Меня зовут Лунтик. Да, меня называли в честь фиолетового персонажа классического российского мультфильма. Как говорила мама, это потому что у меня такие же большие голубые глаза и я такой же маленький и милый. Конечно, это не мое настоящее имя. Просто уже никто и не помнит как меня зовут. Даже я сам... Мама умерла, в 2011, когда мне было только пять лет, и она была единственной кто называла меня настоящим именем... Сейчас мне тринадцать, наверно. Все говорят, что я "не от мира сего". Просто потому что, я никак не могу запомнить имена выдающихся воинов третьей мировой войны, потому что мне страшно смотреть на убитых людей и животных, мне хочеться плакать когда я вижу как убивают кого-то. Конечно, все знают, что это ненормально и ничего плохого в трупах и убийствах нет, но я не могу... почему-то в груди сразу всё сжимаеться. и глаза наполняются слезами. наверно всё потому что с головой у меня что-то не так. Врачи прописали какие-то таблетки, после приёма я целый день смеюсь, а потом веселье проходит. Я бросил пить их, так как толка нет никакого. И если врачи мне не помогут, то я сам постараюсь вылечиться. Зачем мне голова, если она больная?
Я спокойно лежу на спине и гляжу на чистое небо. После третьей мировой с прирдой случилось что-то плохое: почти все деревья в нашем городе сбросили листья и почернели, трава перестала рости, а небо постоянно заволакивают темно-серые облака. И вот сегодня именно тот редкий день, когда можно увидеть солнце и синеву неба. Когда-то раньше можно было увидеть даже птичек - теперь они все уже умерли. Я помню, как несколько лет назад дворники вместе с мусором по утрам заметали мертвых птиц в ковши. Ими были усеяны все улицы. Они лежали замершие, растрепанные с преоткрытыми клювами. Мои друзья часто играли ими в футбол. Я лежу на спине и смотрю вверх. Очередной истребитель разорвал полотно неба, оставив за собой белую полосу. неудобно лежать, когда под головой вибрирующая железная рельса. Где-то уже недалеко стучат колеса поезда. Зачем мне голова если она больная?
На старом потрепанном диванчике, расставив ноги, в испачканном халате сидит мачеха. Между ее гниющих зубов дымится сигарета, а в костлявых руках крепко зажат пульт от телевизора. Сейчас она снова переключится на очередной новостной выпуск и будет долго и беспречинно хохотать, узнав, что государство Б. нанесло ядерный удар по государству К. Так бывает всегда. Я ж вчера, гуляя с друзьями, нашел на старой свалке макулатуры томик Джека Лондона и сегодня, сидя под столом, пытаюсь читать. Лондон пока еще не вошел в списки запрещенных авторов, так что не стоит бояться. Многие взрослые люди рассказывают, что раньше, когда они учились в школе, у них был такой непонятный предмет - литература, на котором им разрешали читать Толстого, Чехова, Маяковского и даже Достоевского. Почему-то кажется, что они врут и врядли чтение таких непристойный и грубых авторов поощряла бы школа. У нас нет литературы, зато есть ПВГРФ (патриотическое воспитание гражданина российской федерации). Во время этого урока мы хором поем песни восхваляющие нашу великую страну и несменного лидера Владимира П., и даже открыто можем читать книги Лукьяненко и Донцовой - великих классических русских писателей. нет половины листов в книге Джека Лондона, поэтому порой рассказ обрывается на самом интересном. Я быстро листаю книгу и иногда нахожу в ней иллюстрации. "Лунтик, - хриплым голосом и жестом мачеха подзывает к себе. Я бросаю книгу и выбираюсь из-под стола. "Ты опять читаешь эти дурацкие книжки? Когда ты уже повзрослеешь?" Я нерешительно пожимаю плечами. "Так всегда... Ты выполнил то, что просила мамочка?" И тут меня перемыкает. Я забыл. Я забыл сходить к дяде Саше за пакетом любимой мачихиной травы, которую она часто курит по вечерам. Она смотрит на меня, понимая что я забыл про ее приказ, и, ее гнилые яблоки глаз тихонько наполняються злобой. "Черт тебя подери за ногу! - взрывается,резко встав с кресла, -Лунтик, тупоголовый!" и тут же мне влетает смачный подзатыльник. Я опускаю голову. Еще подзатыльник. "Лунтик! Ну как ты мог забыть!? Тугая твоя голова!" Неожиданно она крепко вцепляеться своими тонкими желтыми пальцами в мой свитер и тащит меня за порог. "Пока еще не стемнело, бегом до дядьки, сучонок!" И за спиной хлопает дверь...
Иду по разбитой дороге усыпанной желтыми листьями. Кратеры в асфальте после бомбардировки еще не заделаны, хотя и прошло уже три года. Поэтому машины едут совсем медленно. Где-то далеко слышны крики, выстрелы. Где-то бьётся стекло. Всё уже смрились и привыкли. Только мне почему-то больно. Всё внутри в комок сжимается. Иду мимо брошеных домов, размалеванных местными бомберами. Свастики и что-то кажется на немецком... Взрослые соседские дяди тайком рассказывали мне про такие вещи, о которых, как говрят все, лучше молчать и, по возможности, забыть. Они говорили, будто до войны люди были совсем другие. у них были ценности и совесть (я знаю про эти вещи. я читал). до войны люди могли верить в Бога и даже молиться ему. до войны люди дружили друг с другом, и дяди всё еще не могут понять куда это всё могло пропасть за десяток лет.
Помню, дядю Виталика. Я впервые встретился с ним, когда выносил туалетное ведро. Рядом с мусоркой спал он, свернувшись калачиком. такой грязный и беспомощный, закутанный в рваный плед покрытый толстым слоем кошачьей шерсти. мачеха всегда предупреждала, что разговаривать с бездомными нельзя, потому что Чистильщики могут по ошибке убить меня вместе с ними. Но от этого дяди повеело чем-то добрым, чем-то настоящим, когда высунув лысеющую голову из-под пледа, он посмотрел на меня своим единственным глазом. я не смог удержаться.
-Здравствуйте, - робко сказал я, - а вам не холодно спать на сыром асфальте?
- Мне? - наивно, не ожидая случайного диалога, даже самого короткого, переспросил он, - нет, не холодно. я привык уже. выбора всё равно у меня нет.
Дядя слегка привстал и из-под его черного пледа выпала старая потрепанная книга. Он испуганно посмотрел на меня и резко костлявой рукой исполосованной шрамами загрёб книгу себе за спину.
- Кафка? - спросил я, - но все же его книги были уничтожены сразу после войны. откуда она у вас?
- Ну как видишь не все... она была всегда со мной. когда я только начал учиться в университете, когда все экраны пестрили новостями о первых вооруженных конфликтах с Б и С, когда я был послан на подавление восстания в А, когда осколком гранаты мне выбило глаз, когда я лишился левой ступни...
И только после этого я заметил, что на его левой ноге отсутсвовал не только ботином.
- Меня Виталиком зовут - он протянул мне руку.
- А я Лунтик.
- Лунтик... - повторил он, улыбнувшись, - я вижу, твои наивные детские глаза еще не впитали всей грязи этого мира. Тебя уже научили не верить в Бога?
- Моя мачеха говорит, что верить в него нельзя. Это стыдно и непристойно... Правда, я еще помню, как моя мама постоянно молилась перед сном. Но это было так давно...
- И ты думаешь, что твоя мачеха права?
- Не знаю... - пожимая плечами, сказал я, - может быть права.
- А ради чего тогда жить? посмотри вокруг и ответь.
- Не знаю...
- Просто поверь. Разве это так трудно? особенно сейчас...
- Но, а вдруг там наверху нет никого, - робко протянул я.
- Просто поверь. - повторил Виталик так одушевленно и живо - Не стоит кричать об этом каждому. Пусть здесь и трудно улыбаться и быть счастливым, но Бог не мог нас забыть. Он не мог нас так просто оставить. Просто поверь. Ведь там, на небе, он смотрит за каждым и пишит в свою тетрадь о каждом нашем шаге. Право выбора никто у тебя не отнимал. Право выбора - ценнейшее из того, что у тебя есть. Оно дороже самой жизни. И стоя на распутье ты должен выбирать между любовь и ненавистью, состраданием и апатией, злом и добром, раем и адом...
- Нооо... - не зная, что ответить, протянул я.
- Разве так трудно просто поверить? - сказал он почти шепотом - Ведь став добрее ты ничего не проиграешь...
Мне стало как-то не по себе. Наверно от того, что мачихины советы и наказы, крепко вкрученные болтиком в мою голову, потеряли главное свое свойство - нерушимость. Я отвернулся от бездомного. Мне стало как-то страшно. Страшно потому, что какому-то безногому бродяге удалось заставить меня задуматься, перемешать всё внутри меня, разобрав мой маленький внутренний мир, как паззл, да еще и не прилагая особых усилий. Я стоял к нему спиной, понимая, что пять лет школьного предмета "атеизм", мачихины рассказы, наказы и советы, все законы по поводу вероисповедания и религии смогли построить в моём сознании только ветхий карточный домик, который был без труда сдут Виталиком. Ведь моя мама верила... Она часто рассказывала мне о Боге, о том, что просто нужно быть добрым и честным. Только сейчас абсолютно всё учит обратному.
Я потерял желание дальше говорить с бездомным и ушел. Просто потому, что мне стало страшно стать кем-то не тем, стать изгоем... Но что-то изменилось тогда во мне.
Дядя Саша, которого знал почти весь наш небольшой городок, жил на окраине. Он продавал странные таблетки и траву, которую любит курить мачеха, и это не совсем нравилось полиции. Поэтому дяде Саше приходилось жить в заброшенных домах за городом. Мне пришлось свернуть на грунтовую дорогу. Окраины боятся почти все жители города, а особенно полиция. Здесь царит настоящий хаос. Не тот, о котором постоянно упомянал Фон Триер (это единственный запрещенный режиссер, биографию и работы которого я знаю почти наизусть), а тот хаос, который царит на последнем кругу ада. Монотонное дыхание ветра часто приносит вопли, крики и глухие удары. Страшно. Под ногами хрустит битое стекло и подгнившие кости. Голые редкие деревья атакованы полчищами лысеющих старых ворон.
Последний раз, когда я здесь был, останеться в памяти, наверно, навсегда. Увиденное так больно и глубоко вонзилось под рёбра, что я не смогу забыть. Проходя мимо тёмной подворотни, коих на окраине очень много, я услышал отчаянный, болезненный крик девочки. Во тьме мелькали силуэты взрослых людей. Я подошел ближе и внимательно всмотрелся... Грязный пьяница, в порванной полосатой шапке, насиловал девочку, грубо прижав ее к стене. Костлявые пальцы крепко сжимали ее тонкие белые ноги. Она кричала. Она кричала так болезненно, изо всех сил, казалось, что струнки ее голоса от отчаянья рвутся одна за одной и детское горло тихонько наполняется кровью. Рядом на перевенутом мусорном баке, улыбаясь и потягивая из горла водку, сидел другой пьяница, судя по всему, ожидая своей очереди. А девочка рыдала, кричала, пытаясь вырваться. Столько боли, бессилья и отчаянья... И любой бы нормальный человек на моём месте плюнул бы и прошел мимо, не обращая внимания. Но мне стало невыносимо больно, как будто я стал на место этой девочки. Глаза залились слезами. Хотелось просто упасть на колени и зарыдать, заорать во все горло, как будто голос мне дан был только для того чтобы вырвать из себя всю несностную боль, заполнившую каждый уголок меня, каждую молекулу. Кричать! Визжать! Разрываясь изнутри...
Уже подходя к оббитому дому дяди Саши, я замечаю кучку старшеклассников, которые громко смеються и что-то выкрикивают. Их голоса сливаються в один монотонный шум. Когда толпа остается позади, меня неожиданно окликивает низкий мальчишечий голос: "эй, пацанчик, постой!" я замер, но не оборачиваюсь. сзади приближаясь стучат громоздкие ботинки. страшно. голова ушла в плечи. сгруппировался и жду, что лезвие ножа войдет по самую рукоядку мне между позвонков. сейчас это не редкость. И казалось нужно бежать, но я стою как вкопанный. и вместо ножа в спину, мне на плече падает тяжелая ладонь.
"слушай, - голос за спиной - погнали за мной. мы с ребятами тут нашли как развлечься". Я робко оборачиваюсь и вижу худого парня чуть выше меня. по всей его щеке растянулся уродливый шрам. он мерзко улыбаясь смотрит на меня. "да ты не ссы! - говорит, пихнув ладонью в плече, - тебя там никто не обидет! зуб даю." С трудом вериться, так как зубов у него и так осталось совсем немного. Но мне ничего не остается как пойти за ним. Уже близко подходя к толпе, я понимаю почему она была настолько оживлена. от открывшейся мне картины стало невыносимо жудко, больно, неприятно... Безумно захотелось вернуться на десять лет назад, зарыться подмышку еще живой мамы и тихо заплакать, как после ночного кошмара. На грубо сколоченном дубовом кресте распят бездомный. Извиваясь, рыдая, он пытаеться оторвать прибитые строительными гвоздями ладони от креста. Его бородатое лицо, пыльная одежда и обувь залиты кровью. Нос круто свёрнут. От верхней губы до подбородка глубокая рваная рана. Всё его костлявое тело усеяно ссадинами и синяками. Он плачет. Он плачет и мечеться не смирившись с приближающимся концом, как дикий зверь попавший в капкан. В это время, отчертив границу в семь-восемь метров от креста, мальчишки набрав по груде массивных камней, устраивают состязание на меткость. "Брось камень. Не стесняйся, - говорит парень, вставляя мне в ладонь кусок красного кирпича, - "вон, смотри, я этому бомжу рёбра как вмял..." Я стою и не могу пошевелиться. Невыносимо смотреть на крест и я постоянно пытаюсь увести взгляд в сторону. В ушах этот отчаянный крик. Этот голос... Я где-то слышал его.
- Ну что ты стал? Кидай уже!
- Я не хочу... Я не могу... - говорю себе под нос.
- Что? - переспрашивает парень и не дожыдаясь моего ответа продолжает - сегодня что-то с бомжом не повезло нам. бедный совсем попался. только книжку с собой таскал запазухой.
- Какую?! - вскрикиваю, ожив.
- Да хрен его знает. Кафка, кажется... Нахер оно тебе надо?
Перемыкает. Смотрю на крест и замечаю, что у бездомного нет левой ступни. Всё вокруг застывает и темнеет. Останавливается время. Тьма. Прожектор резко освещает только крест. Виталик мечется из стороны в сторону, пытаясь оторвать руки от креста. Кричит и рыдает. Увидив меня он застывает, будто резко забыв про боль. Смотрит своим единственным глазом на меня. В меня.
- Привет. - говорит слабым голосом, - ну вот мы снова свидились.
- Здравствуйте...- меня всего пробирает. язык во рту ворочается с огромным трудом, выплевывая слова. - вам больно? вам помочь?
- поздно - отвечает он, растягивая кровоточащие губы в вялой улыбке. - я вижу ты еще не сделал выбор. распутье, на котором ты стоишь уже начинает сплетаться в одну дорогу. делай первый шаг пока не поздно... там, в твоей груди еще не погас огонек. его разжигает всё, что творится вокруг. я это вижу. ты еще не смирился. в тебе еще живет правда, в тебе живет добро... именно оно часто заставляет тебя плакать и кричать. оно всё еще борется, причиняя тебе адскую боль. выбери путь и иди до конца...
Тяжелый камень влетает ему в грудь. Виталик делает резкий выдох, вместе с воздухом изо рта вылетает полузапекшаяся кровь. Он обмякает. Тьма рассеивается. Я стою в центре толпы старшеклассников. Кто-то прыгает, смеется, довольствуясь своей меткостью...
Кричать. Рыдать. Рвать. Сдирать ногдями с себя кожу. В кровь. В мясо. Упасть на колени и биться лицом в асфальт. До потери сознания. До потери пульса. Визжать, пока в горле не забурлит кровь. Вгрызаться зубами в запястья, разрывая вены и сухожилия. Пальцами разорвать себе рот. Порвать лицо. Выдавить глаза. Орать. Изо всех сил, пока кровь не хлынет из ушей... Только чтобы физическая боль хоть на мгновенье перебила ту, что горит в груди.
Сегодня я так и не зашел к дяде Саше. Совсем недалеко от его дома проходит железная дорого. Я пришел к ней и просто лег на рельсы. Я все равно не смогу жить спокойно в этом мире. Слишком больно. Нормальные люди давно смирились со всем. Они сжились с несправедливость, с этой угнетающей атмосферой гниющих городов, с пустотой в глазах. Я просто ненормальный. Я болен. Я не могу это видеть. Не могу терпеть... Под головой вибрирует тяжелая рельса. Стучат колеса. Поезд уже передо мной. Рядом. Он несется на меня...
Знаете, быстро и почти безболезненно умереть под таким красивым ярко-голубым небом - это, наверно, мечта каждого, кто уже выжал свою жизнь до последней капли. Вот поэтому я и встал и сошел с рельс. Просто потому что еще слишком рано. самоубийство - слишком просто. Всё самое ценное у меня еще есть. Жизнь, земля под ногами, раскрытые горизонты... У меня есть право выбора. Есть путь. И с этим можно жить. С этим нужно жить. Даже в таком аду...