказать, моя дочь после окончания четвёр-того курса педагогического колледжа в 2010 году была направлена на практику вожатой в детский оздоровитель-ный лагерь. Через два дня она попросила денег для того, чтобы покупать продукты в магазине, расположенном по соседству, так как в столовой  кормят плохо, поэтому и они, и дети постоянно голодные, да и вообще, говорит, «детей толком и занять нечем», а путёвка же на неполный месяц стоит аж 14 тысяч рублей. Некоторые родители приезжают, ругаются и говорят, что за эти деньги можно было бы ребёнка в Турцию отправить. Некоторые из них, выяснив что к чему, просто забирают детей из лагеря и увозят домой. Мы же с сестрой пребывали в пионерском лагере с большим удовольствием. Там мы находились, как правило, первые две смены и с большой грустью уезжали из него, так как  мама обычно в августе брала отпуск, и мы ездили к каким-то родственникам или в Пустошку, или в Жихаре-во. Бывало, что мама и снимала дачу в ближайшем приго-роде, например, в Левашово или во Всеволожске. Перед отъездом в пионерлагерь и после него мать по воскресным дням (суббота тогда была ещё рабочим днём) водила нас по музеям или театрам (благо тогда вход в музеи был бесплат-ный или стоил копейки, билеты же в драматический театр стоили от 30 копеек до полутора рублей, в музыкальный — от полтинника до трёх рублей). Чаще всего мы бывали в    Театре Комедии на Невском, основанном в 1929 году, в здании, где располагался знаменитый тогда Елисеевский продуктовый магазин, куда мама часто перед праздниками ездила со мной. (В настоящее время он уже несколько лет как закрыт). В этом театре мне запомнилась постановка   Н. П. Акимова по пьесе Е. Шварца «Тень», а в театре им. Ленинского комсомола, построенном в 1939 году и сильно пострадавшим во время войны, спектакль по пьесе В. Брагина и Г. Товстоногова  «Дорогой бессмертия» (по кни-ге Юлиуса Фучика «Репортаж с петлёй на шее»). Главную роль в этом спектакле исполнял популярный тогда артист Юлий Панич, потом сбежавший на Запад. Часто мы быва-ли в Летнем или Михайловском садах, а иногда ездили в Петродворец, Пушкин или Павловск, которые были в вой-ну разрушены и где шли большие восстановительные работы. Бывало, что мы просто гуляли по городу, который мама знала и очень любила. В Майские праздники мы, как правило, ходили на демонстрацию, а затем гуляли по городу или ездили в Ленинградский зоопарк. С нами иног-да туда ездила и подруга мамы, соседка по дому, одна  из его старожилов, тётя Тоня (Антонина Фёдоровна Кудряв-цева, урождённая Бузина) из кв. № 16 со своим сыном Николаем.
  С Лиговской улицы мы возвратились в свой дом на Можайской в конце 1955 года. (С 1956 года Лиговская ули-ца стала называться Лиговским проспектом). Отец остался жить на Старорусской. Что послужило причиной такого его решения, я не знал:  мать никогда с нами (детьми) об этом не говорила, а мы, видя её нежелание касаться этой темы, не считали возможным её об этом спрашивать. Однако чув-ствовалось, что она была очень обижена на отца. Валерий же как-то заметил, что «отец ушёл потому, что ему надоело всех нас содержать». Где-то недели через две после пере-езда к нам на Можайскую пришёл отец и попросил  мать отдать ему какие-то его вещи и документы. Мать начала собирать их, и здесь разговор между ними коснулся медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», которую отец попросил  вернуть ему, но мама  сказала, что та, которая у неё есть, её медаль, а где его - она не знает (надо сказать, что за свою работу во время блокады и войны мать была награждена медалями «За оборону Ленинграда» (14.06.1944г.) и «За доблестный труд в Вели-кой Отечественной войне» (14.09.1946 г.). Отец ничего на это не сказал, забрал свои вещи и ушёл. И всё. Я тогда в полной мере не осознавал происходящее и не знал, что увижу отца уже только после службы в армии, то есть где-то уже почти через четырнадцать лет. После его ухода в нашем доме я никогда больше не видел никаких посторон-них мужчин и не слышал каких-либо разговоров о них со стороны матери. Она стала получать от отца на меня с сестрой алименты. Надо сказать, что все тогда жили не богато, но после ухода отца мы стали жить скорее бедно, так как зарплата, как и у всех служащих в советское время, у матери была небольшая так же, как и алименты от отца:  они составляли обычно от 300 до 320 рублей (после денеж-ной реформы 1961 года соответсвенно 30-32 рубля), что равнялось 33% от его заработной платы. К сказанному следует, наверно, добавить, что официально мои родители не разводились.
     После капремонта дома нашими новыми соседями стала семья Вараксиных (Плескоты, которых мама недолюблива-ла, как она говорила, за «польский гонор», получили, после того как дом пошёл на ремонт, новую квартиру). Эта семья  состояла из трёх человек: муж, я называл его «дядя Костя», работал слесарем на каком-то крупном оборонном пред-приятии. Он хорошо зарабатывал, носил красивые костю-мы, был всегда тщательно выбрит и надушен одеколоном «Красная Москва». Своими манерами он не был похож на простого рабочего, однако  не чурался выполнять по дому любую «мужскую» работу. Его жена, её звали Зоей Леони-довной, работала воспитателем детского сада. Их дочь, Галина, года на два помладше Валерия, была серьёзной девицей и вела себя очень строго и с  достоинством. В 1964 году они получили  новую квартиру, а в их комнату посели-лась пожилая и бездетная супружеская пара: Артур Фёдо-рович Йориц (эстонец), офицер КГБ в отставке, и его жена Мария Георгиевна. (Впоследствии она умерла от гипер-тонии, а примерно через год умер и её муж. Их комнату, когда-то комнату матери, отдали нашей семье до подхода очереди на новую квартиру. Её заняла моя сестра со своим сыном Женей. В маленькой комнате, которую в 1951 году выменял мой отец, поменявшись с Полуэктовыми, и в которой стал жить Валерий,  занял  после ремонта дома некий Иван Николаевич Петров, человек очень замкнутый. Потом он женился, взяв в жёны женщину из деревни, откуда был родом. Мы — дети, называли её тётей Лидой. Вскоре у них появилась дочка. В 1981 году они получили новую квартиру, и моя мать, хотя и с трудом, но выхлопо-тала освободившуюся комнату для Валерия. Это случилось в 1982 году. Таким образом, почти через три с половиной десятилетия эту квартиру вновь стала занимать только наша семья).
    Мы росли, нас надо было кормить, одевать и обувать. От Валерия, который к тому времени уже работал, мама брала деньги только на питание. Их ей постоянно не хватало, поэтому матери приходилось брать «десяточку» в долг  до получки. Иногда она посылала за деньгами к старожилам  дома меня, которые, кстати сказать, давали деньги без лишних слов, зная, что мать вернёт их точно в назна-ченный срок. Но если сначала я это поручение выполнял не задумываясь над этой  своей «миссией», то, став постар-ше, начал этого стесняться  и решил про себя, что сам я так жить не буду. К этому надо добавить, что мама к чужим деньгам и вещам, а также к своим долгам относилась чрез-вычайно щепетильно. К примеру, получив получку, она сразу же посылала меня платить  квартплату и за электри-чество, а также отдавать долги. Эта её щепетильность в отношении как чужих денег, так и вещей повлияла и на меня. Из-за неё я однажды доставил матери массу пережи-ваний и хлопот. Это случилось в конце мая 1957 года. Прошло меньше двух недель, как мне исполнилось один-надцать лет. Я учился в четвёртом классе, заканчивался учебный год, и наша  учительница сказала, что завтра, а это было воскресенье, мы поедем в Центральный парк культуры и отдыха (ЦПКО) им. С.М. Кирова и что вернём-ся оттуда к обеду. Она также сказала нам, чтобы мы взяли деньги на дорогу. В этом парке я никогда не был. Мама дала мне рубль, и  утром следующего дня я пришёл в шко-лу, а оттуда мы всем классом пошли к Витебскому вокзалу. Там мы сели на трамвай 34-го маршрута, где каждый платил за себя сам. Я купил у кондуктора билет, и у меня осталось 70 копеек. Когда мы где-то через час приехали в ЦПКО, учительница повела нас к  летней эстраде, где мы посмотрели выступления каких-то артистов. После кон-церта люди начали расходиться, и мы с товарищем поте-ряли свой класс. Товарищ (Володя Смирнов) предложил не искать его, а посмотреть, что тут в парке есть ещё инте-ресного. И мы с ним начали гулять по парку. Интересного в парке было действительно много, и всё, кроме аттрак-ционов, было бесплатно. Были мы также и на стадионе имени Кирова, построенным архитектором А.С. Николь-ским в 1950 году и безжалостно разрушенным в 2005 году, там проходили какие-то легкоатлетические соревнования. Наверно, мы гуляли очень долго, потому что сильно прого-лодались. Я предложил Володе ехать домой, но он сказал, что мы ещё не всё посмотрели. Мне одному домой ехать не хотелось, и я решил остаться с ним. Вдруг вижу он подхо-дит к тележке, где продавались пирожки, и покупает  пиро-жок. Я, зная, что у него тоже был один рубль, спрашиваю: «Как же ты домой поедешь?»- А он мне в ответ: «Без билета!». Пирожок у него был с мясом и очень вкусно пахнул, поэтому я не удержался и купил себе тоже. Стоил он 50 копеек, и у меня осталось 20 копеек. Затем   мы  ещё  погуляли, и, наконец, решили ехать домой. Пришли на остановку, подошёл наш трамвай, Володя начал садиться в него, а я вдруг представил себе, как ко мне подходит кондуктор, а я не смогу заплатить ей за билет. От этой мысли мне стало как-то не по себе, и я решил не садиться в трамвай, а идти домой пешком, ориентируясь на трам-вайные рельсы и указатели остановок. На одном из перекрёстков, где трамвайные рельсы расходились в раз-ные стороны, я остановился, не зная, куда свернуть. Вернулся к ближайшей остановке трамвая и понял, что не могу прочитать табличку, висевшую над рельсами. Спра-шивать кого-либо об этом я постеснялся, опасаясь расспро-сов, поэтому решил идти наугад. Погода была хорошая, тепло, однако потому как людей на улицах становилось всё меньше и меньше, я начал понимать, что дело идёт к ночи, хотя и было ещё очень светло. (Как известно, белые ночи в нашем городе  начинаются где-то с 15-го мая). Злясь на себя за то, что поддался соблазну и проявил слабость воли, я упрямо продолжал идти и в итоге оказался на безлюдном шоссе, где увидел плакат, на котором крупными буквами было написано «Курортный район». Пришлось идти назад. Через какое-то время на трамвайных путях я увидел двоих рабочих. Мысль о том, что мать меня ждёт и переживает, заставила меня пересилить стеснительность, подойти к ним и признаться, что я заблудился и что живу у Витеб-ского вокзала. Один из них воскликнул: «Ого-го-го!» - А потом очень толково объяснил, как выйти на остановку 34-го трамвая. Я пришёл на пустую остановку и стал ждать. Через какое-то время начали подходить люди, чему я очень обрадовался, так как понял, что ждать осталось недолго. И вот, наконец, к остановке подошёл первый трамвай, но только следующий был «34-ый». Я поднялся в его салон и сразу подошёл к кондуктору (тогда в трамваях находилось специально оборудованное место для кондуктора у сред-них дверей салона), протянул ей свои 20 копеек и сказал, что больше у меня нет, но что мне надо ехать, так как дома из-за меня волнуется мама. Кондуктор отодвинула от себя мою руку с двадцатикопеечной монетой и указала мне на место напротив себя. Я сел. Через несколько остановок в вагон вошла контролёр и начала проверять у пассажиров билеты. В тот момент, когда она должна была подойти ко мне, кондуктор подозвала её к себе и, показывая на меня, сказала: «Этот молодой человек едет без билета». Контролёр взглянула на меня, красного от стыда, и продолжила проверять билеты у пассажиров, сидевших рядом со мной. Когда я пришёл домой, мать, как я и предполагал, не спала, и у неё были две соседки из нашего дома. Я ей сразу сказал, что потратил деньги на дорогу, пошёл пешком и заблудился. Она внимательно посмотрела на меня и велела ложиться спать, а сама пошла на работу. Уже вечером я всё ей рассказал и узнал, что она весь вечер и ночь искала меня, ходила в милицию, обзванивала больницы и т. п. А через несколько дней мама пошла со мной в поликлинику, к окулисту, и мне прописали очки, сказав, что у меня развивается близорукость. К слову сказать, вскоре кондукторов ни в трамвае, а также в троллейбусах и автобусах не стало. Вместо кондукторов в общественном транспорте появились билетные кассы самообслуживания: пассажир опускал в монетоприёмник  деньги за билет и сам отрывал его от рулончика, закреп-лённого на небольшой втулке. Но я и после этого случая ни в трамвай или другой общественный транспорт без денег никогда не садился. Потому, наверно, что такое никогда бы не позволила себе мать. А после восстановления капита-лизма в нашей стране и многократного (!) удорожания проезда в наземном общественном транспорте в середине 1990-х годов вновь появились кондукторы.
     В 1959 году мать отсудила у отца часть дома, достроен-ного им в Мариенбурге, а уже в следующем - она  её продала.  К этому надо добавить, только недавно я от род-ственников со  стороны отца узнал, что отец ушёл из семьи из-за некоей Марии, которой он потом «отписал по дар-ственной» дом в Мариенбурге. Очевидно, мать каким-то образом об этом узнала, и, наверно, поэтому подала иско-вое заявление в суд,  в котором оспорила законность этой дарственной и отсудила у отца две трети этого дома. Вырученные от продажи деньги мама использовала на раздачу долгов, купила себе и нам с Татьяной зимнюю одежду, а также самый дешёвый на тот момент телевизор КВН-45 с линзой. Она также выкупила  из ломбарда  все заложенные туда  вещи, хотя вскоре после этого вновь  начала их туда закладывать. Вспоминая это, понимаю, что, по сути, мать продала свою часть дома за бесценок. Валерий, кстати сказать, возражал против этой продажи. Однако, став постарше, я понял, что, если бы мама оста-вила  свою часть дома за собой, то её надо было бы на что-то содержать, а денег на это у неё  просто не было.
  Летом 1961 года мама легла на операцию в ГИДУВ (Государственный институт усовершенствования врачей), находящийся на улице Салтыкова - Щедрина (ныне Кироч-ной), 41 для удаления какой-то появившейся у неё в области груди опухоли. Помню, как почти каждый день после школьных занятий ездил туда к ней на троллейбусе и забирал её письма с наставлениями, а если это были впуск-ные дни, то и устные. Операция прошла у неё успешно, и она как бы воспрянула духом, так как опасалась, что у неё была какая-то, как она говорила, «злокачественная опу-холь».
   1 июля 1963 года Ленинградский шинный завод вошёл в состав Объединения заводов резино-технических изделий «Красный треугольник». Именно в этом году мать могла пойти на пению по старости, так как ей исполнилось 55 лет. Однако она об этом даже не помышляла, утверждая, что «человек, если  живёт, то он должен жить ради общей пользы, тем самым делая пользу и себе», и продолжала работать. Мама просто не представляла себе, как она не будет работать, и не могла понять тех, как она говорила, «старух», которые целыми днями могли «сидеть на лавоч-ке» в садике. Она также продолжала выполнять на заводе и общественную работу: была членом товарищеского суда и народного контроля. Тогда же мама решила поменять в нашей комнате мебель. Делала она это не сразу, а купив какую-нибудь вещь в кредит и выплатив его, она брала следующую. К этому времени от бабушкиной мебели оставались дубовый обеденный стол, дубовый шкаф, буфет, металлическая кровать и ещё какие-то столики (от одного из них сохранилась только мраморная столешница). Мне было очень жаль эту старую мебель, но переубедить мать сохранить её я тогда не смог. Сейчас же вполне допус-каю, что её стремление поменять мебель могло быть вызвано желанием избавиться от связанных с ней тяжёлых воспоминаний. Надо также заметить, что в тот период  замена старой мебели на новую стала массовым явлением. Помню, что для этой старой мебели на углу Московского, 50 и Малодетскосельского проспекта был даже открыт комиссионный мебельный магазин, который был буквально забит ею, она даже не помещалась в нём, и днём  стояла у магазина прямо на улице. Какой там только мебели не было! И в музее-то сейчас такой не увидишь! Но мать свою мебель в комиссионный магазин не сдавала, а  просила нас с Валерием просто вынести её на помойку. В итоге, вместо старой, но оригинальной и из натурального дерева мебели, у нас появилась типовая мебель из древесно-волокнистой плиты (ДВП), с внешней стороны покрытой лакированным шпоном.   
   Когда в городе начался сбор пожертвований на сооруже-ние Монумента героическим защитникам Ленинграда, то мать, помнится, отдала на него свой месячный оклад. Однако когда этот Монумент на площади Победы  в 1975 году был открыт, то мне показалось, что она была несколько разочарована, так как ожидала увидеть нечто другое.
   Только  1-го марта 1984 года, то есть в возрасте 75 с лишним лет, мама решилась уйти на пенсию, отработав практически на одном месте 31 год и получая регулярно поощрения в виде денежных премий, Почётных грамот и  медалей: «В память 250-летия Ленинграда» (02.03.58 г.), «За доблестный труд. К 100-летию В. И. Ленина» (01.04.70г.), «30 лет Победы в Великой Отечественной войне» (22.10.1976г.), «Ветеран труда» (08.06.77г.). Была она и «Ударником коммунистического труда». Свои Почётные грамоты мама вывешивала над своим рабочим столом на заводе и, уйдя на пенсию, там их и оставила, а удостоверения к медалям тоже куда-то пропали. Поэтому мне пришлось запрашивать подтверждения о её наградах в разных  архивах.
    Будучи на пенсии, мама отказывалась от нашей  помощи,   так как  пенсия у неё была 105 рублей, а  стоимость потре-бительской корзины, к примеру, на 1990 год составляла всего лишь 42 рубля и была почти в два раза увесистее нынешней.  Цены на продукты и  предметы первой необхо-димости в сравнении с нынешними были сказочно низки-ми, а за их качество, в отличие от нынешних времён, мож-но было не беспокоиться, квартплата была минимальная, можно даже сказать, чисто символическая, медицинское обслуживание бесплатное, лекарства недорогие. От проф-кома завода, где она продолжала стоять на учёте как блокадница и ветеран труда, мама ежегодно получала путёвки в пансионаты  или  дома отдыха за опять-таки символическую плату или даже бесплатно. Санатории она почему-то не любила. Кроме того, мама каждый год ездила в Москву к своим тёткам (Александра с Евдокией в 1924 году уехали в Москву, там вышли замуж, имели детей. Александра Алексеевна или, как её называла моя мать, «тётя Шура», умерла 31.01.1978 года, а Евдокия Алексе-евна, «тётя Дуня» - 01.03.1982 года). Ездила она и в Углич, и Калинин, и Ярославль, и Ржев, опять же в Опочку, Пустошку, Новосокольники и ещё куда-то к своим двоюродным сёстрам и племянникам, с которыми вела постоянную переписку. Очень часто мама посещала музеи, иногда ходила в театры и кинотеатры, но одна это делать не любила, читала книги и газеты. К слову сказать, я о таком образе жизни, работая на государство с шестнадцати лет со своей пенсией, которую выплачивает пенсионерам нынешняя власть, даже и помечтать не могу. Ходила мама часто и в гости к своим старым друзьям и знакомым, в том числе и к своей старой подруге Антонине Фёдоровне Кудрявцевой.  (Её сын  был на полтора года старше меня и, как и я, носил очки. После окончания семи классов он закончил Школу торгового ученичества (ШТУ) Управления промторгами - плохое зрение не помешало ему получить там специальность продавца  культтоваров. К этому време-ни (начало 1960-х годов) многие мои сверстники и по школе, и по дому обучались в профтехучилищах или рабо-тали учениками на производстве. Я, желая помочь матери вырваться из нужды, тоже пытался после окончания седьмого класса поступить в какое-либо профтехучилище. Но ни в одно из них меня не приняли из-за слабого зрения. Пришлось продолжать учиться в школе, а через год мама решила определить меня  в это самое ШТУ, которое закон-чил Коля Кудрявцев. И я, несмотря на то, что эта профес-сия в глазах молодёжи того времени вызывала насмешки («приказчик», «лабазник», «чего изволите?», «торгаш» и т. п.),  соблазнился тем, что в этом ШТУ  надо учиться всего 9 месяцев и что там платят стипендию в размере 13 рублей в месяц. Эта Школа размещалась в двух квартирах на площадке верхнего этажа жилого дома на Литейном проспекте, 36, рядом с домом, в котором находится Музей-квартира Н. А. Некрасова. Там я получил специальность продавца химико-москательных товаров и квалификацию «младшего продавца», а затем был направлен для работы в химико-москательный отдел магазина Ленэлектрострой-торга на Большом проспекте, 44 Петроградской стороны.  Через год  мне  была  досрочно присвоена квалификация «продавца», и мой месячный оклад стал составлять уже не 55 рублей, а 60 рублей 50 копеек.  К этому времени меня перевели в отдел метизов, в котором  никто  хотел рабо-тать, так он считался «грязным» из-за того, что почти все изделия были или в машинном масле, или в тавоте, но главное — в нём было более тысячи наименований товара. Когда проводилась инвентаризация, то меня рассматривали как «ходячую энциклопедию», так как о любой железке, не заглядывая в товарные книги, я мог дать исчерпывающую информацию, начиная от  артикула и заканчивая поставщи-ком и прейскурантом. В наш магазин иногда заходили артисты студии «Ленфильм», многие из которых жили в этом районе, в частности на Кировском проспекте. Однажды в нашем отделе купил рубанок Леонид Фёдоро-вич Быков, которого я узнал прежде всего по фильму «Максим Перепелица». Сначала он попросил меня пока-зать ему все имеющиеся у нас виды рубанков и долго рассматривал и крутил их в руках. Наконец, он выбрал универсальный рубанок, который стоил 10 рублей. Воз-можно, что этот случай мне запомнился ещё и потому, что на следующий день, приехав на работу, я увидел, что работники магазина стоят у его опечатанных дверей. Вско-ре мы узнали, что директор магазина Гольман и заведую-щий москательным отделом Цейтлин арестованы (потом они были осуждены, в том числе и за организацию изго-товления и продажу цинковых белил, в которых вместо цинкового порошка использовался строительный мел). Через полторы недели магазин открыли, заведующий мое-го отдела остался на своём месте, а вместо арестованных появились Фарбман и Козак. Вскоре посадили и Фарбмана. Все эти события подвели меня к мысли о том, что хотя торговля, как нас учили, и «двигатель прогресса», но дело это, как я мог уже судить, «нечистое», а поэтому не то, которому я хотел бы посвятить свою жизнь. Я написал заявление об уходе, но меня и в магазине, и в торге долго уговорили остаться, обещая «блестящую карьеру», и перевели в другой магазин на проспекте Героев (сейчас Ленинский проспект), где через несколько месяцев мне присвоили квалификацию старшего продавца (68 руб. 80 коп.). Однако мысль уйти из торговли не оставляла меня. К тому же, режим работы магазина (с 11 до 20 часов с перерывом на обед с 14 до часов) мешал мне продолжить учёбу в вечерней школе. Я, конечно, по закону имел право уходить раньше, но мне было как-то неловко отпраши-ваться с работы тогда, когда остальные ещё продолжали работать, поэтому я, хотя и со скандалом, но ушёл из торговли и никогда об этом не пожалел. И здесь вновь мама вмешалась в мою судьбу: вместе со мной она поехала в отдел кадров объединения «Красный треугольник», где Елизавета Ивановна Цветкова предложила мне поступить учеником электромонтёра в Электроцех, где  я через полго-да сдал на третий разряд). 
     В 1990 году  наш дом на Можайской, вновь признанный «домом угрозы», пошёл на расселение, и маме вместе с Татьяной и Женей была выделена трёхкомнатная квартира в кирпичном доме по адресу: ул. Ильюшина, дом № 11. Они переехали туда в самом начале ноября. Переезд на новое место для матери был связан с сильнейшими переживаниями, так как отрывал её от места, в котором она прожила всю свою жизнь со всеми её радостями и горестями, а главное - лишал её возможности общения с многочисленными знакомыми, которые, постучав в окно её комнаты, запросто заходили к ней. В своей новой квартире мама было обречена на одиночество, так как сестра со своим сыном с утра уходили на работу и появлялись в квартире только  вечером. Это обстоятельство стало воз-можной причиной того, что у мамы обострились всякого рода заболевания, и она постоянно стала жаловаться на сердце. Где-то месяца через два мама попросилась ко мне. Но и у нас  ей было не лучше: мы с женой с утра уходили на работу, а сыновья в школу. И хотя моя жена по мере возможности  ухаживала за ней, а ребята проявляли к ней почтительное уважение, где-то через месяц она запро-силась домой, сказав мне о том, что хочет поскорее умереть, так как  устала мучиться. Мне это было очень тяжело слышать, но я не знал, чем можно было ей  практически помочь. Дома ей через короткое время стало хуже, и она вновь оказалось в больнице. Примерно через месяц её оттуда  выписали, а через неделю она снова оказа-лось там. К Первомайским праздникам её из больницы привезли домой, а где-то недели через две она впала в кому. Врачи оказались бессильны, и мама умерла не прихо-дя в сознание 23 мая 1991 года.
    Похоронами занимался я со своей женой. К этому време-ни Волково кладбище было вновь открыто для родст-венных захоронений. Женщина-смотритель кладбища, к которой мы обратились с просьбой разрешить погребение моей матери рядом с её матерью, с пониманием отнеслась к нашей просьбе, и мы получили нужное разрешение без каких-либо хлопот. Другая проблема состояла в том, чтобы приобрести гроб, так как в связи с начавшимся после так называемой «перестройки» развалом страны и организо-ванным врагами советской власти ухудшением качества и уровня жизни людей смертность в городе, как и в стране в целом, увеличилась, и гробы оказались в дефиците. Но и этот вопрос удалось разрешить, хотя из-за этого похороны состоялись не на третий, а только лишь на седьмой день после смерти мамы. Затем я обзвонил всех её знакомых и родственников, сообщив им время и место похорон. Несмотря на то, что многие из них были примерно в таком же возрасте, как и мать, и тоже нездоровы, на кладбище в общей сложности собралось около двадцати человек. Обряд отпевания был проведён в церкви Святого Иова, которая находится на территории самого Волково кладби-ща. Мама, бывая там, всегда заходила в этот храм и подавала, как она говорила, «бумажки» и ставила перед иконами свечи. В последующем, посещая не менее двух раз в год могилы своих родных (как с детства приучила к этому мама) и занимаясь благоустройством её могилы, я с удивлением наблюдал, как вместо скромной женщины - смотрительницы этого кладбища там появилось много молодых, здоровых и крепких мужчин на иномарках, очевидно, «хорошо вписавшихся в рыночную экономику». На высказанное мною одному из «мастеров» по этому поводу удивление, выяснилось, что количество работников на этом кладбище (как, наверно, и на других) увеличилось в три раза, так как с 1992 года смертность из года в год стала по нарастающей превышать рождаемость. А когда мне пришлось столкнуться с этими теперь уже не товари-щами, а господами, занимаясь похоронами сестры, племян-ника и брата, то я поразился тому, как высоко они оцени-вают свои услуги, как, впрочем, и служители Церкви, кото-рые стали брать теперь за обряд отпевания не те несколько рублей, которые надо было заплатить за отпевание матери, а уже тысячи, и плата за которое с каждым разом возраста-ла на порядок. В ответ на моё недоумение и те, и другие приговаривали, что на свадьбе и на похоронах экономить нельзя. Видимо, поэтому в период собчако-путинского правления городом люди, обнищавшие после перехода страны к «свободному рынку», не стали экономить, а просто перестали хоронить своих родственников. Об этом неоднократно можно было видеть телевизионные репорта-жи из различных моргов города со штабелями покойников, невостребованных родственниками. Примерно так, навер-но, было и во время блокады.  Более или менее этот вопрос разрешился уже при новом руководителе города, когда наиболее неимущим людям стали  выдавать на похороны пособие.               







                Первый муж матери

    О Сергее Ивановиче Королёве, своём первом муже, мама рассказала, как о скромном, неприхотливом и отзывчивом человеке. Он ничем особо не интересовался, кроме как работой, которую очень любил, и семьей, для которой старался делать всё, что было в его силах. Перед войной, правда, он увлёкся фотографией и купил себе фотоаппарат.   
  Работал Сергей Иванович машинистом паровоза на Октябрьской железной дороге и, по словам матери, зараба-тывал хорошо. Это не помешало ему, однако, какой-то период не платить партийные членские взносы. За это в 1931 году во время очередной чистки ВКП(б) на партий-ном собрании, в котором принимали участие и его беспар-тийные товарищи, он был  исключён из партии. По этому поводу мама однажды заметила, что она тогда огорчилась больше, чем он сам. Известно также, что, когда мама с Аркашей, а затем и с Валерием, бывали летом в Опочке, в Пустошке или Жихарево, то ей, как правило, денег там всегда не хватало, поэтому она не раз посылала ему теле-граммы с требованием их выслать. И Сергей Иванович посылал ей денежные переводы безропотно.   
    Вспоминая своего первого мужа по какому-либо случаю,  в какие-либо подробности мама не вдавалась, но отмечала, что Сергей Иванович вообще не употреблял спиртного, не курил, но был большим сластёной. Когда он  приходил с работы домой, то Валерий сразу кидался к нему, зная, что у отца  в карманах  шинели всегда есть  конфеты или какие-нибудь другие сладости, а получив их, слышал  его наказ: «Не забудь поделиться с братом!» 
    Когда  22-го июня 1941 года началась война,  железная дорога в тот же день перешла на военный график работы.  Все структурные подразделения народного комиссариата путей сообщения СССР автоматически стали считаться мобилизованными и получили статус воинских подразде-лений  в  составе частей обеспечения тыла Красной Армии. В них стал действовать воинский устав, а личный состав перешёл на казарменное положение и должен был в обязательном порядке носить форму установленного образца. Что касается формы железнодорожника, то Сергей Иванович её любил и носил постоянно. Это обсто-ятельство, что он теперь становился тыловым военно-служащим,  и послужило главной причиной того, что моя мать с детьми и бабушкой остались в городе и не были эвакуированы. Кроме того, мама рассказывала, что  жела-ние людей эвакуироваться в глубь страны с точки зрения Жданова и некоторых других руководителей города рассматривалось на тот момент как нечто неприличное, граничащее с трусостью и даже с дезертирством. К тому же люди, по её словам, как и она сама, были уверенны в том, что немцы вот-вот «будут остановлены нашими войсками и отброшены за пределы Советского Союза».
    Многие родители в начале лета 1941 года, как обычно, отправили своих детей из города в пионерские лагеря под Лугой, Гатчиной и т. п., то есть в том направлении, в каком наступали немцы. Многие из этих детей потом погибли при наступлении немецких танков и бомбёжках немецкой авиации эшелонов с вывозимыми оттуда детьми. 27 июня из отпуска в Сочи вернулся А.А. Жданов, ранее убеждав-ший всех, что немцы, ведя войну на Западе, не начнут войну на Востоке, то есть против СССР. Он провёл ряд совещаний и заседаний по различным вопросам, в том числе и заседание  бюро обкома и горкома партии, на кото-ром  было принято постановление о создании комиссии для руководства эвакуацией из города различных органи-заций, учреждений, институтов, школ, театров, музеев с их коллективами, а также заводов с оборудованием и тысяча-ми квалифицированных рабочих, техников и инженеров, которые забирали с собой на место эвакуации сырьё и другие материалы. Тогда же было решено было вывезти из города 392 тысячи детей, но без родителей. За первую неделю после этого удалось вывезти лишь 212 с лишним тысяч, из которых только порядка 50 тысяч удалось эвакуи-ровать в район города Ярославля, остальные же или погиб-ли при бомбёжке эшелонов, или были захвачены немцами. В то же время, чем ближе к городу подступали немецкие войска, тем очевиднее становилась необходимость эвакуи-ровать из города в глубь страны женщин с малолетними детьми, пенсионеров и инвалидов так же, как и многие сотни тысяч беженцев, эвакуированных в Ленинград из Прибалтики, Карелии и Ленинградской области. Но эта ра-бота получила  широкий размах только со второй полови-ны августа, когда уже всем стала очевидна угроза не только окружения, но и захвата города фашистами. Для её органи-зации были созданы городская и районные комиссии по эвакуации, которые высылали по адресу подлежащего эвакуации соответствующее извещение, которым человек обязывался выехать из Ленинграда на всё время войны. Эвакуируемый должен был по вызову явиться в районную комиссию для получения эвакуационного удостоверения и посадочного талона на поезд. Однако в этой работе  часто царила большая неорганизованность и неразбериха. Эва-куационные комиссии осаждали очереди из желающих эвакуироваться, самостоятельно же покинуть город было нельзя. Вскоре стало понятно, что время для массовой эвакуации населения было упущено, так как руководство города  не учло возможность того, что немецкие войска  могут так быстро оказаться у стен города. Уже 29 августа продолжать эвакуацию стало невозможно, так как послед-няя железнодорожная линия, связывающая Ленинград со страной в районе станции Мги, была перерезана фашиста-ми. В результате эвакуация мало коснулась основной мас-сы недееспособного населения, то есть инвалидов, стари-ков и детей. Впоследствии это обстоятельство значительно осложнило продовольственное положение города в период блокады и привело к массовой гибели, в первую очередь, среди этих групп населения.
   Как и многие сотни тысяч ленинградцев, ни  Сергей Иванович, ни мать, имевшая на руках двоих детей, одному из которых шёл только четвёртый год, не могли предвидеть такого развития событий и, осознав трагизм сложившегося положения, им оставалось только одно: вместе со всеми жителями города надеяться на то, что Красная Армия скоро освободит их от блокады, а до тех пор надо было во что бы то ни стало продержаться. Мне известно, что неко-торые  семьи из нашего дома (например: Раскины, Лафер, Шипко, Линц, Штромберг, Кейзер) эвакуировались из города как до начала блокады, так и во время неё, в том числе и по Ладожскому озеру, на котором первая военная навигация длилась с 12 сентября по 1 декабря. Ледовая же дорога по озеру начала работать с 22 ноября 1941 года. Это уже потом её назвали Дорогой жизни, а поначалу её  называли «дорогой смерти», так как фашисты непрерывно  бомбили и обстреливали её. Очень часто машины (их  погибло больше тысячи) с людьми или  грузами  провали-вались в воронки, горели или застревали в сугробах. К этому надо добавить и то, что многие ленинградцы, эвакуировавшиеся по этой дороге, а это чуть более полу-миллиона,  покидали город в таком состоянии, что часто не выдерживали пути и погибали и в кузовах машин, выво-зивших  их  по льду Ладоги, и на другом её берегу, в Кобо-не, и в поездах, которые везли их на Восток, и в местах прибытия, и в больницах, в которые они попадали.      
    Зима в 1941 году началась рано, уже с 14 октября нача-лись холода и выпал снег. И то, что в нашем доме, как и во многих домах города дореволюционной постройки, было  печное отопление, стало своего рода, хотя и относитель-ным, но спасением. Там, где в домах было централизован-ное «паровое» отопление, люди начали умирать  не только от голода, но уже и от холода. Утром 8 декабря 1941 года из-за неожиданного прекращения подачи электроэнергии на линии остановились трамваи и троллейбусы, которые так и остались зимовать на улицах города до весны. В истории трамвайного движения  нашего города уже был период, когда оно прекращалось — это  были дни Февраль-ской революции 1917 года, когда вагоновожатые и кондук-торы присоединялись к восставшим, выходили из своих вагонов и опрокидывали их, загораживая ими  улицу, как баррикадами. Останавливались трамваи и 24 декабря 1917 года, так как в городе  из-за отсутствия топлива почти пов-семестно не было электричества. Но тогда трамвайное дви-жение было восстановлено через неделю - полторы, сейчас же оно было возобновлено только 15 апреля 1942 года. В этот же день, когда остановились трамваи, Исполкомом Ленсовета было принято решение об изготовлении для замерзающего населения печей, получивших в народе название «буржуйки». По словам моей матери, это назва-ние возникло во время  Гражданской войны, когда люди, спасаясь от холода, начали заказывать себе эти маленькие  металлические печки, которые давали тепло только тогда, когда в них горели дрова, но как только огонь переставал в них гореть, то печь быстро остывала и вновь становилось холодно. Поэтому ей постоянно требовались дрова, кото-рые она, образно говоря, «пожирала». Именно это обстоя-тельство заставило людей сопоставлять её «прожорли-вость» с прожорливостью (жадностью) буржуев. Есть, правда, и другое предположение: дескать, такую печку мог позволить тогда далеко не каждый петроградец, а только «буржуй», то есть способный заплатить за неё немалые деньги.
    В первую блокадную зиму в городе снега выпало  боль-ше обычной нормы. Поэтому малочисленные и истощён-ные голодом дворники  не в состоянии были его убирать. К тому же часто эта уборка была  и опасна из-за того, что город постоянно подвергался бомбёжкам и обстрелам. Например, только 12 декабря, когда на улицах города разо-рвалось 134 снаряда, от  их разрыва  было убито и ранено более 30 человек. Но допустить, чтобы по городу было не пройти и не проехать, тоже было нельзя. Поэтому Испол-ком Ленсовета принял специальное постановление об уборке снега на улицах города и во дворах домов, согласно которому к этой работе привлекалось всё городское население. Но ослабленные голодом и холодом люди при всём своём желании не могли в полной мере обеспечить уборку, поэтому очищались от снега, в первую очередь, наиболее важные для проезда  автотранспорта.
  В январе начались особенно сильные холода, морозы доходили до минус 30 и более градусов. Дров, чтобы протопить  комнату, а тем более квартиру, не хватало, и их негде было взять. Многие семьи  в целях экономии и сбере-жения тепла стали жить или на кухне, или в какой-либо одной комнате поменьше и, обзаведясь печкой - буржуй-кой,  ставили её там, а трубу от неё выводили через фор-точку или отверстие в окне, и топили её всем, чем  только можно было топить. Именно такую печь - буржуйку  в сильный мороз и по заснеженному городу, когда, по расска-зам матери, сугробы были по пояс, а кое-где и много выше,  Сергей Иванович притащил домой. Это было 15 января 1942 года. Понятно, что он так же, как и другие ленин-градцы, недоедал, а большую часть своего пайка отдавал семье. К этому надо добавить, что первую половину января 1942 года неработающим жителям города, в том числе детям и старикам, вообще ничего из продуктов, кроме хлеба, не выдавалось. Да и за этими жалкими порциями часто надо было отстоять на морозе огромную очередь в ожидании подвоза, которого могло и не быть. А это значит, что на суточную пайку хлеба в 250 гр, выдаваемой служа-щим, если её могла получить мать, а также то, что прино-сил Сергей Иванович как тыловой военный, получавший на тот период суточные 300 гр хлеба, надо было питаться всей семье,  то есть не только им самим, но и Аркаше с Валерием и бабушке, которым как иждивенцам было поло-жено только по 200 граммов хлеба. Здесь надо также учесть, что в этот период времени блокадный хлеб  на 60% состоял из не усваиваемых человеческим организмом добавок, а это влекло за собой массовую дистрофию и понос. Первыми в блокадном  Ленинграде стали умирать молодые, крепкие и здоровые мужчины, получавшие такую же норму, как и женщины, но которые по понятным причи-нам тратили энергии больше. Не случайно поэтому на конец войны женское население города составило 67 %, а мужское — всего лишь 33. Вслед за мужчинами начали умирать и подростки 12-14 лет, которые получали такую же иждивенческую карточку, как и дети до 12 лет. Для сравнения: бойцы на линии  фронта с 1 октября 1941года получали в день 800 г хлеба, 150  г мяса, 80 г рыбы, 140 г крупы, 500 г картофеля, 50 г жиров и 35 г сахара, но и эти нормы также постепенно снижались, и смерть от истоще-ния настигала и фронтовиков, и военных тыла.
   На следующий день, то есть 16 января, Сергей Ивано-вич, уходя на работу и, видимо,  чувствуя  слабость, взял лыжную палку. Аркаша, как вспоминала мать, тихо спро-сил её: «А зачем папа берёт палку?» - она ответила: «Папе с нею будет легче идти». Перед самым уходом Сергей Иванович по привычке взглянул на себя в зеркало платяно-го шкафа и, по словам матери, оно в нижнем правом углу произвольно треснуло. Со слов матери, после того как перестали ходить трамваи, Сергей Иванович стал ходить на работу в паровозное депо Московского вокзала по набережной Обводного канала. В тот период железная дорога работала на очень коротких местных сообщениях и использовалась для подвозки торфа, дров, каких-либо других грузов и очень редко для пассажиров. От дома это был путь около трёх километров, и  для ослабленного постоянным недоеданием и тяжёлой предшествующей физической нагрузкой человека это расстояние было, безусловно, очень большим.
   Обычно Сергей Иванович, находясь на казарменном положении, заходил  домой через двое-трое суток , однако на этот раз после своего ухода  на работу 16 января, он не появлялся дома уже четверо суток. С утра 20 января (мороз  был 34 градуса)  мать начала его искать и выяснила, что ни 16 января, ни в последующие дни мужа на работе не было.  В первую очередь она обратилась в милицию. Ей казалось, что если с мужем что и произошло, то милиция должна об этом знать, так как Сергей Иванович ходил, как это тогда полагалось, с паспортом и пропуском по городу. Мама строила самые различные предположения по поводу того, что могло случиться с мужем. И то, что он  мог от слабости упасть, но кто-то мог, как ей думалось, и должен был ему помочь, или, наоборот, что никто ему не помог, и он мог замёрзнуть. Тогда это было обычным делом, и на многих улицах города валялось очень много трупов, упавших от истощения и замёрзших, как правило, мужчин. Их потом доставляли в тот или иной районный морг, а оттуда отво-зили на какое-либо кладбище для захоронения в братских могилах. Такая вероятность была достаточна высока, так как Сергей Иванович ходил в форме железнодорожника и был одет в шинель, которая представляла из себя  нечто подобное демисезонному пальто на хлопчатобумажной подкладке. Мама неоднократно ходила  в морг Фрунзенско-го района, который располагался на Лиговской, 128, в бывшей приходской церкви Воздвижения Креста Господня, где среди множества трупов пыталась найти его тело. Но безрезультатно. 
   В дальнейшем все последующие усилия матери и Клав-дии Алексеевны, которая задействовала в этих поисках участкового инспектора милиции Сергеева, которого ещё по старинке называли «квартальным»,  а затем сменившего его Котысова (эти фамилии участковых написаны в запис-ной книжке матери)  были также  безуспешными. Однако мама ещё долго продолжала верить, что муж придёт домой и скажет, что попал под обстрел и был в госпитале или что-нибудь подобное. (В тот день действительно  фашисты  в 9 часов 40 минут начали обстрел города из тяжёлых артилле-рийских орудий, и обстрел продолжался тогда в течении четырёх с половиной часов).
  Бабушка, очевидно, быстрее дочери поняла, что даль-нейшие поиски и ожидания зятя ни к чему не приведут, начала хлопотать о пенсии за отца на Аркашу и Валерия, так как  Аркаша  уже тяжело болел дистрофией. Законный путь предусматривал обращение в суд с заявлением о признании Сергея Ивановича пропавшим без вести или умершим только по истечении довольно-таки большого времени (сейчас — ровно год). В тех же условиях, когда  мать и всех остальных членов семьи смерть могла настичь в любой момент, это был громадный срок. Понимали это и сослуживцы матери, которые предложили ей пойти на под-лог и оформить фальшивое свидетельство о смерти мужа. Но мама не хотела верить в смерть Сергея Ивановича, даже после того как через месяц  умер уже и Аркаша. 
  Весной 1942 года в городе возникла реальная угроза возникновения эпидемий сыпного тифа, холеры и прочих инфекционных заболеваний, так как, когда снег на улицах города и дворах домов  начал таять, то из под него начали появляться нечистоты, которые ленинградцы из-за неис-правности водопровода и канализации вынуждены были выплёскивать на улицу (в нашем доме они выплёскивались во двор), всякого рода мусор, а также трупы, вынесенные из квартир, или умерших от слабости,  или холода на улице людей. Всего таких трупов на улицах города весной было обнаружено почти 13 тысяч. И  это несмотря на то, что в течение всей зимы с улиц и дворов тела умерших людей постоянно убирались специально для этого выделенными бойцами МПВО, которые вывозили их на машинах на городские кладбища для последующего захоронения в братских могилах. Основным местом, куда свозились эти трупы, стало Пискарёвское кладбище. Но были ещё и Волково, и Большеохтинское, и Серафимовское, и Бого-словское, и другие, где также производились массовые захоронения в братских могилах. Кроме этих кладбищ, на территории Московского Парка Победы работал кирпично-пемзовый завод № 1, который в 1942 году был переобору-дован под кремацию убитых и умерших от голода или от ран защитников города. (Сколько их там было кремировано за период с 1942 по 1943 годы достоверно никому не известно — учёта тогда никто не вёл,  но предполагается, что от восьмисот тысяч до одного миллиона человек. В память об этом над одной из печей этого завода (крема-тория) был построен Храм Всех Святых в земле Российской Просиявших, освящённый 7 мая 2010 года). 
   Только в начале июня, видимо, осознав, что мужа она уже никогда не дождётся, мама, страшась потерять и вто-рого сына, под давлением своей матери и сослуживцев, которые сделали ей фальшивую копию свидетельства о смерти мужа по причине «сердечной слабости», согласи-лась оформить этот документ у нотариуса, с которым была соответствующая договорённость. Причина смерти, ука-занная в этой копии свидетельства, наряду со смертью от истощения была тогда одной из основных причин смерти жителей города. Примечательно, что и Фрунзенский райсо-бес (районный отдел социального обеспечения), принимая этот документ для оформления пенсии «по случаю утраты кормильца» на Валерия, закрыл глаза на то, что им была предъявлена копия свидетельства о смерти, а не его под-линник. Между прочим, маму  настолько сумели убедить в том, что это было сделано правильно, что она никогда и ни от кого этого факта не скрывала. В связи с этим следует отметить, что смерть Сергея Ивановича фактически не была зарегистрирована ЗАГСом, а следовательно, и не могла быть учтена. Известно, что подобные случаи, когда человек, уйдя из дому или с места своей работы, пропадал без вести, тогда были  далеко не единичными, и поэтому не могли войти в официальную статистику потерь. 
   Не знаю, почему, но мама была уверена, что Сергей Иванович похоронен в одной из братских могил на Писка-рёвском кладбище, но желания туда ездить как-то  не проявляла. Но летом 1985 года она вдруг попросила меня съездить с ней туда. (По поводу этой поездки в маминой записной книжке имеется запись:«9.06.85г. С Игорем я была единственный раз на Пискарёвском кладбище»). Когда мы приехали туда, мама обошла все братские моги-лы, положила цветы на одну из них, а потом села на скамейку, глубоко вздохнула  и сказала: «Вот здесь,  наверно, где-то мой Серёжа лежит», - и о чём-то задумалась. Мне приходилось много лет подряд к годовщине Дня Победы  бывать на этом кладбище вместе со своими воспи-танниками и участвовать в возложении венков к монументу Матери-Родины, но, кроме центральной части кладбища, в других его частях  мне бывать не приходилось. Поэтому пока мама сидела на скамейке, я решил осмотреть индиви-дуальные захоронения, находящиеся по обеим сторонам  центральной части кладбища, и обратил внимание на то, что на многих могилах  перед фамилией указана звание погибшего: «политбоец», «мл. политрук», «политрук», «ст. политрук» и т. п. У одной из таких могил  стоял пожилой человек,  только что  положивший на неё цветы. Я подошёл к нему и, извинившись, спросил, не знает ли он, почему тут столько могил политруков. Он слегка улыбнулся и сказал: «Да потому, что они  первыми поднимались в атаку и первыми получали вражеские пули. Я, например, стою над могилой своего друга, смертельно раненного на моих глазах в тот момент, когда  он в очередной раз  поднял мою роту в атаку.» - Я, несколько обескураженный таким ответом, не нашёлся, что сказать, а только  поблагодарил  его, попросил разрешения пожать ему руку и вернулся к матери. Потом я узнал, что недалеко от Пискарёвского кладбища находился военный госпиталь, и умерших  в нём от ран хоронили здесь, на этом кладбище.
  В память о Сергее Ивановиче у матери сохранилась подаренная и подписанная им ещё до замужества (в февра-ле 1927 года) открытка с портретом какого-то зарубежного  актёра, а также его  фотографии  и фотография его  матери с тёткой. Может быть, было и ещё что-нибудь, например, кольца или какие-либо другие украшения, которые мама любила и которые он, наверное, дарил ей. Но точно этого я не знаю. Сохранила мать и черновик его автобиографии, написанной им собственноручно.
   У Сергея Ивановича был и младший  брат, Александр, 12.12.1907 года рождения, который в период с 23.11.1935 года по 26.10.38 года жил в нашей квартире. Затем он  уехал работать в город Североникель. До того, как поселиться на Можайской, Александр Иванович жил у своей матери на Лиговской улице в кв. 83 дома 28 (рядом с Московским вокзалом), там же жил и Сергей Иванович до своей женитьбы. Теперь этого дома, как и соседних, вклю-чая Клуб железнодорожников, находившийся в доме № 26, в кинозал которого я иногда ходил смотреть кинофильмы, уже нет: в первой половине 1990-х годов дома по Лиговскому проспекту под  номерами 26, 28, 30 и 32 были снесены под  строительство нового вокзального комплекса, которое превратилось в многомиллионный долгострой, и закончившееся строительством очередного торгово-развлекательного комплекса, который  был открыт только в 2010 году.   
    Мама переписывалась с Александром Ивановичем и  как-то сказала, что он живёт в Кишинёве, что у него хорошая семья, дети и внуки. Где-то то ли в 1976, то ли в 1977 году Александр Иванович приезжал в Ленинград и гостил у матери несколько дней. По поводу него в записной книжке матери имеется запись: «Александр Иванович Королёв умер 22 апреля 1979 года, на Пасху».
               
               













               





                Автобиография С. И. Королёва      
          (Текст печатается по оригиналу и без правок)
    
    Я,  Королёв Сергей Иванович, 1906 года рождения, 26 января, родился в Ленинграде. Отец работал поваром. Мать — домохозяйка. Когда отец умер в 1908 году, нас с братом в 1910 году мать отправила в деревню, к бабушке. Там я прожил до 1920 года. В 1920 году приехал в Ленинград. Поступил рассыльным в буфет на Московский вокзале, так как мать в то время работала там.
     03.10.1920 года поступил в Школу ученичества на 1-ый участок тяги Октябрьской железной дороги, ныне ТЧ-8. В июле 1922 года поехал на 1 месяц в отпуск. Из отпуска вовремя не вернулся и был уволен по сокращению штата. Остался без работы, находился  на иждивении матери.
  16 апреля 1923 года был послан Железнодорожной биржей труда на работу в материальную службу Октябрьской железной дороги  на должность рабочего по подаче топлива на паровозы. Поработав на этой должности, перешёл сторожем в охрану склада.
    В 1925 году выдержал испытание и был поставлен на должность машиниста нефтекачки. Там проработал до 28.05.30 года. Взял перемещение в ТЧ-1 на должность помощника машиниста. В 1932 году выдержал испытание на паровозного машиниста и  работаю в этой должности сейчас.
  Работая в материальной службе Октябрьской железной дороги, в 1924 году вступил в ВЛКСМ. В 1925 году стал кандидатом в члены ВКП(б), а в 1926 г.- членом ВКП(б). В 1931 году исключён из рядов ВКП(б) за неуплату членских взносов. Из ВЛКСМ выбыл как не прошедший перерегистрацию.
  Жена, дочь машиниста нефтекачки материальной службы Октябрьской железной дороги, ныне умершего. Брат - Александр Иванович - работает старшим буровым мастером в г. Североникель.
   Избирательных прав никто из родных не лишался. С заграницей связи не имею и родных там нет.
      
   
    Мои примечания:
1. Место рождения С. И. Королёва — Санкт-Петербург, так как Ленинградом город стал называться с 26 января 1924 года.
2. В домовой книге дома № 38 по Можайской имеется запись о том, что С. И. Королёв прибыл в Ленинград (тогда ещё Петроград) из Ростинова в Добнорской слободе Грязовецкого уезда Вологодской области, до феврале 1929 года жил в кв. № 83 на Лиговской, 28 у матери вместе с младшим братом.
3. Александр Иванович Королёв  до осени 1938 года жил на Можайской,38, следовательно -  эта автобиография была  написана после 1938 года.
               







               








                Брат, которого я не знал
    
    Аркадий, первенец моей матери от её брака с  Сергеем Ивановичем Королёвым, родился 8 апреля 1930 года, а умер в первую блокадную зиму 20 февраля 1942 года, как указано в его свидетельстве о смерти, от дистрофии. 
    Понятно, что я, родившийся более чем через четыре го-да после его смерти, не мог знать его, однако память о нём бережно хранилась нашей матерью, которая очень часто вспоминала Аркашу (так его звали в семье) и сохраняла оставшиеся после него некоторые вещи до конца своей жизни, в том числе и его прекрасный акварельный портрет, написанный с него, когда он был в годовалом возрасте. Как следовало из её воспоминаний, Аркаша был очень смыш-лёным, жизнерадостным и добрым мальчиком, в котором вся семья души не чаяла. Он не любил сидеть без дела, стремился во всё помогать бабушке и родителям, рано нау-чился читать и  пошёл в школу с 1 - го сентября 1938 года, то есть когда ему уже исполнилось восемь лет.  Здесь надо пояснить, что ещё в 1929 году  в стране впервые за всю её  историю было введено всеобщее и обязательное обучение детей и подростков в возрасте от 8 до 17 лет, а к маю 1931 года в городе, как, впрочем, и во всей стране была полностью ликвидирована безграмотность. В 1934 году была проведена структуризация школы, в результате кото-рой все школы стали подразделяться на начальную, неполную среднюю и среднюю.
    Первый класс Аркаша закончил в средней школе № 40, второй - в школе № 23. После того когда в 1941 году все школы города были переведены на единую нумерацию, эта школа получила № 313. Из сохранённых матерью  ведомостей оценок  знаний и поведения за первый и второй классы видно, что Аркаша учился только на  «хорошо» и «отлично».  По итогам учёбы в третьем классе он получил в подарок книгу Н. Веретенникова «Володя Ульянов» с надписью «За отличную учёбу в III классе» и подписью директора  с  печатью средней школы № 313 Фрунзенского района.  Эта школа находилась через два квартала от нашего дома, на Серпуховской улице, 39. Её здание, капитально отремонтированное в последние годы советской власти, стоит не на красной линии, а несколько отступает от неё. (Сейчас в этом здании школа №317 Адмиралтейского района).Позади школы, примерно до 1960 года, было юннатское хозяйство. Там, начиная с первой блокадной весны, выращивались различные овощные культуры, росли и фруктовые деревья. Потом на этой территории устроили сквер, превратившийся с годами  в пыльный пустырь, а затем  его территория была  вновь  в 2010 году благоустроена и превращена в детскую площадку. Школа же теперь носит номер 317. Кстати сказать, после окончания 3-го класса я также был награждён книгой  А. М. Горького «Детство»  примерно с такой же надписью. После свержения советской власти традиция поощрять учеников за хорошую учёбу и поведение книгами была утрачена. 
  22 июня 1941 года после выступления по радио Председателя Совнаркома СССР В. М. Молотова о нападе-нии Германии на нашу страну и о бомбардировке немецкой авиацией наших городов и населённых пунктов все ленинградцы, уже получившие опыт во время 105-дневной советско-финской войны 1939-1940 годов, начали заклеивать крест-накрест полосками бумаги окна своих жилищ, а витрины магазинов стали забивать досками или закрывать их мешками с песком. (К слову сказать, мать, упоминая советско-финскую войну, называла её «плохой». Известно, что эта война, хотя и была начата в целях предотвращения превращения территории Финляндии в плацдарм для агрессии против СССР,  привела, особенно на начальном этапе, к большим людским потерям, превышающими финские, более чем в два с половиной раза, что стало свидетельством несостоятельности К.Е. Ворошилова на посту народного комиссара обороны страны, занимавшего этот пост с 1925 года). 
   В период войны каждый дом в городе становился объектом обороны, а управдом - начальником этого объекта. Под его руководством жители стали спешно очищать чердаки своих  домов от накопившегося там хлама и перегородок, а стропила красить суперфосфатом, имеющим огнезащитные свойства. В подвалах домов начали оборудовать бомбоубежища, а при необходимости углублять их, сколачи-вать деревянные напольные наcтилы и скамьи, монтировать освещение и т. п. Городской штаб МПВО приказом № 1 установил порядок подачи сигналов воздушной тревоги. Фабрикам и заводам, пароходам и паровозам теперь запре-щалось подавать гудки, кроме как только при объявлении воздушной тревоги. Приказом начальника гарнизона города было определено время работы всех учреждений, вклю-чая магазины, кафе, рестораны и т. п. Этим же приказом запрещалось всякое движение по городу с 24 часов до 4 часов утра. Районные штабы МПВО назначали через начальников объектов обороны дежурство жильцов домов на крышах, у подворотен или у парадных. Со всех домов снимали номерные знаки с названием улиц, чтобы засланные диверсанты и шпионы не могли ориентироваться в городе. На заборах и на стенах домов появились плакаты, призывающие жителей города к бдительности и к защите города, главный из которых был со словами: «Защитим города Ленина!». Все улицы города, как в годы революции и Гражданской войны, стали патрулироваться красноармейцами, матросами и рабочими. Однако жители города хотя и ощущали тревогу, но все предприятия, учреждения и магазины продолжали работать по-прежнему, а мальчишки продолжали играть во дворах своих домов в свои обычные игры, но в первую очередь, конечно, «в войну», где русские всегда побеждали «немцев». Наиболее заметные здания, соборы и церкви были тщательно замаскированы. Был замаскирован и  железнодорожный мост от Московского вокзала через Обводный канал, а все деревянные мосты через него были разобраны. Так, в частности с Рузовской улицы на противоположную, южную, сторону Обводного канала, вдоль которого ходили трамваи маршрутов № № 16 и 19, был разобран деревянный транспортный Рузовский мост, построенный в 1914 году. Деревянный пешеходный Газовый мост, построенный в 1830-х годах  для прокладки газовых труб, а в 1930-х годов  и теплотрасс, находившийся почти напротив Бронницкой улицы, был, как и другие металлические, каменные и железобетонные мосты через Обводный канал, заминирован. Пеше-ходное движение по нему было открыто только в 1946 году. (После войны этот мост был реконструирован, а в 1984 году построен заново с искривлённой металлической балкой на железобетонных опорах. Рузовский же мост был восстановлен только в 1961 году. В 1990-х годов все другие мосты через Обводный канал были заменены на железобетонные, причём к ним добавились ещё несколько пешеходных, хотя трамвайное движение к этому времени по южной набережной Обводного канала было прекращено, и необходимость переходить по ним, чтобы сесть на трамвай, у большинства жителей Семенцов отпала).
    11 июля решением Ленгорисполкома всё взрослое население города (от 16 до 60 лет) обязывалось пройти к противовоздушной и противохимической обороне, а дети от 8 до 16 лет должны были научиться пользоваться средствами индивидуальной защиты. 21 августа во всех городских газетах было опубликовано воззвание к населению города, подписанное К. Е. Ворошиловым, А. А. Ждановым и П. С. Попковым (председатель горисполкома), в котором говорилось о надвигающейся смертельной опасности и о  необходимости всему населению города подняться на защиту родного города. Там же говорилось и о том, что в эти грозные дни надо делать каждому ленинградцу.
   Уже 4 сентября в городе начали рваться первые вражес-кие снаряды, а 6 сентября, то есть после 128 безуспешных попыток, немецким самолётам удалось-таки прорваться к городу и сбросить первые бомбы, которые разрушили дома на Невском проспекте и Лиговской улице. Попали они и в пассажирский поезд, шедший из Павловска, почти у само-го Витебского вокзала. Авианалёты на город, как правило, осуществлялись в вечернее или ночное время. Обычно немцы сбрасывали на город фугасные бомбы вперемежку с зажигательными. При падении бомбы издавали бьющий по нервам противный вой. По городу ходили слухи о множестве засланных шпионов, которые во время налётов запускают над городом ракеты, указывая цели вражеским самолётам. (Помню, как однажды, то ли в конце 1957, то ли в начале 1958 года, мы с матерью ездили к какой-то её знакомой, которая жила на наб. Обводного канала за Ново - Каменным мостом, для того чтобы  взять у неё «на два дня» почитать только что  вышедшую книгу Германа Мат-веева «Тарантул». Первая часть этой книги называлась «Зелёные цепочки». В этой книге,  прочитанную мною «запоем», рассказывалось о подростках, которые помогали нашей контрразведке ловить вражеских агентов, действовавших в Ленинграде во время блокады). Тогда же стали известны и случаи, когда немецкие агенты подавали сигна-лы не только выстрелами из ракетниц, но и преднамеренным  нарушением правил светомаскировки и даже с помо-щью электрических фонариков. Или, например, известен и такой случай: во время налёта осенью 1941 года сигналы фашистским самолётам подавались с помощью электрической лампы с крыши пятиэтажного дома № 39 по Можайской, который стоит напротив нашего дома на углу Малодетскосельского проспекта (дом был построен в 1910 году). Провода от электрической лампы, найденной в дымоходе на крыше этого дома, спускались в комнату  коммунальной квартиры на втором этаже, в которой был прописан человек, ещё летом ушедший на фронт.  Позднее  в фасад этого дома со стороны Малодетскосельского проспекта попало несколько артиллерийских снарядов, а в соседний дом - бомба. На углу первого этажа этого дома был магазин. Вскоре после снятия блокады доски и мешки с песком, защищавшие витрины, были убраны и в поме-щении магазина были складированы уже ненужные жителям города противогазы, которые весь период блокады носили все ленинградцы без исключения. Потом там была открыта булочная. Со стороны Малодетскосельского  проспекта в этом же доме находился ещё один магазин, но значительно меньше.  В нём торговали молочными продуктами, и мама его называла «Молокосоюз». Примерно в 1965 году помещения этих магазинов реконструировали и сделали один большой молочный магазин.
   Маршал К.Е. Ворошилов, назначенный главнокомандующим Северо-Западным направлением для защиты Ленинграда, не сумел с вверенными ему войсками Красной Армии не только отбросить немцев, но и удержать фронт. Не сумел он и должным образом организовать оборону города. Поэтому уже в понедельник, 8 сентября, то есть на 79-й день после начала Великой Отечественной войны, город был блокирован  вражескими войсками: с юга — немецкими, с севера и северо-запада — финскими и немецко-финскими. На этот момент в Ленинграде находи-лось по официальным источникам  2 миллиона 544 тысяч жителей и более 100 тысяч беженцев (по неофициальным — беженцев было значительно больше). Вечером этого же дня вражеские самолёты подвергли город массированной бомбёжке. Только на Московский район упало до 5000 зажигательных бомб, в результате возникло 178 пожаров, главный из которых произошёл на крупнейших продо-вольственных Бадаевских складах (складах им. А.Е. Бадаева), построенных ещё в 1914 году и расположенных на Киевской улице, 5. Хотя продовольственные запасы и были рассредоточены по всему городу, но и на этих складах его находилось немало. Огонь бушевал здесь около пяти часов и уничтожил деревянные хранилища с находившимися в них тысячами тонн муки, сахара и масла. Зарево пожара с огромной чёрной тучей над ним можно было наблюдать со всех частей города, в том числе и с Можайской улицы. Этот день вошёл в историю Великой Отечественной войны как день начала блокады Ленинграда. Командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Лееб и главноко-мандующий финской армией маршал барон Маннергейм доложили Гитлеру об окружении Ленинграда торжествующими телеграммами. За этот «подвиг»  Маннергейм был награждён Гитлером Рыцарским (!) крестом.
     В период с начала войны до начала блокады некоторые школы успели эвакуировать и освободившиеся здания были переоборудованы под госпитали. Поэтому с 1 сентября учебные занятия могли начаться только в оставшихся школах. Но начавшаяся блокада города, постоянные бомбёжки и обстрелы не позволили проводить эти занятия организовано. Поэтому 25 октября Ленинградский горком партии принял постановление, обязывающее исполком Ленсовета организовать нормальные занятия в оставшихся школах, причём ученики первого-шестого классов должны были заниматься в бомбоубежищах или в подвалах, где должно было быть оборудовано некое подобие учебных классов, а также в Красных уголках домохозяйств. Ближайшей школой к нашему дому, которая продолжала работать и работала всю блокаду, была школа № 317. Всего таких работающих школ в городе в первую блокадную зиму было 83, потом по мере наступления голода большинство из оставшихся  в городе школ  закрылось, и это число сократилось до 39. Школа № 317 тогда находилась на наб. Обводного канала, дом 123б, но к ней можно было пройти через арку и двор дома № 30 по Малодетскосельскому проспекту. (Сейчас в этом здании располагается школа № 307).
   Аркаша, как и многие дети, которые по разным причинам не были эвакуированы из города, стал ходить в 4-й класс, но из-за постоянных бомбёжек и обстрелов, это  делать было небезопасно, поэтому бабушка старалась его в школу не отпускать. Когда же стало возможно посещать занятия в Красном уголке, то он стал ходить туда. Что касается этих Красных уголков, то ещё 22 июля 1941 года бюро обкома и горкома партии приняло постановление «О введении в домохозяйствах политорганизаторов», своего рода посланцев партии большевиков из числа её наиболее проверенных  членов для работы с населением. Их задачами совместно с управляющими домохозяйств и активом была мобилизация коммунистов, комсомольцев и беспар-тийных на массовую политическую работу среди населе-ния, повышение его бдительности, создание условий для боевой подготовки групп самозащиты, на соблюдение противопожарных мероприятий, на подготовку противовоздушной и противохимической защиты домов, а также обучение жителей ведению обороны при нападении врага. На политорганизаторов также возлагалась и забота о семьях тех, кто ушёл на фронт. В августе месяце их в городе  насчитывалось уже более 10 тысяч  и 1 300 активистов-комсомольцев им в помощь. Политорганизаторы, а на каждого их них приходилось примерно по 14 домов, также занимались созданием в домохозяйствах Красных  уголков, которые в осенне-зимний период должны были стать комнатами отдыха. Эти помещения должны были отапливаться, освещаться керосиновой лампой, в них должно было быть организовано непрерывное круглосуточное дежурство, кипяток и свежие газеты. Для нашего домохо-зяйства такой Красный уголок был оборудован  на первом этаже дома № 25 по Рузовской улице. Этот Красный уголок работал и после войны. Помню, дошкольником ходил туда смотреть диафильмы, которые показывали там на диапрое-кторе. Был Красный уголок и в полуподвальном этаже дома № 2/33 по Малодетскосельскому проспекту (на углу Рузовской), куда суровой зимой 1941/1942 года также можно было придти погреться и попить горячего кипятку. Эти Красные уголки был основным местом работы политорганизаторов, которые в общении с населением поднимали его дух, разъясняли приказы и решения руководства города и фронта, организовывали людей на соблюдение  дисциплины, порядка и чистоты в домах и т. п. (В 1968 году в штатном расписании жилищно-эксплуатационных контор появилась должность инструктора по спортивной и культурно-массовой работе с детьми и подростками по месту жительства, которые на базе этих Красных уголков стали создавать подростковые клубы по интересам. Мне, например, довелось, заняв эту должность в начале мая 1970 года, на базе Красного уголка  ЖЭК № 2 Ленинского района (7-ая Красноармейская, 30) создать подростковый клуб «Искатель». Работа этого и таких же клубов немало способствовала предупреждению правонарушений среди детей и подростков на территории города в вечернее время, а также привитию у них общественно-полезных интересов. Незадолго до моего перехода на работу в систему профтехобразования эта должность стала называться «педагог-организатор». Вскоре после свержения Советской власти и последующей реорганизации системы жилищно-коммунального хозяйства эта должность была упразднена, а подростковые клубы закрыты. Это, на мой взгляд, тоже послужило одной из причин наблюдаемого последние двадцать лет безудержного роста подростковой и уже даже  детской преступности).
  В течение сентября немецкие самолёты совершили на город 23 налёта, в которых участвовало 2 712 бомбардировщиков, из которых к городу прорвались только 675, а  271 был уничтожен нашей авиацией и зенитной артиллерией. В результате бомбардировок и артобстрелов гибли сотни людей, тысячи были ранены, а городу наносились огромные разрушения. Особенно блокадникам врезалось в память 17 сентября, когда город подвергался обстрелу почти целые сутки - 18 часов 33 минут. Жителям Семенцов запомнилось и 13 октября 1941 года, когда во время очередного налёта, продолжавшегося с 23 час. 50 мин. до 1час. 35 минут, на город было сброшено большое количество зажигательных и фугасных бомб. В результате возникли огромные пожары на ипподроме (бывшем плаце лейб-гвардии Семёновского полка), а также в районе Лиговской улицы. Пострадали от бомб и Прядильная фаб-рика им. Петра Анисимова, расположенная на южном берегу Обводного канала и Газовый завод. В ночь на 16 октября в городе и его окрестностях выпал снег. В этот день воздушная тревога первый раз прозвучала в 19 ч.30 м. Отбой воздушной тревоги был дан в 20ч. 25м. Следующая — 0ч. 30м. и продолжалась до 1ч. 30м., а через пятнадцать минут вновь прозвучал сигнал воздушной тревоги. Этот налёт продолжался до 2 часов 20 минут ночи. Во время этих налётов было сброшено множество зажигательных и фугасных бомб. Возникли пожары на Петроградской стороне, тогда сгорели знаменитые  «американские горы» и пострадали рядом находившиеся с ними Госнардом и Театр рабочей молодёжи (будущий Театр им. Ленинского Комсомола, ныне театр «Балтийский дом»). Были пожары и на Васильевском острове, и в районе Волково кладбища, и в других местах города. Участились и артобстрелы.
     На  Семенцы  первые снаряды  стали падать  31 октября. Их разрывы повредили водопровод, поэтому почти все улицы были залиты водой, которая проникала и в подвалы домов. Примерно такое же положение складывалось и по всему городу. Восстанавливать разрушенные водопроводные сети в условиях начавшейся зимы и постоянных обстрелов и бомбёжек зачастую было невозможно, но ещё летом в разных частях города были оборудованы пожарные краны и водоразборные колодцы, которые использовались как пожарными, так и жителями города. Один из таких колодцев находился в саду «Олимпия», куда мать или бабушка ходили за водой. Но некоторые жители Семенцов и прилегающих к ним территорий ходили за водой на Фонтанку. Находились и такие, которые, сберегая силы, не брезговали брать воду и из Обводного канала, вода которо-го из-за резкого уменьшения сброса промышленных и канализационных стоков стала значительно чище. Как правило, после снегопада многие жители предпочитали не ходить за водой, а собирали снег в вёдра или кастрюли возле своего дома, а  затем растапливали его у себя дома. В ожидании штурма, готовясь к уличным боям, на Семенцах, как и по всей территории города, создавались склады оружия и боеприпасов, а на Можайской и других улицах Семенцов, на тех участках, где они выходили к Обводному каналу, начали строить баррикады. Окна на первых этажах домов, выходивших на набережную Обводного канала, закладывали кирпичом, и в них оставлялись небольшие окошечки под амбразуры.      
   В середине октября была проведена первая перерегист-рация жителей города. А 6 ноября   город слушал по радио трансляцию с Торжественного заседания, посвящённого 24-ой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, которое проводилось на станции Московского метро «Маяковская», на котором выступил И. В. Сталин. Слушали ленинградцы, как и вся страна, и его выступление 7 ноября во время парада на Красной площади. Эти выступления  вождя  укрепили веру ленинградцев в победу и в скорое снятие блокады, но одной веры им было уже мало: голод начинал свирепствовать вовсю, и  жители города стали умирать тысячами.
    В декабре наступили холода, и, так как школьные здания не отапливались, школьникам младших классов было разрешено занятия не посещать. По данным штаба МПВО города за  период с сентября по декабрь 1941 года  Ленин-град подвергся 97 бомбовым ударам, во время которых на город было сброшено 3296 фугасных бомб и около 100 тысяч зажигательных («зажигалок»). В городе возникло 634 крупных пожара, включая и бытовые. Кроме того, в течении 106 дней город подвергался жесточайшим арти-ллерийским обстрелам, во время которых свыше 30 тысяч снарядов разрушили и повредили 2325 домов, 22 моста, многие километры трамвайных путей, электро- и водопроводов, канализации и дорожного покрытия.
    Начиная с нового 1942 года, ситуация в городе ещё более осложнилась, в том числе и из-за бытовых пожаров, которых по вине населения до окончания холодов произошло 1578. Только 12 января было 12 пожаров, включая сильнейший из них — в «Гостином дворе». Эти бесконеч-ные пожары, бомбардировки и артобстрелы не могли не сказываться на психическом состоянии людей, но главны-ми врагами для них продолжали оставаться голод и холод. После того как Сергей Иванович 16 января 1942 года, уйдя на работу, дома больше не появился, положение с питанием в семье ещё более ухудшилось. Все болели дистрофией, но особенно страдал от неё Аркаша. По словам мате-ри, главной причиной этого было то, что он был не по годам рослым мальчиком и ему требовалось пищи значительно больше, чем какому-либо другому ребёнку. Он уже перестал подниматься с постели, даже несмотря на то, что с 11 февраля нормы хлеба для детей увеличились до трёхсот граммов, а 16-го было впервые  выдано мясо.
   После тщетных поисков и ожидания в течении месяца возвращения мужа домой, мама решила поменять кое-какие вещи на какие-нибудь продукты. Ближайшим рынком к дому, на котором можно было это сделать, был Клинский рынок, расположенный вдоль Московского прос-пекта на углу Клинского проспекта. По воспоминаниям многих блокадников на всех рынках города постоянно толклись люди и там сравнительно бойко шла торговля или обмен хлеба и других продуктов. Очевидно, немцы знали об этом. Стремясь  уничтожить как можно больше жителей города, они вели артобстрел именно таких людных мест. То же было и с этим Клинским рынком. Он постоянно подвергался артиллерийским обстрелам, в результате которых многие торговые павильоны на нём были разрушены. Было разрушено и здание кинотеатра «Олимпия», находивше-гося на территории, как говорили до революции «увеселительного сада» (в то время здесь работал и кинематограф, и театр миниатюр), расположенного рядом с этим рынком. Было также значительно повреждено бывшее подворье Старо-Ладожского Николаевского мужского монастыря с церковью Св. Николая и часовней на углу Московского проспекта, 48 и Малодетскосельского. Разрушены были  и жилые дома, стоящие напротив рынка, на углу 5-ой Красноармейской улицы и Московского проспекта. Однако, несмотря на то, что территория рынка была вся изрыта воронками, он продолжал существовать чуть ли не до конца войны, а летом 1942 года даже вышел за пределы своей территории: в торговые ряды превратился почти весь бульвар Клинского проспекта, и на его газонах лежали книги, старинный фарфор, картины и всё, что могло представлять хоть какую-либо ценность и могло быть выменяно на хлеб, реже - на папиросы, и ещё реже -  на водку. (После войны  территория этого рынка  была расчищена, на ней были высажены деревья и кустарники, проложены дорожки, а напротив входа с Московского проспекта был устроен фонтан.  Со стороны этого же проспекта  на высоком цоколе была установлена красивая ограда. Новый и увеличившийся в своих  размерах сад сохранил название разрушенного кинотеатра «Олимпия». На Московском же проспекте, тогда проспекте им. И. В. Сталина, на месте почти полностью разрушенного дома 37, был построен новый, украшенный башенкой с навершием в виде обрамлённой венком пятиконечной звезды, а  перед ним разбит небольшой сквер. К сожалению, после падения советской власти этот сквер был огорожен, а на его середине  построен пивной павильон (сейчас там какой-то магазин). В середине 90-х годов и в самом центре сада «Олимпия» появился огромный магазин электроники, а на его восточной  стороне, граничащей с переулком Матятина (с 1952 года - Батайский), где  в окружении деревьев и кустарников находилось очень аккуратное двухэтажное здание детского сада, вместо него в 2008 году было построено огромное и не вписывающееся в окружающую застройку своим «стеклянно-бетонным» экстерьером и габаритами здание отеля «Sokos Olympic Gargen». Очевидно, что  «варяги», которые стали управлять нашим городом после реставрации капитализма в нашей стране, дав разрешение на снос этого детского сада  и строительство на его месте отеля, не хотели знать, что в этом детском саду  во время блокады была централизованная столовая для школьников, обучающихся в школах, расположенных на Семенцах, и что эта столовая многим из них спасла жизнь. Та же участь постигла и здание бывшего манежа лейб - гвардии Измайловского полка на углу 1-ой Красноармейской улицы и Измайловского проспекта, которое было безжалостно укорочено и перестроено во второй половине первого десятилетия двухтысячного года под всякого рода магазины и супермаркеты. А ведь в этом здании весной 1942 года была открыта выставка «Великая Отечественная война советского народа против немецких захватчиков», которая 4 декабря 1943 года решением Военного совета фронта была преобразована в выставку «Героическая защита Ленинграда». Эта выставка послужи-ла фундаментом для создания музея республиканского значения «Оборона Ленинграда», созданного по распоряжению Совнаркома РСФСР от 5 октября 1945 года на территории бывшего Соляного городка. Как известно, и выставки, и музей пользовались огромной популярностью как среди жителей города, так и его гостей. Однако  с началом так называемого «Ленинградского дела» с августа 1949 года в музей сначала прекратили пускать посетителей,  а в феврале 1953 года его  уничтожили вообще. С этого же здания  в 2004 году была снята и мемориальная доска с указанием на то, что здесь «23/10 апреля  1917 г. в казармах Измайловского полка выступал Владимир Ильич Ленин с разоблачением империалистической политики Временного правительства»).
    В этот день, 20 февраля 1942 года, с утра было 14 гра-дусов мороза. По радио был объявлен приказ о проведении уборки улиц, дворов, домов и квартир от грязи, нечистот и снега. Мать пошла на Клинский рынок и там ей удалось  выменять 10 штук яиц.  Дома она их отварила, и  Аркаша сразу съел три из них. Его желудок, сократившийся  в результате постоянного недоедания до предела, с таким объёмом пищи не справился, и в тот же день он в страшных мучениях умер. Вызванный участковый врач диагностировал смерть Аркаши от дистрофии. Мать, которая ещё не успела оправиться от потери мужа, сама едва держась на ногах от дистрофии,  страдая от случившегося  несчастья, сумела выдержать и этот страшный удар и  нашла в себе силы зарегистрировать в ЗАГСе Фрунзенского района его смерть. А потом она выменяла на какие-то свои золотые украшения, добавив к ним и деньги, буханку хлеба (на рынке цена за неё доходила до 350 рублей при среднемесячной зарплате 33 рубля), а затем нашла в домоуправлении плотника, который сколотил гроб (ящик).
     После всего этого мама  вместе с Клавдией Алексеевной отвезла на санках по заваленным снегом улицам города этот гроб с телом сына сначала в Никольский собор на отпевание, а оттуда на Волково кладбище, все подступы к которому были забиты привезёнными и оставленными  там трупами. На кладбище же надо было с его смотрителем договориться о месте погребения сына и уговорить того, кто за эту буханку хлеба (за меньшее не брались) согласился бы выдолбить в промёрзшей земле яму под могилу. И сейчас-то похоронить умершего человека не так-то просто, а тогда это, на мой взгляд, было подвигом, на который был не каждый способен — было в порядке вещей (и за это, наверно, нельзя осуждать), когда умершего просто заворачивали во что-либо (а бывало что и не заворачивали — не было сил)  и  вытаскивали  на лестницу, во двор или на улицу, в лучшем случае, подвозили тело на санках в районный морг или как можно ближе к кладбищу.
    С вечера предшествующего похоронам дня и всю ночь до рассвета звучала  артиллерийская канонада, временами она сливалась в сплошной грохот. С утра в городе было 17 градусов мороза, днём потеплело до минус 7. Кладбищенский рабочий, которого матери  удалось подрядить за выменянную буханку хлеба выкопать яму под могилу, перед началом работы попросил кусок хлеба и, только съев его, начал долбить землю. Вскоре он вновь попросил дать ему хлеба, мать отдала ему всю оставшуюся буханку. Клавдия Алексеевна тогда прошептала матери: «Сейчас весь хлеб съест и копать больше не будет». - Но этот человек, отломив  кусок хлеба и съев его, вернул матери  остаток  буханки и продолжил работу.
   Наблюдая за его работой, мама вспомнила, как где-то в конце ноября или в начале декабря 1941 года она подняла на улице немецкую листовку, которые фашистские самолё-ты регулярно тысячами сбрасывали на город вместе с бомбами. Эта листовка начиналась обращением: «Женщина Ленинграда!», - и далее в этой листовке немец-кое командование предрекало ленинградской женщине страшный голод,  смерть  мужа, детей и  её самой и  предлагало сдаться и требовать сдачи города от его властей. И хотя текст листовки оказался пророческим,  у матери это воспоминание вызвало жгучее желание во что бы то ни стало спасти от смерти второго сына - Валерия. Могильщик закончил копать, но могила показалась матери недостаточно глубокой,  и она попросила его сделать её поглубже, однако тот твёрдо заявил, что копать больше не будет. Ей пришлось смириться с этим и помочь ему опустить гроб с телом сына в  могилу.
   Мама похоронила Аркашу на третий день после его смерти, в понедельник, 23 февраля  1942 года, то есть  в тринадцатую годовщину своего брака с Сергеем Иванови-чем Королёвым. В этот же день только на одно Пискарёв-ское кладбище было привезено для захоронения в братских могилах 10 043 умерших ленинградца. По иронии судьбы именно в этот же день были вновь увеличены нормы хлеба, в частности детям теперь уже полагалось по 400 граммов в сутки, а продукты по карточкам (сахарным, жировым и крупяным) в конце февраля были выданы почти полностью. Смертность в городе пошла на убыль, однако во многих квартирах, во дворах, в моргах и просто на улицах, под снегом, ещё оставалось множество трупов. Только за февраль 1942 года и только на улицах города было подобрано и вывезено бойцами МПВО для захороне-ния в братских могилах 7 тысяч безымянных мертвецов.
    За первую блокадную зиму в нашем городе погибло  по официальным данным 780 тысяч жителей города. Но известно, что немцы, имея, очевидно, на то основания, считали, что в Ленинграде от голода, холода,  бомбёжек и артобстрелов погибло порядка одного  миллиона человек. Многие же исследователи этой темы полагают, что действительная цифра людских потерь и только из числа мирных жителей города составила более миллиона двухсот тысяч человек. 
     Мама до конца  жизни, пока у неё были силы, с особым тщанием ухаживала за могилой Аркаши, как, впрочем, и за другими могилами своих родственников.
               




               
               










                Отец

     Мой отец — Александр Фёдорович Зимин -  родился, как следует из записи в метрической книги церкви Св. Мирония лейб-гвардии Егерского полка, 23 сентября  1913 года, но  крестили его  только 6 октября 1913 года. При крещении ему было дано имя Александр, как указано там же, в честь Святого Мученика Александра, празднование которого приходится на 28 сентября. Подобного рода приписка-пояснение в метрической книге мне встретилась впервые. Имя новорождённому при крещении, как это  было принято тогда,  дано крестившим моего отца священ-ником  Михаилом Добровольским, который совершил этот обряд совместно с диаконом Николаем Сперанским. Восприемниками, то есть крёстными отцом и матерью,  были «Потомственный Дворянин Николай Михайлович Горталов и Псковской губернии Порховского уезда деревни Путилово крестьянская девица Ольга Стефанова Зимина», то есть единокровная сестра Фёдора Степановича, которая тогда  жила у него и которой было примерно 16 - 18 лет (практикой Русской Православной Церкви (РПЦ) установлены возрастные ограничения, которые предусмат-ривают возможность быть восприемниками лицам не моложе 15 лет). О том, что Ольга Степановна жила у моего деда, мне стало известно из текста одной из открыток, отправленной из Саратова 03.06.1913 года и адресованной «Зиминым», где передаётся привет «Елизавете Николаевне, Оле и всем ребятишкам». Впоследствии Ольга Степановна вышла замуж, жила на Петроградской стороне, имела двоих детей, Дмитрия и Валентину.  Что касается Н. М. Горталова, то сохранилась поздравительная открытка, датированная 01.05.1919 года и адресованная Пелагее Владимировне за подписью, очевидно, его супруги: «П. Горталова».
   Известно, что отец учился в Единой трудовой  школе  I-ой и II-ой ступени № 59 , где учились его сестра, старшие братья, а также моя  мать и которая находилась на Можай-ской, 49. У отца был врождённый порок сердца, поэтому он рос болезненным и, вероятно, по этой причине закончил всего лишь 5 классов. Когда я искал сведения о работе моего деда (Фёдора Степановича) в архиве  табачной фабрики им. Клары Цеткин, то там случайно обнаружи-лось, что на этой фабрике работал и мой отец, а  его  личная учётная карточка была заполнена рукой Фёдора Степановича. Отец был принят на эту фабрику 22.06.31 года учеником слесаря в отдел главного механика, то есть тогда ему не исполнилось и 18 лет. Там он работал до 01.02.32 года,  затем был уволен, а с 22.06.32 года  вновь  работал там до 08.01.1933 года. Из сведений, указанных в этой учётной карточке, следует, что у отца  рабочий стаж шёл с 1929 года, то есть с 16 лет, но где он начинал работать и в каком качестве, мне неизвестно. Не знаю также, где отец работал  и после увольнения с этой фабри-ки. Однако из домовой книги известно, что в 1936 году он вновь был прописан у родителей по возвращении из посёлка Торковичи Лужского района Ленинградской области. (Я узнал, что этот посёлок  примечателен тем, что в нём был большой стекольный завод, который был основан ещё до революции и в годы советской власти многое из своей продукции поставлял на экспорт. После реставрации капитализма в нашей стране этот завод в середине 1990-х годов, как и тысячи других предприятий, обанкротился и вместе с посёлком, имевшим статус посёлка городского типа (ПГТ), пришёл в запустение). По возвращении в Ленинград отец начал работал на предприятии, находив-шемся на улице Марата, 71, где до конца 1930-х годов была табачная фабрика «Товарищество Богданова и Ко», после революции переименованная в табачную фабрику им. Усачёва, на которой работал его отец, а мой дед. 
    После объявления о начале  войны отец со своим братом Валентином и мужем сестры, Михаилом Васильевичем Алексеевым, пришли в военкомат Фрунзенского района (наб. Фонтанки, 76), где уже выстроилась огромная оче-редь из желающих пойти на фронт. Поздно вечером, попав  на приём, они написали заявления с просьбой зачислить их в РККА добровольцами. Но их всех троих отправили домой и предложили ждать повестку. Причиной такого решения было то, что ни Валентин Фёдорович, ни мой отец  и ни Михаил Васильевич срочную службу в РККА не проходили, так как всеобщая воинская повинность, ограниченная в стране после окончания Гражданской войны,  была введена вновь только в 1939 году. В домовой книге снятие всех троих с прописки как выбывших в РККА отмечено  20.08.1941 года.  Валентина Фёдоровича и мужа Елены Фёдоровны, Михаила Васильевича, сразу же определили в 354-ый отдельный пушечный артиллерийский дивизион, входивший в состав 7-ой армии, оборонявшей Карелию от финнов. В первом же бою, в сентябре 1941 года, Михаил Васильевич погиб. Очевидцем его гибели был Валентин Фёдорович, который  рассказывал, что у Михаила Васильевича в левом нагрудном кармане гимнастёрки лежало несколько запалов от гранат, и, по его словам, «пуля или осколок во время боя задела  карман и про-изошёл  взрыв, который  и стал причиной его моментальной гибели». Сам же Валентин Фёдорович в составе своего дивизиона сначала служил телефонистом, потом орудийным номером и принимал участие в Свирско-Петрозаводской операции, за участие в которой его дивизион получил почётное название «Свирский». Затем после переформирования дивизиона в 205-ю армейскую пушечную артиллерийскую Свирскую бригаду он в звании ефрейтора участвовал в её составе в заключительной фазе Будапештской стратегической и Балатонской оборонительной опера-циях. Там же в армии он вступил в партию. За  заслуги перед Родиной Валентин Фёдорович был награждён орде-ном Великой Отечественной войны II степени, медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Всё это я узнал из его Красноармейской книжки, которую мне показал его сын, Владимир Валентинович Зимин. (Сам Ва-лентин Фёдорович умер 7 февраля 1992 года).
  Моего отца, вероятно, из-за порока сердца признали годным только к нестроевой службе, что, со слов моей матери,  очень его огорчило. Мне не удалось выяснить, в какой воинской части он начал службу, так как в архиве Фрунзенского райвоенкомата мне сообщили, что карточки учёта на солдатский и сержантский состав у них хранятся по истечении пяти лет после смерти её обладателя, а затем они подлежат уничтожению, в архив же Министерства Обороны РФ на вечное хранение отправляются только учётные карточки офицеров. 
  Известно, что во время блокады военнослужащим Ле-нинградского фронта, находившимся в тылу, как, впрочем, и тем, кто находился на передовой линии, также постоянно снижали суточный паёк. Так, например, с 20 ноября 1941 года суточная норма хлебного пайка у военных тыла  равнялась трём ста граммам. Поэтому многие военнослужащие, как и всё население города, страдая от голода, использовали в пищу всё, что казалось съедобным, даже в тех случаях, когда это было несъедобно. Часто некоторые из них попадали в госпиталь с различными расстройствами желудка. Не миновал этой участи и отец, хотя это и произошло уже после снятия блокады. Ему пришлось лечиться по этому поводу в Эвакуационном госпитале. Именно благо-даря этому факту, из архива Военно-медицинских документов я мог получить справку, из которой следовало, что отец служил в 318 гвардейском миномётном полку. Затем я выяснил, что этот полк был сформирован согласно постановлению ГКО (Государственного Комитета Обороны) СССР «О миномётных частях» от 11 ноября 1941 года  и на его вооружении были РСЗО (реактивные системы залпового огня), в народе называвшиеся «Катюшами». С 8 декабря 1942 года по 9 ноября 1944 года этот полк находился в составе действующей армии Ленинградского фронта. В дальнейшем, то есть с 18 марта  1945 года,  полк, в котором служил мой отец, находился в оперативном подчинении 3-й Ударной армии в районе южнее немецкого города Нойцюль, а уже 9 мая 1945 года он, как и многие другие воинские части, был расформирован.
     В этом полку отец служил  в звании гвардии сержанта на должности начальника Г.С.М. Эта должность, очевидно, предполагала большую ответственность, так как и в вой-сках, обороняющих город, и в самом городе был огромный дефицит топлива. В частности, уже в начале декабря 1941 года в городе закончилось всё горючее, и жителям города  за всю первую блокадную зиму впервые выделили по поллитра керосина на человека лишь в феврале месяце 1942 года. Ситуация с горюче-смазочными материалами  нормализовалась только тогда, когда по дну Ладожского озера был проложен нефтепровод, эксплуатация которого началась  18 июня 1942 года.
   По словам моего старшего брата Валерия,  Александр Фёдорович начал появляться в нашем доме и ухаживать  за  матерью в 1944 году, уже после снятия блокады. Летом этого же года отец несколько раз приезжал на  Можайскую на «Катюше» и даже  катал Валерия на ней. Но, очевидно, что  такая возможность появлялась у отца не часто, так как он не редко посылал моей матери письма, сложенные тре-угольником, со штемпелем полевой почты. Помню, что у матери были такие же письма и от двоюродных братьев и других родственников, также воевавших на фронте. Последний раз я видел  их незадолго перед переездом на время ремонта нашего дома на Лиговскую улицу.
     В госпитале отец лечился с 4 августа по 4 сентября 1944 года, а по прибытии в свой полк, который на тот момент находился в резерве Ленинградского фронта, был, очевидно, демобилизован из РККА по состоянию здоровья. Но вернуться домой он не мог, так как квартира, где он жил с родителями до ухода в армию, была разрушена, а прописываться к матери или к сестре, у которых были совсем маленькие комнаты, он не считал возможным, тем более что сестра планировала создать новую семью. В райис-полкоме Фрунзенского райсовета предоставить ему жильё не могли, так как свободным жилищным фондом ни район, ни город на тот момент не располагали, но поставили отца в общую очередь на его получение. Такое решение было понятно, так как довоенный жилой фонд в Ленинграде составлял 15,4 млн кв. метров жилья. За время блокады 2,5 млн кв. метров жилой площади было полностью разрушено, включая 1, 5 млн кв. м сгоревших в результате пожаров и разобранных на дрова деревянных домов. Их жителей  переселили в уцелевшие каменные дома на жилую пло-щадь погибших во время блокады ленинградцев или «уплотнили» живших там людей, как это, к примеру, сделали в нашей квартире. Кроме того, было много домов, разрушенных частично и требующих капитального ремонта. Таким образом, только меньше половины довоенного жилого фонда могло использоваться под жильё, но и эта половина требовала текущего или косметического ремонта. Положение с жильём усугублялось и тем, что многие эвакуированные после снятия блокады начали возвращаться в Ленинград.
    Для того чтобы где-то жить до подхода очереди, отец  поступил слесарем  на завод РТИ (резино-технических из-делий) «Красный треугольник», который предоставил ему  койко-место в  общежитии.  Это общежитие  располагалось на углу наб Обводного канала (д. № 191) и Таракановской улицы, названой так по названию речки Таракановки и засыпанной в 1926 году, а в декабре 1952 года переименованной в улицу Циалковского. Любопытно, что, если, находясь на военной службе, жалованье у отца как у сержанта равнялось 100 рублям в месяц (у рядовых солдат было 30), то, начав работать на заводе, он стал получать  40 рублей.
    7 декабря 1945 года, то есть в день  Святой Екатерины, он зарегистрировал брак с моей матерью и стал жить у неё на  Можайской, 38. Очередь на получение жилья подошла у него только 2 февраля 1951 года, то есть через шесть с половиной лет.  Ему была выделена  двенадцатиметровая комната в коммунальной квартире (№ 102) в доме № 2 по Транспортному переулку. Отец  сразу же обменял её на комнату в нашем доме, сначала в 24 номере, а затем в нашей  квартире, в которой жили Полуэктовы и  в которой  он прописался  4 апреля 1951 года.  Что касается завода РТИ, на котором он работал, то  во время войны здесь, как и  на многих других гражданских предприятиях, решением Ленинградского горкома партии было организовано производство оборонной продукции. После окончания войны отец перешёл работать на рядом расположенный ЛШЗ (Ленинградский Шинный завод) в цех КИП (контрольно-измерительных приборов) с более высокой заработной платой. 
    Однажды с родителями я был в гостях у бабушки Поли  на Загородном, 64. Отец вскоре куда-то вышел, а через некоторое время мать засобиралась идти домой. Взяв меня за руку, она вышла со мной из комнаты бабушки, и мы пошли по коридору  в кухню. Там  была открыта дверь в маленькую комнату, и в ней я увидел отца.  Эта комната была настолько мала и так забита всякими старыми вещами, что нам с матерью можно было только стоять у порога.  Как я понял, именно в этой комнатушке, служившей до революции жильём для кухарки, иногда ночевал мой отец до женитьбы на моей матери. Большим преимуществом этой квартиры, в отличие от нашей, было то, что в ней была ванная комната и горячая вода. В доме был и лифт, который я впервые увидел там и на котором мы поднимались в квартиру, в которой жила бабушка, на шестой этаж.
   Отец по натуре был молчалив, но зато  мог делать своими руками очень много: шить на швейной машине, сапож-ничать, ремонтировать часы и т. п. Он курил папиросы, сделанные им самим из папиросных гильз - они тогда продавались в картонных коробках, которые он набивал табаком, тогда тоже продававшимся свободно в разных по весу пачках, при помощи специального приспособления.   Это у него получалось очень ловко и быстро. Обычно он делал столько папирос, сколько у него помещалось в портсигаре. Помню, как мы несколько раз были с ним в строительных магазинах, где он покупал цемент и что-то ещё для стройки дома в Мариенбурге. Как-то однажды мы с ним вышли из дома и пошли в сторону Московского проспекта. На противоположному углу Можайской и Малодетскосельского проспекта, у дома № 39 тогда был деревянный пивной ларёк, окрашенный в светло-зелёную краску. Около него стояли двое незнакомых мне мужчин. Отец поздоровался с ними и подключился к их разговору, который касался войны и блокады. Из этого разговора мне запомнились, как один из этих мужчин рассказал, что недели через две после начала  осады города немцы предприняли отчаянный штурм, и был момент, когда наши войска дрогнули и отступили, а другой мужчина добавил, что  в расположенном  по нечётной стороне Можайской на углу с Обводным каналом здании, где размещается «ремеслуха», первый её набор в полном составе был брошен туда на прорыв, и никто из этих ребят там не уцелел. Позже, когда я стал работать в системе профтехобразования, то узнал, что в здании этого ремесленного училища (Можайская, 49) ранее находилась школа № 59 (потом № 18), в которой учился мой отец со своими братьями и моя мать. Перед самой войной (в 1940году)  это  здание заняло вновь созданное ремесленное училище (РУ) №30, которое согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1940 года вошло в единую  систему профессиональной подготовки квалифицированного пополнения рабочего класса из числа молодёжи (Государственные Трудовые Резервы СССР). Потом  этот день (2 октября) стал ежегодно отмечаться как День молодого рабочего. В 1940 по 1943 годы учащиеся, как правило, из числа трудных подростков, сирот и неполных семей, сначала зачислялись в эти РУ и подобные учебные заведения системы Трудовых Резервов не добровольно, а по мобилизации, как в армию. Стране это позволило произ-вести учёт трудоспособной молодёжи и вовлечь её накану-не и в период войны в производство необходимой для фронта оборонной продукции. Учащиеся РУ получали бесплатно форменное обмундирование, питание, учебные пособия и койко-место в общежитии, то есть находились весь срок обучения на полном государственном обеспече-нии. По решению ГКО (Государственного Комитета Обо-роны) с июля 1941 года производственное обучение было перестроено на изготовление продукции для действующей армии, без которой, по признанию многих специалистов, победа в войне была бы невозможна. Воспитанниками Трудовых резервов были трижды Герой Советского Союза А. И. Покрышкин, Герои Советского Союза В. В. Талали-хин, Ю. В. Смирнов, А. П. Маресьев, ставший прообразом главного героя знаменитой «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, и многие другие выдающиеся военные и гражданские деятели. Нельзя и не упомянуть, что и первый космонавт Земли - Юрий Алексеевич Гагарин был воспитанником Трудовых резервов: он в 1949 году поступил в Люберецкое ремесленное училище № 10 и с отличием закончил его в 1951 году по специальности формовщик-литейщик, чем потом очень гордился. (Во время своего обучения уже в Саратовском индустриальном техникуме Ю.А. Гагарин в 1955 году проходил  производ-ственную практику в нашем городе, на машиностроитель-ном заводе «Вулкан», который, как и многие другие знаменитые ленинградские предприятия, после свержения советской власти прекратил своё существование, а его архив бесследно исчез, то есть, скорее всего, был просто уничтожен). Интересен, на мой взгляд, и такой факт: к концу 1941 года на Ленинградских предприятиях оставалось всего лишь 4% (!) кадровых  рабочих (большая часть их была на фронте, другая - погибла от голода, а третья, самая незначительная, была эвакуирована). Однако эти предприятия, благодаря, как их ещё называли, ремесленникам, продолжали работать и выпускать в необходимых объёмах оборонную продукцию для фронта.
    Мы - дети  - вслед за взрослыми называли это ремеслен-ное училище «ремеслухой» и на ремесленников, ходивших в чёрной, очень похожей на военную, форме, смотрели с опаской. Родители частенько нас пугали: «Будешь плохо учиться — пойдёшь в ремесленное». 
    В 1959 году «Трудовые резервы» были преобразованы в систему профессионально-технического образования, и это РУ № 30 было переименовано в профессионально-техни-ческое училище (ПТУ) № 23. Напротив этого училища по Можайской был огороженный деревянным забором участок, на котором находились деревянные складские помещения какого-то электромонтажного управления и много огромных деревянных катушек с намотанным на них трансформаторным кабелем. Некоторые ребята, бывало, пробирались туда, чтобы отломать или отпилить  кусок такого кабеля, для того чтобы потом снять с него мягкую изоляцию и добраться до оболочки из свинца, под которой уже находились провода.  Этот свинец был нужен, чтобы отлить из него битку для игры на деньги. А до революции на этом участке  стояли небольшие и в основном деревянные дома: со стороны Можайской - №№ 44 и 46, а со стороны Рузовской -№№ 37 и 39. Но когда этих домов здесь не стало, могу только предполагать: то ли их разобрали на дрова во время Гражданской войны, то ли их снесли до Великой Отечественной войны, а может быть, они были разрушены и во время блокады (но это менее  вероятно). Как бы там ни было, но этот участок от складов освободили и уже в 1960 году построили на нём стадион «Школьник», на котором не только учащиеся этого ПТУ, но и все дети и подростки, проживающие на Семенцах, зимой катались на залитом здесь катке или играли в хоккей в построенной для этого хоккейной коробке. Весной и летом на этом стадионе ставили футбольные ворота, щиты на баскетбольной площадке и натягивали сетку - на волей-больной. Имелись там и два одноэтажных здания, одно из которых было занято администрацией и  помещениями для инвентаря, а во втором - был гимнастический зал, раздевалки и душевые. На этом стадионе постоянно проводились как училищные, так и школьные спартакиады, а также спортивные соревнования среди дворовых команд. После 1993 года большая часть стадиона вместе с его зданиями была отдана под строительство торговых павильонов, и в настоящее время там от стадиона осталась одна убогая площадка под хоккейную коробку, которая находится в таком состоянии, что нормальные дети туда не рискуют появляться. Иногда, проходя мимо, вспоминаю, как здесь я впервые одел коньки, играл в футбол, в волейбол и другие игры, а затем, будучи уже инструктором по работе с детьми и подростками по месту жительства, приводил сюда на соревнования и турниры своих воспитанников. В начале 2000-х годов ПТУ № 23 было ликвидировано так же, как, начиная с начала 1990-х годов, и многие другие учебные заведения системы профессионально-технического образования по причине того, что нынешнее государство не желает, в отличие от Советского, его финансировать. В это здание был переведён Педагогический колледж № 5 (б. педагогическое училище № 5), который сейчас заканчивает моя дочь. К слову сказать, до революции начальное профе-ссиональное образование было платным и существовало на пожертвования и личные средства обучающихся. Однажды мне подарили случайно найденные в старых бумагах два документа: один — квитанция за оплату обучения 2-го полугодия 1908 года в Ремесленном Училище Императорского Русского технического общества, второй - письмо Попечительства для сбора пожертвований на ремесленное образование с просьбой разрешить «тарелочный  сбор пожертвований в церкви на ремесленное образование бедных детей» от 25 апреля 1915 года.
  Запомнилось мне и как мы с отцом были, как тогда говорили, «на барахолке»(«барахоловке»). Она находилась у Балтийского вокзала, на Митрофаньевском шоссе. Я там  увидел множество старых, ещё дореволюционных, порой ломаных вещей, картины, старый фарфор и бумажные деньги, монеты и прочее. Отец там искал гвозди для дран-ки, которой он хотел накрыть сарай и времянку в Мариенбурге, так как тогда, в послевоенное время, очень многое было ещё в дефиците, включая толь и рубероид. Потом эту барахолку там закрыли.
     Мать не раз говорила, что у отца были «золотые руки».  Двухэтажный дом в Мариенбурге, построенный им, хоро-шее тому подтверждение. Мариенбург -  это железнодо-рожная станция,  которая находится перед самой Гатчиной (в 1923 она была переименована в Троцк, а затем, с 1929 до 1944 годы, носила название Красногвардейск). От Мариен-бурга  до Гатчины чуть более 2-х км. Когда мы летом 1952 года жили в Мариенбурге, то однажды мы всей семьёй, а также с дядей Валей и  тётей Лёлей, которая была со своим сыном Сергеем,  были в Гатчине, где осмотрели сожжённый немцами в январе 1944 года при бегстве из Гатчины дворец Павла I. Когда мы подходили к дворцу со стороны Гатчинского Балтийского вокзала, то я сначала увидел одиноко стоящий памятник этому императору и только потом громаду дворца с галереями на уровне второго этажа в виде огромного полукруга с пустыми проёмами окон и дверей, от которого в результате пожара сохранились одни только наружные стены, облицованные пудожcким камнем, добытым вблизи речки Пудость. Мы вошли через когда-то центральный подъезд и увидели изуродованные пожаром внутренние стены со следами от рухнувших вовнутрь перекрытий и крыши. Дядя Валя провёл нас к мрачному проёму подземного хода, и мы пошли по нему. Наши шаги отзывались в нём гулким эхом, и мне было даже  немного не по себе. Наконец, мы вышли на берег, как сказал дядя Валя, Серебряного озера.  Помню, как он по ходу рассказы-вал, что здесь была какая-то правительственная комиссия, которая осматривала дворец  с целью изучения возможности его восстановления и пришла к заключению, что восстановить дворец нельзя, так как на это потребуются очень большие деньги. (Потом на эти развалины  Валерий водил меня с Женей Павловским, который жил у нас на даче где-то около месяца в середине лета.  Обычно же его мать, Людмила Кузьминична, свой отпуск проводила с ним  в Крыму). Через несколько лет  здание дворца было просто отремонтировано и передано Гидрогеографическому училищу им. А.С. Попова, которое потом было переименовано в Высшее морское училище радиоэлектроники им. А.С. Попова. Затем оно было переведено в Петродворец, а во дворце разместился какой-то НИИ. Впоследствии, учитывая культурную и историческую ценность этого дворцово-паркового ансамбля, созданного во второй половине XVIII века, Советское правительство выделило необходимые средства на его полное восстановление. Реставрация началась в 1976 году, и первые шесть восстановленных залов дворца вместе с подземным ходом, открывшегося там музея, я со  своей семьёй  осмотрел летом 1987 года. 
    Этот дом в Мариебурге отец решил строить по совету своего  брата, Валентина Фёдоровича, который, демобилизовавшись из армии после окончания войны осенью 1945 года так же, как и мой отец, был поставлен в очередь на получение жилья. Понимая, что очередь подойдёт нескоро,  Валентин Фёдорович решил не ждать, а получить  земельный участок (они  предоставлялись бесплатно) и построить свой дом. После своей демобилизации из РККА ему тоже пришлось жить в общежитии, но на Лиговской, 259. Тогда он работал руководителем физического воспитания (после окончания школы он отучился четыре курса Института физической культуры им. П.Ф. Лесгафта) в РУ № 6 на Невском пр, 178. В 1951 году  Валентин Фёдорович пере-ехал в Гатчину, где стал работать председателем комитета по физкультуре и спорту Гатчинского горисполкома, до-строил дом и поселился в нём со своей новой женой Татьяной Степановной Мироновой, у которой от первого брака была дочь Элеонора, 1941 года рождения. Что касается его первой жены, Клавдии Евдокимовны Колосовой (уроженки Петрограда, 1912 года рождения) и двух дочерей 1935 и 1940 годов рождения, Евгении и Людмилы, то она, выехав из Ленинграда с дочерьми и детским садом, где  работала, в начале июня 1941 года на дачу в Карташевке, пропала без вести. Уже после войны Валентин Фёдорович после долгих поисков узнал, что детский сад, в котором была его жена и дочери, был немцами отправлен  в один из «трудовых» концлагерей в Германии.
   В 1950 году мой отец получил в посёлке Рошаля (Мариенбург), на Загородной улице, 4, участок земли размером 18 соток (впоследствии 12 соток из них передали другим застройщикам) и построил там за лето 1951 года  сарай и так называемую времянку. Её стены были сбиты из досок так, чтобы между ними оставался зазор, который затем был заполнен гарью, для того чтобы во времянке сохранялось тепло. Именно такое объяснение я однажды услышал от отца, которое он давал одному из соседей.  В этой времянке мы всей семьёй жили лето 1952 года. Времянка  представляла  из себя комнату метров 20 или, может быть, чуть больше. Над входом в неё было нечто козырька или навеса, над ним находился лаз на сеновал, где любил спать и обычно спал Валерий. Я тоже любил забираться туда и часто мы с ним сидели на порожке лаза на сеновал, упёршись ногами в навес. Помещение времян-ки делилось на две неравные части: поменьше, слева, — для кухни, побольше, справа, - для жилья. С левой стороны от входа у стены рядом с окном стоял  столик, над ним висели полки с кухонной утварью и посудой, а в дальнем углу стояла небольшая металлическая дровяная плита. Всё это отгораживалось большой занавеской. С правой сторо-ны от входа тоже было окно, перед ним стоял обеденный стол. На противоположной стене от входа стояла кровать, а вдоль правой стены - другая.  С нами был тогда и кот Барсик, который жил у нас на Можайской. Но если там он только пугал крыс, которых по словам Валерия, было гораздо меньше, чем в блокаду (я, например, их ни разу не видел), то здесь он ловил мышей, но при этом он их не ел, а, поймав и задушив, приносил их к дверям времянки и выкладывал  в ровный ряд.   
  Несмотря на то, что на территории участка лежало несколько разных куч из песка, гари и камней, обычного для стройки беспорядка не было. Цемент и другие мате-риалы, как и весь инструмент, находился в сарае. Помню, как однажды отец приехал после  работы, мать накормила его, а потом он вышел на участок, и мы все пошли за ним. Отец, поплевав на ладони, взял в руки штыковую лопату и начал копать траншею под фундамент будущего дома. И так было каждый вечер, включая единственный в то время выходной день — воскресенье (пятидневная рабочая неделя была установлена только в марте 1962 года), а также всё время его двухнедельного отпуска. Валерий, которому тогда шёл 15-й год, тоже помогал ему. Моя же задача вместе с сестрой заключалась в том, чтобы днём на улицах посёлка собирать кучки навоза, оставленные коровами. Для этого нам выдавалось ведро и совковая лопата. Этот навоз шёл на удобрение земли на нашем участке. Кстати сказать, на участке была посажена картошка, было и несколько грядок с разными  овощами, не считая множества цветов, посаженных матерью в нескольких клумбах. Кроме того, у нас с Татьяной была и вторая обязанность: искать на дорогах и тропинках  посёлка всякого рода железки, которые потом использовались отцом  как арматура для шлакобетона. Его отец делал из угольной гари, её ещё называли «шлаком», который он замешивал вручную в песчано-цементном растворе  в каком - то большом корыте. Потом он ставил и закреплял, как он называл, «опалубку» из двух щитов,  оставляя промежуток между ними порядка 40 см, а затем заливал этот промежуток шлакобетоном. Всё это делалось после того, когда уже траншея была вырыта и заполнена большими камнями, скреплёнными цементным раствором. Дело у отца шло довольно-таки быстро: к моменту нашего отъезда в конце августа стены дома были возведены почти до половины окон первого этажа. Кроме того, Валерию и мне также вменялось в обязанность вынимать гвоздодёром старые гвозди из досок, используемых под опалубку, и выпрямлять их для повторного использования.      
     Во время этих поисков  «железок» на улицах  посёлка, а он тогда ещё не был так плотно застроен, как сейчас, я по-знакомился с соседскими мальчишками моего возраста и стал с ними частенько играть. Однажды, с утра уйдя из дома, я заигрался и вернулся домой тогда, когда отец уже вернулся с работы и был дома. Он меня очень сердито спросил: «Где ты был?» - Я испугался и солгал, сказав, что был на стройке нашего дома и там заснул. Понятно, что мне вскоре пришлось сознаться в том, что это было не так и что я на самом деле играл на улице далеко от дома с другими мальчишками. После этого отец взял меня за руку,  привёл во времянку и велел мне снять с себя короткие штанишки,  в которых я ходил летом. Затем он положил меня животом на кровать и крепко отхлестал ремнём по мягкому месту. Мне было тогда не сколько больно, сколько стыдно. Этот «урок», как говорится, пошёл впрок, и в будущем я уже не позволял себе попадать в положение человека, которому надо было лгать и в чём-либо оправдываться. Между прочим, Валерий, когда у нас однажды  много лет спустя зашёл разговор о моём отце, вспомнил, что отчим  его «никогда  даже пальцем не тронул».
    20 августа в семье дяди Вали родился сын, которого наз-вали Владимиром, и где-то через неделю его крестили  в одной из Гатчинских церквей. На крещении  была вся наша семья, другие родственники и друзья дяди, а до крещения мы - дети- прошли в этой церкви обряд причастия.
    Вскоре не переставая пошли дожди, и весь огород был в воде. Так как Валерию надо было идти  1 сентября в школу, мы вернулись в город. Приехали мы в Ленинград уже поздно вечером. Мы вышли из здания Балтийского вокзала, и отец повёл нас не на остановку трамвая, а на остановку такси, которая находилась напротив выхода из вокзала у сквера, разбитого в центре привокзальной площади вокруг памятника Сталину работы выдающегося скульптора Н.В. Томского. Этот памятник был установлен здесь в 1949 году, но после XX съезда КПСС был снят и, как я уже позднее узнал, передан Грузинской ССР, где по решению тамошних властей был установлен на центральной площади города Гори, в котором родился  Сталин и где находится его музей. Памятник снимали с постамента утром, когда люди ехали на работу на трамваях мимо площади Балтийского вокзала, и, по рассказу матери, которая тоже ехала на работу на свой завод,  они говорили о том, что, дескать, «Хрущёв позавидовал славе Сталина» и «разоблачил» его культ тогда, когда  понял, что в сознании людей сравнение со Сталиным не в его пользу. (Потом на месте этого памятника к двадцатилетию Победы над фашистской Германией была сооружена горизонтальная стела, установленная полукругом, внутри которой было посажено двадцать берёзок, из которых на сегодняшний день растёт лишь только тринадцать, а на самой стеле была выбита надпись «Народным ополченцам Ленинского района - героическим защитникам города Ленина и Советского Отечества 1941-1945»). К сожалению, это лето 1952 года, которое мы провели в Мариенбурге, было первым и последним.
    На всю жизнь запомнилось мне и утро в ночь с 30 на 31 декабря того же 1952 года. Я тогда проснулся от громких голосов и тяжёлого стука каблуков. Открыв глаза, я увидел, как в сторону моей постели приближаются огромные блес-тящие чёрные сапоги, и, со страхом подняв взгляд, увидел тёмно-синюю шинель, перехваченную портупеей, а также зимнюю чёрную шапку, как мне показалось, с большой кокардой, примерно такой, какую я видел на шапках полицейских на дореволюционной открытке с репродук-цией картины Н. А. Касаткина «В коридоре окружного суда» из бабушкиного альбома. Второй человек,  в такой же форме, стоял в дверях нашей комнаты. Отец, ничего не говоря, быстро одевался, а мама что-то спрашивала милиционеров, но ответа, который удовлетворил бы её, очевидно, не получала и вновь переспрашивала. Когда отца увели, мама тоже быстро оделась и убежала из дома. Помню также, как потом она готовила отцу передачу и ездила к нему на свидание в  тюрьму. Только позже я узнал, что отец сидел в каком-то следственном изоляторе. На мой вопрос матери: «Почему папа в тюрьме?» - Мама ответила, что кто-то написал на него заявление. В дальнейшем ни она, ни по возвращении домой отец этой темы больше никогда не касались. Домой отец вернулся тоже утром, где-то в начале апреля 1953 года, то есть примерно через три с небольшим месяца после ареста. Помню, как нас, детей, разбудила мать, и отец с большими усами, как мне показалось, чуть-чуть смущённо улыбаясь, стоял в дверях нашей комнаты. Он продолжил работать на прежнем месте, одна-ко в августе того же года перешёл работать на Центральный завод по ремонту измерительной техники во Всесоюзном научно-исследовательском институте метрологии (ВНИИМ) им. Д. И. Менделеева (бывшая Главная палата мер и весов). А где-то в конце того же года отец зачем-то поехал в Москву. Оттуда он привёз небольшой, но красивый ламповый радиоприёмник «Москва», на котором можно было «ловить» множество радиостанций и набор открыток с фотографиями станций Московского метро. Потом отец рассказывал, что ездил туда на поезде «Красная стрела», что был Мавзолее Ленина и Сталина и что по Москве ходит стишок:  «Берия, Берия! Нет тебе доверия! Не хотел сидеть в Кремле - полежи теперь в земле!»   
  В 1955 году, когда наш дом пошёл на капитальный ремонт, отец получил комнату, но не вместе с нами на Лиговской, 56,  а на Старорусской улице, в кв.№ 42 дома № 5/20, где и стал жить. Мать объяснила, что так называемый маневренный фонд очень ограничен и райисполком не имел возможности предоставить в одной квартире две ком-наты. В первое время отец приходил к нам по вечерам, но потом его посещения стали реже и вдруг совсем  прекра-тились. Как-то раз вечером мать, придя с работы и накормив нас, поехала со мной к отцу на Старорусскую улицу. Соседи открыли нам дверь и показали, где комната отца. Постучавшись, мы вошли в комнату. В ней был полумрак, и она показалась мне очень узкой и длинной. Отец уже лежал в постели, на кровати, стоящей вдоль стены у окна. Напротив кровати, у противоположной стены, стоял стол, который они когда-то с матерью  привезли на Можайскую от Ольги Степановны (крёстной отца) и на котором горела  настольная лампа, освещавшая небольшую часть комнаты. На этом столе стоял  приёмник «Москва»,  который тихо работал. Мать посадила меня на стул у двери, а сама прош-ла к отцу, присела на стоящий там стул и начала с ним  о чём-то тихо разговаривать. Что там они говорили, я не слышал, но слышал приёмник. Там шла моя любимая  передача «Театр у микрофона», транслировали  «Оптимистическую трагедию» Всеволода Витальевича Вишневского. Этот спектакль передавали по радио уже не первый раз, и каждый раз я слушал его с большим интересом. (Позднее я узнал, что этот писатель был и сценаристом знаменитого фильма «Мы из Кронштадта», который  вышел на экран в 1936 году, и мы, мальчишки, смотрели его в кинотеатрах по нескольку раз. Потом я также узнал, что этот писатель был «связан» и с нашими Семенцами: его дядя по материнской линии служил офицером в лейб-гвардии Егерском полку, и Вишневский, будучи мальчиком, часто бывал вместе с ним в казармах Егерского полка на Рузовской улице. Когда началась Первая Мировая война, он четырнадцатилетним подростком убежал из дома на фронт и был зачислен в лейб-гвардии Егерский полк рядо-вым егерем. За проявленное мужество в боях с немцами В.В. Вишневский был награждён тремя боевыми наградами, которые он потом с гордостью носил вместе с советскими. Вернувшись с фронта в Петроград в 1917 году, В. В. Вишневский в составе 6-й резервной роты Егерского полка участвовал в Октябрьской революции, а после расформирования Егерского полка перешёл служить в Морской береговой отряд Балтфлота. В составе этого отряда будущий писатель принимал участие в Гражданской войне, а во время Великой Отечественной войны В.В. Вишневский всю блокаду находился в нашем городе и своим выступлениями по радио укреплял дух жителей блокадного города. Мать рассказывала, что ленинградцы очень любили его выступления по радио и ждали их с нетерпением). Радиопередача уже заканчивалась, когда мама поднялась со своего стула, и мы, попрощавшись с отцом, поехали  домой. Только позднее я догадался, что между родителями в тот вечер происходило объяснение и решался вопрос, будет ли отец жить в семье. Мать об этом  разговоре с отцом ни тогда, ни потом ничего нам (детям) не говорила. Но отец, видимо, сказал матери, что с нами жить  больше не будет. Что послужило причиной его такого решения, я не знаю. Валерий же по этому поводу как-то сказал, что моему отцу надоело содержать семью. К этому надо доба-вить, что официального развода у моих родителей  не было.
  После окончания ремонта дома на Можайской мы возвратились в свою комнату под новый 1956 год. А через несколько дней пришёл отец  и попросил у матери вернуть ему какие-то вещи и документы. Мать что-то там отдала ему. Он спросил у неё про свою медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Мама ответила, что у неё есть только её медаль, а где его, она не знает. Он больше не стал что-либо говорить и ушёл. Тогда я не понимал в достаточной мере происходящее и не знал, что увижу отца вновь уже только, отслужив в армии, то есть примерно через четырнадцать лет. Я не понимал и того, почему,  когда отец ушёл из семьи, какие-либо контакты с его родными и близкими и нами сразу же прекратились. Мать на эту тему никогда и ничего не говорила. Только не так давно, просматривая домовую книгу нашего дома, я узнал, что отец выписался из нашей квартиры 09.04.56 года.
  Отслужив действительный срок службы в Советской Армии, я в конце декабря 1968 года возвратился домой. Где-то по прошествии нескольких месяцев сестра отца, тётя Лёля,  пригласила меня к себе, сказав, что мы— близкие родственники и что нам надо поддерживать между собой отношения. Причин для отказа я не видел никаких, более того, был даже рад этому приглашению, так как у ме-ня сохранились самые тёплые воспоминания как о бабушке Поле, так и о ней самой с её сыном Серёжей, который появился у неё от человека, так и не ставшего её новым мужем. Моя мать была его крёстной матерью, и он называл её «мама кока» Помню, что в самом раннем детстве мы частенько бывали у них в гостях. Мать иногда оставляла  меня с сестрой у бабушки Поли, и мы там играли с Сергеем. Как-то раз мы были у них на Новогодней ёлке, которая была поставлена в комнате тёти Лёли. У неё в гостях были, кроме нас с родителями,  дядя Валя со своей женой и ещё кто-то. Меня тогда несколько удивило то, как была украшена ёлка: на ней  не было ёлочных игрушек, вместо них на ёлке были развешены на петельках из  ниток конфе-ты, грецкие орехи, завёрнутые в фольгу, и печенье. В комнате играл патефон, и взрослые танцевали. Стол с угощением стоял в комнате бабушки Поли. Когда  пришло время уходить домой, взрослые предложили нам, детям, снять с ёлки развешанные на ней конфеты, орехи и печенье. Если кто-то из нас не мог их достать, то взрослые поднимали нас. Помню, что когда ёлка осталась голой, то мне её стало очень жалко. Дома мать с отцом тоже  нам ставили ёлку. Причём, они это делали без нашего участия. Поэтому, когда утром мы просыпались и видели красиво украшенную игрушками, цветными стеклянными бусами и разноцветными горящими лампочками ёлку, это наполняло нас радостью и счастьем. Мы вскакивали с постелей и бросались под ёлку, где нас ждали Новогодние подарки. Помню, как однажды там был целлулоидный мальчик для Татьяны, его назвали Кирюшей, а для меня — большая грузовая машина. Я любил садиться на пол у ёлки, когда на ней горели лампочки, и смотреть на неё. Что касается мое-го двоюродного брата Сергея, то он родился почти на год раньше меня, 8 июля 1945 года. Поэтому он и раньше, чем я, на год  пошёл в школу. У него была толстая книга Виталия Бианки, которая называлась «Лесные были и небылицы», и  когда мы были у бабушки Поли, то он давал  мне эту книгу смотреть, так как в ней было очень много иллюстраций. Я очень любил разглядывать их, а затем стал пытаться и читать. И  Серёжа старался  помочь мне в этом. Вскоре я стал читать самостоятельно, и тогда он дал мне эту книгу почитать дома. Я её очень быстро прочитал и до сих пор многое из неё помню. Однажды тётя Лёля привела меня с Сергеем в актовый зал Технологического института, где она работала, и мы с ним посмотрели там какой-то спектакль студенческого театра кукол-марионеток, который был тогда в городе довольно-таки известным театральным коллективом. Мне было, наверно, где-то года четыре, может быть,  пять, поэтому не помню, о чём был этот спектакль, но зато я понял, что такое театр и куклы-марио-нетки. Поэтому, когда мы с сестрой стали постарше, и мама привела нас в Театр кукол-марионеток на Невском, 52,  у меня было ощущение, что я встретился со старыми знакомыми.
      И вот, придя на Загородный почти через пятнадцать лет, я вновь оказался в комнате бабушки Поли, которая  умерла всего лишь три года назад. Иконостаса в ней уже не было, комнату теперь занимал  один Сергей. У него в гостях было несколько друзей и знакомых,  и меня пригласили к столу. Для меня это было полной неожиданностью, и я чувствовал себя несколько скованно и при первой же возможности ушёл. После этого прошло какое-то время, и тётя Лёля вновь пригласила меня к себе. Вскоре после моего прихода к ней пришёл и отец, которого я не видел ни разу, после того как он приходил к матери на Можайскую за своими вещами и документами в начале 1956 года. Наша встреча, несмотря на то, что мы не виделись почти 14 лет, прошла буднично, так как  какого-либо удовольствия от встречи со мной, как я мог судить по выражению его лица, он не испытывал. Мне же показалось, что он совсем на лицо не изменился, но сильно располнел. Разговора между нами, можно сказать, никакого не было, и он меня ни о чём не спрашивал. Думаю, что он знал обо мне или от тёти Лёли, или от сестры, которая, как я позднее узнал, не раз брала у него деньги в долг. Я же, кроме как о здоровье, не знал, о чём его спросить. Отец рассказал, что всё последнее время постоянно болеет, поэтому часто лежит в больнице, и что хотел бы поскорее уйти на пенсию, так как работать уже больше не может — не даёт сердце.
  16 сентября 1969 года Сергей женился  на уроженке Псковской области Антонине Алексеевне Васильевой. Но на его свадьбе я по каким-то причинам быть не мог. А в начале октября этого же года я  был с сестрой приглашён  отцом на новоселье, а потом уже выяснилось, что оно было совмещено с его днём рождения. Он жил  теперь  в новом доме на Софийской улице во Фрунзенском районе, в одной из комнат двухкомнатной квартиры. В гостях у него были также тётя Лёля, её сын Сергей со своей женой и моя крёстная, тётя Люба, которую я был очень рад увидеть вновь. В отношении Любови Марковны Семёновой надо сказать, что она была подругой тёти Лёли. До войны тётя Люба с мужем и тремя или четырьмя детьми жила в городе Колпино. Муж работал на Ижорском заводе. Когда  фашисты подступили к городу, он добровольно, как и все рабочие Ижорского завода, вступил в ставший знаменитым  своим беспримерным героизмом Ижорский батальон и погиб в бою. Вскоре во время артиллерийского обстрела  погибли и все её дети, которых она оставила одних дома, уйдя в магазин за хлебом. Это страшное несчастье так сильно сказалось на ней, что она  с сердечным приступом попала в один из госпиталей Ленинграда. Выписавшись оттуда, она уже, как мне говорила мать, почти ничего не помнила о своей предшествующей жизни. Возможно, с помощью тёти Лёли, с которой познакомилась в госпитале, когда та наве-щала свою мать (бабушку Полю) и которая тогда работала в Технологическом институте, она устроилась туда работать. После окончания войны она была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Жила она в общежитии этого же института, которое находилось в одном из его дворовых корпусов, и однажды мы с мамой были у неё там. Все знавшие Любовь Марковну никогда не заводили с ней разговора  о семье или  о детях. Но если кто-нибудь из знакомых или даже соседей просил её посидеть с ребёнком, то она  радостью на это соглашалась. Знаю это не только с чужих слов, но и из собственного опыта, так как несколько раз мы с женой обращались к ней с просьбой побыть несколько часов с нашим старшим сыном. Умерла она после сердечного приступа  в конце лета 1982 года и была похоронена на Южном кладбище).
   За празднично накрытым столом отец пытался делать всё, чтобы гости «ели, пели, веселились». И мы пели рус-ские народные и современные песни,  кто-то что-то рассказывал, а затем отец пошёл нас провожать. Я шёл  рядом с ним, держа его под руку. Шёл он с большим трудом - его мучила одышка. Поэтому мы шли очень медленно и часто останавливались, чтобы он мог отдышаться. По дороге отец сказал, что снова ложится в больницу, и предложил мне заходить к нему туда до обеда, когда он сидит на скамейке больничного сада на проспекте Газа (ныне Старо-Петергофском). Но к этому моменту я работал на двух работах (основной и по совместительству), а также начал учиться в педагогическом институте, поэтому, не зная смогу ли я к нему заходить, ничего на это предложение не ответил. И об этом после его скорой и неожиданной для меня смерти, которая наступила 25 мая того же года, потом долго сожалел. Отец умер в Госпитале инвалидов Отечественной войны, который находился недалеко от его прежнего дома на Старорусской, 3,  с диагнозом «ревматизм», хотя тётя  Лёля говорила мне, что отец умер от сердечной недостаточности. Моя же мать  сказала, что он умер от ревматизма сердца.
 Обряд отпевания проходил в Троицком соборе Александро-Невской лавры. Там были все родственники отца по мужской линии. Похоронен он был согласно своему желанию рядом с матерью (Пелагеей Владимировной) на Гатчинском городском кладбище. В 2007 году я заменил на его могиле покосившуюся стелу из бетона на стелу из  чёрного камня  с его портретом и цветником. 
   Зная от матери, что отец, уйдя с Шинного завода,  работал на Центральном заводе по ремонту измерительной техники  ВНИИМ им. Д. И. Менделеева, который находится  на Московском проспекте напротив зданий Технологи-ческого института,  я сделал туда запрос и вскоре получил оттуда ответ и копию его личной учётной карточки, в которой  указано, что отец начал там работать  07.08.1954 года  в качестве слесаря 7-го разряда, а после проведённой  в стране в 1960 году переаттестации - 4-го разряда. Вспомнилось и то, что, когда мы ещё жили вместе, отец жаловался, что работы у него было очень много, иногда он даже приносил домой для починки торговые весы со стрелкой под стеклом с двух сторон. По словам моего старшего брата Валерия, эта работа, как и любая работа по ремонту измерительной техники, требовала очень высокой квалификации. 3 февраля 1970 года  отец был уволен оттуда в связи с уходом на пенсию как инвалид 2-ой группы.
   После смерти отца прошло уже достаточно много лет, и однажды как-то, зайдя к матери, я  увидел на самоварном столике помятую армейскую алюминиевую  фляжку без чехла с облупившейся краской защитного цвета, на которой стояло клеймо: «Красный Выборжец VII-1941». На мой вопрос, чья эта фляжка, мать  ответила: «Твоего  отца», - и предложила мне забрать её. И эта фляжка -    единственная вещь, которая  у меня есть в память о нём.         
   А позднее в документах сестры я нашёл удостоверение отца к знаку «25 лет победы в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг.», которым он был, очевидно, награждён незадолго до своей смерти и неизвестно каким образом оказавшееся у неё.   
  1 июня 1970 года у моего двоюродного брата Сергея  родился сын, которого по предложению тёти Лёли назвали в честь моего отца  «Александр».










               






                Сестра

  Стремясь сохранить в памяти своих потомков всё то, пришлось пережить и вынести семьям моего отца и матери в период трёх русских революций, Гражданской  и Великой Отечественной войны, я не мог не коснуться тех событий, которые произошли в нашей в стране после прихода к власти весной 1985 года М. С. Горбачёва, объявившего так называемую «перестройку» и приведшего страну к контр-революционному перевороту 1991-1993 годов, когда так называемые «демократы» под  вопли  о демократии и свободе (которой якобы не было), расстреляв Советскую власть, забыв о равенстве и братстве, развязали жестокую идеологическую и экономическую войну против советского народа в целях безнаказанного разграбления всего общенародного достояния. Жертвами этой войны стали  миллионы простых людей, у многих из которых жизнь была или искалечена, или привела  к их преждевременной смерти.
     К большому моему сожалению, моя сестра относилась к числу тех миллионов советских людей, которые безоглядно поверили бессовестной демагогии и лжи  пьяницы Ельцина и тех, кто проталкивал его во власть, нагло обещавших свободу и процветание всему народу, которое якобы наступит почти сразу же, как только они -  «демократы» и реформаторы» - придут к  власти. Они объявили народу, что для достижения «светлого настоящего» необходимо перейти к рыночной экономике путём приватизации, то есть через передачу государственных и муниципальных предприятий, принадлежащих всему народу, в частные руки, и это, дескать, за счёт восстановления частной соб-ственности на средства производства повысит  эффективность экономики всей страны, что, в конечном счёте, и приведёт её к процветанию. Однако, захватив власть ценой уничтожения Советского Союза, Ельцин и его присные, как вскоре выяснилось, жаждали только свободы личной власти и только личного  обогащения за счёт бесконтрольного разграбления страны и народа.
     Первым шагом этих так называемых «демократических реформ» стал Закон от 3 июня 1991 года, принятый Верховным Советом  РСФСР  (состоящим в основном из представителей «пятой колонны» и идейно нестойких людей) под названием «О приватизации государственных и муниципальных предприятий», предусматривающий при-ватизацию с  последующим  выкупом государственных предприятий  и  преобразованием их в акционерные общества. С целью упорядочения хода приватизации тем же Верховным Советом ровно через месяц был принят ещё один Закон: «Об именных приватизационных счетах и вкладах в РСФСР», согласно которому каждый гражданин России  должен получить именной приватизационный счет, на который должны были зачисляться денежные суммы, предназначенные для оплаты приватизируемого государственного имущества. При этом Закон не разрешал продажу приватизационных вкладов другим лицам. Но по  настоянию Е.Т. Гайдара и А.Б. Чубайса (с его призывом к своим сторонникам: «Больше наглости!») была проведена так называемая ваучерная приватизация, в основу которой был положен  указ № 341 Президента РФ Ельцина Б. Н. От 29.12.1991 года, утвердивший «Основные положения программы приватизации государственных и муниципальных предприятий» в  ваучерной форме, при которой приватиза-ционные чеки были не именными, а анонимными (безымянными). Приватизации подлежали все предприятия в стране, стоимость которых была оценена в 1 400 миллиардов рублей. На эту сумму были выпущены ваучеры,  номинальная стоимость каждого из которых составляла 10 тысяч рублей. Летом 1992 года эти анонимные ваучеры (приватизационные чеки) были пущены в продажу (!), и за каждый из них надо было заплатить 25 рублей, независимо от того, кто получал ваучер взрослый человек или грудной ребёнок. Непосредственно руководивший приватизацией глава Госкомимущества Чубайс на всю страну неоднократно заявлял, что один ваучер соответствует стоимости двум автомобилям «Волга». Но это было заведомой,  а  следовательно, бессовестной и наглой ложью, так как   купить эти автомобили в обмен на ваучер было просто невозможно, потому что схема, применённая  им совместно с Е.Т. Гайдаром, к номиналу ваучера не имела никакого значения — она лишь определяла право при приватизации что-либо купить. Такой порядок приватизации создавал серьезные преимущества «нужным» и «своим» людям, в то время как основная масса населения не знала, что делать с купленными ими приватизационными чеками, цена которых при галопирующей инфляции к тому же стремительно падала. К маю 1993 года, когда  люди были готовы избавиться от них за любую цену,  приватизационный чек (ваучер) стал стоить от 3 до 4 тысяч, то есть  примерно столько, сколько стала стоить одна бутылка водки. Этим самым псевдореформаторами были созданы наилучшие условия для всякого рода жуликов, которые  за бесценок стали скупать эти чеки у ничего не понимавшего в происходящем населения. И здесь якобы с целью помочь народу в реализации его ваучеров начали создаваться так называемые чековые инвестиционные фонды, в которых эти ваучеры стали обмениваться на акции разнообразных компаний. Через короткое время эти фонды в большинстве своём  канули в Лету, оставив миллионы людей с ничего не стоящими бумажками на руках, а большая часть  государственного, то есть общенародного достояния  России перешла в частную собственность тех, кто получил её  за счёт личных связей и неформальных отношений с первыми лицами государства и их родственниками. Народ же, наконец-то разобравшись что к чему, прозвал их «олигархами», а саму приватизацию — прихватизацией.   
  Ко всему прочему, переход к этой так называемой рыночной экономике привёл и к полному обесценению  более 100 млрд рублей, положенных трудящимися нашей страны в Сбербанк, к резкому падению жизненного уровня населения, к невыплатам заработной платы и пенсий, размер которых был значительно уменьшен и уравнен вне зависимости от заработка и срока трудового стажа пенсионера. Но самое главное: переход к этому пресловутому «свободному рынку» привёл к разорению и ликвидации большинства предприятий, исключая сырьевые, к росту теневой экономики, коррупции и разгулу невиданного доселе за всю историю страны насилия, преступности и терроризма. Начавшаяся инфляция, быстро перешедшая в гиперинфляцию, ударила по оборотным средствам пред-приятий, из-за чего возникла проблема неплатежей, переросшая в постоянную и часто уже неразрешимую проблему, опять-таки приводящую к банкротству и ликвидации множества предприятий. Таким образом, всё вышеперечисленное позволяет сделать только один и  однозначный вывод: проведённая в стране приватизация была изначально безнравственной и преступной, а значит была ничем иным, как аферой. Причём, аферой такого масштаба, какого, без всякого сомнения, не знала вся история человечества. Поэтому не случайно, что тех, кто её проводил и называл себя «демократами», народ прозвал -  дерьмократами.   
     Уже с самого начала, то есть с 1 января 1992 года, переход страны к этой пресловутой рыночной экономике показал свою губительность и порочность. Так, в феврале 1992 года на заседании правительства исполняющий обязанности Председателя правительства России Е. Т. Гайдар, услышав доклад о том, что в Зеленограде зафиксировано  36 голодных смертей, он, при котором цены (в первую очередь на продукты питания) подскочили в среднем на 2600%, с садистским хладнокровием назидательно обро-нил: «Идут радикальные преобразования, уход из жизни людей, не способных им противостоять, дело естественное. Не вписались в рынок!»      
    Ещё при проведении Всероссийской переписи населения в 2002 году я был удивлён тем, что в ней учитывались иностранные граждане и лица без гражданства, проживаю-щие на территории Российской Федерации, а также находившиеся на дату переписи населения на территории России, но постоянно проживающие на территории других государств. Ранее при проведении переписи учитывалось только наличное и постоянное население страны. Невольно возникал вопрос: А для чего это делалось? - Ответ напрашивался только один: это делалось для того, чтобы скрыть колоссальные потери населения, к которым привёл переход к «свободному рынку».
  Известно, что на момент крушения СССР население РСФСР составляло 148 543 000 человек. Но даже и при такой вышеописанной  методике учёта при проведении переписи население России сократилось до 145 200 000 человек. И мне очень захотелось узнать истинную цифру людских потерь, ставших возможными в результате правления горерыночников. Поэтому, когда мне в 2010 году предоставилась возможность принять участие в переписи населения в качестве заведующего переписным участком, я решил  ею воспользоваться,  с тем чтобы изнутри посмот-реть «кухню», в которой  эти «реформаторы» «варят суп». Участие в этой работе  позволило мне узнать, что организа-ция и технология Всероссийской переписи населения (ВПН-2010) была нацелена не на выявление истинной численности  граждан России, а на её фальсификацию (свои впечатления от участия в этой переписи я описал в рассказе «Как из меня во время переписи сделали плохого руководителя»).  Но даже объявленная после переписи по состоянию на 14 октября 2010 года цифра 141 183 200 человек указывает на катастрофическое уменьшение чис-ленности граждан России. А если из этой цифры отнять так называемых гастарбайтеров и прочих иностранцев, то проживающих в нашей стране граждан России окажется ещё меньше. На основе своих исследований независимые специалисты полагают, что реальное  число граждан нашей страны составляет сейчас примерно 132 миллиона человек. Эта цифра совпадает  и с данными Организации Объединённых наций. А это означает, что за 20 лет «реформ» население страны не только не увеличилось, но и продолжает по нарастающей сокращаться.   
   Моя сестра, Татьяна, родилась 17 августа 1947 года с врождённым пороком сердца, поэтому мать всегда жалела и оберегала её. В самом раннем детстве  у сестры бывали, может быть, и небольшие, но постоянные неприятности: то щёку зимой отморозит во время прогулки, то на даче, в Мариенбурге, петух в лоб клюнет, а однажды, когда Вале-рий катал её на багажнике своего  велосипеда, она (ей было 5 лет) сунула  ножку в спицы заднего колеса и потом долго лежала в гипсе с переломом  берцовой кости, и т. п.
   Я не могу утверждать, что мы с сестрой в детстве были дружны, скорее между нами было соперничество, которое, вероятно, бывает у всех детей близких по возрасту, к тому же ещё и разнополых. Но то, что мы - брат и сестра, этого мы ни в школе, где учились, ни в пионерлагере, где отдыха-ли, ни потом никогда не забывали и при необходимости оказывали друг другу посильную помощь.
  1 сентября 1954 года сестра пошла учиться в ту же среднюю школу № 306 на углу Клинского и Верейской, куда перевели учиться  из 311 школы и нас с Валерием.   Этот день запомнился мне тем, что, во - первых, он был по летнему солнечным и тёплым, а во-вторых, нас всех троих (Валерия, Татьяну и меня) сопровождали в школу родите-ли. Газоны тогда на бульваре Клинского проспекта благоухали несколько сладковатым, но приятным запахом, кото-рый источали посаженные там цветы (мама сказала, что эти цветы называются «табак»). Букеты с цветами были и в наших руках. Татьяна была в новом школьном платье с белым передником, я — в новой школьной форме и с фуражкой на голове, только Валерий был в своей обычной одежде. Перед зданием школы было полно родителей со своими детьми. Вскоре во дворе школы было организовано построение на торжественную линейку, на которой прозвучали краткие выступления представителей администрации, комсомольской и пионерской организаций школы, а потом  мы со своими классами зашли в здание и  поднялись по очень светлой и просторной лестнице на второй этаж, где были кабинеты для классов начальной школы, а Валерий со своим классом поднялся на четвёртый этаж, на котором  занимались старшие классы.   
  В школе сестра частенько болела и поэтому училась  слабо. Закончив 8 классов, что тогда приравнивалось к неполному среднему образованию, она уговорила мать, которая хотела, чтобы сестра закончила среднюю школу, разрешить ей пойти на работу. Мама уступила и устроила её работать к себе, на Шинный завод, в велокамерный цех, где сестра монтировала (собирала) велосипедные камеры.
  В нашем доме среди подруг сестры была Светлана Васильева, жившая в «первом номере», то есть в квартире № 1 (напротив нашей), с матерью, которую звали «тётя Валя», и своими младшими братом и сестрой. Наша мать была этим очень недовольна, так как с этой «тётей Валей», хотя она и принадлежала к старожилам дома, мама не поддерживала никаких отношений. Позднее я заметил, что и никто из старожилов дома с ней тоже не хотел знаться. Поговоривали, что она якобы сидела в тюрьме. И только на поминках после похорон сестры  в разговоре со Светланой Арсентьевной Васильевой, я узнал, что её мать (тётя Валя), похоронив вскоре после начала блокады свою мать, поступила на службу в так называемый «фильтрационный лагерь», который находился то ли в северной части города, то ли в его северном пригороде. Там, очевидно, она добросовестно исполняла свои обязанности, так как я однажды видел её в День Победы, увешанной медалями. Вскоре после окончания войны этот лагерь был ликвидирован, и тётя Валя перешла на работу банщицей в баню на Московском проспекте, 55. К этому следует добавить, что она ока-залась единственной выжившей в блокаду из своей квартиры, где до войны, кроме её семьи, проживало ещё три.
    Когда Татьяне исполнилось 18 лет, она с несколькими подругами решила по комсомольской путёвке поехать на целину, и уехала куда-то в Оренбургскую область. Пример-но месяцев через восемь, «вкусив романтики», которая оказалась для неё слишком суровой, она вернулась домой. Осенью этого же 1966 года я был призван на действитель-ную службу в Советскую Армию. А незадолго перед окон-чанием срока моей службы мама сообщила мне, что Тать-яна из-за постоянных конфликтов с Валерием решила жить самостоятельно и пошла работать в Жилищную контору дворником, для того чтобы получить служебную жилую площадь. И действительно, когда  я уволился из армии и в конце декабря 1968 года вернулся домой, то узнал, что сестра с июня этого же года работает дворником в ЖЭК № 2 Ленинского района и живёт  на служебной жилплощади на 7-ой Красноармейской улице. Примерно через месяц после моего возвращения домой, 20 января 1969 года, сестра вышла замуж за Стафиенкова Бориса Григорьевича, который тоже отслужил в армии, но демобилизовался где-то месяца на полтора раньше меня. Регистрация проис-ходила во Дворце бракосочетания, и всё было очень краси-во. Муж сестры был родом из города Луги (там, между прочим, прошёл мой основной срок действительной военной службы). До службы в армии он учился и закончил ПТУ № 34, тогда находившемся на Московском, 52  (б. здании школы), где получил специальность помощника машиниста. В период своей учёбы в ПТУ, он  жил  у своей тётки в Купчино, во Фрунзенском районе. К моменту моего возвращения из армии, он уже работал помощником машиниста на Октябрьской железной дороге.
   В  ноябре этого же года в семье сестры родился сын, названный Евгением. Торжественная регистрация его рождения происходила во Дворце Малютки на ул. Петра Лаврова (ныне Фурштатской), а крещение в Морском Николо-Богоявленском соборе, в котором были когда-то окрещены и мы с сестрой. По просьбе сестры я стал  его крёстным отцом. После окончания декретного отпуска сестра по совету мужа решила пойти на работу билетным кассиром на Московский вокзал, и в 1971 году поступила и закон-чила Техническую  школу № 1 Министерства путей сообщения (МПС). Но она не смогла начать работать по полученной специальности, так как в этом случае её лишили бы права занимать служебное жильё. Об этом она была предупреждена в категорической форме. Поэтому сестра была вынуждена продолжить  работать дворником, хотя эта работа была явно не для неё, так как требовала крепкого здоровья и больших физических сил, особенно  зимой. К тому же тогда в каждом доме и на каждой лестничной площадке стояло большое вёдро с крышкой для пищевых отходов. Их надо было каждое утро выносить в специальные баки для пищевых отходов (они потом вывозились в соседние с Ленинградом совхозы и шли на корм животных). Но в данном случае выбора у сестры не было. И она работала дворником ещё почти два года, хотя примерно через год после рождения Жени и, очевидно, из-за  тяжёлой физической работы у неё начала быстро разви-ваться базедова болезнь, унаследованная ею от бабушки Поли. Но бабушка Поля, будучи матерью пятерых детей, без каких-либо серьёзных осложнений прожила с этой болезнью почти 88 лет,  сестре же врачи заявили о необходимости проведения срочной операции. Можно также предположить, что на развитие у ней болезни подействовало и то, что  муж к этому времени стал выпивать, а затем и даже пропивать все заработанные им деньги. По просьбе сестры я неоднократно разговаривал с ним, но без какого-либо заметного результата. Не дали результата и разговоры с ним на эту тему его родителей и других его родственников, которые также сильно переживали за него. Закончилось всё это тем, что его сначала уволили с  работы. Потом он долгое время не мог устроиться на другую и дошёл до того, что стал продавать домашние вещи. Этого, конечно, сестра стерпеть уже не могла, уволилась с работы и вернулась с ребёнком жить к матери, на Можайскую. Свой брак она официально расторгла в авгус-те 1973 года. (Её муж,  в свою очередь, вернулся к своим родителям, в Лугу. Но вскоре, очевидно, под их воздействием «взялся за ум» и  уехал в Москву, где устроился работать на завод им. Лихачёва. Там он вновь женился, но детей у него уже не было. Где-то лет через двенадцать он получил на работе серьёзную травму и был уволен по  инвалидности. Ему была назначена от завода достаточно большая пенсия. К тому времени его отец уже умер, и он  вернулся жить к своей матери, в Лугу).
    После развода с мужем сестра пошла  работать кассиром на  автотранспортное предприятие. Однако там её что-то не устроило, и она ушла оттуда. К этому времени её здоровье резко ухудшилось. Врачи стали настаивать на срочной операции. Но сестра боялась её и тянула с ней до тех пор, пока не стала задыхаться. Операцию ей провели успешно,  но врачами было сказано, что, так как она проведена с большим опозданием, то впоследствии могут появиться какие-либо осложнения. И действительно, через несколько лет эта болезнь отразилась как на внешности сестры, так и на здоровье в целом: у неё несколько выпучились глаза, появилась гипертония, диабет и ещё какие-то хвори.               
   В то время норма жилой площади в городе на одного человека  составляла 5,5 квадратных метра, а так как наша комната на Можайской была 22 и 8 десятых метра, то эти 8 десятых не позволяли нам, то есть матери, Валерию, Татьяне и мне встать в очередь на улучшение жилья. Поэтому сразу же после рождения Жени, то есть в начале 1970 года, наша мать всех нас, то есть уже пять человек, прописанных в комнате дома на Можайской, поставила в эту очередь в Ленинском райисполкоме. Через несколько лет в нашей квартире, в бывшей комнате матери, с перерывом примерно в один год умерли друг за другом пожи-лые супруги (Йориц), и эту комнату мать выхлопотала до подхода очереди для нашей семьи, которую заняла сестра с Женей. Это вызвало крайнее недовольство со стороны Валерия, который рассчитывал на то, что мать эту комнату отдаст ему. Он стал придираться к сестре по всякому поводу, а если был пьян, то мог, как говориться, «закатить грандиозный скандал». Несколько раз это приводило к тому, что сестра была вынуждена вызывать милицию, а однажды и написать на него заявление туда. Несмотря на то, что она на следующий день решила забрать  его, заве-дённое по нему уголовное дело дошло до суда. На суде брат полностью признал свою вину, объяснив своё пове-дение тем, что его, «по Булгакову,  испортил квартирный вопрос» и попросил у сестры прощения. И хотя сама сест-ра начала просить суд не наказывать его строго, он был осуждён  за мелкое хулиганство по ст. 206 ч.1 УК РСФСР  сроком на один год тюремного заключения. Через полгода он был условно-досрочно освобождён и по возвращении домой ни разу не упрекнул сестру за то, что она «упекла его в тюрьму». В свою очередь и сестра вместе с матерью, глубоко переживавшую случившееся, постоянно посылала ему посылки, а иногда, по его просьбе, и деньги. 
    С августа 1974 года сестра начала работать в ломбарде Смольнинского района, который затем вошёл в состав Объединённого городского ломбарда. Здесь она отработала в разных должностях (контролёром, кладовщиком и приёмщицей) без нескольких месяцев 20 лет.      
    Через несколько лет после операции сестра вновь вышла замуж. Новый муж, который пожелал взять её фамилию, хотя и не пил, и не курил, и с пасынком (Женей) нашёл общий язык, но работать не любил: начав где-либо работать, больше двух-трёх месяцев выдержать не мог, и поэтому жил в основном за счёт сестры. Понятно, что долго так продолжаться не могло, и в апреле 1982 года сестра развелась  и с ним.      
   Надо сказать, что при всей своей болезненности харак-тер у Татьяны был достаточно сильный и независимый. Приняв какое-либо  решение, она стремилась его тут же воплотить в действие или поступок. С людьми была проста в обращении, прямодушна и отзывчива. Могла и вспылить, но быстро, как говорят, отходила и зла не помнила. В то же время её решения частенько были не всегда  продуманы, а порою и просто поспешны. Нередко, если перед нею воз-никала какая-либо проблема, она стремилась поскорее разрешить её, часто не видя  возможных и не всегда благоприятных последствий. Поэтому сестра иногда попадала впросак, но не любила этого признавать и старалась поскорее забыть об этом. По своей  натуре она была доб-рой и даже щедрой, могла, что называется, отдать последнее. Этим её качеством некоторые из из её знакомых и подруг порой злоупотребляли.
   Сын сестры - Евгений, а мой племянник и крестник, в отличие от нас, до школы ходил в детский сад. Бабушка, то есть наша мать, его очень любила и в меру своих возмож-ностей баловала. Этим она нередко вызывала недовольство Татьяны, старавшейся быть с сыном строгой, проявляя к нему иногда даже  некоторую  деспотичность. С 1 сентября  1977 года Женя пошёл в ту же школу № 306, в которую ходили и мы. Учился он посредственно, каких-либо особых увлечений не имел, исключая шахматы, в которые его научил играть дядя (Валерий). Надо отметить, что в этой игре  у него проявились достаточно неплохие способ-ности: в школьных турнирах он постоянно занимал только первые места. Закончив в 1985 году  8 классов школы, он поступил по выбору матери в ПТУ № 121 на Киевской улице, 28. Там он стал учиться на часовщика и продолжил  учёбу  в  вечерней средней школе № 153 Фрунзенского района. Училище Женя закончил 16 июля 1987 году по специальности «часовщик по ремонту часов» 3-его разряда и получил распределение  на работу на завод «Ленремчас», находившемся на наб. Обводного канала, 132,  почти рядом с корпусами объединения «Красный треугольник». В следующем (в 1988 году) он закончил среднюю  школу и  сразу же был призван (25.06.1988 г.) на срочную действительную службу в Советскую Армию. Свою службу он начал в учебной бригаде, стоящей под Выборгом. Однажды по просьбе Татьяны мы с  женой ездили с ней туда, когда Женя окончил, как говорили тогда,  «учебку» и должен был быть отправлен для дальнейшего прохождения службы в воинскую часть, расположенную под Мурманском. Служба у него протекала хорошо, никакой «дедовщины» в том виде, в каком она возникла  в Российской армии после 1991 года, как  во время и моей службы, ещё не было. Кроме того,  парень он был спокойный, исполнительный и  неспособный нарушить как воинскую дисциплину, так и приказ по определению. За время службы он был награждён знаком «Отличника боевой и политической подготовки», имел знаки  «Военного специалиста 2-го класса» и «Воина-спортсмена 2-ой ступени». Демобилизован Женя был в июне 1990 года в звании сержанта и сразу же пошёл работать на прежнее место, то есть на завод «Ленремчас». Но там в сравнении с тем, что платили ранее, стали  платить меньше, так как в страну, буквально, хлынули потоки дешёвых, внешне красивых, но низкого качества товаров широкого потребления, включая часы, в основном из Китая, Турции и т. д. И люди в большинстве своём стали предпочитать покупать новые вещи и часы в том числе, а не ремонтировать их. Поэтому вскоре этот завод стал банкротом и прекратил своё существование, как и расположенное рядом с ним объединение «Красный Треугольник». Понятно, что снижение заработной платы не могло не вызвать у него неудовлетворённости, и он после переезда с Можайской на улицу Ильюшина (Приморский район) стал пытаться найти себе другое место работы. Но это оказалось невозможным, так как в тот период  повсеместно закрывались предприятия, а если и не закрывались, то  месяцами там  задерживали или вообще не платили зарплату. Требовать же справедливости у кого-либо из власть предержащих было практически бесполезно:  страна уже перешла к «рыночной» или, как её ещё называют, либеральной экономике, и в ней царили беззаконие и бандитский беспредел. Поэтому Женя  был вынужден, как говорится, перебиваться случайными заработками. К сожалению, и я не мог ему чем-либо помочь, так как и у меня с работой возникли проблемы, так как  профтехучилище, в котором я работал, в числе многих других было ликвидировано. Очевидно, новоявленная буржуазия, захватившая в стране власть, хорошо усвоила мысль К. Маркса о том, что «пролетариат — могильщик буржуазии», поэтому решила, очевидно, во избежании новой революции ликвидировать пролета-риат как класс, построив экономику страны не на производстве, а на распродаже её природных богатств (ресурсов).         
    Однажды Женя пришёл домой с девушкой и сказал матери, что хочет на ней жениться, но сестра категорически заявила ему, что ему надо сначала заработать на свадьбу. Вообще же она была очень недовольна неспособностью своего сына «вписаться в рынок», упрекая его в том, что «другие-то» где-то работают и приносят домой деньги, а он не может. Видимо, постоянный стресс от постоянных  неудач привёл однажды к тому, что у него  случился  эпилептический припадок, который очень напугал сестру. Обращения к врачам результата не дали, но они посоветовали ему стараться не допускать каких-либо сильных волнений или переживаний. Поэтому когда в мае 1991 года Женя  получил приглашение от отца, находившегося на пенсии, на лето поехать к нему в Лугу, то сестра сразу же  согласилась отпустить его. В Луге Женя с отцом ходил  на рыбалку, в лес за грибами или за ягодами, которые они затем продавали на рынке. По возвращении домой он сказал матери, что ему очень понравилось жить в сельской местности. Он снова принялся за поиски работы, но постоянной работы, а он уже был готов на любую, найти так и не смог. Поэтому вновь стал перебиваться какими-то временными и случай-ными заработками, работая или на рынках, или у кооперативных киосков грузчиком или подсобником.
  На следующее лето (1992 года), Женя вновь поехал к отцу, но тот в июле скоропостижно умер. Его жена заявила Жене, что ему «в доме отца  больше делать нечего». Надо сказать, что отцу Жени после смерти матери принадлежала половина большого, хорошо благоустроенного дома на наб. реки Наплотинки с большим земельным участком. Женя мог бы, наверно, претендовать если не на всё имущество отца, то хотя бы на его часть. Однако он был совершенно  бескорыстен и непрактичен до крайности, и не стал ни о чём спорить или на что-либо притязать, чем продемонстрировал свою полную неспособность «вписаться в рынок», и вернулся домой. Таких, как он, нынешняя «продвинутая» молодёжь, усвоившая волчьи законы жизни, установленные «реформаторами-рыночниками», называет «лохами». Сестра, очевидно, из гордости не стала вмеши-ваться в это дело, хотя заметила мне, что люди сейчас очень сильно изменились. На что я ответил, что это не  люди  изменились, а изменились условия жизни: при советской власти надо было жить для  общей  пользы и ориенти-роваться на общественное мнение. Нынешняя же  власть с помощью телевидения и средств массовой информации вбивает в сознание людей стремление как к обогащению любой ценой, так и потреблению всего и вся без всякого разбора. В таких условиях люди и обнажили свою сущность: тот, кто был порядочным человеком, он им и остался; и наоборот: те же, кто только носил маску порядочного человека, сбросил её за ненадобностью.
  Вместо тяжбы с женой своего бывшего мужа, сестра решила свою трёхкомнатную квартиру  разменять на двух-комнатную и получить в придачу сельский дом в деревне. Она нашла желаемый вариант, однако сельский дом нахо-дился довольно-таки далеко, в деревне Нароново Окулов-ского района Новгородской области, в котором, как она предполагала, будет жить Женя и который можно будет использовать и ей как дачу. Об этом своём намерении она сообщила мне по телефону. Но несмотря на то, что я посоветовал ей этого не делать, так как Женя, учитывая его несколько инфантильный характер да и проявившуюся болезнь, один там жить не сможет  и что ей надо, на мой взгляд, искать другой вариант обмена с домом  в ближай-шем пригороде, сестра к моим словам не прислушалась. Совершив обмен, она перевезла в эту деревню кое-какую мебель и бытовую технику, оставшуюся после смерти матери, и прописала там Женю. Но он через несколько месяцев вернулся в город и заявил матери, что «там нет никакой работы, жить ему не на что и вообще — жить он там один не будет». Сестре пришлось с этим смириться. Когда же в свой отпуск на следующее  лето она приехала туда, то дом был разворован. Ей пришлось смириться и с этим. Но каждое последующее лето сестра с Женей, как она  выражалась, стала ездить туда «на дачу». Иногда с ними ездил туда погостить и Валерий.            
    К 1994 году ломбард, в котором работала сестра, преоб-разовался в закрытое акционерное общество (ЗАО), все члены его коллектива получили свою долю акций. Но вско-ре сестра была вынуждена уволиться из-за конфликта  с администрацией. И, как я полагаю, этот конфликт мог быть спровоцирован, так как сестру сразу же после увольнения заставили продать свои акции той же администрации за бесценок. После этого она долгое время не могла найти себе подходящую работу, а главное, что её здоровье к этому времени стало частенько подводить. Сестре уже плохо помогали и всякого рода лекарства, которые, в отли-чие от советского времени, стали стоить очень дорого. В районном Центре занятости населения сестре могли предложить только работу диспетчера на домашнем телефоне, на которую она была вынуждена согласиться. Денег, кото-рые приносила эта работа, на сколько-нибудь достойную жизнь явно не хватало, а на помощь сына она рассчитывать не могла и не только потому, что она всю жизнь стремилась быть экономически независимой, но и потому, что он сам нередко нуждался в её помощи. Женя же, действительно, всё время был вынужден, как и множество других людей, работать на разных случайных работах и в самых разных организациях, в которых  нигде не было порядка.  Повсеместно, за редким исключением, разорялись и ликвидироваться фабрики, заводы и другие различные предприятия и организации.  Всё это приводило его к депрессии, и ни его мать, ни я ничем ему помочь не могли. И тогда сестра решила вновь произвести обмен своей квартиры, с тем чтобы при обмене получить доплату и на неё приобрести акции каких-либо фирм, что позволило бы ей, как она рассчитывала, веря назойливой рекламе многочисленных финансовых пирмид, появившихся в то время, дополни-тельно к зарплате получать обещанные высокие дивиденды или проценты. В 1994 году она приватизировала свою теперь уже двухкомнатную квартиру и поменяла её на однокомнатную уже в панельном доме в том же Примор-ском районе. Полученную же при обмене доплату она вло-жила в акции «МММ» и «Гермес-финанс». Вскоре все эти финансовые пирамиды, включая и названые, одна за другой начали обваливаться, оставляя своих вкладчиков (инвесторов) ни с чем. Ни с чем осталась и сестра. После этого здоровье её более ухудшилось, и в 1998 году она получила II-ю группу инвалидности, которую она  долго не хотела получать, и ей была назначена мизерная пенсия.
  С каждым годом сестре становилось всё труднее выхо-дить на улицу, так как  стали болеть и опухать ноги и  мучить одышка. В 2003 году, когда мы с женой пригласили её на 25-летие своей свадьбы, то для неё добраться до нас было уже большой проблемой. Она уже не могла ездить на лето и в Нароново, поэтому  решила продать там свой дом. Ну а так как сестра сама туда ехать заниматься продажей  не могла, а Женя в подобного рода делах был  не состоя-телен, то она решала этот вопрос через соседа по дому с верхнего этажа. В итоге дом был продан всего лишь за 15 тысяч рублей, что в пересчёте по тогдашнему курсу составило  350 долларов.
  Несмотря на своё плохое физическое состояние и жизненные неурядицы, духом сестра старалась  не падать  и заставляла себя смотреть на жизнь с оптимизмом. В апреле того же года сестра попросила помочь ей с ремон-том в квартире, так как с момента своего переезда в неё она его ни разу не делала, а ей, как она объяснила, было неудобно перед врачами и подругами, которые её посещали. К этому времени сестру больше всего огорчало, что Женя никак не может себе ни достойной работы, ни  жениться, так как к этому времени ей уже очень хотелось иметь внуков. Начиная с  мая 2001 года, Женя стал работать на различных стройках, где очень часто рабочих обманывали, то есть или  не платили оговоренной суммы зарплаты, или не платили вообще, ссылаясь на отсутствие денег. Не раз Татьяна пыталась сама добиться справедливости, но ничего, кроме трёпки нервов и угроз в свой адрес, у неё не получалось. Кроме того, к этому времени Женя стал достаточно часто приходить с работы выпившим. И вновь, как когда-то с его отцом, мне не раз приходилось  беседовать с ним на эту тему, но в ответ он говорил: «А какая разница, пью я или не пью? Жизнь-то не получилась!» - И хотя я пытался убедить его в том, что не всё ещё потеряно, что сдаваться нельзя, но понимал, насколько мои слова в  нынешней действительности мало убедительны.
   20 апреля 2004 года у сестры случился инсульт, и на «скорой помощи» она была доставлена в больницу. Когда мы с женой приехали в эту больницу, построенной в совет-ское время, то меня больше всего поразила чёрствость и грубость среднего и младшего персонала  к больным и к посетителям, а также нищенское питание и требование сестры-хозяйки принести для сестры в больницу  несколько комплектов белья (!), одеяло (!), памперсы и деньги(!) для оплаты санитарам, которые будут ей менять постель-ное бельё и памперсы. Невольно вспомнилось, как в советское время мне приходилось посещать в больницах и мать, и своих детей, и сослуживцев по работе, и некоторых учащихся, и жену, и просто знакомых, но всё было ровно наоборот: и персонал проявлял заботу и участие, и питание было, если не хорошим, то во всяком случае нормальным, а о простынях, одеяле и деньгах никто даже не заикался, так как подобное даже в голову никому не могло прийти. В этой больнице за сестрой по очереди, через день,  ухаживали моя жена и её давняя подруга, соседка по дому на Можайской, Светлана Арсентьевна Васильева. Вечером  29 апреля 2004 года моя жена после работы поехала в больницу, и ей там сообщили:«Сегодня утром Татьяна Александровна Стафиенкова скончалась». В полученной справке о  смерти сестры было указано, что смерть  наступила в результате нарушения кровообращения и лёгочной тромбоэмболии. Для меня её смерть стало полной неожиданностью. Я и подумать не мог, что это может произойти, так как ей (как и отцу, когда он умер) не исполнилось ещё и 57 лет. Что касается Жени, то он буквально за  день до того, как сестра попала в больницу, уехал со своим товарищем работать на какую-то стройку в Ленинградской области. Все наши усилия разыскать и сообщить ему о случившемся оказались безуспешными. Поэтому похоронами сестры мы занимались без него.
    И здесь мне вновь пришлось столкнуться с новыми сторонами жизни в стране, в данном случае - со сферой так называемых ритуальных услуг, которая стала теперь полностью коммерциализированной и превратилась в очень «прибыльный бизнес». Эта новая для меня сторона нынешней действительности была тем более неприятна, что я невольно был вынужден сравнивать с тем, как я хоронил мать, и тем, с чем мне пришлось столкнуться сейчас. Для того чтобы похоронить сестру на Волковом кладбище в гробу рядом с могилой матери, требовались слишком большие деньги. Поэтому, посоветовавшись  с женой, я   решил кремировать её, а урну с прахом захоронить в могилу нашей матери. На отпевании в церкви, как и  на прощальной церемонии в зале крематория присутствовали, как и на последующих поминках, кроме моей семьи и Валерия, несколько её подруг по прежней работе, подруга детства С.А.Васильева, а также М. А.(Рита) Лафер, с которой сестра в последние годы поддерживала дружеские отношения.
    Женя  вернулся домой только тогда, когда урна с прахом его матери была уже захоронена в могилу бабушки. Для него смерть матери была сильнейшим потрясением: он почувствовал себя глубоко осиротевшим и одиноким. Первое время после этого я старался его поддержать и морально, и материально. Посоветовал ему познакомиться
с какой-либо девушкой или женщиной и жениться на ней. И вроде  бы  у него появилось желание строить свою жизнь и жить самостоятельно. К этому надо добавить, что у него  одним из товарищей по работе на стройке был гастарбайтер из Азербайджана, но чуть постарше его и не склонный к выпивке. Учитывая, что он был без своего жилья, я не возражал против его проживания в квартире у Жени. Но в августе 2005 года, заработав здесь на свадьбу, этот человек уехал на свою родину, женился и остался  там.  Женя же продолжал работать на каких-то стройках, но уже в Петербурге. А месяца через два после этого, 14 октября 2005 года, уже вечером, когда я пришёл с работы, раздался телефонный звонок дежурного из милиции, который сухо сообщил мне: «Стафиенков Евгений Борисович сегодня умер. Если вы его родственник, то вам нужно срочно приехать по адресу его места жительства». Ошеломлённый этим сообщением, я вместе с младшим сыном  поехал на Планерную улицу. В квартире Жени находился незнакомый мне человек, который представился мне товарищем Жени по работе и соседка. Выяснилось, что последние несколько дней Женя плохо себя чувствовал, жаловался  на боли в животе и просил дать ему каких-либо таблеток. На предложение вызвать врача или сходить к нему на приём, Женя отмахнулся, сказав, что «это — ерунда: всё пройдёт и так». 
    Проведённая судебно-медицинская экспертиза показала, что причиной смерти Жени стала гнойное воспаление лёгких. Надо полагать, что он боль в груди принимал за боль в желудке,  поэтому и решил не обращаться к врачу.  Вероятно, что этой нелепой и преждевременной смерти (он не дожил и до 36 лет)  могло бы и не произойти, если бы его мать была рядом. Но произошло то, что произошло.
   И вновь мне пришлось заниматься похоронами, теперь уже своего крестника. Мы с женой  решили также кремировать его  и урну с прахом  захоронить в могилу бабушки, где была уже захоронена урна с прахом его матери. На отпевании и похоронах никого, кроме моей семьи, не было. Мой старший брат к этому времени даже с палкой мог ходить с большим трудом.
    Летом 2006 года я заказал мраморную доску с именами и датами жизни сестры и племянника,  и она была установлена на их могиле.               
               


 
               



                Старший брат               

    Мой второй единоутробный брат — Валерий, родился  11 декабря 1937 года. Рос он всеобщим баловнем. В семье его называли «Валерик», а друзья называли «Валерка» или «Валера». Когда началась война, а затем  блокада, то ему, самому маленькому в семье, из того скудного питания, которое удавалось раздобыть, доставалось больше, чем остальным. Возможно,  это и позволило ему выжить.
   В январе 1942 года, когда без вести пропал Сергей Иванович, а в феврале умер Аркаша, Валерию шёл всего лишь  пятый год. Поэтому и об отце, и о старшем брате он имел только смутные и отрывочные воспоминания. Бабуш-ка, тяжело переживавшая смерть старшего внука, призыва-ла мать беречь Валерия, так как он теперь  её  «единствен-ный Ангел-Хранитель», и старалась в ущерб себе давать ему «лишний кусок». С трудом пережив  первую блокад-ную зиму,  вторую — Клавдия Алексеевна пережить не смогла. И мама хоронила её на Волковом кладбище теперь уже с Валерием.
    После  этого события Валерий стал помнить всё. Брат как-то признался, что начал испытывать «настоящий» страх только после смерти бабушки, когда мать стала брать его с собой на  работу. По дороге они не раз попадали под артобстрел, который, по его словам, был хуже, чем бом-бёжка, так как если об авианалёте предупреждал сигнал воздушной тревоги, и они успевали укрыться в бомбо-убежище, то артиллерийский снаряд «прилетал неизвестно откуда и с грохотом разрывался совершенно неожиданно». Тогда мать заставляла его ложиться на землю и сверху прикрывала его своим телом. Брату запомнился случай, когда мать как-то раз оставила его дома одного. И он, как рассказывал, ощутил разницу между тем, когда спокойно играешь рядом с бабушкой или мамой, и тем, «когда вдруг слышится протяжный вой сирены, и дом начинает сотря-саться от грохота разрывов бомб или снарядов, звенят выбитые взрывной волной стёкла, и тебя  наполняет жут-кий страх, и ты забиваешься в какой-нибудь угол или  лезешь под кровать». После этого случая Валерий попро-сил мать никогда не оставлять его дома одного, а всегда брать его с собой. (Что касается окон, то в комнатах, выходивших на Малодетскосельский проспект, стёкла  были почти все выбиты и завешены одеялами и покрыва-лами, целыми оставались стёкла только в окнах маленькой комнаты и кухни, выходивших во двор).
     Как-то брат рассказал, что мать на своей работе с таки-ми же работницами, как она, нередко перебирала и чистила картошку для столовой госпиталя или фронтовой столовой. Всем им разрешалось брать ежедневно домой по одной картофелине. Но Валерий постоянно просил есть, и мать  положенную ей картофелину во время обеденного переры-ва варила в чайнике и отдавала ему. Однажды, гуляя неда-леко от здания, в котором работала мать, Валерий, несмот-ря на запрет, забрался в развалины какого-то разрушенного дома, и там среди груды битого кирпича и прочего мусора увидел мешочек, в котором была  рисовая крупа (как потом сказала мама, он весил «что-то килограмма два»).  Валерий побежал к матери рассказать о своей находке. Когда она закончила работу, они забрали этот мешок. Сидя на санках, которые везла мать, Валерий, обхватив его обеими руками, чувствовал себя героем. Но когда мать стала делиться этой  крупой с соседями по дому, раздавая её по чайной чашке, то Валерий не скрывал своего возмущения, говоря, что она «раздаёт его крупу, когда им самим нечего кушать». Мать же отвечала ему: «Люди должны помогать друг другу».
    Сразу же после войны, осенью 1945 года, брат пошёл учиться в 1-ый класс  семилетней школы № 311, тогда ещё Фрунзенского района, для мальчиков (с осени 1943 года было введено раздельное обучение мальчиков и девочек), находившейся на Малодетскосельском проспекте, 17-19. Она была построена на месте небольшой гостиницы «Сла-вянская». (Потом в этом здании была вспомогательная школа №1, а в настоящее время там - специальная коррек-ционная школа № 522). Перед поступлением в школу он прошёл медосмотр, на котором выяснилось, что у него «малокровие» и  близорукость. Валерию были прописаны очки, которые  носили тогда очень немногие дети (тех, кто их носил, частенько называли «очкариком», поэтому он их старался не носить). Ему было рекомендовано также уси-ленное и разнообразное  питание. Но послевоенная жизнь была ещё очень скудной, почти все продукты продавались по карточкам и строго по нормам на каждого человека, да и у матери зарплата была небольшая (в советское время служащие, по нынешнему чиновники, в отличие от нынеш-него времени, получали меньше, чем рабочие. Пенсия же  на Валерия за отца составляла всего лишь 142 рубля, а буханка, как тогда называли, «формового» чёрного хлеба стоила 14 рублей (после  реформы 1961 года - 14 копеек). В первом классе Валерий был оставлен на второй год, и мама через РОНО (районный отдел народного образования) получила для него бесплатную путёвку в пионерский лагерь на лето 1946 года. Об этом ему напоминала группо-вая фотография, глядя на которую, он вспоминал, что там «кормили, как на убой».
      Мне из раннего детства запомнился следующий случай.  Как-то мать  в духовке газовой плиты нашла засушенные там кусочки хлеба. Выяснилось, что сушил его Валерий.  Родители стали допытываться у него, зачем он это делал. Брат признался, что  готовился «уйти в партизаны». Потом мать, посмеиваясь, ещё не раз напоминала ему об этом. Я же, вспоминая этот случай, думаю, что ещё одной  причи-ной того, что он сушил хлеб, мог быть и подсознательный страх перед пережитым им в раннем детстве голодом. По этому поводу вспоминается, как Елизавета Михайловна Алексеева однажды пожаловалась на свою дочь Тамару, что та постоянно делает какие-то запасы из круп, муки и   т. п. (К этому надо добавить, что дети-блокадники резко отличались по-своему отношению к пище от детей семей, приехавших в Ленинград на постоянное место жительство после окончания войны. А так как таких было немало, то они иногда позволяли по какому-либо поводу или в пылу ссоры дразнить детей-блокадников «дистрофиками», что, естественно, вызывало у тех, к кому было обращено это слово, глубокую обиду и даже гнев). С другой стороны, этот случай с сухарями, которые сушил Валерий, готовясь «уйти в партизаны», говорит также о том, что  это было  время, когда жизнь носила ещё очень сильный отпечаток недавно закончившейся войны, а мальчишки, зачитываю-щиеся книгами о войне, мечтали о подвигах во имя Родины. Даже я и такие, как я, выросшие в атмосфере пронизанной духом только что прошедшей войны, запоем читали книги о войне, много слышали от взрослых о войне и  постоянно  играли «в войну».
  В нашем доме Валерий дружил и играл со своими сверстниками: сводными братьями Геной Линц и Славой Трофимовым (кв. № 5), Аликом Лафер (кв. № 20), Толиком Путорогиным (из кв. № 22) - его семья поселилась здесь уже после войны, и с Володей Ефремовым (кв.№ 30). В дальнейшем у них  жизненные пути разошлись:  Толик Пу-торогин в 20 лет женился и вскоре уехал на новую квар-тиру. Гена Линц с братом и матерью тоже где-то в начале 1960-х годов переехали в новую квартиру. (Гена после окончания ремесленного училища, в котором получил специальность токаря, в поисках романтики и денег решил сначала уехать поработать, как тогда говорили, «на Севере». Там он овладел специальностью каменщика и почти всю жизнь отработал строителем, женился, построил дачу, имеет сына и внуков. Его брат - Вячеслав - семьи не имел и рано умер). Алик Лафер всю свою жизнь до ухода на пенсию отработал водителем такси, у него - трое детей. Его сестра, Рита, закончила медучилище, стала акушеркой, несколько лет отработала по распределению в Псковской области, вышла замуж, но детей  у неё  нет. Их мать, Зель-да Наумовна (очень хороший и добрый человек) была большой подругой мамы, мы её звали «тётя Зина». Она была замужем за Ароном Григорьевичем Лафер, родители которого были старожилами нашего дома,  жившими в нём ещё с дореволюционных времён. Тётя Зина работала жен-ским мастером в парикмахерской на Московском, 40, и мать частенько заходила к ней или переговорить о чём-то, или сделать себе «шестимесячную», то есть завивку волос. (Сейчас там вместо парикмахерской  какой-то магазин).
    Что касается Володи Ефремова, то можно сказать, что он дважды родился. Мне было лет семь или восемь, однажды я вышел из комнаты и открыл дверь на кухню, чтобы о чём-то спросить мать, и увидел, что там у неё сидит тётя Шура, мать Володи Ефремова, которая, задрав короткий рукав своего платья, показывает матери предплечье с  большими, глубокими и уродливыми вмятинами. Стоя в дверях кухни, я услышал её рассказ о том, как в начале июня 1941 года она уехала со своим младшим сыном, то есть с Володей, отдыхать в деревню. Началась война, эту деревню заняли немцы. Через какое-то время они выгнали на её окраину всех жителей, поставили их спиной к выко-панному рву и расстреляли. Тётя Шура в момент расстрела стояла вперёд левым плечом, как бы прикрывая пятилет-него  сына, которого держала на сгибе правой руки. Немец-кие пули попали ей в левое плечо и предплечье, и она упала, потеряв сознание. Через какое-то время она очну-лась от плача Володи и вскоре с ужасом осознала, что они завалены трупами убитых. Несмотря на боль и невозмож-ность пошевелить левой рукой, она  сумела-таки  выбрать-ся из под этой груды мёртвых и чуть присыпанных землёй людей и вытащить оттуда сына, у которого не было ни царапины. Деревня горела, немцев уже не было. Она кое-как сумела перевязать себе рану и  стала пробираться  к  нашим. Как она спаслась, я не знаю, так как мама, заметив меня, сказала, чтобы я шёл в комнату. Эта тётя Шура (Александра Алексеевна Ефремова) тоже, как и Клавдия Алексеевна, была портнихой.  Она была лет на десять стар-ше моей матери и в нашем доме жила с 1926 года. Её старший сын Алексей, 1922 года рождения, умевший рисовать и мечтавший стать художником, по настоянию родителей за год до начала войны поступил в Военно-медицинскую академию, которая перед самым началом блокады была эвакуирована. После её окончания он был на фронте, а затем служил военврачом на Черноморском флоте. Выйдя в отставку и будучи на пенсии, Алексей Васильевич уже без помех удовлетворял свою страсть к творчеству. Как-то я шёл навестить мать и встретил его, он  пригласил меня к себе в квартиру посмотреть его картины, которыми, как оказалось, там были увешаны все стены. Писал он, в основном, морские пейзажи, то есть  был маринистом. Одну из своих картин, подписав на задней стороне, Алексей Васильевич подарил мне. Его младший брат, Володя, был любимцем матери, которая хотела, чтобы он стал музыкантом. Она приобрела ему пианино и отдала учиться в музыкальную школу. У  него первого среди ребят появилась дорогая для того времени вещь - фотоаппарат, а когда он стал молодым человеком - мотоцикл,  чуть позже  и легковая машина. Однако дальнейшая судьба Володи сложилась трагически: он, работая пианистом в каком-то оркестре, где было много евреев-музыкантов, пришёл к выводу, что евреи — это действительно, как они утвер-ждают, «богоизбранная нация, так как она является движущей силой развития не только нашей страны, но и  всего мира». Причину этого он видел в том, что, в отличие от других наций, в особенности от русской, евреи, как правило, не страдают от таких «комплексов», свойствен-ных русскому человеку, как скромность, неприхотливость, отзывчивость, доверчивость и тому подобное. Кроме того, на его взгляд, евреи и все те, кто связывает с ними жизнь, всегда успешны и в социальном, и в материальном отноше-ниях. В конечном итоге, он развёлся со своей русской женой, от которой у него был ребёнок, и женился на ев-рейке. В 1991 году, когда наша страна была уже на пике развала, Володя со своей новой женой уехал в Израиль и вскоре погиб там в автокатастрофе. 
    Несколько особняком от этой группы друзей держались их ровесники: Гена Черкасов (он потом сел в тюрьму, кажется, за хулиганство) из кв. № 10 и Юра Чернявский (кв.№ 17), отец которого, Пётр Антонович, вместе со  своим братом Апполинарием Антоновичем был арестован в 1937 году, но уже в  следующем году  Пётра Антоновича освободили.  Ему тогда  был уже сорок один год. Вскоре он женился на Марии Алексеевне, 1896 года рождения, урож-дённой Яковлевой, а по первому браку Сороко. (Мария Алексеевна  жила  в квартире № 17, но до 1918 года  со своими родителями занимала  квартиру № 2, в которой в начале 1919 года поселилась моя бабушка, Клавдия Алек-сеевна). Их сын, 1939 года рождения, Юрий Петрович Чернявский, которого они сумели спасти в блокаду, закон-чил Железнодорожный техникум и всю жизнь до ухода на пенсию работал на Октябрьской железной дороге. Он был дважды женат, имеет четверых детей, внуков  и правнуков.    
    Валерий  мечтал стать военным лётчиком: любил читать книги о них, изучал типы и устройство самолётов. Помню его тетради с нарисованные там как советскими боевыми самолётами, так и немецкими, в названиях и типах которых он с лёгкостью разбирался. Вообще же брат очень любил читать. И я думаю, что и моя любовь к чтению возникла под его влиянием, так как, когда мы с сестрой росли, он для нас  был непререкаемым авторитетом и своего рода образцом для подражания. Брат ходил брать книги в район-ную библиотеку, которая находилась в одноэтажном здании во дворе дома, где до революции   было Управление поли-цейского IV  участка Московской части на Малом Царско-сельском, 42. В этом же доме в 1920-х годах находилась чайная «Рига». После революции в этом здании распола-галась районная библиотека для взрослых. После того как этот дом в начале 1960 - х годов пошёл на капитальный ремонт, это одноэтажное здание снесли, а библиотеку на время ремонта перевели на Клинский, 17, где до этого размещалась то ли пивная, то ли распивочная, но местные жители называли её «шалманом».  Кстати сказать, именно тогда и я стал активным читателем этой библиотеки. После того как дом № 42 на Малодетскосельском отремонтиро-вали, библиотеку разместили на его первом этаже, а на Клинском оборудовали её читальный зал (сейчас там полноценный филиал Центральной районной библиотеки).
   По утрам Валерий старался делать утреннюю зарядку, любил зимние виды спорта и велосипед. У него были беговые коньки (он их называл «бегаши»), на которых он ходил кататься на каток, устраиваемый на стадионе Киров-ского завода (у Нарвских ворот), а также лыжи. Кроме того, он занимался ещё в судомодельном кружке Дома пио-неров и школьников (ДПШ) Фрунзенского района, разме-щавшийся в здании, на углу Можайской улицы и Загород-ного проспекта, 58. В этом бывшем доходном доме до революции находились Введенское Коммерческое учи-лище и Торговые классы Всероссийского общества книго-продавцов и издателей. После революции там сначала была Единая Трудовая школа II-ой  ступени № 56, а затем школа № 17. Вместе с ней, после того как в 1936 году Семенцы отошли к Фрунзенскому району, разместился и ДПШ. С началом блокады в этом здании был устроен детский дом, в котором в начале февраля 1942 года произошла един-ственная за всю блокаду вспышка брюшного тифа. Жёст-кими мерами удалось  её погасить, а затем  эвакуировать его воспитанников из города. После войны это здание про-должал занимать ДПШ. Обучаясь в 306-ой школе, я  зани-мался в кружке художественной самодеятельности и регу-лярно принимал участие в концертах, которые часто прохо-дили в актовом зале этого ДПШ. Запомнилось, как однаж-ды мы, участники художественной самодеятельности шко-лы, весной 1957 года давали концерт в Театре юных  зрителей (ТЮЗе), занимавшем тогда здание бывшего Тени-шевского училища. (В 1959 году для ТЮЗа было  построе-но новое здание  на Пионерской площади,  бывшем плаце лейб-гвардии Семёновского полка, который в царское время служил и местом казни: здесь 22 декабря 1849 года должны были быть повешены М.В. Буташевич-Петрашев-ский, Ф.М. Достоевский, А.Н. Плещеев и другие петра-шевцы, которым лишь в последний момент виселицу заме-нили каторгой. Этого уже не произошло, когда в 1881 году здесь были принародно повешены народовольцы - участ-ники убийства императора Александра II: А.И. Желябов, Н. И. Кибальчич, С. Л. Перовская, Т. М. Михайлов и Н. И. Рысаков (эта публичная казнь была последней в России). Вскоре  территория  плаца отошла к Обществу рысистого коневодства,  затем здесь был построен ипподром, который находился тут до 1940 года, а во время Великой Отече-ственной войны здесь стояла зенитная батарея). После того как территория Семенцов отошла к Ленинскому району, ДПШ которого находился на улице Егорова, 26,  это здание занял Отдел народного образования Ленинского, а с 1994 года - Адмиралтейского района.
    Помню, как  однажды Валерий принёс домой сделанную им в судомодельном  кружке модель военного корабля. Она выглядела, как настоящий боевой корабль, только малень-кий. Когда мама пришла с работы, брат показал эту модель и ей. Мама тщательно рассмотрела её, похвалила Валерия и куда-то убрала. Потом я этой модели никогда больше не видел. У Валерия  был и лобзик, он выпиливал из фанеры разные узоры и фигурки, делал и красивые полочки из дерева, которые затем покрывал лаком. А летом брат на разных фанерках выжигал рисунки с помощью увели-чительного стекла, которые в то время были у многих ленинградских мальчишек. Эти увеличительные стёкла достались им от родителей, которые пользовались ими из-за дефицита спичек в  блокаду во время солнечной погоды.
Валерий также хорошо знал азбуку Морзе и постоянно что-то выстукивал на сделанном им самим «радиопередатчике» или сигналил фонариком. Помню, как он и меня научил выстукивать «SOS». У него была и лучшая, по словам товарища его детства Г. Р. Линца, как по количеству, так и по качеству коллекция фантиков от конфет.
     Надо сказать, что в то время все ребята обязательно что-либо коллекционировали или, как говорили в то время,  «собирали». Это могли быть спичечные этикетки,  марки, монеты или ещё что-нибудь. Я, например, примерно с пятнадцати лет начал собирать значки с Ленинградской тематикой,  и продолжаю этим заниматься до настоящего времени, хотя это уже в принципе невозможно, так как видовых значков ни одно предприятие города уже давно не производит. Собирал Валерий и копеечные монеты, кото-рые  хранил в красивой фарфоровой чашке для чая, которая когда-то принадлежала Аркаше. Она стояла в горке. После денежной реформы 1961 года медные одно-двух-трёх- и пятикопеечные монеты обмену не подлежали, но их номинал увеличивался в десять раз. У Валерия же этих копеек накопилась целая чашка,  и он все эти  копейки сразу же на что-то потратил. Как и почти все мальчишки тогда, брат, кроме обычных, так сказать, уличных игр - в «войну», «казаки-разбойники», прятки, лапту,  «ножички», маялку, «мушкетёров» и т. д. - играл и на деньги. Таких игр было две: «пристенок» (эта игра хорошо описана в рассказе В. Г. Распутина «Уроки французского») или «в битку». Как правило, наиболее азартные игроки стреми-лись иметь свою биту или битку, которую обычно отливали из свинца в металлической крышке коробочки из под вазелина или бриолина. Валерий старался иметь свою и прятал её от матери. (Суть игры была такова: участники игры договаривались «о ставке», например: 20 копеек, - и «ставили» на  «кон», то есть на середину проведённой на земле черте,  в стопку или одной двадцатикопеечной моне-той «орлом вниз», или двумя-тремя монетами, например:  две по 10, или 5 и 15 копеек и т. п. Затем с расстояния примерно пять метров (в  зависимости от договорённости могло быть и больше, и меньше) бросали битку по очереди так, чтобы она попала за черту, но как можно ближе к ней, и это место отмечалось маленькой чертой. Если же битка попадала в стопку монет - это означало попадание в «чха», и игрок получал право бить первым. Если же битка не долетала до черты, то участник лишался права бить, то есть участвовать в игре. После того как все участники игры бросили битку, они начинали  бить  стопку монет по очере-ди в зависимости от того, чья черта была ближе к черте, то есть к «кону», на центр которой установлены монеты. Удар биткой по стопке надо было стараться произвести так, чтобы как можно больше монет повернулись «орлом» -  это означало, что они выиграны. Бить можно было до тех пор, пока  после удара монета переворачивалась  с «решки» на «орла». Если этого не случалось, то право бить переходило к следующему участнику. Среди игроков были такие «специалисты», которые всегда били первыми и могли «взять» весь «кон»).
    Надо отметить, что брат был чистоплотен, аккуратен и бережлив, даже скуповат, что, наверно, объяснимо блокад-ным детством, полным лишений. Однажды он  рассказал мне случай, который он, по его словам, запомнил на всю жизнь, «когда он был сильно обижен на мать»: после окончания войны пленные немцы, жившие на Рузовской, 8 и работавшие  на ремонте повреждённых во время войны домов, были расконвоированы и поэтому могли свободно передвигаться по городу до установленного для них време-ни, когда они были обязаны быть в своей казарме. «И вот, - рассказывает Валерий, - мы с матерью только собрались на кухне пообедать, а на обед-то у нас было всего три картошины и два куска хлеба, как вдруг кто-то стучит  в дверь с чёрной лестницы (парадная была тогда ещё закрыта). Мать открыла дверь, а там — фашист! Он протянул ей что-то, как она потом сказала, лютеранскую кирку (церковь) из оргстекла, быстро залопотал что-то по-своему и показывает себе на рот. Вижу, мать берёт какое-то блюдце, кладёт в неё одну картофелину с куском хлеба и подаёт ему, а затем  разворачивает его и легонько толкает в спину: иди, мол. Я чуть от возмущения не задохнулся! Когда она закрыла за ним дверь, я стал ей говорить, что нам самим есть нечего, а она фашистов кормит, из-за которых погибли отец, Аркаша и бабушка, и мы  сами чуть тоже не умерли! А мать молча подвинула ко мне тарелку с оставшимися картошинами и куском  хлеба и ушла в комнату. Я это съел и только потом уж подумал, что надо было хоть одну картошину оставить матери. Я долго не мог забыть этот случай и  простить мать. Как-то потом уже спросил: «А что этот фашист тогда лопотал-то тебе?» -   мать ответила: «Он сказал, что его дома ждёт жена и маленькая дочка и что он обязательно должен к ним вер-нуться, а для этого ему надо кушать.»-Я ей опять повторил, что эти фашисты никого не   жалели, а ты пожалела. Но мать,- закончил рассказ Валерий, - только махнула рукой».
     В тринадцать лет Валерий начал вести дневник, и сохра-нил его. О том, что он вёл и сохранил мальчишеский днев-ник, я узнал только после его смерти. В этом дневнике он охватил небольшой период с 1 марта по 1-2 мая 1951 года, но он помог мне восстановить в памяти некоторые события и картины раннего детства. Я примерно в том же возрасте начал вести свои дневники, и не только ежедневный, но и читательский. Теперь очень сожалею, что перед уходом на службу в армию я их уничтожил. 
     Летом  1952 года мы всей семьёй жили на даче в Мари-енбурге, где у отца была построена так называемая времянка и сарай, и он тогда приступил к строительству дома. В начале лета родители купили Валерию велосипед «Орлёнок». Брат оснастил его всеми, какими только воз-можно, «причиндалами»: и фарой, и ручным тормозом, и ещё чем-то. Надо заметить, что он был первый из ребят его возраста в доме, у кого появился тогда велосипед. Они частенько  просили у него «дать покататься». Помню,  как Валерий, уговаривая родителей купить ему этот велосипед, говорил, что он стоит «всего лишь три его пенсии за отца», то есть  420 рублей (в 1991 году я купил примерно такой же своему старшему сыну, которому тогда было 13 лет,  за 47 рублей). На даче Валерий иногда на этом велосипеде  катал нас с Татьяной по очереди. Недалеко от Мариенбурга располагался Гатчинский военный аэродром, куда брат частенько ездил на велосипеде смотреть на взлетающие и садящиеся реактивные истребители. Иногда он и меня брал туда.  (Сейчас там  этого аэродрома уже нет, а бывшее лётное поле застроено большими кирпичными домами. В одном из них живёт мой двоюродный брат Владимир Валентинович Зимин). Однажды Валерий отпросился у матери съездить на Гатчинские водопады и взял меня с собой. С утра в тот день мама меня  намыла и одела во всё чистое. День стоял солнечный. И вот, едем мы с ним по какой-то грунтовой дороге, на которой после вчерашнего дождя ещё не просохшая грязь и лужи. Я сидел перед Валерием на раме велосипеда. Вижу, впереди появляется огромная лужа во всю ширину дороги. Валерий начал  объезжать её с левой стороны, но колёса велосипеда сколь-знули, и мы вместе с велосипедом падаем в её середину. Валерий тогда здорово перепугался, но обошлось без всяких ссадин и ушибов. Однако моя чистая рубашка и штанишки с правой стороны были все в грязи. Брат начал смывать эту грязь прямо водой из лужи, приговаривая, что сейчас всё высохнет и ничего заметно не будет. Бывало, что он ходил со мной  купаться и загорать на эти водопады и пешком. А однажды, узнав от местных ребят, что в Пудости (железнодорожная станция перед Мариенбургом) идёт, как говорили тогда, американский «трофейный» фильм «Тарзан», он решил пойти туда со мной. Там мы в каком-то кинозале сельского клуба или Дома культуры  посмотрели этот фильм, из которого мне больше всего запомнились слоны и лианы, при помощи которых пере-двигался в джунглях Тарзан, а также его протяжный вопль.               
    Следует заметить, что Валерий был недоволен тем, что мать вновь вышла замуж, так как с нашим, то есть моим с сестрой, появлением, его жизнь значительно усложнилась. Когда мы с сестрой росли, мама очень часто, уходя или в магазин, или ещё куда - либо, поручала ему смотреть  за нами. А в это время очень часто к окнам нашей комнаты, с улицы, подходили его друзья и звали гулять,  однако он из-за нас не мог этого сделать. Понятно, что это его огорчало, а с возрастом - раздражало и даже сердило. Бывало мама отпускала его гулять, но или со мной, или с Татьяной, или даже с обоими вместе, что также ему не доставляло радости, так как оставить нас на улице  без присмотра он не мог, а в это время  его друзья играли на улице без всякой заботы. Так как в нашей квартире ванной комнаты не было, то ему было вменено в обязанность водить меня каждую субботу в баню. Баня находилась на Московском, 55. Там она находится и сейчас. Когда Валерий стал работать, то он стал ходить со мной в  «Казачьи бани» на переулке Ильича (сейчас Большой Казачий переулок) недалеко от Витеб-ского вокзала.
    В 1953 году брат закончил семь классов и стал учиться в восьмом классе школы № 311, хотя некоторые его друзья по дому, окончив семь классов, что тогда приравнивалось к неполной средней школе, пошли работать или поступили учиться в ремесленные училища или техникумы. За обуче-ние в старших классах тогда надо было платить. Эта плата была введена с 1 сентября 1940 года и составляла 200 рублей в год (годовая средняя зарплата в стране тогда  была 800 рублей). Помню, однажды мать достала из буфета две большие сторублёвые бумажки и отнесла их в школу вместе с заявлением принять в эту школу и меня. Потом мы ходили туда с ней на медосмотр, а с 1-го сентября я стал учиться в первом классе. Моей учительницей  оказа-лась та же Софья Аркадьевна, у которой в начальных классах учился и Валерий. И хотя по итогам учёбы за 1-й класс она наградила меня книгой Л. Жарикова «Флаги на башнях», я не могу сказать, что ученики  любили её: скорее боялись, так как улыбки на её лице я ни разу не видел.
   После окончания 1953/1954 года  мы с Валерием были переведены в среднюю школу № 306 Фрунзенского района (до войны она носила № 13), которая  находится на углу Верейской улицы, 20 и Клинского проспекта. Брат вновь пошёл в восьмой класс, так как был оставлен в этом классе на второй год, а я - во второй. Туда же в первый класс пошла учиться и наша сестра Татьяна. Это было связано с тем, что с 1954/1955 учебного года все школы в стране были переведены на совместное обучение мальчиков и девочек. Тогда же была отменена плата за обучение в старших классах. С этого же года в школах была введена школьная форма наподобие дореволюционной, гимнази-ческой. В комплект этой формы для мальчиков входила серого («стального») цвета гимнастёрка с металлическими пуговицами «под золото» и ремнём, на пряжке которого также была выпуклая буква «Ш», такого же цвета были длинные брюки и фуражка с кокардой с выпуклой буквой «Ш».  Эта форма была как из ворсистой хлопчатобумажной ткани, так и из сукна. Но из сукна -  стоила  примерно в два раза дороже (140 рублей). У меня весь период обучения в школе форма была из хлопчатобумажной ткани, которая, в отличие от суконной, как на локтях, так и на коленях постоянно лоснилась и оттопыривалась, отчего вид её был довольно-таки «непредставительный». В школе в то время к внешнему виду учеников предъявлялись серьёзные  требования, поэтому мне надо было эту форму, самое малое, раз в неделю гладить. И если в младших классах я на это не обращал внимания, то, начиная с пятого класса, я начал испытывать по этому поводу определённую нелов-кость. У девочек же были белый и чёрный передники и шерстяное коричневое платье. Необходимым дополнением и к той, и к другой формам был белый воротничок. У  девочек он был, как правило, из кружев. Разные были и пионерские галстуки. Одни были  из сатина и стоили 66 копеек, другие: из штапеля - за рубль с двумя копейками, и шёлковые, которые стоили где-то, кажется, один рубль 68 копеек. Мать покупала мне из сатина, и после первой стирки его передние концы скручивались и были похожи на селёдки. Не помогало никакое разглаживание, скорее, наоборот, чем больше гладил, тем больше они скручи-вались. Не случайно поэтому пионерский галстук тогда называли «селёдкой». В то время в классах обучалось, как правило, до сорока человек. Несмотря на это, никаких  вопросов с учебной дисциплиной и качеством обучения не было. Достигалось это, в том числе и тем, что любой нарушитель или двоечник знал, что за своё  нарушение или полученную «двойку» ему надо будет объясняться на клас-сном (пионерском или комсомольском) собрании. Кроме этого, педагогическим коллективом школы и её пионерской и комсомольской организациями проводилась большая работа по привитию у школьников чувства коллективизма, ответственности за своего товарища, за свой класс и свою школу. Курить начинали только единицы, и то только маль-чики, и не раньше седьмого класса, а курящих девочек, как, впрочем, и женщин, я вообще тогда  нигде не видел.
    Эта школа понравилась мне больше, чем предыдущая, но вот брату она почему-то не нравилась, хотя с ним в одном  классе учились его товарищи по дому: Алик Лафер и Юра Чернявский. Кроме того, именно здесь, изучая в 8-ом классе физику, брат увлёкся радиоделом и стал радио-любителем. Возможно, что это увлечение возникло ещё из-за того, что отец купил электроламповый радиоприёмник «Москва». У брата появились специальные книги и журна-лы, в том числе журнал «Радио» (он многие годы выписы-вал его), всякие радиодетали, некоторые из которых он приобретал  где-то  «с рук», паяльник и прочее. Как теперь понимаю, к этому его подвигло желание слушать западную музыку, а потом и радиостанции «Би-би-си», «Голос Америки», «Свобода» и пр. Что касается музыки, то во второй половине 1950-х годов получил распространение американский танец рок-н-ролл, впервые прозвучавший в американском фильме «Джунгли классных досок» в исполнении Билла Хейли под названием  «Rock arоund the clock» (1954 г.), и давший начало целой эпохе западной рок-музыки с такими её яркими представителями, как Боб Дилан, «Роллинг стоунз» и, наконец, «Битлз». С середины 70-х годов в нашей стране уже получили распространение дискотеки, тоже пришедшие с Запада, но лишь тогда, когда они там уже достигли своего пика популярности. Вообще же надо заметить, что распространению западной музыки и вообще западной массовой культуры у нас способст-вовало проведение в июле-августе 1957 года  VI Всемир-ного фестиваля молодёжи и студентов в Москве. 
   Валерий сначала решил собрать радиолу, а затем стал заниматься изготовлением транзисторных карманных радиоприёмников. Что касается  радиолы, то в те времена она стоила достаточно дорого, а с карманными приёмни-ками, которые тогда только что появились, был вообще дефицит. Занимался он этим или по вечерам, или по выход-ным. А когда он паял, то, естественно, комната постепенно наполнялась запахом расплавленной канифоли и паяльной кислоты. Этот запах сильно раздражал мать, и она по этому поводу часто ругала его. Помню также, что когда он собрал радиолу (проигрыватель), то у него стали появляться плас-тинки как советской эстрады, так и зарубежной музыки, включая и пластинки  (их ещё называли «плёнками») «на костях», то есть на плёнках с рентгеновскими снимками, в том числе и с записями «короля» рок-н-ролла Элвиса Пресли.
  В конце 1954 года наш дом пошёл на капитальный ремонт, и мы переехали на Лиговскую улицу. После зим-них каникул, то есть с начала второго учебного полугодия мы (Валерий, Татьяна и я) начали ездить в школу на трамвае, а когда наступила весна, стали ходить домой пос-ле окончания занятий пешком: мать не всегда могла нам дать на трамвай.  В этом случае мы с сестрой ждали, когда у Валерия закончатся занятия - уроков у него было больше, а затем мы втроём выходили из школы, переходили Клинский, сворачивали на Рузовскую, шли по ней до Обводного канала, сворачивали налево, шли по Егерскому мосту через Введенский канал (ни того и ни другого сейчас уже нет), далее шли под железнодорожным мостом, мимо Подъездного переулка, 4 (б. Бегового), на углу которого находилась бывшая Петроградская Военная Авто-Броневая Командная Школа, в которой с сентября 1915 по декабрь 1917 года в 1-ой автомобильной роте служил чертёжником В.В. Маяковский. Во время Февральской революции, как  он писал в своей биографии, «на несколько дней принял командование над Автошколой», то есть был избран её командиром. В 1921 году эта автошкола стала первой выс-шей бронетанковой школой в стране, в которой учились такие видные военноначальники, как И.И. Якубовский,   С.И. Богданов, П.С. Рыбалко, П.П. Полубояров и другие. Когда мы шли мимо её забора, то старались заглянуть в его щели и видели ангары, а иногда и танк. Эта школа была  здесь до 1957 года. Напротив неё был деревянный Иппод-ромный мост через Обводный канал. Этот мост был построен в 1944 году и своим названием напоминал о том, что рядом, на бывшем плацу Семёновского полка, до 1940  года находился ипподром. Когда я подрос, то по воскре-сеньям мама иногда давала 10 копеек, и я по этому  мосту со своими друзьями переходил на другую сторону Обвод-ного канала на детские киноутренники, которые проводи-лись в кинозале Клуба имени Десятилетия Октября, на Обводный, дом № 62. (Этот клуб принадлежал фабрике им. Петра Анисимова, кирпичные корпуса которой тянулись вдоль канала до Боровой улицы. Эта фабрика в 1990-годы также разорилась и прекратила своё существование, часть её корпусов в начале 2000-х годов снесли, а на их месте построили торговый комплекс. Перестал существовать и клуб).
    Потом мы доходили до корпусов Типографии им. Ивана Фёдорова, основанной в 1902 году «Товариществом Р. Го-лике и А. Вильборга», на углу Звенигородской, 11, в окна которой мы обязательно заглядывали. Мне было очень интересно наблюдать, как работают типографские маши-ны, которые без помощи человека хватают и укладывают в стопу печатные листы с цветными иллюстрациями. Эта типография была когда-то одной из лучших в стране, но через несколько лет после свержения советской власти была разорена и прекратила своё существование.
    Затем мы переходили Звенигородскую улицу (когда - то улицу 7-ой роты лейб-гвардии Семёновского полка) и шли по улице, бывшей Глазовской, в декабре 1952 года пере-именованной в честь героя-партизана в улицу Константина Заслонова (потом я прочитал книгу о нём). Затем прохо-дили мимо здания неполной средней школы (дом № 23), которая потом стала вечерней № 129 Фрунзенского района и в  которой я затем закончил одиннадцать классов. Дирек-тором этой школы был инвалид Великой Отечественной войны Алексей Кириллович Мириевский. Сначала он работал учителем истории в 311-й школе (у него учился Валерий), потом он был назначен директором вечерней школы № 123, которая работала в вечернее время в поме-щении 306-й школы, а затем в помещении школы № 317. Мы, ученики, его  любили, несмотря на то, что он с нами особо не церемонился: так, если  во время урока он видел кого-либо в коридоре или, не дай Бог, в туалете, то начинал разговор примерно так: «Ты что, сопливый, делаешь тут?» - И если не получал вразумительного ответа, то протезом левой руки, затянутым в чёрную кожаную перчатку, мог ударить по рёбрам так, что те, кому попадало, морщились от боли. Но самое интересное то, что на  него никто никог-да не обижался, так как он был очень справедлив и мог, если нужно, любому оказать ту помощь, на какую был только способен.
   Затем мы переходили сначала Боровую, следующей шла Разъезжая улица, ну и, наконец, переходили на чётную сторону Лиговской улицы, на которой стоял наш дом. Бра-ту, с его широким шагом, с нами ходить удовольствия явно не доставляло - всё время ему приходилось нас ждать, поэтому он нас постоянно подгонял. После окончания восьмого класса на летних каникулах Валерий начал рабо-тать на Ленинградском шинном заводе, в цехе КИП (контрольно-измерительных приборов). Туда его устроил отец. Затем он начал учиться в девятом классе, но  вскоре, в октябре 1955 года,  вернулся  работать  на Шинный завод. Очевидно, что, поработав и заработав свои деньги, Вале-рий уже не хотел  быть школьником. Учёбу он продолжил  в вечерней средней школе № 113, которую окончил в 1957 году. Эта школа работала в вечернее время в здании школы № 306, а затем была переведена в школу № 317. После окончания средней школы он должен был быть призван  на действительную срочную службу в армию, но из-за слабо-го зрения его туда не призвали. И хотя при получении при-писного свидетельства ему уже было сказано, что его служба в армии под большим вопросом, он всё же надеял-ся, что его  призовут. И вот теперь брат сильно переживал это и где-то даже, на мой взгляд, психологически надло-мился, так как он очень хотел быть служить в армии.  Кроме того, тогда служба в армии была почётна, и далеко не всякая девушка, узнав, что парень не служил в армии, соглашалась с ним дружить. В адрес таких ребят иногда звучало обидное: «ни в солдаты, ни в матросы, ни подма-зывать колёса». Тогда же брат решил продолжить учёбу в ВУЗе. Сочтя, что знания по математике для этого у него недостаточны, он осенью того же года поступил на плат-ные подготовительные курсы в Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО).
  По воскресным дням он ходил с друзьями на вечера танцев, которые в то время проводились по субботним и воскресным дням почти во всех ДК и клубах. Обычно он ходил или в Дом культуры им. Капранова, на Московском пр., 97, который был построен в 1931 году для рабочих фабрики «Скороход», или в  «Пищевик», то есть в Дом культуры работников пищевой промышленности на ул. «Правды», 10. Иногда брат ездил, а это считалось особым шиком, в  Мраморный зал, а точнее во Дворец культуры им С. М. Кирова на Большом проспекте Васильевского остро-ва. Туда на танцы собирался весь «цвет» так называемой «золотой» молодёжи со всего Ленинграда. Это было время стиляг. В моде были  длинные  пиджаки, яркие галстуки, узкие брюки, которые называли «дудочками», полуботинки на толстой подошве с тупым носом и т. п. Модной причёской у парней  считался  «кок».  Валерий «сооружал»  его себе с помощью немереного количества бриолина. Тогда стиляги были не в чести у членов ВЛКСМ, но никто из ребят его и моего возраста в нашем доме комсомольцем не был. Не был им и я, но по чистой случайности: начав работать, через какое-то время получил предложение всту-пить в комсомол и уже написал заявление. Однако, отдав его комсоргу, уходя случайно услышал, как она кому-то по телефону говорит: «Ну вот, теперь план по приёму у нас будет выполнен». Меня это покоробило, я вернулся и попросил вернуть мне заявление, сказав, что для плана  становиться комсомольцем не хочу.
    На Шинном заводе  Валерий проработал по август месяц 1958 года включительно и перешёл на работу слесарем в Производственно-техническое предприятие «Ленпром-энерго». Вероятно, устройство на новую работу и привыка-ние к новому месту, как мне кажется, помешало ему посту-пить в институт, а потом и «забыть» об этом намерении. Но и на новом месте он тоже надолго задержался, так как счёл, что ему платят денег меньше, чем он зарабатывает. Денег ему постоянно не хватало, поэтому он частенько по выход-ным дням ходил на Бадаевские склады разгружать вагоны. Примерно с этого времени он начал «по-чёрному» ругать «коммуняк» и советскую власть.
  С мая 1959 года брат начал работать на Электротех-ническом опытном заводе. На мой взгляд, это был один из лучших периодов его жизни. Тогда у брата появилось много новых друзей, и они частенько заходили к нам домой. Один из них, Володя Зайцев, жил  в доме № 33, на углу Рузовской и Малодетскосельского. На этом заводе, как и на других предприятиях города, был отряд Добровольной народной дружины (в помощь милиции по охране общест-венного порядка на улицах города), в котором брат был активным членом и часто после работы, взяв удосто-верение дружинника и красную нарукавную повязку с крупными белыми буквами «ДНД», шёл на дежурство. Позднее появились и специальные значки с надписью «Дружинник». Однажды Валерий с друзьями по туристи-ческой путёвке ходил на теплоходе от Ленинграда до Астрахани и вернулся с массой впечатлений и большим количеством наборов открыток с видами тех городов, в которых он побывал. У  завода была и  физкультурно-оздо-ровительная база в пригороде тогда ещё Ленинграда, в Кавголово. Поэтому и летом, а особенно зимой, Валерий выходные дни проводил там с друзьями. Там они с увлечением занимались плаваньем, спортивными играми и ходили в походы. Там же проводились и различные куль-турно-массовые мероприятия и танцевальные вечера. Тогда же он «сшил» себе в ателье индивидуального пошива костюм-двойку из красивой, дорогой и модной в то время ткани «Ударник» (покупать в магазине готовый костюм у молодёжи того времени считалось  непрестижно). Работать брату на этом заводе  было и потому ещё хорошо,  что он  был одним из самых ценимых там работников. Через какое-то время Валерий стал жаловаться на то, что адми-нистрация завода постоянно и необоснованно «срезает» ему и другим рабочим расценки за выполняемую ими работу. Он начал выступать на всякого рода собраниях с критикой в адрес руководства завода. Однажды, как он выразился, «психанул» и  подал заявление об увольнении. Возможно, что этот резко критический настрой был обус-ловлен и тем, что к этому времени почти все его  друзья детства и товарищи по работе так или иначе устроили свою жизнь, обзавелись своими семьями, поэтому стали меньше времени уделять общению с ним. Брат же, несмотря на свою высокую и подтянутую фигуру, с девушками, кото-рые, как я мог заметить, смотрели на него не без интереса, был стеснителен, но старался прикрыть это некоторой наигранной бравадой и нарочитой грубоватостью. Ну а главным же, наверно, было то, что мы жили вчетвером в одной комнате, и он, очевидно, стеснялся приглашать деву-шек к себе домой. Возможно и то, что у него возникло желание как-то изменить свою жизнь и найти в ней какую-то новую точку опоры, и, может быть, именно это  заставило его  уволиться с завода, устроиться в «Воен-проект № 407» и уехать на Север с геологической экспе-дицией в качестве рабочего отдела изысканий. В этой экспедиции Валерий пробыл почти  полгода и вернулся из неё в начале октября 1966 года, примерно за две недели  до  моего ухода  на действительную срочную службу в Советс-кую Армию. Вернулся он домой с большой бородой и, прежде чем сбрить её, сразу же пошёл фотографироваться.
   Во время моей военной службы, которая проходила боль-шую часть срока под Лугой, мать несколько раз  навещала меня. Рассказывая о доме, она жаловалась на то, что брат продолжает ездить с  экспедициями, а по возвращении домой «начинает пьянствовать» и «относится  к её замеча-ниям и просьбам без внимания», что «все хорошие друзья от него отвернулись и теперь у него одни только собу-тыльники». Примерно за полгода до моего увольнения из армии мама сообщила  мне о том, что Татьяне надоело с ним ругаться, и она пошла работать дворником ради полу-чения служебной жилой площади, на которой теперь она и живёт. Слушая её рассказы о брате, мне не очень хотелось верить тому, что она говорит. Однако когда я по окончании срока службы в армии вернулся домой и пообщался с ним, то заметил, что у Валерия появилось какое-то ожесточение к людям, включая родных, а в особенности к советской власти, которую он не просто критиковал, но и, как гово-рится, ругал напропалую. Мне показалось также, что он полностью утратил интерес к жизни, так как все его мечты не осуществились, и он, по существу, не знает, для чего вообще жить и чем заполнить свою жизнь. На мой вопрос, почему он не женится,  брат ответил вопросом: «А куда я жену приведу?» - А затем продолжил: «Ты же видишь, какую коммуняки политику проводят: ленинградцев-бло-кадников, которые отстояли город в войну и большинство которых погибли в том числе и по их, растрепаев, вине, «уплотнили» приезжими. В нашем доме войну пережили всего-то где-то процентов 25 жильцов, включая тех, кто вернулся из эвакуации, остальные — все новые. Только в нашей квартире умерли четыре человека, и сразу же после смерти бабушки уже, знаешь, сколько таких подселенцев жило? До Плескотов, тебя ещё не было или ты был совсем маленьким, в бывшей материной комнате уже семьи три жили, потом они, потом Вараксины, сейчас эти, Йориц. В маленькой комнате, бывшей столовой, то же самое: навер-но, семьи две-три сменилось. И все они приехали в Ленин-град после блокады, но чуть пожили в коммунальной квар-тире, смотришь, им уже дают отдельную в новом доме, а в освободившуюся комнату заселяют других. Ты же слы-шал, что сейчас говорят в городе: если хочешь найти коренного ленинградца, то иди в общественную баню. Вот она благодарность Коммунистической партии и Советского правительства ленинградцам «за стойкость, мужество и героизм, проявленные ими в годы войны и блокады».
    Честно скажу, на этот вопрос у меня не было ответа. К этому времени брат уже забросил все свои увлечения, включая и танцы, и спорт, и радиодело. Единственное, что осталось у него от прежних времён — это интерес к чтению. Между прочим, этот интерес не оставлял его практически до конца жизни. Возможно, что погружение в книгу давало ему возможность окунуться в другую, более содержательную и осмысленную жизнь, забывая о своей,   довольно-таки к тому времени, как мне казалось, бессмыс-ленной. Мне также было неприятно осознавать, что брат видит в нас, то есть во мне и сестре, виновников своей неудачно складывающейся жизни. Иногда он и раньше, как говорится, под горячую руку высказывался в том духе, что если бы мать вторично не вышла замуж и у неё не появи-лись бы мы, то  жизнь у него могла бы сложиться иначе. Но раньше я этим словам не придавал особого значения. Теперь же, слушая его, я понял, почему сестра предпочла пойти работать дворником, чтобы жить на служебной жилплощади, но не в одной комнате с ним. Видя его озлоб-ленность жизнью, я ясно осознал, что и мне оставаться с ним на Можайской невозможно, так как навряд ли в этом случае мне удастся продолжить учёбу и чего-либо достичь в жизни. Именно поэтому я  решил  по примеру Татьяны пойти работать в ЖЭК (жилищно-эксплуатационную кон-тору), где, хотя и заработная плата была небольшая (67 рублей), но зато была возможность получить служебную жилплощадь. В жилконторе меня приняли на вакантную должность кровельщика-жестянщика и по окончании испытательного срока предоставили  комнату в доме № 22 по 6-ой Красноармейской, то есть на территории бывшей слободы Измайловского лейб-гвардии полка, расположен-ной напротив Семенцов, от которых её отделяет только Московский проспект.
   Мои последующие неоднократные попытки и по своей инициативе, и по просьбе матери как-то воздействовать на  брата не давали сколько-нибудь ощутимого результата, а иногда и вызывали у него крайнее раздражение. И тогда он говорил мне: «Опять ты со своими проповедями. Уже всё слышал, и про то, что алкоголь - убийца мечты, тоже», - и всё удивлялся тому, почему его отец спиртного в рот не брал, а он, его сын, любит выпить; мой же отец был любитель выпить, но я, его сын, спиртного в рот не беру. Он продолжал выпивать, не заботясь более ни о чём. Естественно, что это сказывалось на работе. Поэтому он стал чаще менять место работы: из Военпроекта он пере-шёл в 1970 году в Экспедицию № 20 Ленгипролестранса, а через два года - в  в/ч (воинскую часть) 93276. Понятно, что это беспокоило и нервировало мать, которой к тому времени было уже за 60 лет и которая не прекращала бороться за него и с ним. Она дважды отправляла его на лечение, которое было абсолютно бесполезно по той простой причине, что он просто не хотел не пить, даже тогда, когда у него тяги к выпивке никакой не было. Примечательно, что он в силу каких-либо определённых обстоятельств (например, хотел что-то купить) мог  не пить  по полгода и даже больше. Однако пустота и неудовлет-ворённость жизнью вновь заставляла его искать забвения от гложущей тоски в выпивке. Узнав, что я вступил в партию, брат стал меня при встрече называть не иначе как «коммунякой», и мы ещё больше отдалились друг от друга. В августе 1982 года мать сумела  выхлопотать  для Валерия комнату в нашей квартире после того, как она освободи-лась в очередной раз от жильцов. Это была та маленькая комната, которую отец выменял  1951 году и которую Вале-рий  с 13 лет  уже занимал до начала капитального ремонта дома. Однако к этому времени  брат уже, что называется, перегорел и той радости и душевного подъёма, который он испытал тогда, когда он, будучи пятиклассником, получил отдельную комнату, у него уже не было. Да и  возраст его к этому времени был далеко уже не юный -  45 лет. Но определённое удовлетворение он всё же испытывал, так как к тому времени он сошёлся с замужней женщиной, которая помогла ему в этой комнате достаточно уютно устроиться. Но сразу было понятно, что эта связь никак не могла называться полноценной семейной жизнью и рано или поздно должна будет прекратиться, не оставив после себя никакого следа. Так, в конце концов, и произошло. Единственное, что Валерий потом иногда вспоминал, это поездки с этой женщиной в Сочи.
  В 1989 году в нашем доме на Можайской вновь появи-лись трещины, вновь, как когда-то,  на лестницах, а также в комнате у Валерия появились подпорки, и дом пошёл на расселение. Для брата сильнейшим моральным ударом стало решение матери поселиться с сестрой на новом месте без него. В этот период им владели и возмущение, и отчаяние, потому что он считал, что это несправедливо. А  те огорчения и беспокойство, которое он приносил матери и которую он, несмотря ни на что, любил, мать должна ему простить, так как они вместе пережили блокаду, и он про-жил рядом с ней всю свою жизнь. Но это решение матери было поддержано и сестрой. Вскоре мама получила ордер на трёхкомнатную квартиру в Приморском районе, и я по-мог ей в октябре 1990 года переехать по новому адресу. Брат же остался в нашей квартире один. Я, конечно, пони-мал мать и Татьяну, решивших жить без него, но в то же время сочувствовал и ему, но никакой возможности на тот момент как-то помочь брату я не видел. Затем я уехал в Москву на месячные курсы повышения квалификации.
   К моменту моего возвращения в начале декабря 1991 года наш дом был почти весь расселён. В нём оставался только Валерий и подруга сестры - С. А. Васильева с сыном «в 1-ом номере». Я знал, что брат не может решать какие-либо житейские вопросы, так как их за него всегда  решала мать, однако то, что его неспособность доходит  до такой степени, даже предположить не мог. Фактически он даже не знал, что он в этой ситуации должен делать, считая в то же время, чтобы ему как блокаднику городские власти обязаны выделить отдельную квартиру. Я попытался через Отдел учёта и распределения жилой площади Ленинского райисполкома выяснить возможность предоставления ему отдельной квартиры, но мне было определённо сказано, что однокомнатных квартир для  одинокого, пускай, даже блокадника, в ближайшее время нет и не будет. Попутно ему было предложено поселиться в комнате площадью 20 кв.м в 2-х комнатной квартире в только что капитально отремонтированном доме в этом же районе. Несколько раз после работы я заходил к нему, чтобы подтолкнуть его к каким-либо действиям и, подходя к нашему дому, видел по всему фасаду как с Можайской улицы, так и с Малодетс-косельского проспекта одни тёмные окна (окна комнаты Валерия выходили во двор). От этого зрелища  мне стано-вилось даже как-то не по себе. Наверно, именно так выгля-дели все дома в Ленинграде во время блокады. В конце концов, я убедил его взять смотровую на предложенную комнату, сказав, что если ему она не подойдёт, то ничего не мешает ему от неё отказаться и требовать другой вариант. Получив «смотровую», мы пришли в жилконтору и оттуда вместе с техником-смотрителем пошли смотреть комнату в в двухкомнатной квартире в доме № 8 на Дерптском пере-улке. Квартира и комната ему понравились, но главное понравилось то, что она находится близко от Семенцов, и он вскоре переселился туда. Во вторую комнату, поменьше, тогда же  поселился и отставной милицейский майор, кото-рый оказался заурядным пьяницей. (Его через некоторое время споила цыганская семья, жившая в соседней квар-тире, предварительно добившись от него дарственной на принадлежащую ему комнату в свою пользу, и вскоре после этого он умер).
    Смерть мамы Валерий, как и все мы, её родные и близ-кие, воспринял очень тяжело. Это горе сблизило нас. Одна-ко в жизни брата это событие, как я мог заметить, перио-дически навещая его, мало что изменило. Комнату он содержал в чистоте, так как и мыть полы, и стирать, и кое-что готовить он не гнушался и умел. Но уюта, на мой взгляд, в ней не было: явно не хватало женской руки.  Сам он у меня бывал довольно-таки редко, потому как, наверно, стеснялся моей семьи, а вот у Татьяны брат бывал почти еженедельно. Очевидно, с нею ему было попроще.
    По поводу переименования 6 сентября 1991 года Ленин-града в Санкт-Петербург брат зло бросил: «Видишь как? При опросе населения за переименование якобы проголо-совало  54%. Но ведь никто даже не спросил при этом, а кто голосовал за это переименование. Ясно же, что в большинстве своём голосовали за это переименование «понаехавшие», то есть те, кто не защищал город во время войны и не умирал в нём во время блокады. Для них имя «Ленинград» - пустой звук!»
    Распад Советского Союза в декабре 1991 года он воспри-нял так же, как и многие тогда, очень болезненно, и вспо-минал слова матери, сказанные ею по поводу Горбачёва, что это «трепло похлеще Хрущёва будет». А после того как Ельцин бросил людей на произвол так называемых рыноч-ных отношений и осуществил  контрреволюционный пере-ворот в сентябре-октябре 1993 года, он спросил у меня: «Что же вы, коммуняки,  так легко советскую власть  вла-совцам отдали? Как же вы допустили, что «сотрудники органов госбезопасности — авангарда Коммунистической партии, призванного защищать советскую власть и народ от контрреволюции и саботажа», все, как один, стали  предателями и контрреволюционерами?» - Я мог ответить только то, что советскую власть и страну предали не коммунисты, а именно «коммуняки», то есть оборотни с партийными билетами, которые пробрались в партию из корыстных и карьеристских целей, а, оказавшись у власти и осознав, что у них ума не хватает сделать весь народ счастливым, они решили «построить» светлое настоящее для себя. Что же касается так называемых «чекистов», которые, вместо того чтобы защищать советскую власть, решили уничтожить её, то и сам удивляюсь, почему в их кабинетах до сих пор висят портреты Дзержинского, который положил свою жизнь за установление и утверждение советской власти.
   Бывая у меня, Валерий часто переводил разговор на политику и возмущался нынешней властью, признавая, что при советской власти не доверял тому, что советская про-паганда говорила про капитализм. Как-то раз брат расска-зал мне, что, когда он работал на Опытном заводе, однаж-ды в курилке, во время обеденного перерыва, он по какому-то поводу (уже не помнит)ругал советскую власть и хвалил американцев и не заметил, что там среди «работяг» в этой курилке был и парторг. Когда Валерий, увидев его, замол-чал, то парторг предложил ему пройти в Красный уголок и поговорить. Там он пригласил Валерия сесть и предложил продолжить «рассказывать»  ему о том, какая советская власть плохая. «Я, - говорит Валерий, - что-то там ему зло сказал про то, что у нас мало свободы, что труд рабочего в нашей стране низко оплачивается,  но критиковать власть и бастовать нельзя, поэтому рабочий человек стоит перед выбором: или смириться, или спиться. Второе часто  при-водит к преступлению по пьянке, и ещё что-то, уже не помню». - А он меня спрашивает: «А ты классиков марк-сизма - ленинизма читал? Знаешь, например, что Энгельс не утверждал, что коммунизм - это идеальное общество? И что построить идеальное общество, по его словам, невозможно, так как это из области фантастики? Вопрос же по существу состоит в чём: кому служит государство? Кучке людей или всему народу? Ты вот там, в курилке, хвалил американцев. Но ты же закончил школу и должен знать, что американцы изначально строили своё так называемое «свободное государство» и своё благополучие на чужой крови и чужом поту. Сначала они, истребив индейцев, захватили и присвоили себе благодатные земли Северной Америки, потом завезли негров из Африки, сделав их своими рабами, а потом начали грабить другие страны мира, колонизируя их и наживаясь на войнах между ними, зачастую сами толкая их на них. Эти американцы в основной своей массе абсолютно безнрав-ственны и бездуховны. Ими движет только голый рацио-нализм. Для большинства из них  цель и смысл в жизни —  деньги, только они, с их точки зрения, приносят жизнен-ный успех. А успех для них — это власть над людьми, над другими государствами и над всем миром. Но ты пойми, деньги, конечно, много значат в жизни человека, но не они - главное в его жизни. По поводу оплаты труда рабочих ты, наверно, прав. Но ты должен понимать, что государство, недоплачивая зарплату реальными деньгами, обеспечивает всему народу страны - и тебе в том числе - бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и другие бесплатные социальные блага. Ты вот почти каж-дые выходные, как мне известно, ездишь на заводскую базу в Кавголово и пользуешься всем тем, что там есть, бесплатно, а эту базу-то надо же на что-то содержать. Но ты, кажется, этого пока не понимаешь.» - И далее Валерий добавил: «Только теперь я , дурак,  его понял. На старости лет! Правильно древние говорили: всё познаётся в сравне-нии. Советская власть, конечно, была не идеальна, но она служила, как это не высокопарно сейчас звучит, всему народу, не давала ему оскотиниваться и предлагала ему, пускай, может быть, и утопическое, но общее дело строи-тельства коммунизма, которое плохо или хорошо, но объединяло людей, заставляя  их бороться со своим живот-ным началом и мерзкими страстишками. Прав был Карл Маркс, писавший, что «бытие определяет сознание». Теперь же эти бандито-буржуи, захватившие государствен-ную власть и разграбившие народное добро, служат только себе и своим подельникам. Никакой совести: чем хуже дела в стране, тем выше они назначают себе оклады со всякими умопомрачительными, как их там?... бонусами, что ли?  Я помню, что и мать мне не раз говорила: «Что ты всё «Аме-рика» да «американцы»? Про тех, кто не имеет собствен-ного «я» и стремится подражать кому-то, в народе говорят: «что цыганы, то и обезьяны». Мы никогда не будем амери-канцами, которые не имеют своих корней, являясь, по сути, искусственной (синтетической) нацией, так как мы -  русские, и останемся ими, если не утратим своего нацио-нального достоинства в стремлении быть похожими на американцев или на кого-либо ещё». И вообще, говорит, «мы должны  думать своей головой и жить по-своему, а не с оглядкой на соседей».  Это - благо, что мать не дожила до нашего времени и не увидела такое унижение страны и людей».
    Могу предположить, что брат вспомнил этот разговор с парторгом после того, как попытался работать в каких-то АОЗТ, АО, ИЧП, где столкнулся со всякими немыслимыми в советское время злоупотреблениями, обманом, задержкой и невыплатой заработной платы, угрозами быть «урытым» в тех случаях, когда он пытался «качать права», и тому подобными «прелестями свободного рынка». Поэтому он решил, что  работать «на этих бандито-буржуев»  больше не будет, и встал на учёт, как он сказал, «на биржу труда», то есть в районный Центр занятости и трудоустройства населения. Там он протянул время до выхода на пенсию в декабре 1997 года, размером которой был крайне возму-щён, говоря, что государство его ограбило. А через несколько месяцев, весной 1998 года его уже ограбили, как говорят сейчас, «в натуре». И произошло это так. Где - то около полудня зазвонил звонок, брат, а он был один в квартире, подходит к дверям и спрашивает: «Кто там?»- Ему отвечают: «Из жилконторы». -  Он открывает дверь, в квартиру врываются двое парней, заталкивают его в комнату, силой сажают на стул, привязывают к нему, заклеивают рот скотчем и говорят: «Если, дед,  хочешь жить - не дёргайся!» - Осмотрев его комнату и увидев, что брать нечего, они взломали  в комнату соседа и забрали оттуда видеомагнитофон и ещё что-то. Потом они верну-лись в комнату брата и спросили: «Деньги есть?»- Валерий глазами показал на верхний ящик письменного стола. Они вынули оттуда кошелёк, где была одна тысяча рублей одной бумажкой и какая-то металлическая мелочь и, забрав тысячу и бросив кошелёк на пол,  ушли. Сосед пришёл до-мой только поздно вечером. Валерий сразу же предложил ему вызвать милицию, но тот махнул рукой: «Не говори ерунды! Сейчас милиция — это тебе не советская милиция, она их искать не будет!» - Рассказав мне это, брат спросил: «А помнишь, как у нас на Можайской многие квартиры в доме были днём всегда открыты? А теперь везде стоят металлические двери и решётки на окнах! Не поймёшь, то ли в тюремных камерах живём, то ли в зоопарке?! Почитаешь газеты, посмотришь телевизор и вспомнишь, что ещё в древности журналистику называли второй древнейшей профессией, появившейся в мире после проституции. Но наши - то, нынешние журналюги, всех проституток давно переплюнули! Как их всех с потрохами купили! Это ж надо как перевирают и извра-щают историю советского периода! Прямо-таки с пеной у рта. Но они не хотят, наверно, понимать, что, по крайней мере, умные люди не будут изучать историю своей страны по их передачам и фильмам. А артисты-то как изголяются по поводу советской власти! Им оказывается  Советская власть не давала «творить» так, как  им хотелось! Оказы-вается им плохо жилось при ней, перед которой они, как и перед нынешней, лебезили, кривлялись, пели и плясали! При этом они  же и деньги получали немалые в сравнении с нами, работягами, и на своих машинах катались, и квар-тиры им давали, как правило, безо всяких очередей,  не то, что нам: чуть ли не полжизни, считай, надо было ждать, и ордена получали, и звания, а им всего этого оказывается было мало. Вот хапуги, а играли - то таких героев, что всем хотелось хотя бы чуть-чуть быть на них похожими. Я помню статью в «Комсомолке» про Марка Бернеса, безголосого певца (она была написана где-то в середине 50-х). Едет он на своей машине, нарушает правила, ГАИ его оста-навливает, а он им: «Я - Марк Бернес»,- то есть ему закон не писан. Так тогда его все нормальные люди осуждали. А сейчас же эти артисты вообще обнаглели! Что только не вытворяют! Считают, что все и всё должно вокруг них крутиться, и плевать им на то, что о них скажут или подумают нормальные люди! А ведь по большому счёту в артистах-то ходят те, кто не мог состояться в какой-либо конкретной и полезной для общества деятельности, то есть стать инженером, врачом, учителем и т. п.»
   После этого ограбления Валерий с соседом заменили входную деревянную дверь в квартиру  на металлическую, после чего брат  перестал вообще реагировать на звонки. Поэтому, для того чтобы зайти к нему, мне надо было предварительно позвонить ему  по телефону и сказать точное время своего прихода.
   А примерно через два года, в конце августа 2000 года обокрали и мою квартиру. Прихожу с работы домой, входная деревянная дверь взломана, в большой комнате всё перевернуто, нет недавно купленного телевизора, ковра и ещё какой-то мелочи. Позвонил в местное отделение мили-ции, жду час - никто не появился. Тогда, зная, что звонки по «02» записываются на диктофон, звоню по этому номеру телефона. Через десять минут опергруппа уже у меня. Осмотрели и говорят: «Это для нас мелочь. Мы занимаемся делами покруче.» - Я им в ответ: «А я добросовестный налогоплательщик, поэтому или вы приступаете к своей работе, или я вновь звоню в ГУВД.»- Переглянулись, и эксперт начал фотографировать и сни-мать отпечатки пальцев, а другой начал составлять бумаги. Где-то через месяц меня пригласили в следственное управление, уточнили кое-какие детали и на этом всё дело закончилось. Позвонил туда месяца через два, ответили, что «работают», а ещё через какое-то время пришло изве-щение, что дело сдано в архив.
    Зимой Валерий обычно читал книги, смотрел телевизор, по выходным дням ездил к Татьяне, а летом любил ездить за город и ходить в лес за грибами и ягодами. Он обычно   с племянником (Женей) ездил на Карельский перешеек. Однажды я навестил его, и он с возмущением начал рас-сказывать, как в прошедшую субботу он с Женей ездил в лес за черникой. Там они, набрав по половине бидона ягод, решили, как обычно, перекусить на берегу  небольшого озера. Только они подошли к нему, как вдруг, по его словам, «откуда-то выскочили два бугая в камуфляже и со свирепыми рожами, всячески матерясь и размахивая дубинками, начали на них орать: «Убирайтесь, такую-то вашу мать, отсюда! Это частная собственность! Сейчас уроем прямо здесь!» - «Я, -  говорит Валерий, - честно скажу, чуть штаны не обмочил, а у Женьки случился эпилептический припадок. Возможно, это нас и спасло от побоев. Очень уж им, было видно, хотелось «размяться»». - И продолжил: «Вот ты скажи мне:  за что советский народ воевал и положил в Отечественной войне миллионы жизней? Зачем после войны советский народ восстанав-ливал и приумножал национальное богатство? Для того, чтобы оно досталось березовским, гусинским, смоленским, ходорковским, фридманам, абрамовичам и прочим нынеш-ним хозяевам земли Русской? Они же хуже немки Катьки Второй, которую её подельники обозвали «Великой»! Та хоть и грабанула корону с троном Российской империи, подстроив смерть двум законным  императорам, и превра-тила окончательно крестьян в рабов, но сохранила и прирастила государство. А эти-то! Сначала развалили великую страну, потом всё разворовали и распродали то, что было создано нашим народом на земле, а теперь распродают  и то, что в земле! А для них, сволочей, что ли многие поколения русских людей своей кровью эту землю поливали, чтобы она стала русской? Татаро-монголы с нами и близко не сделали того, что сделали эти  «рыночни-ки». Случись война, вот ты, офицер запаса, защищать их и эту «Родину» будешь? Наверное, нет, раз твои ребята не пошли служить в нынешнюю армию. И правильно! Для того чтобы защищать Родину, надо понимать, как мини-мум, что она твоя. А эти «рыночники» нашу Русь-матушку предали, разграбили и распродали. Их наёмники или..., как их там?... контрактники тоже такую «родину» защищать не будут, а первыми же сдадут и её, и  этих «дерьмократов»  со всеми их потрохами: какая им разница,  какому буржую служить за деньги - нашему или не нашему? Вспомни историю, Гитлеру все страны Западной Европы с «разви-той рыночной экономикой» не шибко-то сопротивлялись. Их система, в отличие от нашей, оказалась гнилой.  Если бы не наша страна, то в мире  бы сейчас царил «тысяче-летний рейх»».
   После этого случая брат с Женей  больше в лес не ездили. Тоска всё больше овладевала им, но я не знал, чем помочь ему. Работая в двух местах, я не мог часто заходить к нему. Вдруг где-то в середине января 2003 года мне звонит Татьяна и спрашивает, знаю ли я, что Валерий  лежал в больнице с переломом подвздошной кости и что он свою комнату подарил соседу-цыгану, который «уже дваж-ды сидел за наркотики».
  Понятно, что для меня эти известия были полной неожиданностью. Что касается комнаты Валерия, то в 1993 году, когда его сосед по квартире решил приватизировать свою комнату и начал оформлять документы, то в ПИБ (проектно-инвентаризационное бюро) ему якобы сказали, что для этого надо, чтобы и его сосед, то есть Валерий, приватизировал бы свою комнату. Валерий, хотя и не хотел делать этого, но поддался его уговорам и попросил меня помочь ему в оформлении. После того как мы сделали это,  он мне без всякого с моей стороны побуждения сказал, что хочет, чтобы после его смерти  эта комната досталась бы  моему старшем сыну. Я не счёл возможным заострять на этом  внимание, заметив, что об этом ещё рано говорить. Но после звонка сестры я сразу вспомнил, что, когда пер-вый сосед по квартире приватизировал свою комнату, то он почти сразу же умер, а владельцем его комнаты вдруг оказался молодой цыган из соседней квартиры. Я почув-ствовал страх за брата и на следующий день после работы  поехал к нему. Он был дома и в очень мрачном настроении. Я спросил его, как и когда это случилось и зачем он это сделал. Валерий ответил, что «уже поздно и сделать  ниче-го нельзя». Я предложил ему оспорить данную им дар-ственную через суд. Брат пояснил, что дарственную он подписал год тому назад, а не говорил об этом никому потому, что сосед просил его об этом.  И добавил, что готов оспорить дарственную при условии, если я возьму его жить к себе. На мой вопрос: «Почему?»- Он ответил, что боится своего соседа. Далее выяснилось, что дарственная была сделана не на соседа, а на его отца, который в советское время был директором какого-то рынка, а в нынешнее - стал владельцем нескольких винных магази-нов. Я понял, что на брата было оказано сильнейшее пси-хологическое, а может быть, даже и физическое давление. Я вызвал этого соседа и предупредил его, что если с братом что-либо случится, то безнаказанно, как в случае с предшествующим хозяином его комнаты, это не пройдёт. Уже дома я написал заявление в милицию с просьбой разобраться в законности совершённого дарения, а также сходил в  юридическую консультацию, где мне сказали, что это дело безнадёжное. Вскоре я был приглашён по поводу своего письма к участковому оперуполномоченному, кото-рый сделал мне выговор за то, что я отвлекаю милицию от работы, так как мой брат «с удовольствием совершил дарение своей комнаты», и в этом он, участковый, «лично убедился», когда заходил к нему домой и разговаривал с ним и его соседом. На мою реплику о том, что моё заявле-ние им рассмотрено  формально, участковый обвинил меня в преследовании корыстных целей. Я рассказал об этом Валерию и в ответ услышал: «Сосед мне уже по этому поводу говорил: «Зря там твой брат суетится, у моего отца «всё схвачено». И брат продолжил: «Вот сейчас рассказы-вают, что при советской власти тоже взятки брали. Навер-но, кто-то и брал, но за это человек реально рисковал свободой, имуществом, а иногда даже и жизнью. Сейчас же все чиновники чуть ли не узаконили взятки, так как знают, что не народ, а они являются  опорой этой буржуй-ской власти, поэтому и уверены в своей полной безнака-занности. А чтобы никто об этом не догадался, коррум-пированная власть постоянно кричит о ведущейся  якобы ею борьбе с коррупцией. В итоге, как говорила мать, «хоть стой - хоть падай» или «хоть смейся - хоть плач». 
   С этого времени я стал бывать у брата регулярно. А в начале апреля Валерий вновь попал в больницу с диагно-зом «токсическое отравление». Врачи могли мне только сказать, что это отравление произошло оттого, что он, «наверно, чего-то съел». Сам же брат потом мне сказал, что  жена соседа «угостила» его обедом. И вновь мне пришлось разговаривать с соседом Валерия и с его отцом, предуп-реждая их о том, что буду вынужден жаловаться на них, но уже не в милицию, а в прокуратуру, если с братом что-нибудь случится.
    Почти сразу же как только брата выписали из больницы, в конце апреля 2004 года умерла в больнице после инсуль-та наша сестра. Валерий очень тяжело воспринял  её смерть, так как в последние годы она была ему самым близким человеком. Менее чем через месяц случился инсульт и у него, к счастью, в сравнительно лёгкой форме. И он снова оказался в больнице. Однако когда его оттуда выписали, то налицо были уже признаки начавшегося одряхления, а левая часть тела была слегка парализована, и он уже плохо владел левыми  рукой и ногой, поэтому пришлось купить ему палку для ходьбы, и с этого времени я стал бывать у него через день, максимум, через два и приносить ему лекарства и продукты, а также  выполнять у него кое-какие хозяйственные работы. Мои настойчивые попытки добиться в Отделе социального обеспечения Адмиралтейского района закрепления за ним социального работника не увенчалась успехом: узнав, что он живёт не на своей жилплощади, там только обещали, что где-нибудь, может быть, через полгода или чуть позднее смогут выделить какого-либо человека для его обслуживания. Уезжая в отпуск, я привёз брата к себе на квартиру и оставил его на попечение младшего сына, у  которого отпуск был осенью. После возвращения из отпуска всех членов моей семьи брат вернулся к себе, и я его навещал в прежнем режиме.
   В начале февраля 2005 года после продолжительной болезни и последующей платной операции умерла в больнице моя тёща, Ольга Ивановна Баранова, инвалид по труду, которую мы похоронили на Южном кладбище. А в начале апреля брат получил приглашение в ДК им. Цюрупа (наб. Обводного канала, 181), где ему как ветерану труда и жителю блокадного Ленинграда наряду с другими ветера-нами войны и труда и блокадниками должна быть вручена очередная юбилейная медаль в честь 60-летия Победы в Великой Отечественной войне. Брат не хотел туда идти, заявляя, что ему «от ельцинско-путинской власти ничего не нужно». Но я уговорил его сходить и получить медаль, сказав ему, что нынешняя власть, хотя и не хочет, но вынуждена лицемерно не забывать тех, кто отстоял совет-скую власть, сохранил и приумножил богатства страны, так как именно благодаря им, этой власти было что разворовывать и грабить. Но, честно говоря, уговаривал я брата ещё и потому, что хотел вновь посмотреть изнутри этот Дом культуры, который был связан у меня с приятны-ми воспоминаниями. Его здание, образец общественных сооружений, было построено в 1912 году архитектором  В.В. Дмитриевым для Дома просветительских учреждений. В нём располагались учебные классы, музей, столовая и магазин, спортивный и театральный залы, где ставил свои спектакли «Рабочий театр». При Советской власти он при-надлежал заводу, а потом - Объединению «Красный треугольник», в его театральном (актовом) зале проводи-лись как все торжественные мероприятия для работников этого Объединения, так и Новогодние ёлки, а также выступления театральных коллективов, художественной самодеятельности и другие мероприятия. Мама частенько приносила билеты на них для нас с сестрой. Там же, на Торжественных собраниях она часто сидела в президиуме, там же ей вручались медали, Почётные грамоты и ценные подарки за хорошую работу. Не раз и я приводил туда своих воспитанников. Был там и кинозал, в котором я не раз бывал. После банкротства  Объединения «Красный тре-угольник»  в 1992 году этот ДК перешёл в собственность города, а в 2009 году оно было продано на аукционе).
     После того как брату в актовом зале ДК вручили медаль,   я провожал его домой,  и Валерий вдруг с тоской обронил: «Вот помяни моё слово: Советская власть перестала существовать, когда ушли из жизни последние участники Октябрьской революции и Гражданской войны, и её исто-рию теперь извратили и оболгали. Скоро уйдут из жизни участники Великой Отечественной войны и блокады - оболгут и её, и нашу Победу. Уже  сейчас отец моего сосе-да говорит: «Никакой блокады, о какой ты рассказываешь, не было. Если бы она была такая, как ты говоришь, то тебя бы в живых не было».- Я ему в ответ говорю: «Ты же - молдавский цыган и не так  давно живёшь в Ленинграде, а я русский, родился, жил здесь, и всё происходило на моих глазах». - А он: «Ха! Какой ты русский, где ты видел русских? Чем ты можешь доказать, что ты русский? Ты даже не знаешь, кто твоя бабушка!» - И действительно, как теперь докажешь, что ты — русский,  если в паспорте графы-то «национальность» нет? Сейчас эта нерусь, вмес-то того чтобы обустраивать свои страны, в поисках лёгкой поживы заполонила нашу землю и не хочет признавать, что  у неё есть исконные хозяева — русские. Враги русского народа, захватившие власть в стране, украли у нас всё, включая и право быть и называться русскими! Им нужны только Иваны, не помнящие своего родства, которых можно, как баранов, безнаказанно стричь».
   Эти слова брата заставили меня подумать о том, чтобы рассказать о своих родных, переживших все Русские рево-люции, Гражданскую и Великую Отечественную войны, и ту правду, какой они её видели и понимали.
     Недели через две после этого, то есть в первой половине мая 2005 года, с помощью участкового врача-терапевта мне удалось  поместить брата в Лечебно - реабилитационный и научный центр для жителей блокадного Ленинграда (филиал городской больницы № 46), находящийся на Ста-рорусской улице, 3. В нём брат в течении двух с половиной недель прошёл полное медицинское обследование. По его результатам  я получил  необходимые документы и на их основании оформил ему  инвалидность 1-й группы.
   Относительно этого Центра надо сказать, что ранее он был госпиталем для инвалидов Великой Отечественной войны, и в нём от ревматизма (сердца) умер в мае1970 года мой отец. Узнав об этом, Валерий очень уверено сказал: «Ну и я умру здесь!». Понятно, что я попытался обратить сказанное им в шутку, так как никаких причин для его смерти, на мой взгляд, как, впрочем, и по медицинским показаниям просто не было. Почти сразу же после выписки из этого Центра, где-то в июле месяце  мы купили ему за 100%-ую стоимость путёвку в санаторий, в котором он пробыл около месяца.
   В начале сентября брат попросил меня съездить с ним на Волково кладбище, на котором он не был уже несколько лет. Мой младший сын на своей машине отвёз нас туда. Там мы посетили могилы всех наших родных. И Валерий вдруг завёл разговор о религии: «Помнишь, в комнате у Веточки на стене в большой и красивой раме под стеклом висела Нагорная проповедь, написанная крупным калли-графическим почерком? Вот уже 2000 лет она выдаётся за учение Христа. И что за эти 2000 лет человечество и чело-век стали лучше? Наоборот, чем дальше, тем больше чело-век погрязает в пороках мыслимых и немыслимых. Самое смешное то, что все наши бандито-буржуи во власти из бывших коммуняк всячески поощряют пропаганду любой религии с тем, чтобы приучить народ к страху перед Богом, Аллахом, чёртом и т. п., но сами-то они, разграбив страну и ограбив народ, погрязнув в роскоши и разврате, этого страха перед Богом не имеют. Очевидно, что ими  здесь движет страх перед народом, который может прос-нуться и осуществить своё право на возмездие. Отвергнув марксистско-ленинское учение как утопическое, они вза-мен предложили ту же утопию в виде заповедей Иисуса Христа. Я как-то с одним умным евреем разговаривал. Так он мне говорит: «Вы вот - христиане - говорите, что поклоняетесь истинному Богу, а дали миру больше идолов, чем разрушили в языческих храмах. Вы не стыдитесь пок-лоняться рисункам на дереве и даже на бумаге, делая хрис-тианство культом идолов. Мы же свои синагоги украшаем лишь присутствием духа истинного, единого Бога и закона-ми пророка». И, верно, жизнь показывает, что чем больше открывают и строят церквей, мечетей и прочих культовых зданий, тем больше совершается просто невозможных при советской власти преступлений, например, против детей. Мы вот раньше слова-то такого «педофил» не знали. Как я понимаю, это с греческого - «любящий детей». Ничего себе - «любовь»! Советская власть, в отличие от нынешней,  любила детей и лозунги: «Всё лучшее — детям!» и «Дети - это цветы жизни!» были не просто лозунгами, а за ними стояли реальная забота государства об их благе. А сейчас дети -  это объект материального интереса или сексуально-го насилия для развращённого нынешней властью общест-ва. Как это ни страшно говорить, но с нынешней властью у нашей страны нет будущего.»
     В октябре 2005 года умер наш племянник, сын сестры, Женя, которого моя семья похоронила тоже на Волковом кладбище. Валерий на его  похоронах не был, так как плохо себя чувствовал. Где-то через неделю я предложил ему переселиться в квартиру сестры, однако он категорически отказался, сказав, что, он уже боится оставаться в квартире один.
    Вскоре после этого с ним происходит событие, которое вновь заставило брата вспомнить о советской власти. Как-то в конце августа я зашёл к нему, и он мне рассказывает, что, когда вчера он получил пенсию на почте и пошёл домой, к нему «привязался» какой-то молодой парень, настойчиво предлагая проводить его до дома, и что он только тогда отстал, когда у парадной дома брат встретился с соседом по лестничной площадке, который  шёл с работы домой. Рассказав это, Валерий заметил: «Раньше было тимуровское движение, и старики были в почёте, им, самое малое, молодёжь место в общественном транспорте усту-пала, а о том, чтобы обидеть старика или старуху, и поду-мать никто не мог, так это было позорно. Мать почти до конца жизни во всяких там президиумах сидела. А  сейчас, похоже, глядя на политику нынешней  власти в отношении народа, в том числе и пенсионеров, ширится антитиму-ровское движение. Года два тому назад пошёл выносить помойное ведро во двор, а там из помойного бака моего возраста мужик что-то там достал и есть. Меня чуть не вырвало. Я ему говорю: «Ты очумел, что ли? Я бы и в блокаду из помойки есть не стал!» - А он мне отвечает: «От такой пенсии очумеешь! Ты что не знаешь, что я не такой один? Из-за помоек даже дерёмся. Где-то они побогаче, а где-то победнее, - и показывает на две большие полиэтиленовые сумки, - вот набрал тут добра всякого: в одной то, что съем, в другой то, что на барахоловку отнесу». Нас, пенсионеров, буржуйская власть,- продолжил брат, - лишила заслуженных льгот, не понимая, что дело  не столько в материальной стороне, а сколько в моральной. По существу, нынешнее государство считает нас обузой, а следовательно, дармоедами, а развращённая этой властью молодёжь, видя такое отношение к нам, грабит и убивает пенсионеров за их жалкую пенсию. Я вообще не понимаю, что эти буржуи, которые сейчас сидят на нашей шее и правят нами, совсем идиоты? Или они, разграбив и уничто-жив Россию, сбегут жить на Запад? Или они, может быть, хотят наоборот - расчистить здесь место для Запада? Так если Запад здесь будет, то  их самих здесь не будет».  А потом он попросил меня получать пенсию за него. На сле-дующий день мы с ним сходили в почтовое отделение, где он её получал, и оформили на меня доверенность. После этого случая брат перестал выходить из дома, горько пошутив по этому поводу: «Спасибо ельцинско-путинской власти за предоставленную «свободу».
    Последующая осень и зима были для Валерия морально очень тяжелы, так как, будучи по натуре достаточно актив-ным человеком, он тяготился тем, что не может пересилить свой страх и выйти на улицу. Читать из-за ухудшающегося зрения ему было уже тяжело, а чтобы, как он выразился, «не травит себе душу», перестал смотреть и слушать теле-визионные новости. Он периодически просил меня взять его жить к себе. Но этого сделать я не мог, так как я жил не один, да и поставить ему кровать у меня было просто негде. И хотя это было действительно так, но чувство вины за то, что я отказал ему в этой просьбе, у меня до сих сохранилось. Тогда же он отдал мне со словами «возьми, а то пропадёт» все старые фотографии, некоторые бумаги и награды матери, которые он взял у сестры после её смерти. Я, придя домой, просмотрев и перебрав их, обнаружил, что некоторых фотографий и документов, которые я ребёнком когда-то видел у матери, нет, включая и удостоверений к её медалям. Когда в следующий раз я был у него и сказал об этом,  то он мне ответил, что у него больше ничего нет и что, наверное, они остались у Татьяны. Но к тому времени сестры, как и её сына Жени, уже не было в живых и никаких бумаг и документов матери я у них в квартире не нашёл. 
   В конце апреля 2006 года опять произошло несчастье: брат, выходя из туалета, упал и сломал шейку бедра. Снова больница, причём там сначала не хотели делать операцию, сказав, что ему требуется только «консервативное» лече-ние. Однако когда узнали, что я готов заплатить за неё, вопрос сразу же был решён положительно. И это несмотря на то, что брат имел и страховой полис, и  как ветеран тру-да и ВОВ (к этому времени «Жителей блокадного Ленин-града» приравняли к этой категории) имел право на полно-ценное медицинское обслуживание. Деньги за эту опера-цию мне пришлось отдавать в каком-то глухом углу боль-ничного коридора, куда для этого меня попросили отойти. В моей жизни это был первый и, надеюсь, последний случай, когда мне пришлось давать взятку (на операцию тёщи деньги отдавала жена). Но это был тот случай, когда выбора у меня просто не было. Поневоле вспомнилось, что при Советской власти о подобном просто не могло идти и речи. Кстати сказать, выходя из больницы, я ошибся дверью и вышел не на улицу, а в больничный двор. И там по всему его периметру плотно стояли новенькие иномар-ки. После операции брат пролежал в больнице на две неде-ли больше установленного срока, так как я хотел, чтобы он получше окреп. За это тоже пришлось заплатить, но при этом питание было там, как, впрочем, и во всех больницах, в которых он лежал, настолько безобразное так же, как и уход за больными, что  если бы я каждый день не приносил бы ему продукты и не платил бы санитаркам за то, чтобы они своевременно меняли ему подгузники (памперсы), то не знаю, чем бы закончилось это «лечение». Затем я пере-вёл его в кардиологическое отделение той же больницы. Вскоре он заявил, что ему  больница надоела, и  попросил отвезти его домой. Врачи заверили меня, что у него всё в полном порядке, кость срослась, и он, если будет стараться, то может  уже начинать пробовать ходить. На машине «скорой помощи» его отвезли  домой, и я вновь стал приходить к нему  каждый день после работы. У меня заканчивался учебный год, и я решил ехать в отпуск , так как меня ждала жена, а Валерия оставить на попечение младшего сына. Перезваниваясь с сыном, я узнавал, что у брата вроде бы как всё нормально.
   24 августа, это был четверг, мне по мобильному теле-фону позвонил отец соседа по квартире Валерия и сооб-щил о том, что мой брат сегодня утром умер  в Центре для жителей блокадного Ленинграда на Старорусской улице.  Меня это известие настолько потрясло меня, что я не мог продолжать разговор. Примерно через полчаса, собрав-шись с духом, я позвонил сыну, но он мне толком ничего сказать не мог, так как был сам подавлен случившимся. Я перезвонил отцу соседа и сказал, чтобы никто без меня ничего не предпринимал, и в тот же день выехал домой. Приехав  в Петербург, я сразу же поехал   на Старорусскую, 3. Но была суббота, и никого, кроме дежурного персонала, там не было, а у единственного патологоанатома, делавше-го вскрытие, был выходной день, и, как сказали на вахте, он будет только в понедельник. Словом, в этот день я ничего не сумел толком ни что-либо выяснить, ни сделать. Сын же мне рассказал, что «дяде Валере» стало хуже дней за шесть до смерти, но тогда была суббота, и участковый врач пришла только с утра в понедельник. Она и отправила брата на машине «скорой помощи» на Старорусскую, 3.
      В понедельник 28-го августа,  утром, я получил справку о смерти брата и все остальные документы. Из справки я с удивлением узнал, что брат умер от рака печени. И это при том, что последние полгода он почти постоянно находился то в одной, то в другой  больнице, но об этом заболевании нигде и речи не шло. Более того, за четыре месяца до смерти ему делали УЗИ, не говоря уже об анализах крови. Самое трагическое в этой ситуации было то, что искать  виноватых в нынешнем положении, сложившемся в стране и в обществе, где царит полная безответственность и без-наказанность, бесполезно и бессмысленно. Стиснув зубы, я вновь занялся организацией  похорон. Сначала  я поехал на Волково кладбище, имея все необходимые документы, чтобы получить разрешение на его захоронение в могилу брата, Аркаши. Уже известный мне молодой мужчина сказал, что так как недалеко (полтора метра) от  могилы растёт большое дерево, то его  надо или убирать, а за это надо заплатить 30 тысяч рублей или тысячу долларов, или, в противном случае, захоранивать в родственную могилу урну с прахом. Учитывая, что тело Валерия лежало в морге, где не было холодильника, уже несколько дней, а для того чтобы спилить дерево и убрать его корни, по словам этого «господина», могло понадобиться, как мини-мум, ещё два дня, я решил остановиться на втором варианте. Все остальные необходимые документы удалось оформить без каких-либо затруднений. Я также обзвонил всех друзей детства и знакомых Валерия, однако кто-то был ещё на даче, кто-то по своему физическому состоянию не мог прийти на похороны, поэтому хоронила моего брата только моя семья.
   30 августа мы поехали сначала в морг на Старорусскую, 3, где получили гроб с телом Валерия, и, следуя семейной традиции, отвезли его в церковь Богословского кладбища для совершения там обряда отпевания. Оно проходило по требованию священника при закрытом гробе. Не могу не сказать, что за эту «требу» с меня денег взяли намного больше, чем тогда, когда я заказывал отпевание племян-нику. Уже во время отпевания  в церковь приехали и сосед Валерия по квартире со своим отцом, которые после завер-шения обряда сразу же уехали. После этого гроб с телом Валерия мы на специальном автобусе отвезли в кремато-рий. А 4 сентября я, получив урну с прахом брата, отвёз её на Волково кладбище, где она была захоронена работником кладбища в могилу Аркаши. (Далёкий от мистического восприятия мира, не мог тогда не вспомнить, что, когда мы с женой весной были на кладбище, то увидели — деревянный крест, который стоял вмурованный в раковину на могиле Аркаши, упал, подгнив у основания). А следующим летом на могиле своих братьев мною была установлена стела - памятник с надписью:
          «Жители блокадного Ленинграда
            Королёвы:
            Аркадий Сергеевич 1930-1942 гг.,
            Валерий Сергеевич 1937-2006 гг.».      
    Весной 2009 года на Волковом кладбище были друзья детства брата по дому на Можайской, 38: Алик (Александр Аронович) и Рита (Маргарита Ароновна) Лафер, которые возложили цветы на его и нашей матери могилы.
               

               





                Дневник Королёва Валерия
          (текст приводится без каких-либо исправлений)    

01.02.51 года.
Читал очень хорошую книгу «Весна на Одере» (Э. Г .Каза-кевича), но жаль не докончил. Стараюсь её достать.
 02.02.51г
В школе на арифметике получил «пять». Ходил на каток. Начал читать роман «Открытая книга» (В. А. Каверина). Но видно, и её не докончу. И вообще, она мне не понравилась.
 03.02.51г.
В школе ничего пока нет. На кружке английского языка была диктовка. Дочитывал роман «Открытая книга». В конце более интересная. В школе увидел книгу «Пять не-дель в воздушном океане» (Ж. Верна). Стараюсь её достать. Завтра собираюсь с Бондырем на каток. Хочу купить книгу «Авиаремонтное дело» за 15 рублей. Но пока денег нет, а главное, я не знаю, где она продаётся.
 04.02.51г.
С Бондырем на каток не ходили. Достал и дочитываю книгу «Весна на Одере». Очень хорошая. Дочитал почти всю «Открытую книгу».  В 10 часов спать не лёг: не дочитал книгу.
 05.02.51г.
По русскому получил «2». В кружок не ходил. Не дочитал роман «Открытая книга». Читаю «Первые радости» (К. А. Федина). Пришла крёстная. (Моя крёстная, Любовь Марковна Семёнова, урождённая Александрова, которая очень часто заходила к нам и обязательно с каким-либо гостинцем — прим. моё).
 06.02.51г.
Получил в школе тетради. Была от матери нотация. Читаю книгу «Кавказские записки» Виталия Закруткина. Сегодня проспал, зарядки не делал. Сидел всё время дома.
 7.02.51г.
Читал книгу «Первые радости». В школе ничего нового. Был в кружке. Вечером в 10 часов не лёг спать — был у Вовки (Ефремова).
 08.02.51г.
Иду спать. Дочитал книгу «Первые радости». В школе ничего нет. Был в кружке. Наверно, не успею лечь ровно в 10 часов. Сейчас уже без 15 мин. 10-го.
 09.02.51г.
В школе была мать, ей про меня наговорили, что я оста­нусь на второй год. Читаю «Необыкновенное лето» (К. А. Федина). С ребятами был на катке. Чинил лыжи. Была от матери и отца (его отчима, а моего отца - прим. моё) нотация. В 10 часов лечь не успел. Сегодня я проспал и не делал зарядки.
 10.02.51г.
В школе нет ничего нового. Был в кружке. «Кавказские записки» читать не закончил: отец поменял их на  «Девяностые годы» (К. С. Причард). Читал её. Читаю «Необыкновенное лето». Сегодня тоже проспал и не делал зарядки. Наверно, силы воли у меня всё - таки нет.
 11.02.51г.
Катался на лыжах, а потом дал лыжи Генке.( Г. Р. Линц, его ровесник, жил с матерью и единоутробным братом Славой Трофимовым в квартире № 5,  этажом выше). Читал «Необыкновенное лето» и «Девяностые годы». Писал сочинение.  Лёг спать в 11 часов. Зарядку делал в 8 часов. С матерью был скандал. Очень тороплюсь.
 12.02.51г.
Получил «пару». Был в кружке и закончил корпус (корпус модели корабля — прим. моё). Читал книги. Лёг спать в 11 часов. Зарядку делал.
 13.02.51г.
Получил «4». Читал «Девяностые годы». Наверно, не до-читаю. Сидел дома. Лёг спать в 11 часов. Зарядку делал.
 14.02.51г.
Читал книгу. Не дочитал «Девяностые годы». Был в кружке. Лёг спать в 11 часов. Писал сочинение. Зарядку делал.
 15.02.51г.
Читал книгу «Служу Родине». Не был в кружке. Лёг спать в 12 часов.
 16.02.51г.
В школе нет ничего. Читаю «Служу Родине». Завтра в школу не ходить. Ходил кататься на коньках. Сегодня зарядки не делал. Лёг в 10 часов.
 17.02.51г.
Сегодня не ходил в школу, потому что там «агитпункт» (очевидно, школа готовилась под избирательный участок к выборам — прим. моё). Читал и дочитал «Служу Роди-не». Читал «Необыкновенное лето». Ходил с ребятами (с Татьяной и мной — прим. моё) гулять, и отморозила Танька щёку. Ходил в кружок. Была крёстная. Лёг спать в 10чосов 30 минут. Делал зарядку в 10 часов. Завтра голосование  (то есть выборы — прим. моё).
 18.02.51г. (воскресенье)
Ходил кататься на коньках и на лыжах. Читал «Необыкновеное лето». Лёг спать в 10 ч. 15 м.
 19.02.51г.
Нового ничего нет. Читал книжку П. И. Фёдорова «Генерал Доватор» - достал Бондырь. В кружок не ходил. Пришёл отец поздно, играли с ним в шашки. Лёг спать в 11 час. 45 мин. Зарядку делал.
 20.02.51г.
Читал «Генерал Доватор» и «Необыкновенное лето». С матерью скандал, и я ничего не ел. Спать лёг в 11 час.
 21.02.51г.
В школе ничего нет. Был в кружке. Ничего не ел, хожу впроголодь. Читал «Необыкновенное лето». И заканчиваю читать «Генерал Доватор». Очень интересная книга. С матерью в ссоре. Лёг спать в10час. 45 мин.
 22.02.51г.
Был в кружке. Докончил читать  «Необыкновенное лето». «Генерал Доватор» не читал. Лёг  спать в 22час. 30 мин.
 23.02.51г.
В школе по географии проходили горячие источники. Читал «Генерал Доватор», очень интересная. Купил две открытки. Завтра Бондырю день рождения. Хочу что — нибудь подарить ему. Мама была у тёти Инны (двоюродная сестра по материнской линии, в замужестве Оськова — прим. моё).
 24.02.51г.
В школе вчера был концерт. Ходил в кружок. Достаю трубки для торпедных аппаратов. Купил открытки. С матерью была ссора. Завтра приедет тётя Инна. Читал «Генерал Доватор». Бондырь в школу не ходит. Лёг спать в 10часов. Достал английский язык для 4-ого класса.
 25.02.51г.
Целый день сидел дома. С матерью была ссора. Дочитал «Генерал Доватор». Очень хорошая книга., но жаль, что Доватора убили. У матери просил рубль, она мне не дала. Была тётя Инна с сестрой (со своей сестрой, Зоей Алексеевной, в замужестве Костенковой, жившей до самой своей смерти в 2004 году в пос. Алоль Пустошкинского района Псковской области , где работала учителем— прим. моё) и Сашей (сыном тёти Инны, 1947г.р. — прим. моё). Принесли гостинцев. Вечером мать с отцом и ребятами (Татьяной и мною - прим. моё) пошли к бабушке (матери отца, Пелагее Владимировне, - прим. моё). Я начал читать «Цусима» (А. С. Новикова-Прибоя) про японскую войну. Мыл голову. Спать лёг в 10 часов. Завтра нужно вставать, (чтобы) послушать по радио зарядку. Бондарю решил подарить книги.
 26.02.51г.
В школе ничего нового нет. В кружок не ходил. Ходил с ребятами в поликлинику. Читал книгу «Цусима». Отец пришёл с работы, где получил очень мало денег (аванс — прим. моё). Лёг спать в 10 часов. Сегодня (в школу) пришёл Бондарь.
 27.02.51г.
В школе ничего нет нового. Тётя Маруся (Косенкова, соседка по дому — прим. моё) принесла котёнка. Лёг спать в 10 часов. Купил книгу «Ежедневная гимнастика».
 28.02.51г.
В школе получил по арифметике и английскому «пары» - не было тетради. Был в английском кружке (кружке англ. языка - прим. моё). Читал книгу «Глаза и уши армии». Тёти Марусин   кот -  такой хороший. Был приказ по радио о снижении цен. В 10 часов, наверно, не лягу: отец  ушёл, и у него нет ключей. Купил сегодня две открытки. Зарядку делал по радио.
 1.03.51г.
По английскому получил «3+». После уроков сегодня стоя­ли (?). Мать увидела «двойки» и не пустила меня в судо­строительный кружок, не дала читать книги. Книг не чи­тал. Приехала тётя Нина (соседка по квартире - прим. моё), привезла муки по новой цене. Подготавливала (меня) к диктовке по английскому в кружке. Спать лёг в 10 часов. Сегодня не делал зарядки.
 2.03.51г.
В школе нет ничего. Мать (не) давала читать дома, и я читал в школе. Сегодня я начал делать зарядку, но Плескот (соседи по квартире, жили в бывшей комнате нашей матери — прим. моё) выключили радио. И я не доделал зарядки. Приехала тётя Нина с Галькой (её дочь, моя одногодка - прим. моё). Тётя Нина ушла куда-то, а Галька целый день была у нас. В школе писал изложение про детство Петра Первого. По русскому не задали. Лёг спать в 10 часов.
 3.03.51г.
В школе по русскому за контрольную получил «3». В «английском» кружке была диктовка. Ходил с Игорем (со мною - прим. моё) гулять. Отца целый день дома не было, а вечером пришёл пьяный и принёс Игорю чулки, а Тане (нашей сестре - прим. моё) книгу. Вечером (отец) рисовал Игорю разную чепуху. Бондарь научил меня делать фокус. Сегодня я делал зарядку по радио. Лёг спать в 10 часов.
 04.03.51г.
Сидел целый день дома, гулять не ходил. Пилили и кололи с отцом дрова (в доме до кап. ремонта было печное отопле­ние, поэтому у каждого жильца в подвале или во дворе дома была своя поленница дров — прим. моё). Ходила мать в больницу к тёте Шуре (?). Читал «Цусима». Приходила крёстная, принесла яблок. Пёк блины. У Гальки (дочь соседей   — прим. моё) много детских открыток по 40 коп. (после реформы 1961 г. - 4 коп. - прим. моё). Больше ничего нет нового. Сегодня не делал зарядки, потому что не было включено радио. Завтра надо идти в кружок. Пустит ли мать?
 05.03.51г.
В школе по английскому языку получил «4». Было (родительское) собрание, ходила мать. Меня (после него) не ругала. В кружок не ходил — не успел: стоял (в очереди) за мукой.
Читал книгу «Цусима». Очень интересная: про войну на море с японцами. Отец из заводской библиотеки принёс книгу «За жизнь» про Гастелло (героя ВОВ, лётчика — прим. моё), как он начал летать и как  погиб. Очень интересная. Лёг спать в 10 часов. Зарядку не делал по радио, делал свою, какую придумал (сам).
 06.03.51г.
 В школе по литературе получил «4». Читал книгу «Цуси­ма». Дочитал «За жизнь». Очень интересная книга, она показывает, какой любовью должен обладать к Родине человек. Принёс книгу «Кортик» (А. Н. Рыбакова). С Бондарем хотим купить (нашим) матерям подарки.
Ходил с матерью (за подарком учительнице) - мать Кисликова (наверно, председатель или член родительского  комитета класса, в котором учился Валерий, — прим. моё) говорила, что учительнице нужно что - нибудь подарить (на) 8-е марта. Нового ничего нет. Завтра нужно идти на «английский» кружок. Сегодня делал зарядку по радио. Лёг спать в 11 часов.
 07.03.51г.
В школе мы собрали денег на подарки (остальным) учите­лям. Ходили по квартирам (?). Потом купили четыре торта. Завтра 8-е марта. Купил матери и крёстной подарки. В «английский» кружок я сегодня не ходил. Вечером рисовал цветок на листке для мамы. Отец принёс книгу «Рассказы о технике». Я, наверно, её не буду читать. Писал сочинение. Сегодня я зарядку не делал, проспал. Лёг спать в 10 час.
 08.03.51г.
В школу принесли подарки: четырём учителям по торту. Дома подарил матери духи. Вечером были ( с матерью) у крёстной, ей тоже подарил духи. Достал пять открыток. Таньке купил сладкого петушка (леденец из плавленного сахара в форме петушка на палочке — прим. моё). Сегодня ходил в судостроительный, делал подставку для корабля. Сегодня в школе я читал рассказы «Наказ Родины». Но все не дочитал. Своих книг («Цусима») не читал. Читал «Кортик». Сегодня мать напекла пирожков и была в хорошем настроении. Сегодня делал зарядку по радио. Лёг спать в 11 часов 15 минут. Были у крёстной, у  меня что — либо почитать ничего не вышло: хочу очень спать.
 09.03.51г.
В школе ничего нет нового. Ходил во Дворец пионеров, в Планетарий. Читал книгу «Кортик». Очень интересная. Вечером ходили покупать подарок учительнице ботаники. Во Дворце пионеров видел, как катались на катке  и «делали» фигурное катание. С матерью поспорили. Больше ничего нет нового. Сегодня лёг спать в 10 часов 30 минут. Сегодня я не делал зарядки — было выключено радио (наш репродуктор был испорчен, поэтому Валерий слушал то «радио», звук которого слышался из соседней комнаты, где  жили Плескот — прим. моё).
 10.03.51г.
В школе подарил учительнице ботаники подарок. Ходил в «английский» кружок, писал диктовку. Дочитал «Кортик». Книжка ничего, детская. Читал книгу «Цусима», очень жалко, что от таких адмиралов, как Рождественский, весь русский флот перебили японцы. Отец принёс книгу «Золото» (Б. Н. Полевого). Целый день сидел дома и ничего не делал. Делал зарядку по радио. Наверно, завтра радио не будет включено. Лёг спать в 11 часов.
  11.03.51г.
Сегодня приходил Витька (?). Ходил с ребятами гулять, потом ходили кататься на Обводный (канал) на коньках. Я весь день сидел дома, играл с ребятами (с нами: Таней и мною — прим. моё), читал книгу «Цусима». Всё интерес­нее и страшнее пишется в книге. Что делают командиры военных кораблей? Они же сдаются без боя японцам! Когда гулял,  видел танк: он поворачивал башню. Осталь-ное время сидел дома. Сегодня зарядку не делал: было выключено радио. Лёг спать в 10 часов.
 12.03.51г.
В школе была диктовка по русскому. Приходила в класс библиотекарша и говорила, чтобы я сдавал книгу «Цуси-ма». Пришёл отец и принёс билеты в кино на 11 ч. 40 м., а сам лёг отдохнуть, заснул и билеты пропали. Сегодня ходил в судостроительный кружок. Там уже сделал башню. Отец принёс матери книгу из библиотеки «Золото». Сегодня делал зарядку, было включено радио. А вечером не чистил зубы. Лёг спать в 9 часов 15 минут.
 13.03.51г.
В школе учил отрывок (стихотворения) «Море». Было вместо урока географии — кино. Больше ничего нет нового. Ходил в парикмахерскую и в баню. Делал наган, и почти что доделал. Вечером мать дочитывала вслух книгу «Золото». Очень интересная. Хочу её достать себе почитать. Вечером делал и прожигал наган. Нового больше ничего нет. Завтра иду в «английский» кружок. Зарядку не делал, не успел. Лёг спать в 10ч.30 м.
 14.03.51г.
В школе ничего нет нового. Дочитал книгу «Цусима». Очень интересная, но жаль, что у неё нет много листов. Из библиотеки принёс книгу «Никогда не забудем» - рассказы детей об Отечественной войне. Сегодня я её уже всю прочитал. Отец принёс книгу «Сотворение века» (В. А. Закруткина). Сделал наган. Сегодня стрелял в школе. Был в «английском» кружке. Сегодня я делал зарядку не по радио, а сам придумал. Лёг спать в 10 час. 15 минут.
 15.03.51г.
В школе ничего нет нового. Сегодня был в судостроитель­ном (кружке), закончил ободок и поручни башни. Сергей Иванович (руководитель кружка — прим. моё) дал мне торпедный аппарат (макет), но у него нет ещё двух. Я спросил у отца, он сказал, что у них на заводе таких трубок нет. Завтра нужно идти опять в судостроительный в 7 часов, но, наверно, мать не пустит. Сейчас передают по радио о бое и смерти Чапая (литературно-художественная передача по роману Д. Фурманова— прим. моё). Делал зарядку по радио. Лёг спать в 10 часов.
 16.03.51г.
В школе, на уроке, когда писали сочинение наизусть (?) «Море», у нас сидел инспектор из ВКП(б) (скорее всего это был или инспектор из РОНО, или инструктор из райкома партии — прим. моё). Сегодня весь вечер провёл в судо­строительном (кружке), доделал башню с мачтой, принёс корабль на дом (т. е. домой, мы все рассматривали его, помню, что он был сделан, как настоящий и красиво раскрашен - прим. моё). Мать отобрала (его) и куда-то спрятала. Завтра нужно идти в «английский» кружок. По арифметике получил «три», а по геометрии  «два». Больше нет ничего нового. Лёг спать в 10 час. 30 мин. Сегодня делал зарядку по радио.
 17.03.51г.
По русскому за контрольную получил «3». Из школы пришёл поздно, по такой причине (о которой) не могу здесь писать (очевидно, играл «на деньги» в битку, а за это мать ругала и грозила не давать ему каких-либо денег вообще, но тогда все мальчишки этим увлекались, в том числе, когда подрос, и я — прим. моё). Достал (выиграл?) сорок пять копеек. Нашёл кораблик, он был спрятан (мамой) в шкафу. Был «английский» кружок, уже занимаемся по английскому для 4-го класса (?). Вечером читал книгу, то есть перечитывал «Никогда не забудем». Завтра, наверно, поедем в Жихарево к тёте Любе (ст. Жихарево, деревня Замошье - прим. моё). Зарядку не сделал, было выключено радио, зубы не чистил — нет порошка (зубного). Лёг спать в 10 час. 30 мин.
 18.03.51г. (воскресенье)
Ходил гулять с Таней, но (так как) одного меня мать не пу­стила. Ходил платить за квартиру и достал две открытки. Отец утром ушёл, пришёл вечером пьяный, он купил мне шашки. Сегодня мы не поехали в Жихарево: не захотел отец. Вечером пришли Витька и крёстная, играли в шашки и в «козла» (домино?). Мать купила зубную пасту. Сегодня не делал зарядку: было выключено радио. Мать с отцом ушли в кино. Лёг спать в 10час. 45 мин. Читал журнал, взял (их) у тёти Нины(соседка по квартире-прим. моё).
 19.03.51г.
В школе ничего нового нет. Сидел дома и читал взятый вчера у тёти Нины журнал, (где) один из рассказов очень интересный и хороший. Ходил в судостроительный, еле  выпросился (туда) у матери. Сделал сигнальную площадку и две мачты, завтра нужно идти в радио-кружок, там надо припаять к мачтам реи. С кружка пришёл в 9 часов. Уроки делал до 9 час. 5О мин. Сегодня зарядку делал, а обтирание — нет: было очень холодно. Лёг спать в 11 часов.
 20 и 21.03.51г.
Кроме указанных дат, записей никаких нет.
 22.03.51г.
В школе получил билеты для экзаменов. Сегодня я именин­ник, мать подарила мне 15 рублей, (рукой матери дописано « и сапоги за 59 р.» - прим. моё), крёстная — рубашку, но оказалась мала. И она сказала, что её переменит на более больший размер. Бабушка подарила мне коробку конфет и 5 рублей. Достал три рубля. Лёг спать в 12 час. Были ба­бушка с Серёжей (бабушка Поля с моим двоюродным братом, сыном тети Лёли, сестры моего отца — прим. моё) и крёстная играли в карты. Днём был Витька, он купил себе пальто. За 20 и 21 не писал, потому что ребята (наверно, мы с сестрой — прим. моё) разорвали первый лист. Делал зарядку по радио, но, правда, не доделал: было не слышно. Лёг спать в 12 час.
 23.03.51г.
Записей нет.
 24.03.51г.
В школе показывали кино по ботанике. Читали книгу «Испытание» про пограничников. Задали на каникулы много уроков. Искал для фонаря батарейку, но нигде не нашёл. Отец принёс книгу «Алые погоны» две части. Начал читать. Про суворовцев. Бондарь дал мне читать «Путешествие Гулливера»( Д. Свифта). Был в тире, один раз выстрелил. Лёг спать в 11 часов. Зарядку не делал: было выключено радио. Иду завтра на каникулы.
 25.03.51г.
Записей нет.
 26.03.51г.
Ходил сегодня в кино, хотел идти смотреть «Подвиг разведчика», но сегодня спутал числа и смотрел с Игорем  (т. е. со мною — прим. моё) второй раз «Чапаев». Завтра нужно идти на «Подвиг разведчика». Припаял антенны для мачт. Читал книгу «Алые погоны». Очень интересная, скоро её дочитаю. Вечером Танька разбила себе глаз об шкаф у тёти Нины (соседка по квартире-прим. моё), а мать меня ругает. Отец ещё не пришёл. Лёг спать в 10 час. 15 мин. Зарядку не делал: торопился в кино. Ходил в «английский» кружок.
 27.03.51г.
Сидел дома. Сегодня нужно было идти с классом в зоопарк, и нужно было прийти к школе в 12 часов, но я забыл. И пришёл к часу. Сидел дома. Читал «Алые паруса», уже вторую книгу (часть), очень интересная, про суворовцев. Вечером ходили в комнату, куда он (отец получил комнату на Транспортном переулке - прим. моё) переехал. Зашли в кино «Победа» (Разъезжая ул, 43 — прим. моё), узнали, что и завтра идёт «Чапаев». Зарядку делал сам. Лёг спать в 11 часов.
 28.03.51г.
Сидел весь вечер дома. Утром ходил в кино, глядел (смотрел) «Чапаев». Очень хороший фильм. Мать хотела идти в зоосад, но пришёл Генка (Линц) и сказал, что у него есть два билета на экскурсию в автобусе по всему Ленинграду. Очень интересная была экскурсия, ходил и в две комнаты (квартиры) Ленина, где он жил и работал, а во второй, где он скрывался. Ездили к Финляндскому вокзалу, к памятнику Ленина, к Смольному. Пришёл домой в 5 ч. 30 м. Припаял реи для мачт. Читал и делал уроки. Зарядку не делал. Лёг спать в 11 час.
 29.03.51г.
В судостроительный (кружок) не ходил. Ходил в магазин за столярным клеем, но плитками не достал, а другой не хотел покупать. В кино не ходил, делал уроки. Потом ходил гулять. Читал «Алые паруса». Вечером отец пришёл с работы, а потом он ушёл к тёте Вале (с ней отец разменялся комнатами - прим. моё), а мать тоже ушла куда-то. Зарядку делал сам, а не по радио.
 30.03.51г.
Ходил с Игорем в кино, глядел «Подвиг разведчика», очень интересное. Дочитал книгу «Алые погоны», из неё можно добыть очень много очень хорошего. Уроков сегодня не делал. Сидел дома. Играл с ребятами. Сломал стул. Вече-ром мать и отец пошли отделывать его (отца) комнату. А я читал книгу «Отпор», ничего, но не для моего возраст. Завтра надо быть в «английском» кружке. Котёнок чего-то заболел, его сегодня вырвало. Лёг спать в 10 час. Зарядку делал сам.
(Эти фильмы («Чапаев» и «Подвиг разведчика»), как и само посещение кинотеатра «Победа» (б. кинотеатр «Молот», переименованный в честь Победы в Великой Отечествен­ной войне, находившийся на Разъезжей улице в доме № 43, я запомнил на всю жизнь. В те времена во время школьных каникул, а также по выходным дням, во всех кинотеатрах проводились детские киноутренники, стоимость билета на него составляла 1 рубль, а после 1 января 1961года - 10 копеек. Как сейчас помню лестницу в фойе кинотеатра, ведущую в кинозал, полную мальчишек, многие из которых были знакомы с Валерием. Впоследствии  я также и подростком, и взрослым частень-ко бывал в этом очень уютном кинотеатре. Сейчас его, как и почти  всех других кинотеатров, уже нет - прим. моё) .
 31.03.51г.
Ходил с Игорем в баню. Сегодня ходил в «английский» кружок. Делал вечером уроки. Утром ходил гулять с Игорем на «ремесленную» площадку (небольшой пустырь напротив ремесленного училища, находившегося на углу Можайской улицы, 49 и  наб. Обводного канала.  — прим. моё). Сегодня ничего не читал. Мать с отцом вечером ушли отделывать комнату. В понедельник я, наверно, буду жить в тёти Валиной комнате. Мать была на собрании в жакте (нечто подобное жилищной конторе — прим. моё) и сказала, что завтра нужно будет идти очищать наш двор (от снега). Ну а больше нового ничего нет. Зарядку делал в 9 часов сам. Лёг спать в 10 час. 45 мин.
 01.04.51г.
Сегодня утром ходили с матерью на субботник чистить наш двор от снега. Сегодня мне Вовка (Ефремов, его ровесник, живший в нашем доме, — прим. Моё) комком крепкого снега, почти льда, пробил мне лоб около левого глаза. Ходили с отцом в больницу, и там мне наложили шов. И остальные полдня сидел дома. Тётя Валя уже переехала, и сегодня были у неё в комнате. Игорю и Таньке (она) принесла  старые подарки: старую белку, рваную камеру и сломанную машину. Лёг спать в 10 час. Зарядку не делал.
 02.04.51г.
В школу не ходил. Врач не позволил, и сидел весь день дома. Не уже 3-ий или 4-ый урок в судостроительный (кружок). Сидел и ничего нельзя было делать. Мать купила яблок и дала мне рубль. Отец и мать ходили к бабушке (это, видимо, был день получки у отца, с которой он каждый месяц отдавал своей матери по 50 рублей. - прим. моё). Ходил с отцом в нашу новую комнату, там отец делал электричество. Вечером приходила тётя Шура Бахтина (подруга нашей бабушки, Клавдии Алексеевны,  - прим. моё). Мать была больна. Зарядку не делал. Лёг спать в 10 час. Зубы не чистил.
 03.04.51г.
Сегодня ходил в школу. Начали уже (тему) «проценты». Нового ничего нет. Пришёл со школы, ходил с Игорем гулять. Потом весь вечер играл с ребятами в прятки, жмурки и пятнашки. Делал уроки. Мать ушла куда-то, и отец один был дома дома весь вечер. Ну больше писать нечего. Отец вечером сделал наушники и поставил их в той (своей) комнате. Сегодня слушал радио. Лёг спать в 10 час. Зарядку не делал, нельзя (её) делать. За 1-ое и 2-ое апреля писал 3-его апреля, (так как) только сегодня мне можно было писать.
 04.0.51г.
Решил, что теперь буду писать в этой тетради. Сегодня в школе нового ничего нет. Ходил в библиотеку, взял (там) две книги: «Дом с мезонином» (А. П. Чехова), её уже прочитал, и «Опасный беглец» (Э. Выгодской), её уже начал читать. Сегодня был в «английском» кружке, начали читать пятый урок. Утерял «английскую» тетрадь. Мать купила столярного клея, а потом сходила к Калининой (соседка по дому, жившая на 2-ом этаже в кв.№ 4 - прим. моё). Приклеил двери и люк (на новой модели  корабля - прим. моё). Ходили вечером к тёти Шуре (Ефремовой, соседке по дому - прим моё) за пиджаком, она его уже сшила. Мать хочет мне купить костюм и мичманку у тёти Шуры, морские. Лёг спать в 11час. Зарядку не делал. Завтра (надо идти) на перевязку в больницу.
 05 и 06.04.51г.
Ходил в судостроительный (кружок), сделал винты и покрасил верх. На выставку в первый день не успел доделать. Читал (неразборчиво) нет нового. Отец с матерью ездили к тёте Оли (Ольга Степановна - крёстная мать моего отца - прим. моё) и привезли мне стол, но мать не даёт мне его, а даёт другой стол. Зарядку не делал. Лёг спать в 11 час.
 07.04.51.
В школе сидели два лишних урока, повторяли билеты. Ходил в «английский» кружок. Начал читать 5-ый урок. У меня украли тетрадь по англ. В ДПШ (Дом пионера и школьника - прим. моё) глядели выставку. Дочитал «Опасный беглец», очень интересная, хотел бы читать ещё продолжение. Жаль, что англичане всё-таки победили индусов. Но это только было крупное восстание индусов одного города, но если бы это восстание охватило бы всю Индию, тогда бы индусы победили. Мать с отцом куда-то ушли, а я сидел рисовал, а потом читал. Зарядку не делал. Лёг спать в 11 час.
 08.04.51г.
Утром перебрал семена редиски. Потом делал корабль. Мать с отцом ходили в магазин. Игоря (т. е. меня — прим. моё) пустил одного гулять. Потом мать и отец пришли домой. Отец пришёл пьяный и принёс мне и ребятам по два петуха (леденец в форме петуха на палочке — прим. моё). Мать купила Таньке лимон. Отец принёс маленького месячного щенка. Потом ходил гулять. И гулял с 6 часов до 9 часов. Вечером отец и мать ушли в кино глядеть картину «Счастье Каталины Кит». Сегодня день смерти  (не верно: день рождения — прим. моё) брата Аркаши. Мать напекла пышек. Вечером делал уроки и читал книгу, т.е. перечитывал «Черемыш, брат героя». Зарядку не делал. Сегодня снял повязку. Лёг спать в 10 часов 45 мин.
 09.04.51г.
В школе по геометрии объясняли цилиндр. Ничего не понял. Мать с отцом ругались из-за щенка (которого он принёс). И велела отцу отнести щенка обратно, к хозяевам. Сегодня пошёл в судостроительный (кружок), а учитель (руководитель кружка) сказал, чтобы мы переоделись и пошли на концерт в хлебопекарню, на ул. «Правды», дом № 10. Я переоделся и пошёл туда. Концерт был и выставки очень интересные. На выставке были представлены все кружки, а на концерте все остальные (коллективы худож. самодеятельности). Пришёл домой в 10 час. 15 мин. Днём приходила тётя Шура. Сегодня делал зарядку. Лёг спать в 11 часов 30 минут: сделал уроки и всё прочее.
 10.04.51г.
В школе ничего нового нет. Из школы пришёл поздно, в 4 часа: были дополнительные занятия. Сидел дома и перечи­тывал свои книги, которые (уже) читал. Отец принёс с работы матери (книгу) «Угрюм-река» (В. Я. Шишкова). Я её не буду читать — очень  большая. Тётя Нина дала матери «Иван Иванович»(?). У тёти Нины был конфликт с Галькой: она оставила Гальку у нашей парадной, а сама ушла в булочную. Галька не дождалась её и захотела домой, но не нашла нашей двери и пошла в первый номер. Тётя Нина пришла, да Гальки нету, ну её искать. Потом тётя Валя (Васильева из кв.№ 1) привела Гальку. Делал уроки. Мать читает книгу, а некоторые места вслух. Зарядку сегодня не делал. Спать лёг в 10 часов 30 минут.
Ну и всё, а силы воли у меня, как не было, так и нет. И никогда мне не быть лётчиком.
 11.04.51г.
В школе вчера по английскому получил «четыре», а сегодня по рассказу - «два». Вчера ходил в «английский» кружок. Отец принёс получку, и мать купила ему вина. Сегодня ходил в судостроительный (кружок). Делал леверные стойки. Вчера взял из библиотеки (книги) «Кочубей» (А. А. Первенцева) и «Кирюшка из Севастополя» (правильно: «Кирюша из Севастополя» Е. Юнга). Сегодня «Кирюшку из Севастополя» дочитал. Очень интересная. Вечером приходил дядя Валя (брат отца) и принёс ребятам четыре яблока. Отец тоже принёс яблок. Вчера приходила кока (крёстная, чья?) и принесла конфет. Отец чинил часы. Вечером мать и отец ушли к бабушке (Поле). Зарядку не делал. Спать лёг, когда мать ещё не пришла.
 12.04.51г.
Записей нет.
 13.04.51г.
В школе по литературе читаем «Повесть о настоящем человеке» (Б. Полевого). По английскому была городская контрольная работа. Ходил в три часа в универмаг (Фрунзенский) за батарейками, но не нашёл их. Потом увидел Альку (Александр Лафер, друг детства Валерия, жил в нашем доме в кв. № 20 — прим. моё). И я, Алька и Генка пошли на Невский, 20. (Там) я купил три батарейки, а мать дала мне только на две, но у меня ещё было два руб-ля. Генка купил одну батарейку для своего электромотора. Отец пришёл пьяный и мать вечером разругались. Вечером пришла крёстная (тётя Люба — прим. моё). Принесла яблок. Сегодня было в школе собрание, но мать не пошла, и я не делал уроков. Лёг спать не помню когда. Зарядку не делал.
 14.04.51г.
В школу приходила мать. Нового в школе ничего нет. С 2-х до 5-ти часов сидел дома и ничего не делал. Играл с ребятами. Зажигали фонарик. Ходил в «английский» кружок, начали (изучать) 6-ой урок. Отец пришёл и стал делать тёти Валины часы. Мать куда-то уходила. Читаю книгу «Кочубей» А. А. Первенцева, пока интересная. Всё про гражданскую войну на Кубани, про кавалеристов (казаков - прим. моё). Отец опять не делал оттоманку, и я, наверно, не буду жить в комнате тёти Вали. Ну и всё, больше ничего нет. Лёг спать в 10 часов 30 минут. Зарядки не делал, буду делать (её) с понедельника.
И всегда, кроме крайних случаев. Даю честное слово.
 15.04.51г.
Сидел целый день дома и никуда не ходил. Мать с отцом уехали в Мариенбург. И приехали (вернулись домой) только в 8 часов. Читал книгу «Кочубей», очень интересная. Там один раз, в штабе у Кочубея, один казак попробовал английский наган. Ну и нечаянно попал в шею Кочубея. Кочубей схватился за горло и начал пулю из под кожи выковыривать. Вытащил, плюнул на пулю и говорит: «Дура ты, пуля! Всё горло мне покорёбила!»-а казаку сказал: «Нужно с оружием поосторожнее обращаться». (Потом) Кочубей позвал адъютанта и приказал: «Отнять у казака маузер!». И так далее. Очень интересная книга. Ну нового больше (ничего) нет. Хотя вечером ходил к Генке (Линц). Зарядку делал по радио. Ну всё, пора спать.
Не переехать мне в ту комнату.
 16 и 17.04.51г.
В школе проходим наклонения глаголов. Получил «два» по русскому за то, что не написал, что нужно было в упражнении. В судостроительный (кружок) не ходил — пришёл поздно со школы. Читал (книгу) «Кочубей», его (Кочубея) уже беляки поймали и казнили. Очень его уже жалко мне, ничем он был не отличим от своих казаков. Украинец, совсем безграмотный, но знал, как нужно было действовать в бою и лихо рубал беляков и кадетов. Скоро книгу дочитаю. Вечером помогал отцу делать оттоманку (отец её перетягивал - прим. моё). Приходила крёстная вчера, принесла конфет, а сегодня принесла орехов, правда я её не видел, (об этом) сказала мать. Вчера не доделал зарядку, помешала тётя Нина: громко разговаривала, а сегодня я делал сам. Лёг спать в 10 часов 35 минут, а вчера в 11часов 40 минут.
В школе писали сочинение по картине на уроке рисования.
 18.04.51г.
В школе по арифметике получил за контрольную работу «три», а по английскому «4». В библиотеке взял книгу  «Повесть о суровом друге» (Л. М. Жарикова) и сегодня её дочитал. Очень хорошая книга, про одного мальчишку Васю и его товарища Лёню. Потом Васю, когда он с Лёней шёл из деревни, занятой белогвардейцами, к красноармейцам, то Васю убило. Лёня всё- таки добрался до своих и отдал пакет. Очень хороший пацан был Вася.
Ходил в «английский» кружок. Теперь нужно будет ходить в две группы: во вторник  и пятницу к четырём часам, и (затем) в среду и субботу к пяти часам тридцати минутам. Ходил гулять, играли «в колдуны» (?). У меня оторвалась подмётка от левого ботинка. Отец и мать ходили к бабушке, а потом отец пришёл (домой), мать поехала к тёте Инне. Лёг спать не знаю когда, ещё не пришла мать. Зарядку не делал.
19.04.51г.
В школе за городскую контрольную работу получил «4-». В судостроительный (кружок) не ходил. Не пустила мать. Перечитывал книгу «Повесть о суровом друге». Тётя Нина отдала мне фонарик. Лампочка уже горит плохо, уже скоро батарейка сдаст. Приходила вечером тётка  договариваться насчёт того, чтобы пустили её жить в тёти Валину комнату. Мать никак согласилась, и я, навер-но, буду без комнаты. У нас пропала серебряная ложка, и мать думает, что я её украл и продал. Сегодня вечером я полез на полку за покрышкой и встал на валик. И мать сказала, что я раздавил ёлочные игрушки. Побито было семь штук, и мне здорово влетело, но это не я их разбил. Мать с отцом пошли к бабушке. Завтра нужно идти в «английский» кружок. Зарядки не делал. Лёг спать в 10 часов 30 минут.
 Сегодня у меня выпал зуб или, вернее, я его вырвал. Теперь хожу без зуба. Мать стирала в прачечной. Отец привозил на машине какой-то каучуковый мешок и брезент. Зарядку не делаю уже второй день. Силы воли у меня нет, не было и не будет. Я не был, не буду никогда лётчиком без своей силы воли. Сколько я книг ни читал, везде у каждого человека есть своя воля.  В «Повести о суровом друге», там Вася преодолевал боль, когда его два раза ранило, он и не думал умирать: «Думаешь, умру, да?» - спрашивал он друга Лёню. И когда Вася сидел в тюрьме и его били, он всё равно молчал. А «Повесть о настоящем человеке», разве не трудно было Алексею пробираться из леса и без ног, (а потом) быть опять лётчиком? Но он победил все преграды и вышел победителем. А у меня этого всего нет и не будет. У меня есть только жар, пылкость и фанта-зирование. И никогда я себя не возьму в ежовые рукавички.
20.04.51г.
В школе ничего нового. Сегодня были наказаны за то, что плохо сидели на уроке географии. Пришёл домой в 4 часа. В «английский» кружок не ходил. С матерью была ссора, и я получил от неё крепкую баню. Бондарь дал мне значок «Ворошиловский стрелок». После школы ходил с Танькой гулять. Играл в щелбаны. Вечером приходила тётка и договаривалась с матерью и отцом. Вечером отец и мать рассорились и разругались. Сегодня я ничего не читал — нечего. Не было книг. Ходил к Генке, он уже скоро додела­ет электромотор. Зарядку не делал, хотя встал рано. И когда зарядку передавали, я уже был одет. Но чего-то не хочу делать, да и негде мне было делать: мать уже проснулась и гладила бельё. Если бы я был в одной (один в ) комнате, тогда другое дело. Лёг спать в 10 час. 30 мин.
 21.04.51г.
В школе по географии получил «три». Сидел после уроков. Двадцать первого мая - первый экзамен по русскому, пись­менно (тогда экзамены сдавали ежегодно, начиная с четвёртого класса — прим. моё). Остались считанные дни. Ходил в «английский» кружок, начали седьмой урок. После кружка маленько погулял, не заходя домой. В кружке я ведь в пятницу не был, так что нужно учить уроки и за ту (по той) группу. В той группе проходят шестнадцатый-семнадцатый уроки. Одно упражнение не понял, и сегодня не сделал. Вечером ничего нового не было. Сидел да переводил семнадцатый урок. Весь перевёл, и знаю его. В школу принёс и показал Алексею Кирилловичу (Мириевскому, учителю истории, а  затем директору вечерних школ, сначала № 113, а потом № 129 — прим. моё) книгу В. В. Вересаева про древнегреческие стихи об «Одиссее» и « Илиаде» В школе по истории проходил параграфы 53-55. Ну нового ничего нет. В ДПШ ходили в библиотеку, там на выставке стоят хорошие книги, которые мне хотелось бы почитать: «Чайка» (А.П. Чехова), «Улица младшего сына»  (Л. Кассиля и М. Поляновского). Ну всё, уже 9 часов 40 минут. Отец ещё не пришёл и придёт, наверно, пьяный. Зарядку делал.
 22.04.51г.
В кино не ходил. Утром ходил с Игорем и Таней гулять. Видел, как Вовка (?) катался на велосипеде. Учился кататься на велосипеде. Ну и всё прошло так воскресенье. Гулял с 1 часу до 5 часов. Зарядку делал. Лёг спать.
 23 и 24.04.51г.
Вчера в школе писали по русскому диктовку. Сегодня получил по русскому «три». Достал «Дон Кихот» (М. Сервантеса) два тома в одной книге. Сегодня приехал отец на машине с досками. Я попросился и поехал с ним в Мариенбург. Уроки не делал. Забыл ручку в той комнате и пишу карандашом. Я уже два дня сплю в своей комнате и два дня делаю по радио зарядку. Ну все подробности потом, сейчас очень хочется спать.
 26 и 27.04.51г.
В школе ничего нового не было. Ходила мать в школу. Но Софья Аркадьевна ещё не приходила, и мать ушла домой. Пришёл со школы и пошёл гулять с ребятами. Сегодня не ходил в судостроительный. Гулял с ребятами с 4 часов до 8 часов 30 минут (вечера). Играли в лапту, в «колдуны» и ещё в несколько игр. Вечером ходили с отцом покупать яйца (наверно, к пасхе — прим. моё). Купили четыре десятка. Всего у нас 5 десятков яиц. Потом ходил в магазин за рисом. Вылил (отлил) себе битку из (неразборчиво) кастрюли. Отец пришёл пьяный. Теперь я живу, то есть сплю и делаю уроки в своей комнате. Теперь каждый день делаю по радио зарядку.
Достал книгу «Дон Кихот», два тома вместе. Начал читать её. Лёг спать не знаю когда, забыл.
 27.04.51г.
В школе делали уколы и «оспу», но  сделал только «оспу», мне не нужно делать уколы. По арифметике была контрольная. По географии было кино, но я его не глядел и ушёл домой. Урока английского (языка) не было. Пойду в «английский» кружок. Пёк блины. Делал уроки по английскому для кружка в своей комнате.
  28, 29 и 30.04.51г.
Записей нет или утрачены.
  01 и 02.05.51г. (Первомайские праздники)
Вчера ходил по билету в Дом культуры им. Цюрупы. Но ничего там интересного не было. Потом с Генкой и Славкой  (братья Линц и Трофимов - прим. моё) пошли на Неву смотреть корабли. Катались на теплоходе по Неве два раза до Смольного. Потом Генка и Славка остались глядеть  салют, а я пошёл домой и еле вышел к Витебскому вокзалу. От отца была нотация. Сегодня приходила тётя Шура (Бахтина?), дала мне 5 рублей, а ребятам по плитке шоколада. Сегодня отец катался на Борькином велосипеде. Учил меня, но не научил. Потом мы с Борькой (Плескот, сосед по квартире, - прим. моё) пошли кататься на Витебский вокзал (может быть, потому что там был пандус?).
               
   На этом дневник заканчивается. Далее в тетради на нескольких страницах тексты, очевидно, нравившихся брату тогда песен: «Казаки», «Спускалась ночь», «Орлёнок», «Там вдали за рекой», «Плещут   холодные волны».
               
            Использованные документы и литература:

Государственный  архив Псковской области:  ф. 39. оп.1. д. 4355. л. н/н.; ф.39. оп. 1. Д. 4377. л. н/н; ф. 39, оп. д. 4063, л.  135 об.; л. 136; ф. 39, оп.12, д. 6, л. 269 об. ; ф. 39, оп. 12, д. 6, л. 255 об. ; ф. 39, оп. 22, д. 8 (3), л. 271 об., л. 272 .
Цен­тральный государственный исторический архив (ЦГИА) Санкт-Петербурга: ф. 19, оп. 127, д. 2083, л. 580 об. ; ф.19, д. 2083, оп. 127, д. 435об; ф. 19, оп.128, д. 1586, л. 125 об.; ф. 513, оп.102 т.8, д. 4988; ф.513, оп.102, т.8, д. 4986.
Центральный государственный архив (ЦГА) Санкт-Петер­бурга: ф. 6143, оп.4, д.65, л.248; ф.7384, оп. 38, д.79об., л. 932, л.214 об.; ф.7384, оп.40, д. 232, л. 69, д. 850, л. 82.
Архивные фонды Исполкома Ленинского райсовета адми-нистрации Адмиралтейского района Санкт-Петербурга: ф.1, оп.2, д. 1075, л.33; ф. 1, оп.1, д.1140Е, л.21; ф.1, оп.5, д.153, л. 6.
Архив военно-медицинских документов, отдел № 6: История болезни № 3416ЭГ, записи № 372 в книге протоколов ВВК ЭГ 2014 за 28.08.44 г., л. 73.
«Путеводитель по Петербургу», Издание С-Пб Гор. Об­щественного Управления, С-Пб., 1903 г.
В. Курбатов « Петербург», Издание С-Пб общины Св. Евге­нии, 1913 г.
Группа авторов «Ленинград», Государственное социально-экономическое издательство, М.-Л., 1931 г.
«Ленинград. Энциклопедический справочник», Издатель-ство «БСЭ», М.-Л., 1957 г.
М. Д. Бонч-Бруевич «Вся власть Советам», Воениздат МО СССР, М., 1957 г.
Н. Я. Борисов «Город Великого Ленина», Лениздат, 1957 г.
В. Азаров «Всеволод Витальевич Вишневский», Л., Лениз­дат, 1966 г.
Елизавета Шарыгина «В дни блокады», Л., Издательство «Детская литература, 1966 г.
Э. Н. Порецкина «Памятники и мемориальные доски В. И. Ленину в Ленинграде», Л., Лениздат, 1971 г.
«Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1969 год», Издательство «Наука», ЛО, Л, 1971 г.
Е. Саруханян «Достоевский в Петербурге», Л., Лениздат, 1972 г.
Группа авторов «Непокорённый Ленинград», Издательство «Наука», ЛО, Л.,1974 г.
О. М. Смирнова «По сигналу воздушной тревоги», Л., Ле-низдат, 1974 г.
Г. А. Принцева, Л. И. Бастарева «Декабристы в Петер-бурге», Л., Лениздат, 1975 г.
С. Рубанов, С. Негинский «Крупская в Петербурге», Л., Ле­низдат, 1975 г.
Г. Ф. Петров «Пискарёвское кладбище», Л., Лениздат, 1975 г. Л. И. Кулакова, Е. Г. Салита, В. А. Западов «Радищев в Петербурге», Л., Лениздат, 1976 г.
Г. Я. Меерович, Ф. В. Буданов «Суворов в Петербурге», Л., Лениздат, 1978 г.
П.  Лукницкий «Сквозь всю блокаду», Л., Лениздат, 1978 г.
В. А. Мануйлов, Г.П.Семёнова «Белинский в Петербурге», Л., Лениздат, 1979 г.
А. В. Буров «Блокада день за днём», Л.,Лениздат, 1979 г.
А. К. Вихров, С. Е. Никитин «Музей С. М. Кирова», Л., Ленииздат, 1979 г.
«Очерки истории Ленинградской организации КПСС», Л., Лениздат, 1980-1985 гг.
Т. П. Бондаревская, А. Я. Великанова, Ф. М. Суслова «Ле-
нин в Петербурге-Петрограде», Л., Лениздат, 1980 г.
П. М. Булушев, В.И. Ганшин «Подвигу твоему Ленинград», Л., Лениздат, 1980 г.
С. М. Хентова «Шостакович в Петрограде-Ленинграде», Л., Лениздат, 1981 г.
Н. Р. Иванов, В. С.Лехнович, К. А.Никитин «В осаждённом Ленинграде», Л., Лениздат, 1982 г.
Я. Г. Годес «Этот новый старый трамвай», Л., Лениздат, 1982 г.
И. Г. Эренбург «Летопись мужества», М., Издательство «Советский Писатель», 1983 г.
Б. М. Кириков, А.Д. Марголис «Пионерская площадь», Л., Лениздат, 1983 г.
А. И. Барабанова, Е. А. Ямщикова «Народовольцы в Петер­бурге», Л.,Лениздат, 1984 г.
Х. Х. Каримов «Ленинград в цифрах и фактах», Л.,Лениз­дат, 1984 г.
Н. С. Гордиенко «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов», Л., Лениздат, 1984 г.
«Великая Отечественная война. 1941-1945», М., Издатель-ство «Советская Энциклопедия», 1985 г.
Н. М. Никольский «История русской церкви»,М. Издатель-ство политической литературы, 1985 г.
Д. В. Павлов «Ленинград в блокаде», Л., Лениздат, 1985 г.
«Память. Письма о войне и блокаде», Л., Лениздат, 1985 г.
Р. Яковенко «Московский проспект», Л., Лениздат, 1986 г.
«Гражданская война в СССР», М., Воениздат, 1986 г.
А. С. Велидов и др. «Феликс Эдмундович Дзержинский», М., Издательство политической литературы, 1986 г.
«Великая Октябрьская Социалистическая революция», М., Издательство «Сов. Энциклопедия», 1987 г.
«Гражданская война и военная интервенция», М., Изда-тельство «Сов. Энциклопедия», 1987 г.
Д. К. Жеребов, И. И. Соломахин «Семь январских дней», Л., Лениздат, 1987 г.
А. А. Александрова «Блок в Петербурге», ,Лениздат, 1987 г.
В. Ф. Павлюченко, П. Л. Редькин «Музей «Дорога жизни», Л., Лениздат, 1988 г.
А. Рожков «Живу и помню», Журнал «Нева» №1, Л., 1988 г.
«Деятели СССР и революционного движения России», М., Издательство «Советская Энциклопедия», 1989 г.
В. И. Демидов, В. А. Кутузов, «Ленинградское дело», Л., Лениздат, Л., 1990 г.
Б. Вайль, Е. П. Нильсен «Глазами петербургского чиновни-ка», Журнал «Нева» №№ 9, 10, 11, 12, Л., 1990 г.
А. Адамович, Д. Гранин «Блокадная книга», М., Издатель-ство «Советский писатель», 1991 г.
«Мосты и набережные Ленинграда», Л.,Лениздат, 1991 г.
«Архив русской революции, изданный Г. В. Гессеном», М.,Издательство «Терра», Политиздат, 1991 г.
«Санкт-Петербург. Петроград. Ленинград», Издательство «БРЭ», М., 1992 г.
Ив Бреэре «Казаки», М., Воениздат, 1992 г.
«Санкт-Петербург-столица Российской империи», СПб, Издательство «Лики России», 1993 г.
«Невский архив. Историко-краеведческий сборник», М.-СПб, 1993 г.
З. А. Вейс, В. Я. Гречнев «С Маяковским по Санкт-Петер­бургу», СПб, 1993 г.
Н. П. Горшков «Силою света в полсвечи», Издательство «Белл», СПб, 1993 г.
Г. Ф. Кривошеев «Гриф секретности снят», Воениздат, М., 1993 г.
«Ленинград в борьбе месяц за месяцем 1941-1944». СПб,  Издательство фирмы «Ланс», 1994 г.
А. А. Керсновский «История русской армии», Издательство «Голос», М., 1994 г.
Гаррисон Солсбери «900 дней», СПб, М., 1994 г.
«Ленинградская битва: 1941-1944. Сборник статей», Музей-заповедник «Прорыв блокады Ленинграда», СПб, 1995 г.
Владимир Некрасов «Тринадцать «железных» наркомов»,  М.,  Издательство «Вёрсты», 1995 г.
Андрей Константинов «Бандитский Петербург», Фолио-Пресс, СПб, 1997 г.
Андрей Константинов «Коррумпированный Петербург», Фолио-Пресс, СПб, 1997 г.
В. Д. Гладкий «Славянский мир», М., Издательство «Центрполиграф», 2001 г.
А. Д. Шутов «На руинах великой державы, или Агония власти. 1991-2003 годы», М.,»Вече», 2004 г.
А. Шубин «Парадоксы перестройки», М., «Вече», 2005 г.
Игорь Фроянов «Загадка крещения Руси», М., «Алгоритм», 2007 г.
Герман Назаров «Мифы советской эпохи», М.,«Алгоритм», 2007 г.
Борис Бессонов «Владимир Ленин — собиратель земель русских», М., «Алгоритм», 2007 г.
Владимир Осипов «Корень нации», М. «Алгоритм», 2008 г.
Борис Кагарлицкий «Периферийная империя: циклы рус­ской истории», М.,«Алгоритм», 2009 г.
М. Н. Фёдоров «Малая Родина», Издательство ООО «Ло-гос Плюс», Псков, 2010 г.,
а также мои статьи и заметки:
«Клятва у вечного огня», газета «Ленинградская правда», № 207 от 03.09.1975 г.,
«Зеркало отношений», «Литературная газета», № 47 от 24.11.1976 г.,
«Грамматика общения», газета «Ленинградский речник», № 42 от 13.04.1977 г.,
«Наступать!», газета «Ленинградский рабочий» от       07.03.1986 г.,
«Какому музею быть в Инженерном замке?», журнал ОК и ГК КПСС «Диалог», № 17 , июнь 1988 г.,
«Кому строить город?», газета «Ленинградская правда», № 54 от 05.03.1989 г.,
«Смелость строить города!», газета «Ленинградский рабо­чий» от 07.04.1989 г.,
«Салат из кирпичей», газета «Смена», № 155 от 6.07.1990г   
«Торопятся вытравить», газета «Советская Россия», № 30 от 26.03.2009 г.,
«Ещё один выстрел в поэзию», газета «Советская Россия», № 36 от 09.04.2009 г.,
«Почему 12 июня для меня не праздник», газета «Совет­ская Россия», № 60 от 11.06.2009 г.,
«Прививка социализмом», газета «К барьеру!» (б.«Дуэль»), № 20 от 06.10.2009 г.,
«Как из меня во время переписи сделали плохого руководи­теля», газета «Советская Россия», № 129 от 25.11.2010 г.
«О шариковщине во власти», газета «Своими именами» (б. «К барьеру!»), № 10 от 05.03.2011 г.
               

               




               

                Оглавление
               
                стр.

От Можайская, Родители и родственники Родители и родственники муж Автобиография С. И. Брат, которого я не 220
Старший 272
Дневник Королёва  Валерия........    .................................................325
Использованные документы и литература ................................................350