Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать кем, кто ты есть».
Ф. Ницше «Веселая наука»
«Почему у меня такое ощущение, будто я выпил бутылку водки и закусил недостаточным количеством огурцов? Кто знает, может ли оно проявляться самопроизвольно, как приступ головной боли или аппендицита? Тем не менее сейчас философию лучше оставить напоследок, я еще не смогу себя развлечь парой-тройкой животрепещущих мыслей. А пока что главная мысль, буравящая мой мозг – Бежать. Бежать, не останавливаться. Я сам не понимаю, откуда она могла вообще взяться?»
Да, мысль была крайне навязчивой, но проблема заключалась в том, что у Него не осталось никаких сил, чтобы идти, бежать и даже ползти, поэтому Он испытал невероятный всплеск облегчения, заметив в метрах двадцати одинокую размалеванную скамейку, еще не облюбованную подростками или местными бездомными. По замыслу художника или же в простонародье сотрудника коммунальных служб она, окрашенная во все цвета радуги, должна была излучать радость, но по всей вероятности местные обитатели не слишком тепло приняли ее, отодрав пару досок, тем самым, увидев этот акт вандализма, никто больше не отважился обновить ее раскраску. Но даже эта потрепанная временем конструкция на ножках могла облегчить жизнь… однако, сложно вспомнить и сказать кому. Ведь у этого человека не было ни особых примет, ни каких-либо выдающихся черт характера, ни прозвища, а имя, которое обычно фиксируется во всех документах и дается при рождении, в его случае не играло большой роли. Назови его Джоном, Эндрю, Александром, Абдуллой (список можно продолжать до исчерпания сил воображения, которые, судя по переписям населения, стремятся к безграничности), он все равно бы чувствовал, ощущал и думал с задержкой в минуту. Именно столько времени Ему потребовалось, чтобы понять, что Он жаждет лишь одного – сесть.
Да, в последнее время Его память и способность ясно мыслить, несомненно, давали лишний повод для расстройства. Он не мог толком восстановить события последних суток, хотя это было Ему жизненно необходимо, чтобы осознать свое истинное место в мироздании.
Именно! Эврика, черт побери!
Вспомнить – вот все, что требовалось от его серого вещества, похожего в тот конкретный момент на решето, через которое легко просачивалась нить здравого рассуждения, однако, оставлявшее вечное зерно бессмыслицы или воспоминания о вчерашней вечеринке.
Но уловка заключалась в том, что никакой попойки вчера не наблюдалось, и Ему хотелось смочить горло только чтобы унять сухость во рту и гортани, хотя нельзя не отметить, что по степени причиненных неудобств оба случая равнозначны. Однако жажду можно перетерпеть. Сейчас следовало просто добраться до того деревянного островка посреди песка и бутылок, раскиданных на радость детишек разных возрастов. И эта задача оказалась ему по силам. Казалось, сам мозг, завороженный однозначной установкой «Бежать, не останавливаться!» посылал импульсы всему телу, подталкивая Его все ближе и ближе к ней, пока Он сначала не дотронулся до ее края (Ему все чудилось, что она была нереальной, подобно миражу посреди Сахары), а потом пока не плюхнулся неуклюже на нее.
«Так, ржавых гвоздей нет, шанс влепиться в краску невелик, можно вполне провести здесь несколько минут своей жизни».
Только сейчас очутившись на более менее твердой поверхности (хотя и три точки определяют плоскость, но стреноженная скамейка не вселяет уверенность в ее устойчивости), он понял, насколько непрочен и зыбок этот мир, сколько в нем крутых виражей и колдобин. Интересно, что все это пришло в голову не от глубоких изысканий, а от тяжести в мышцах ног. Все выводы выявляются из насущной практики. Но вернемся к главному вопросу об утраченных воспоминаниях.
Нужно было срочно осознать, кто ты, иначе чувствуешь себя так, словно выпал из лодки без спасательного жилета. И что-то подсказывало, что собраться с мыслями следовало как можно быстрее, потому что где-то тикали часы (может рядом, может далеко), но они, бесспорно, тикали, а это в свою очередь могло быть таймером от бомбы или же настенными ходиками на кухне у бабушки.
В жизни должны быть сюрпризы. Но сидя на скамейке в проходном дворе чувство защищенности пропадает напрочь, особенно когда понимаешь, что ты – легкая мишень как для снайпера, так и я для простых бдительных граждан.
«Однако придется на время позабыть о главной цели. Сейчас не следует привлекать внимание к своей особе, поэтому надо бы осмотреть себя для начала. Видок, честно говоря, запыхавшийся, но вполне сносный. Деловой костюм (не будем выдавать бренд, а то и так ощущаю себя клоном), пускай помятый в спешке и суматохе, но все же вполне презентабельный для делового центра, но не для дворика в одном из десятков спальных районов любого города. Так что от галстука и пиджака лучше избавиться, благо крысы смогут указать путь к ближайшим мусорным бакам. Соответственно можно будет придать себе немного непринужденный вид расслабленного офисного планктона – уже неплохо»,- таков был ход Его мыслей.
Но сразу же произошло непредвиденное. Решив снять пиджак, он обнаружил, что не может подняться со скамейки, будто его прибили к ней гвоздями или посадили намертво на сверхпрочный клей, который постоянно превозносят на телевидении. Тем не менее объяснение этому странному обстоятельству нашлось незамедлительно. Дело было не в чем-то дьявольском или мистическом – ноги всего лишь не выдержали такой неимоверной нагрузки, и их свело судорогами. Конечно, пришлось сдерживаться, стиснув зубы, откинувшись на спинку скамейки от нахлынувшего девятого вала боли.
«Ох, где же мои пробежки по утрам, когда они так нужны? Нет былой выносливости, старею».
Эта задержка вносила существенные изменения в Его планы. Бежать не было никакой возможности, в ближайшее время тем более. Физическая активность теперь уступила место умственной, причем без боя. Но о чем Он мог думать? О своих вышедших из строя ногах? Нет, это было слишком примитивно. О строении бытия? Тоже отпадает, это к делу не относится. Да и состояние квазипохмелья не способствовало ускорению работы мозга.
«Что я ел на завтрак? Видимо моя печень бьется в конвульсиях от того, что не смогла переварить слишком большое количество питательных веществ».
Странная мысль, но она была не далека от истины, ибо с его внутренними органами происходило что-то неладное. Этот предположение было основано даже не на уверенности, а на смутном сомнении, подкрепленном бессознательной составляющей его Эго.
Да черт с ними, с внутренностями, потому что было достаточно беглого осмотра, чтобы понять, что обыденность его существования была нарушена, причем не исключено, что насильственно и, хотя Он ждал перемен, но не такой ценой и не так неподконтрольно.
А сейчас обстоятельства приближались к критической отметке. Еще не было ни одного раза, когда Ему вдруг так внезапно отказывала память. Да, выпивать Он любил. Да, даже на паре вечеринок решил побаловаться новыми средствами для расширения сознания, но, по крайней мере, потом приходил в себя. Ладно, ладно. Конечно, это было не всегда так, потому что в качестве послесловия Ему надоедали звонками не очень приятного свойства, но в целом это не омрачало Его сносное существование.
Однако чего уж греха таить. Время от времени Он страстно хотел послать все ко всем чертям, но, в конечном счете, страдал только Его сотовый, который изведывал новую траекторию на пути к стене. Да, приступы гнева были Его временными спутниками, но они никогда не выходили за рамки Его скромной холостяцкой обители. Особенно тяжело было сдерживаться в метро в час пик, когда Он готов был взять топор и кромсать всех направо и налево, пусть испачкает руки, зато легче будет дышать. Или же постоянное пресмыкательство и лизоблюдство перед теми, кого ненавидишь каждой клеточкой своего тела, не может вывести, кого бы то ни было из равновесия? Доходило вплоть до того, что Он представлял себе, как втыкает вилку в горло своего собеседника («не бойся ложки, бойся вилки – один удар, четыре дырки») или разбивает вазу династии Минь об его голову. Но ведь такие мысли посещают многих и пока что на улицах городов, где переплетаются интересы сотен тысяч людей, не наметилось увеличения числа жестоких кровавых массовых убийств.
«А что есть собственно жестокость? Проявление своего превосходства над другими жалкими смертными? Или же это своего рода наркотик для тронутых разумом человеческих индивидов, а может оно – просто единственное утешение? Особенно забавно наблюдать за теми пацифистами, которые призывают (порой с пеной у рта) за мир во всем мире, размахивая плакатами с до боли банальными лозунгами, мимо которых обыватели проходят, начиная с семидесятых годов прошлого века. Однако никто не задумывается, почему подобные манифестации столь популярны, в чем же их секрет успеха? Ответ прост – все дело в палках. Да-да, в тех самых остатках деревообрабатывающей промышленности, к которым обычно крепят любой кусок ватмана. После часа-другого пустой болтовни обязательно найдется кто-то, кто будет не согласен с высказываниями оратора и вступит с ним в ожесточенный спор (хвала свободе слова, аминь). Еще если учесть плохую экологию и жизнь в вечном напряжении, то эти плакаты могут разом оказаться на голове спорщика, выбив из него всю спесь и пару зубов. В этот самый момент внезапно выясняется, что и у временно недееспособного бедолаги имеются весьма веские аргументы в виде его дружков-единомышленников. А дальше уже по накатанной: суматоха, взаимные оскорбления, вопли, свалка, затем полиция, дубинки, слезоточивый газ (оба применяются по вкусу), и на десерт несколько десятков зачинщиков просидят ночь, а может и больше, это уже как жребий решит, за решеткой. Вот и конец хваленой гуманности.
Да и сложно даже найти хотя бы одного человека, который не ударил бы другого. Вполне вероятно, что это было заложено в нас самой природой, на генетическом уровне…»
Внезапная резкая боль заставила Его прервать свои измышления. Эта вспышка была настолько неожиданной, что трудно было определить ее местонахождение. И вдобавок печень вновь дала о себе знать очередным спазмом. Эти приступы навалились столь внезапно, что Он не успел поморщиться, почувствовав лишь тепло, разливавшееся внизу живота.
«Видимо вся моя желчь смогла найти выход наружу. Приятно осознавать, что хотя бы что-то может тебя согреть».
Но от неприкрытого сарказма, пусть даже и мысленного, пришлось сразу же отказаться, кого Его взгляд скользнул по временно парализованным нижним конечностям. На левом бедре стало отчетливо проступать бордовое пятно, напоминавшее пролитый клюквенный морс или гранатовый сок. Но, насколько Он мог припомнить, ничего подобного Ему в руках держать не приходилось, а пить тем более (ведь градус не понижают). Тем не менее странности на этом не заканчивались.
На вид пятно было совсем свежим или имело возможность подпитываться новыми соками, потому его границы только расползались.
Очередная попытка пошевелить ногами не увенчалась успехом, так как они перестали слушаться своего хозяина, теряя способность чувствовать, что было первым признаком онемения, а пятна (второе появилось на правой ноге с внутренней стороны икроножной мышцы) все увеличивались в очертаниях. Ноги оставались каменными изваяниями, которые можно было поднять лишь домкратом.
И практически тогда же до слуха Тео (один шаг к восстановлению прежних событий сделан, занесите в протокол) донеслось ненавязчивое тиканье часов, которое отвлекло его от изучения своих частей тела. Оно раздавалось громче и не представляло собой некое эхо в его голове, в отличие от предыдущего, а обретало ясные черты.
Тембр этого механизма был особым, напоминавшим звон хрустальных бокалов тончайшей работы, что свидетельствовало о том, что это было не простое изделие какой-нибудь швейцарской марки. Безусловно, эта модель могла быть сделана только на заказ и, скорее всего в единственном экземпляре. Звук часов подобно метроному беспощадно и с редкостной точностью отмерял каждую секунду. Казалось, ничто не имело права произойти без позволения каждой из стрелок. Если же оно и дерзнуло произойти, то карой служило вечное забытье…
И оторвавшись от своих полуметафизических раздумий, сдобренных развитым воображением, Тео отчетливо услышал чей-то глубокий с нотками скорби вздох, после которого мимо него пронеслось облачко пара, моментально исчезнувшее в воздухе. Вне всяких сомнений кто-то был рядом с ним, тот, кто раскрыл его укрытие, но как? Никого не было видно поблизости, двор был пустынным. Или же он на время ушел в себя, что забыл об осторожности? Теперь что-либо делать было поздно. Бежать не было возможности. Стоило лишь надеяться, что этот человек надолго не задержится и поскорее уйдет по своим делам. Первым делом следовало оценить степень угрозы, исходившую от этого субъекта, затем нужно было составить план действий и выработать линию своего поведения.
А тем временем до слуха Тео стало отчетливо доноситься дыхание незнакомца, создававшее по обыкновению мрачный удручающий колорит и вдобавок сопровождаемое пронизывающим до костей ветром, но в этом замкнутом пространстве ничто не осмелилось потревожить безмятежность окружающей обстановки. Правда, не все подчинялось законам приличия. Только этот надоедливый звук идущих часов вгрызался в мозг Тео своей изысканностью, лишая хладнокровия и одновременно внушая некое подобие благоговения перед искусно сделанным механизмом.
И совершенно внезапно, словно по велению свыше, он позволил себе невиданную дерзость – быстро взглянуть на своего нежданного соседа, надеясь остаться незамеченным и составить общее впечатление, но его взгляд выхватил карманные часы, которые господин вынул из кармана с пренебрежением в тот самый момент. По большому счету внешне они не представляли никакой ценности. Конечно, вполне вероятно, что антиквары и знатоки могли оценить их по достоинству после тщательных экспертиз. Кое-где были сколы, царапины и потертости, что свидетельствовало об их богатой на события истории. Судя по всему, они не были дороги их обладателю.
Теперь с большой долей уверенности можно было сказать, что Тео был спасен от неминуемого срыва в бездну безумства, поскольку убедился в реальности существования источника назойливого звука. Тем не менее при всей броскости этой вещицы, которую сотворили, бесспорно без малого сотню лет назад, он никак не мог от вести от нее глаз. Пускай, очевидно, что сэкономили на внешней отделке, но, несмотря на все огрехи, в ней таилось нечто, что манило и зачаровывало, словно в ней было сокрыто некое тайное откровение…
Внезапно стрелка часов сдвинулась на четверть оборота вправо, и сразу же незнакомец заговорил, обращаясь скорее к своей редкости, заставив вздрогнуть Тео, что вывело его из оцепенения.
- Вижу, Вас заинтересовали мои часы. Весьма изысканный экземпляр, облегченный в столь недолговечную форму. Еще пара падений на асфальт и finita la comedia.- после этих слов он щелкнул пальцами.
На вид ему можно было дать не более тридцати лет, практически одногодок Тео, но для своей средней комплекции он обладал весьма низким голосом, который буквально вбивал каждое слово в мозг слушателя так, что оно потом пару секунда эхом отдавалось в голове. Но самым загадочным обстоятельством было то, что, хотя молодой человек сидел рядом с Тео, последний видел его, будто сквозь некую призму или особое стекло, которое не мешало составлению общего впечатления, но все же скрывало большой ряд деталей, добавляя временами невероятные оттенки его образу, например, превращая его шевелюру в горящий факел или придавая фиолетовую лакировку его ботинкам. Однако Тео поспешил списать подобные видения на свое общее плачевное состояние, предпочитая мигать без остановки, чтобы полностью удостовериться, что имеет честь разговаривать не с галлюцинацией.
- Впрочем, ничто не может похвастаться долговечностью,- продолжал тем временем незнакомец, не обращая на Тео ни малейшего внимания. – Хотя эти часы, зарытые в землю, могут пролежать порядка ста лет, но все равно ничто не сможет вернуть им душу, их прежний блеск, они уже не будут ходить, а будут пылиться на полке у коллекционера или в коробочке для разных мелочей у зоркого школьника. А ведь мало, кто представляет, насколько уникальна эта вещь, даже самый искушенный ценитель не способен осознать ее истинную ценность.
Незнакомец говорил без сомнений со знанием своего дела и все с нарастающим пылом, что Тео начала подумывать, а не хотят ли ему всучить эти часы, ведь проходимцы сегодня стали выглядеть крайне представительно, и они начали брать уроки хороших манер, а уж в красноречии им нет равных. Есть повод насторожиться.
- Я вижу. А откуда они у Вас? Это подарок или сувенир? – решил поинтересоваться Тео, думая поначалу, что его голос будет звучать тихо и дрябло, но неожиданно для самого себя его вопросы прозвучали тоном, говорившем о чрезвычайной заинтересованности, которая тем не менее должна быть подогрета некоторыми фактами.
- Это скорее семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение,- ответил незнакомец довольно отрешенно.- Однако мне она досталась от моего старшего брата. Слишком он был заносчив, так и сорвался с обрыва в пропасть, разогнавшись до ста сорока км/ч. Так никому и не удалось выяснить наверняка, было ли это самоубийством или же несчастным случаем. Кто-то даже поговаривал, что слышал его предсмертные слова, которые донесло эхом из бездонной расщелины. Конечно, это все домыслы, без которых невозможна жизнь в отдаленных уголках нашей планеты.
Когда незнакомец, которого Тео про себя окрестил «Мистером отменные манеры», рассказывал о семейной трагедии, на его лице не проявилось и тени эмоций или переживаний, словно он пересказывал эпизод из какой-нибудь занятной книги, и это его совсем не касалось. Подобная холодность в разговоре уж очень напоминала манеры английских лордов по отношению к своим лакеям или же выскочкам, пробившимся в высшее общество, благодаря связям.
- Однако часы не были при нем, - продолжал сноб тем же тоном, - хотя он с ними никогда не расставался. Они лежали на его рабочем столе, шли, не сбиваясь со своего привычного ритма. Так они и достались мне, без фанфар и лишнего шума. Да и это к лучшему, поскольку тягостной была сама атмосфера утраты, словно без зазрений совести каленым железом выжгли то, что было самым ценным и дорогим в жизни, ведь мы с братом, пусть и не всегда ладили и, бывало, не разговаривали годами, были очень близки и делились самым сокровенным. Поэтому я и нес его пустой гроб, стараясь отогнать все мрачные мысли и не разрыдаться от отчаяния, осознавая, что этот обитый бархатом свинцовый ящик пуст, но душа его была заперта навеки там, тот самый незаметный двадцать один грамм. А Вы себе не представляете, насколько тяжелым может быть столь легкий вес.
«Чушь!» - слово, которое молнией прорезало сознание Тео. – «Этот малый явно не в себе, не стоит ему доверять, ведь люди никогда не появляются из ниоткуда и не начинают делиться душещипательными подробностями своей жизни. Остается, конечно, посочувствовать, но я бы сейчас не отказался от парочки коктейлей на Мальдивах».
И вдруг Тео краем глаза заметил молниеносную вспышку, электрический разряд, от которого его пробила дрожь. Нет, это была вовсе не вспышка, а мерцание глаз, взгляда, брошенного за долю секунды в его сторону незнакомцем, который ему удалось перехватить. Сноб же на это никак не отреагировал, не поменяв даже свой статно-надменной позы. Или может это снова обман зрения от всепроникающей ноющей боли во всем его теле?
- И с тех пор я стал частенько задумываться над тем, что именно мы передаем, когда получаем какие-либо вещи по наследству, - неумолимо продолжал свой монолог «Мистер отменные манеры». – Они несут в себе самые сокровенные воспоминания, то лучшее, чем нам запомнился человек или же они переносят накапливающуюся с каждым новым поколением частичку смерти? Тогда получается, что наследство приближает нас к неотвратимому концу, несмотря на их значимость и ценность. Следовательно, я стою уже одной ногой в могиле, практически ходячий мертвец. И кстати не хотите взглянуть на них поближе?
В этот самый момент часы, словно соскользнули с его ладони, прошли сквозь необъяснимый визуальный барьер, зависли в воздухе и, оставив после себя невидимый след в воздухе, оказались на ладони Тео, которая казалось, только и желала того, чтобы завладеть ими.
Прежнее впечатление не обмануло его. Эта вещица и в самом деле была основательно потрепана (ему удалось нащупать на обратной стороне одну вмятину и глубокую царапину), хотя по весу можно было определить, что корпус был сделан из добротного железа. В целом же сие изделие могло продаваться в любом магазине, и его мог себе позволить каждый трудяга, чей доход был выше среднего, поскольку в нем не было ни инкрустаций драгоценных камнями, ни каких-либо причудливых узоров (и главное, чтобы этот потенциальный покупатель жил в 1929 году, когда часовщик выставил свой товар на продажу, эта дата была выбита на обратной стороне крышки). Единственное новшество, пожалуй, заключалось в том, что помимо основного циферблата, на котором, стоит отметить, не было цифр, отмечавших часы и минуты, имелось три поменьше, также со своими стрелками. Подобный дизайн скорее свойственен современным моделям, которые наделяют секундомерами и тахометрами, но видимо великая идея посетила кого-то намного раньше (создатель предпочел остаться неизвестным), и по всей вероятности ноу-хау не прижилось. Да и секундная стрелка, (похоже, автора отличала излишняя педантичность) зависла в свободном падении, указывая по всей вероятности на шесть вечера, но при любом наклоне она покорно устремлялась в заданном направлении и так же послушно возвращалась в прежнее положение.
Однако странное любопытство не покидало Тео, оно заставляло смотреть на часы еще пристальнее, впиваться в них пальцами еще сильнее, будто они были неотъемлемой частью его естества, которую он потерял, но жаждал вернуть. Лишь в каком-то отдаленном уголке его мозга щелкнуло, что не хватает некого музыкального сопровождения, чего-то не доставало.
Часы перестали идти, они замерли, оставив стрелки в положении приблизительно без четверти девять, хотя Тео не терял их из вида, но он никак не мог понять, когда же они остановились и при этом поменяли положение стрелок. И только сейчас он заметил, что на циферблате есть свои особые отметки, поэтому ему пришлось подключить всю свою сообразительность. Они разбивали идеальный по форме круг на восемь делений вместо привычных двенадцати, и на месте цифр были выбиты какие-то слова-одиночки, которые смутно напоминали ему названия на пачках таблеток в аптеках, то есть они ему ни о чем не говорили.
Не менее примечательной была обратная сторона крышки. Помимо выбитой даты изготовления, которая была сделана твердой рукой мастера, там были нацарапаны другие надписи, которые могли составлять цельные высказывания, но их было трудно разобрать. Можно было спросить незнакомца, но это претило самолюбию Тео, никто же не запрещает промолчать, чтобы сойти за умного.
Но почему он не может отделаться от ощущения, что здесь что-то не так? Неужели он дошел до той стадии, когда замыкает большую часть проводов его мозга? И как он докатился до этого? Банально, но чертовски уместно.
И голос новообретенного собеседника вновь прорезал воздух, заставив отступить ступор, в который временно погрузился Тео, возвращая его к сознательному восприятию окружающей действительности.
- Прошу прощения, Вы знакомы с латынью? – и получив предсказуемый отрицательный ответ, который был дан едва уловимым кивком головы, он продолжил. – В таком случае простите меня за эту оплошность. И к слову, как Вы смотрите на то, чтобы сделать наше общение менее формальным? Зовите меня Джейл, я часовщик.
Какая-то отдаленная более менее работоспособная часть разума Тео, подпитываемая неким резервным генератором, подметила, что его новый знакомый на мастера подобных дел слишком уж не походил. Им вполне мог бы быть человек в летах, терпеливо сидящий в своей комнатушке над увеличительным стеклом, кропотливо составляя из десятков крошечных деталей слаженный механизм. Его же собеседнику явно было далеко до этого образа, он мог лишь оказаться подмастерьем и не более того. А внешне он тем более был вылитым английским джентльменом, чьи руки никогда не держали ничего тяжелее пера или чернильницы.
После того, как Тео то ли промямлил, то ли одними губами беззвучно произнес свое имя, Джейл изобразил нечто наподобие полуулыбки.
- Чрезвычайно рад нашему знакомству. Я вижу Ваш скептицизм и понимаю, что не кажусь настоящим профессионалом в этом деле, но поверьте, я исследовал эти часы настолько, что знаю, где и когда какая деталь была сделана, несмотря на то, что на вид они неброские, особенно внешне, но я не сомневаюсь, что от Вас, Тео, не смогли ускользнуть некоторые интересные детали. Вот здесь, например, ровно под стрелками можно увидеть фамильный герб, ведь мои предки – выходцы из одного из самых уважаемых родов Британии…
«Стоп! Часы определенно иностранного производства, тогда какого черта ты тут делаешь, скажи на милость, в этом квадрате дворика в Богом забытой глуши? Мог бы спокойно попивать свой послеполуденный чай умиляться, глядя на свой аккуратно постриженный газон», - это наблюдение оказалось своевременным, поскольку все сильнее эта история стала казаться неубедительной. А больше всего Тео раздражал тот факт, что он до сих пор не может пошевелиться.
- Но слава преходяща, только человеческая глупость вечна. Вот нас и раскидало по всему свету. Я лично, сколько себя помню, жил всегда здесь, в этом уютном городке. Как ни странно, но даже в этом тихом местечке всегда есть, с кем поговорить, порой удается поспорить с местной интеллигенцией…
Тео не мог сконцентрироваться, ему осточертели эти россказни. Плевать он хотел на великосветское происхождение своего болтуна-собеседника, часы перестали манить его, голова гудела, словно в ней поселился рой ос, мир вокруг него рушился, поэтому неудивительно, что ему захотелось разбить нос этому выскочке, который сует его в каждую заборную щель (а всего стоило только точно нанести удар локтем). А потом можно было бы для верности пару раз проломить ему череп о скамейку или задушить его цепочкой от этих дрянных часов. О, насколько сладкими были эти мысли! Тео уже вообразил, что видит кровь, стекающую из уголка рта своего нового знакомого, который никогда больше не сможет улыбаться. Он сжал кулаки, чтобы сдержаться (да, он на взводе, но не настолько), но кровь не хотела остывать, она бурлила в жилах, точка необратимости пройдена…
- Вот то положение стрелок, когда я стал обладателем этих часов, - голос доносился рядом, но в то же время из пустоты.
Лишь холод и рука Джейла, схватившая Тео за запястье – больше ничего не существовало во Вселенной. Он таращился на нее, и вся его спесь моментально испарилась. Леденящий, всепроникающий холод. Он почувствовал себя самым несчастным человеком на земле, жалким ничтожеством, не обладающим никаким правом на жизнь.