Алла Вадимовна опустилась, часто дыша, на эсвэшный диван, забыв повесить светлый тигровый плащ, и заказала два чая. Он опять не успела ничего поесть перед отъездом, опять собиралась в пожарном режиме, хорошо, что аварийная сумка всегда стояла наготове в огромной, как танцзал, прихожей. Алла Вадимовна появлялась в своей норке трехкомнатной только к ночи, потому что после текущей работы финансового главы концерна она пыталась решать много других, далеко не финансовых вопросов и не замечала, как электронные часы начинали мигать нулями - двадцать часов. Пора было ехать в норку, да и там мысли одолевали, не давали спать.
То воспоминание жаром охлестнет лицо, то мысль улетит далеко вперед, пытаясь заглянуть, что будет там.
Так сложилась жизнь – все несправедливости, предательства, все прорухи и потери Алла прощала людям. И не чтобы она была такой уж доброй, нет, она понимала, если обманывает, бросает посреди дороги без объяснений. Однажды на институтском вечере ее пригласил преподаватель по экономической географии, и они о чем-то смешном поболтали, после чего он подвел ее к своему знакомому. Худенький такой, светловолосый, сероглазый, без бровей, белесые ресцницы, отчего лицо смотрелось таким беззащитным ... почти альбинос. Знакомый ее преподавателя был одет в серый мешковатый костюм и терялся в нем своей худобой. Белые легкие волосы чуть взлетали от каждого поворота... Он был из обрусевших немцев, приехал из бывшего Кенигсберга. Пока они танцевали, и знакомый рассказывал ей о своем общежитском житье, Аллочка впала в жалость и расстройство. Сама она была нежная девочка из хорошей семьи, по общежитиям никогда не скиталась, жила дома, ужин, накрытый на двоих на огромном столе с полотняными салфетками и старинным фарфором, был для нее обыденностью. Аллочка танцевала с тихим человеком , носившим пышное имя Густав Бауэр и, щурясь в легкой улыбке, думала: «Накормить бы его как следует. Вон, кожа даже просвечивает». И ей это удалось, когда она пригласила Густава домой.
Мама встретила гостя благожелательно, все кивала ему, соглашаясь с каждым словом, а на кухне втихомолку проронила: «Заморыш какой-то. Не обижайся. Будешь всю жизнь в люльке качать». И пошла пить свой длинный чай с коньяком… Когда она обьявляла другим, что желает чаю с коньяком, она хотела этим сказать – вот черта, за которой меня не надо беспокоить.
Но Густав оказался не таким слабаком, как можно было подумать. Окончив военное училище, он не пошел по военной линии, поломал сложившуюся традицию и стал преподавателем. Соответственно, денег в семью он приносил немного, и Аллочка сразу как-то решила, что зарабатывать придется ей. Получив экономическое образование, она сразу пошла работать и одолела нелегкую служебную лестницу от младшего экономиста-сметчика до начальника отдела. А судьба-то ей помогала, и рождение сына никак ее карьере не помешало – с сыном сидела суровая мама. Густав то и дело уезжал на всякие научные конференции, и получалось, что его дома не было, хотя номинально, как муж, он существовал. Аллочка не капризничала и не попрекала его, когда муж возвращался домой после недельной или даже месячной командировки, начинался праздник Новый год. Накрывали большой стол в столовой, за ним уже сидел и сыночек Коля в высоком кресле. Алла была из тех женщин, которые от роду мамочки: всех им надо накормить, обнять, приголубить. Алла жила на безусловном доверии, да и как иначе?
Густав не вернулся из очередной командировки, когда Коля пошел во второй класс, и стал очень походить на отца. Такой же светленький, сероглазый, бледный, почти альбинос, то же хрупкое сложение. Пришло письмо на трех страницах, где Густав очень скорбно и клятвенно объяснял ситуацию с другой женщиной, другим сыном, другим городом. Вот и осталась от непростого мужа одна звучная фамилия - Бауэр.
Алла Бауэр плакала перед ночным окном, задумывалась, снова плакала. Пыталась даже т выпить чаю с коньяком, но, отпив пару глоточков, забыла о нем. Она искренне верила, что ее не в чем упрекнуть, что она все сделала для них двоих, троих, четверых… Да и вправду, трудно было представить более проникновенную, великодушную, честную женщину, чем она. Аллочка отличница в школе, институте, на кухне, на работе. Куда только смотрел он!
Удивительным образом Коленька после школы выбрал военное училище. Не было в доме ни одной фотографии папы в военной форме, некому было рассказывать о ревущих моторах стальных прикладах. Но, может быть, интуитивно Коля потянулся к профессии, чтобы спрятать за ней свою неуверенность в жизни…
-Коля, ты сделал уроки?
-А то!
-Показывай!
- Легко.
В тетради у Коли красовались сплошные пятерки. И когда на собрании Алла Вадимовна вдруг услыхала, что он принципиально не ходит на историю, она просто онемела, ведь Коля был отличник, весь в нее. Она пришла домой и устроила ему:
-Что же ты срамишь меня перед людьми, поросенок! Я думала, тебе моно доверять!
-Я историю экстерном сдам.
- Слов понабрался! Кто тебе позволит?
- Позволят.
Коля, тихонький, нежненький стебелек, уговорил педсостав пойти ему навстречу. Экстерном сдал историю, и это в восьмом классе. Хрупкость Колина была образом, а под образом скрывался другой человек, которому не нравился преподаватель истории, и он ответил протестом.
В военное училище Коля поступил без проблем. Проблемы был в другом – он рано начал заглядываться на девочек. В девятом классе Алла Вадимовна едва пережила жуткую историю очередного романа. Не своего. Ей позвонили родители одноклассницы и оставили вопрос ребром. В те времена никакие ранние браки не имели оправданий. Одноклассница лежала в лучшей клинике города в отдельной палате. Аллочка выложила за это страшные деньги. Вглядываясь в темное окно, она беззвучно плакала, вернее, просто промокала платочком горячие безмолвные слезы. Со стороны казалось, что это печалится девушка – узкие плечи, волнистые волосы, тонкие руки. Вошедшему внезапно Коле она, не оборачиваясь, сказала: «Поросенок этакий». А тот ничего не ответил.
Это люди без стыда, совести и чести. Они еще ничего не сделали, они еще ничего не умеют, они сладко едят и садко пьют и гадят в душу матери, святой женщины. Ну что тут еще скажешь.
Коля давно спал, Алла все сидела у окна, когда к ней подошла мать.
- А все потому,- проронила она, завязывая поясок бархатного длинного халата, - что ты его никогда не наказывала. Пороть надо за такие дела.
- Я не умею пороть. Ты сама-то много меня порола? Вот и я не могу.
- Так, видимо, разные вещи это. Кому-то можно доверять, кому-то нет. Колька у нас себе на уме.
- Мама, нельзя пороть человека, который уже спит с девушкой. Он взрослый, мама.
- Взрооослый? Для этого дела много ума не надо. Я тебя предупреждаю, не остановишь – хуже будет!
- Куда уж хуже, мама?
- Есть куда.
После военного училища Коля получил недурное распределение в Подмосковье. Судьба жалела Аллу Вадимовну и не швыряла сыночка по Казахстанам, Монголиям и Курилам. Когда от Коли пришло письмо из Чечни, у Аллы Вадимовны был первый сердечный приступ. Такой маленький звоночек, который возвещал длительные и изощренные нервотрепки. «Скорая помощь», увозившая Аллу на кардиологию, через десять дней привезла ее обратно. Мать, расхаживая по кухне в халате и накрывая легкий второй завтрак, сказала, что с Колей все в порядке и в Чечню он попросился сам. Поросенок!
Картины пережитых волнений проносились перед Аллой Вадимовной так ярко, так живо, что она, глядя в темное окно вагона, совершенно расхотела спать. Обвела глазами привычные взгляду стены купе, стеганые спинки диванов, лампу на столе, оконную шторку в рюшах и воланах, громко храпящего мужчину напротив. Почему ей никогда не попадаются попутчицы, всегда попутчики? И вот этот седой господин, кажется немолодой уже, а так суетился вокруг нее. Кого же он ей напоминал? Вспомнила: по телевизору показывали писателя Войновича, с таким же мужественным лицом, такого же седоволосого… Спутник вино предлагал, конфеты купил, заметив, что она заказала чай, поэтому сразу и познакомились. Но конфеты еще ладно, а вот хризантемы в хрустящем целлофане, купленные им на какой-то станции, это уж было лишнее, это обязывало. Аллочка была независимая, она этого не любила, но поскольку приличия требуют… Со вздохом откинулась она на подушку, понимая, что от седого трудно будет отделаться после его реверансов. И как в воду смотрела. После беготни по министерским коридорам, после длинного совещания у замминистра, голова у нее разболелась, и она даже обедать никуда не поехала. Машинально приехала в Сокольники - она так любила тамошний парк - села на лавочку, чтобы пожевать пирог с яблоком. И сама подумала: «Какое безобразие! Ну, нельзя мне пирог с яблоком, мне бы лучше одно яблоко». Она боялась потолстеть. И тут судьба ее жалела. Пышность груди, хрупкость плеч была подчеркнута тонкой талией, на ногу легкая, как и в юности, волосы пепельной вьющейся гривой…
Выходя из вагона уже в родном городе, придерживая взлетающий на ветру длинный ажурный шарф, она столкнулась у вокзала с седым попутчиком. «Тоже командировочный? – мелькнуло в голове, - Ну прямо наказание». Седой, звали его Савва Алексеевич, и, как оказалось, он тоже ездил в командировки в Москву в то же министерство.
Пару раз они поужинали в ресторане, где он с добродушным смешком признался ей, что он тоже начальник финансового отдела, но на заводе. Не слишком ли много совпадений? Но о работе они не говорили. Незаметно получалось так, что Савва говорил, а Аллочка молчала, слушала, каждое слово запоминала. Что-что, а слушать-то она умела. И сама могла бы порассказать, но невыносимое сострадание к чужому человеку побеждало. Саввушка оказался старше ее почти на десять лет, и не смотря на прочное общественное положение, а может и благодаря ему, был по-человечески обкраден заботой и любовью. Четырехкомнатная квартира в центре города, где проживали трое его детей и разведенная жена, не содержала никакого личного пространства для самого хозяина. Да, у него был строгий кабинет, красивый угловой диван, две стены книг, но в любое время в этот кабинет врывались чада и домочадцы за книгами, за распечатками, потому что там у него еще стоял принтер… Нельзя было расслабиться либо просто упасть на диван и помолчать. Саввушка не мог возражать, потому что всех любил и всем уступал. Скандалов в семье не случалось только благодаря Саввушкиному терпению и бесконечным его уступкам. Он понимал, что на закате жизни он получил то, что хотел в юности – семью. Чего же еще? Все свои силы и все свои деньги он вбухивал в семью, и только в нее. Когда старший сын женился, он сюда же и привел жену. Была еще проблема одеть дочек, но жена обычно входила вечеров к Савве, садилась на диван и, растирая ладонями душистый крем, говорила только одно слово: пуховик, или сапоги. Саввушка безмолвно подавал ей банковскую карту и она уходила. Все. Если нужно было идти в гости к старым знакомым или на премьеру в театр, жена приходила, садилась на диван, растирала крем и произносила коротко: двадцатого «Пигмалион». Саввушка кивал головой, и жена уходила. Они экономили силы, не тратились на разборки и на объяснения. Она не была потребителем, просто идеально знала ситуацию – кому, что, чего, когда, сколько. Она знала также, что у Саввы проблемы со здоровьем, и всегда оставляла ему диетическую пищу в отдельной посуде. Вроде бы налаженный быт, налаженные отношения, пусть даже и не очень теплые, но претензии было предъявлять не к кому. Саввушкина душа ныла иногда, но он ее отключал.
Алла Вадимовна смущала его своей молодостью и красотой, ему отчаянно хотелось видеть на ее месте старуху, ему казалось, что так он будет чувствовать себя комфортнее. Но судьба пошутила с ним. Аллочка из простенького громоотвода превратилась в Ангела-хранителя. Она все понимала про детей, квартиру, растирание крема в ладонях. После очередного ресторана, они в полночь появились, тихие как мыши, в Аллочкином доме…
Эта милая дама, вообще-то, стыдно сказать, была страстной любительницей тряпок, умела пошиковать, и за последние годы в ее просторных шкафах скопилось много нарядов, которые просто некуда было надеть. Но не наденешь же на планерку темно-синий бархат с голой спиной, или строгий костюм из серебряной парчи, которая при малейшем движении вспыхивал и переливался звездами. В силу своей скромности, она не очень любила сарафаны, но была такая слабость однажды – поймалась на игривое терракотовое вечернее платьице на бретелях. По подолу оно было расшито крохотными атласными розами, и к нему прилагалось такого же цвета болеро с той же отделкой. Хороша бы она была в сером коридоре своего бетонного концерна в этом терракоте! Необходимость появиться в ресторане с солидным мужчиной в уместной одежде, заставило Аллочку хорошенько перетрясти все свои золотые запасы. Она при этом морщила носик, обнаруживая вещи, не надеванные в течение трех-четырех лет, и тут же откладывала их в сумку, чтобы отдать бедным двоюродным сестрам. Труднее было избавиться от длинных, выше локтя, перчаток, они покупались почти к каждому платью по цвету. Но что делать, это была необъяснимая слабость Аллочки.
…Появляясь перед Саввой Алексеевичем в платье с голой спиной, она разрушала его нерешительность, она была тихим, затаенным существом, но в данном случае одежда говорила сама за себя. Вот и осудите теперь женщин за их тряпичные пристрастия…
Их совместная жизнь оказалась удивительной, и такой же нечаянной, как и встреча в вагоне. Близость случалась у них редко, в первую ночь так они вообще проговорили до утра. Такие женщины, как Алла, долго отвыкают от единственного, но еще дольше они привыкают к единственному. Как в той русской сказке с запахнутым и распахнутым пешеходом, Аллочку приходилось долго разогревать. Но зато как славно и ровно она горела….
А далее каждое прикосновение оказывалось подарком. Аллочка, не избалованная мужским вниманием, очень это оценила. Может быть, даже больше, чем саму постель.
В юности с первым своим мужем Густавом она пережила, как ей казалось, настоящий водоворот страсти. Густав, несмотря на свою скромную наружность, был редкостным жеребцом и обожал близость где попало: на кухне, в прихожей и, особенно, на природе, если такое удавалось. Да и потом, молодость – когда так легко зажигаться от одного поцелуя. Аллочка не читала себя горячей женщиной, она легко обходилась без мужского внимания, и сама усмехалась себе – надо же, какая я рыба. Откровенные женские разговоры, долетавшее до ее ушек в компаниях, смущали ее не тем, кто сколько раз за ночь, а скорее тем, что ей это вообще не нужно. Ей казалось, это ненормально.
Пришествие в ее жизнь Саввушки Алексеевича открыло ей себя новую.
Она стремительно расцветала румянцем, глазки ее стали острыми и даже игривыми. Сослуживцы падали от удивления – они привыкли видеть скромницу, пусть властную, но начисто лишенную кокетства.
А еще такая картина. Идет планерка у гендиректора, все отчитываются по кругу, каждый за свой сектор, и тут очередь доходит до Аллы Вадимовны. А она начинает вкрадчиво так говорить, как никогда не говорила, и по лицу ее блуждает недоуменная улыбка. Настаивая на необходимости слияния института и производства на одной базе, она постукивает пальцами по пластиковой папке, которая отсвечивает золотом, потом поправляет свою невероятную пепельную гриву и снова кладет ладонь на папку. И народ на планерке зачарованно следит за этой сияющей рукой, потому, что она светится и светится сама Алла Вадимовна, пронизанная покоем и счастьем, как спелая груша на солнце.
Мать Аллочки заняла по отношению к Савве позицию военной обороны. Она не выходила к столу, не здоровалась, и только один раз, столкнувшись с Аллой у плиты, прошипела: «Ну, зачем он тебе нужен, глупышка?» А та просто плечами пожала. Мама все чаще прибегала к чаю с коньяком.
Алкоголь с чаем можно употреблять дразными способами. Первый способ – это смешение благородных напитков. Если добавить в чай ложечку или две бальзама, ликера, рому, коньяку – то получится чай с бальзамом, ликером, ромом, коньяком. А если смешать напитки (чай с ромом, водкой, коньяком или скотчем) примерно в равных пропорциях, то получится грог. Все очень просто. Нов арианты ей были не очень интересны, хотя бывают очень вкусными и эффективными (в разных смыслах этого слова) – особенно грог из крепкого черного чая, скотча и меда.
Гораздо более интересным маме представляелся второй вариант употребления чая с алкоголем – совмещение (но не смешение) напитков. То есть такое чае-алкоголе-питие, при котором чашка соседствует с бокалом. – Идет чередование напитков, наслаждаясь контрастами и взаимными смягчениями вкусов и ароматов. Именно в этих контрастах-смягчениях скрывается одно из наиболее изысканных удовольствий. Мама Бауэр искренне не понимала, почему она должна себе в нем отказывать...
Вернувшийся из Чечни Коля встал на сторону бабки. Он служил теперь в пригородном гарнизоне и появлялся дома раз в трое суток. Что такое с ним случилось, можно было только догадываться, он никогда не качал права перед матерью и жил какой-то своей отдельной внутренней жизнью. Почему вдруг ему так стало важно, с кем и сколько проводит Аллочка свои вечера. Коля свободное время знал, где проводить. О результатах было нетрудно догадаться по смятой грязной одежде, по разбросанным бутылкам и тяжелейшему перегару, который стоял в его комнате плотной завесой.
Старинная квартира Аллочки с трехметровыми потолками стала тесной. Саввушка переехал сюда после тихой, почти аскетической регистрации брака, которую торжественно не отмечали. Все они чего-то стеснялись, все им казалось стыдным привлекать к себе внимание, хотя счастье крупным шрифтом было написано у них на лбу. Что интересно – давняя хворь отпустила Савву Алексеевича на свободу, и он даже перестал просить надоевшую овсянку по утрам, позволял себе кофе и тосты с ветчиной. Алла качала головой. Она как раз боялась, что после разъезда со своими он просто сляжет на нервной почве. Но нет. Все обошлось. Не обошлось с матерью. Как раз она слегла внезапно. Две недели больничных пролетели быстро, и Алла робко попросила о помощи Коленьку. Но тот, объявив, что переезжает жить в гарнизон, собрал сумку и был таков.
Она сидела перед ночным окном, ища ответа в качающихся деревьях, слишком быстро бегущих по небу облаках. Как будто ночное небо и слабые лунные отсветы могли ее вразумить, научить. Почему они такие, почему ты им все, а они тебе ничего? Ведь, кажется, та же бабка не жалела сил, когда нянчила Колю. Но на эти вопросы не было ответа. Вернее, ответы были, она догадывалась, но они ее не утешали. Возможно, она сама была виновата. Каждый ведь получает того ребенка, которого он заслужил. Аллочка зашторивала окно, поворачивалась к трельяжу и начинала разглаживать нахмуренное личико ореховым молочком. Она, кажется, забыла об очередной примерке у своей элитной портнихи. Где же ее телефон? Новый ансамбль из буклированной песочной ткани с мехом норки должен быть готов к празднику…
-Мама, я найму сиделку, ты только не волнуйся. Ничего ведь страшного. Просто нужно, чтобы с тобой кто-нибудь был.
-Мне никого не надо. Мне жить осталось недолго, я и одна полежу. Ты можешь меня спокойно в больницу сдать.
- В больницу тоже кого-то нанимать нужно. И я не буду знать, что с тобой. А тут у тебя под рукой телефон, ты возьмешь и позвонишь, или сиделка…
- Я не хочу никого чужого.
- Мам, ты говорила, у тебя родня есть где-то?
- Родня есть, но мы уж много лет не общаемся.
-Почему?
-Потому что была старая история с наследством, и братова жена порвала с нами.
- Может, пора уже помириться?
- Поздно. Ведь ты дядю Захара помнишь?
- Помню. Мы с тобой были у него когда-то на юбилее. Дядя Захар хороший, очень на тебя похож.
- Ты не бросай его все-таки… Когда меня не будет, навещай. У него дети далеко.
- Да что ты, что завела, мама? Завещание собралась писать?
- Мне завещать тебе нечего.
Через полгода Савва Алексеевич тоже слег. Счастье стремительно уменьшалось, сходило на нет. Сияние Аллы Вадимовны погасло. Теперь это были поджатые губки, складки у рта и пустые-пустые серые глаза. Хоронить их пришлось одновременно. Крест это, наказание или благо, но два дорогих человека угасли быстро, будто бы не желали виснуть цепями на хрупких ручках Аллы. Венки, скорбное убранство для похорон, сами похороны на двух разных кладбищах, как было и завещано, богатые поминки – все это она вынесла, не дрогнув. Наверно, больше всех она мечтала увидеть здесь Коленьку, но его не было, не было. Трудно было его упрекать, он был подчинен своим дежурствам, но если б очень захотел, он бы смог. Значит, не захотел. Картинка в глазах стояла: спящая мать и ползающий вокруг нее, обложенный подушками маленький Коля. Картинка из прошлого: Коля, измазанный кашей, на своем нарядном стульчике, а перед ним мать в длинном халате, с горошистым шарфиком на жестких кудрях. А потом она же, моющая его ботинки сорок пятого размера.… Нет, не дорого ему ничего. Вырос – и отрезало. А вроде такой нежный был, отзывчивый…
Алла Вадимовна все искала глазами Захара и его родню, но не находила. И рассеянно думала: «Вся эта история с бриллиантами, которые достались ее тетке, а не матери и дяде, напоминала бред, но именно этот бред не дал возможности проститься брату и сестре. Две женщины в черном тронули ее за локоть на кладбище перед опусканием гроба мамы. Гладя ее по плечам, они сказали, что они дочери Захара, Полинка и Зоя. И она заплакала, обнимая их. Она и потом их не оставляла, помогала, успокаивая себя тем, что родственные связи не оборвались окончательно…
Она смотрела в окно, за которым сизой стеной стоял ливень, и привыкала жить одна. Она только что вернулась с могилы Саввушки, где поставила памятник черного мрамора. Мокрая одежда – нежно-голубой ангорский свитер, голубая же куртка с белым мехом по капюшону и голубые лосины – сушилась в обширной ванной, а сама она, выкупанная и укутанная в облако белого махрового халата, грела в руках большой чайный бокал. Резко затрещавший ключ в прихожей заставил ее вздрогнуть. В большой передней раздался грохот и шум, и она по запаху поняла – Коленька. Выбежала навстречу, не помня обид и непочтенной могилы матери, рядом с Колей стояла роскошная дева в мягком кожаном плаще в пол, с косо висящим на плече меховым хвостом. Длинные волосы, намокшие от дождя, спускались слева белыми прядями, а справа – красно-коричневыми. Рядом с ней Коля в его армейской маскировочного цвета одежде выглядел очень нелепо.
-Мама, это Надя. Мы только что расписались.
- Надя? Ну, хорошо. Я рада! Входите, сушитесь. Может, чаю?
- Чаем не обойтись, - встряхивая куртку, отозвался Коля. – Тут бы чего покрепче.
- Конечно, - подхватила Алла. – Даже нужно, сороковой день ведь сегодня.
- А я помню, я тут захватил для тебя, - Коля вытащил припасенный литровый флакон рома бакарди.
За столом молчали. Лицо Нади было кукольное. Высушенные феном двухцветные волосы, неестественно пухлые губы, почему-то все время потупленные глаза.
-Наденька, вы здешняя?
-Я москвичка. Мы с Колей познакомились в ресторане.
- А по профессии кто будете?
-Я женщина, и этим все сказано!
Коля ее обнял, никого и ничего не стесняясь, будто они были вдвоем. Аллочке было страшно почему-то, как в фильме ужасов. Ром не брал ее хмелем, только горячил и нервировал еще больше. Дешевая, броская Надя не была похожа ни на какую жену, скорее, на девочку из подворотни, но матери никогда ничего не понимают в женщинах, которых выбирают их сыновья. Лучше не думать об этом, лучше думать о том, что вот наконец-то в опустевший дом вернулся ребенок, и она снова может заботиться о нем. Еще не все потеряно.
Потери проявились быстро. Коля уезжал на дежурство, форму гладил себе сам, завтракал тем, что оставляла мама. Надя спала, сколько хотела. Однажды Аллочке вздумалось позвонить домой, так как она не успела достать из морозильной камеры гуляш, она хотела попросить Надю об этом, но та долго не отвечала, а потом сонным голосом сказала: «Да-да, конечно! Когда встану, все сделаю», - а уж это было два часа дня. В скором времени в доме замелькали гости из Москвы: Надина мама, пышная мелированная блондинка, Надина тетя, Надин папа, весьма круглый господин, с лопавшейся на нем одеждой, еще какие-то незнакомые лица. Они подолгу сидели на кухне, ели, на ходу разогревая пиццы и шаурму, купленную на рынке. Как правило, гости приезжали по выходным, и Аллочка боялась выходить на кухню. Она отвлекала себя походами по магазинам, не спеша, заходила в Макдоналдс. Однажды, вернувшись домой к вечеру, она застала полную тишину и отсутствие ковра в гостиной. Сказала об этом Коле. Коля отмахнулся:
-Да, ее матушка такая мешочница, все что-то комбинирует.
-Но Коля, это же воровство! Да и как можно было вытащить трехметровый тяжелый ковер? Его даже вдвоем не поднимешь.
- Перестань страдать о ковре, Надька беременна, и я не буду сейчас разборки устраивать.
Алла Вадимовна похолодела. Она теперь все время чувствовала себя как в фильме ужасов – из дома исчезли пылесос, музыкальный центр, второй ковер, итальянское кресло на роликах… Она не могла с эти смириться, не то чтобы мешочница, как Надина мама, но ведь эти ковры еще ее матери, это же память все-таки.
-Наденька, я хотела вам сказать…
- Что? – выжидательное сложила Надя силиконовые губки.
- Ваши родственники как-то странно пользуются нашими вещами, объясните, что происходит.
- Ничего странного. Мама обменяет их на другие, еще лучше.
-Извините, но вы хотя бы могли спросить!
- Она вернет, не бойтесь, она умеет.
-Надя, вы хотя бы устройтесь на работу. Вы же целыми днями лежите, а я вечером прибегаю готовить ужин!
- Так не готовьте, очень надо. Если я буду работать, вам накладнее выйдет.
Алла ушла на работу в полном оцепенении. Она вспомнила Саввушку, как он всегда отстегивал жене солидные суммы. Но чтобы так откровенно… Впрочем, хорошо, что он этого не увидел. Бедный Саввушка приголубил ее, да ненадолго. Каково ему теперь одному под холодным мрамором?
В следующий приезд родни, Аллочка встала перед кухней как привидение, и Надина мама не смогла вывезти из кухни холодильник.
-Что это, сватьюшка, ты с каким вызовом-то?
- Простите, но мне холодильник самой нужен.
-А ты кто здесь?
-Я хозяйка квартиры.
Надина мать захохотала.
-Хозяйка тут дочь моя, Надежда, а ты пришей-пристебай.
И закрыла дверь на кухню и загремела там Аллочкиным чайником и Аллочкиной посудой.
Как оказалось, Коленька пытался прописать Надю, но его завернули и сказали, что без согласия квартиросъемщика невозможно. Да он бы вырвал у нее и согласие это, если бы не маленькая случайность: Аллочка приготовила подарок для коллеги по работе – дорогой чайный фарфор в трех бархатных коробках, позвонила, чтобы вызвать машину с работы, машин не было на месте, Аллочка умчалась на такси, про фарфор забыла, вспомнила о нем только перед самим чествованием. Конечно, ей дали машину, и она примчалась домой в три часа дня. Опасаться было нечего, это был рабочий день, не выходной. Но входная дверь была полуоткрыта! В гостиной оказалось трое незнакомых мужчин, которые молча курили, задымляя нежную органзу на высоких окнах квартиры, играла какая-то странная музыка, которую обычно крутят на рынке. Откуда она играла, ведь центра давно уже не было? Из супружеской спальни стремительно выскочил какой-то субъект с голым торсом, рухнул на диван, закурил – «следующий, иди!»
«Простите, - сказала Алла, еле ворочая языком, - а что здесь происходит? Кто вы такие?» И стала набирать номер. Мужчины недовольно на нее покосились, но не тронулись с места. Из спальни тем временем, куда ушел один из странных гостей, послышались стоны. Все громче, громче. Аллочка не могла вспомнить, зачем она здесь оказалась. Она терла лоб ладонью, пошла на кухню, стала пить ледяной сок из холодильника. Она раздумала вызывать милицию, позвонила Коле.
-Дорогой, - сказала она, - кажется, нас обокрали. Приезжай!
Она тогда не попала на чествование, потому что забыла, где лежит подарок, и вообще забыла обо всем. Когда приехал Коля из гарнизона, все было уже кончено. Только тут дошел до бедной Аллы Вадимовны истинный смысл выражения «я женщина». Надя, устроившая притон в обычной тихой квартире, срубала за дежурство до двадцати тысяч. Золотой жиле пришел конец. Как она собирала чемоданы, как эти бесконечные чемоданы вывозили из квартиры, Аллочка даже смотреть не хотела. Большим утешением для нее было посидеть на пустой, без холодильника кухне, посмотреть на пустые полки, где уже не красовались ни электрический чайник, ни кофеварка, ни микроволновка. Облокотившемуся на дверной косяк Коленьке, она устало проговорила
-Ну, ты и поросенок, дорогой! Где ты только откопал ее? Впрочем, неважно.
То, как сыночек отдыхал от семейной жизни, лучше и не вспоминать. У Аллы ведь осталась от мамы небольшая дачка, которая полностью пришла в упадок из-за недавних скорбных событий, кому же, скажите на милость, придет в ум ремонтировать резные крылечки, когда в доме тяжело болеют близкие, или еще хуже – другие близкие полностью сходят с ума на почве своей личной жизни? Пару лет назад Аллочка в последний раз была там вместе с Саввой Алексеевичем. Они договорились с мастером подправить падающий забор. Пока стучали молотки на всю округу, они ходили по вымощенный еще при маме дорожках – смородина там всякая, шиповник, сливовник забил все пустые места, его нужно было корчевать. Теперь Аллочке пришлось засучить рукава и взяться за дачу серьезно. Этим она хотела отдать дань памяти матери, да сразу и Савва так ясно вспомнился. Приехав туда на такси накануне выходного дня, она рассчитывала остаться там дня на два, однако, войдя в калитку, сразу стала лихорадочно вспоминать, во сколько же идет обратная электричка.
Дело в том, что большие купины пионов все были поломаны, помяты, посредине клумбочки с флоксами георгинами точно трактор проехал, огромные комья унавоженной земли валялись прямо на белой узорчатой дорожке, а в беседке… Беседка была закидана бутылками и женскими трусами. И вот она стояла, положив ладони у горла, и смотрела на это безобразие. Чьих рук это дело, было сразу понятно, но начать приборку ей мешало какое-то незнакомое прежде чувство, она задыхалась от него, ее даже кружило, тошнило и застило глаза. Аллочка не была гневливым человеком. Она как-то приучила себя воспринимать все вокруг как данность, на которую она не в силах повлиять. Раз это есть, значит надо с этим что-то делать, а если ничего не поделать, значит просто смириться. Простая натура Аллочки не ведала никаких восточных учений, ничего такого, просто у нее благодаря нормальному воспитанию была глубочайшая убежденность: только она может все исправить, если судьба ее с этим столкнула. И, положив сумку на лавочку, она проглотила комок и решилась облагородить свой затоптанный уголок. Благо, у нее были две бочки для сухого мусора, грабли, метлы и ведра. Все что можно она сожгла, дорожки вымыла струей из шланга, чудом уцелевшие цветы окопала и пустые места засеяла газонной травой. Слава Богу, свет еще не был отключен, и можно было согреть чайник на плите. Дико устав, она немного успокоилась и, испив три кружки чая, все-таки пошла на электричку. Не того она боялась, что придется ночевать в оскверненном доме, а того, что Коля внезапно приедет, да не один… Впервый же вечер после его отсутствия она осмелилась высказать ему порицание
-Знаешь, дружок, я не умею читать мораль. Я знаю, ты большой, и все равно будешь жить так, как тебе вздумается. Но лучше бы я ничего этого не видела, не знала. Пусть бы у меня осталась память о тебе как о моем мальчике, который, неизвестно почему, стал тобой. Ты лучше живи в своей казарме, там тебя никто не осудит. И поищи себе другие места для отдыха. Я так не могу, понимаешь?
При этом она ничего не сказала про дачу. И сын не сразу понял, о чем это она, потом покивал, вздохнул и ушел к себе – сказать-то нечего.
Казалось бы, огромный опыт работы, знание людей, ненормальная, гипертрофированная честность и жуткое трудолюбие – все это должно было облегчить существование Аллы Вадимовны и ее карьеру. Теперь она работала заместителем гендиректора по экономике и все также уставала, задерживалась в кабинете допоздна и приезжала домой уже к ночи. Под ее началом работало несколько молодых и ранних специалистов, но они, несмотря на хорошую подготовку, не были надежными помощниками на все случаи жизни, и она не решалась передать им бразды правления. Смешно сказать, она даже стеснялась дать кому-то лишнее поручение, ей было проще самой смотаться на подписание договора, в банк, в командировку. Коля попросил одолжить на машину, вел он себя тихо, и мать ему не отказала – была тайная надежда, что прекратится этот ужас с бутылками.
Вскоре Коля поехал на какой-то кемпинг в Крым и вернулся не один. Она, конечно, ждала этого, ждала со страхом невозможным. А получилось очень интересно: Коля попросил пригласить на свадьбу кого-нибудь с ее работы, непонятно, зачем это ему было нужно, но попросил. Она пригласила самых проверенных людей, из тех, кто раньше мог бы работать в первом отделе – все знают и всегда молчат. Она постаралась себя успокоить заранее, что бы ни случилось в этом ресторане вплоть до танцев в голом виде на столе. Но Люда держала себя очень достойно. Она отказалась от трехслойной юбки на кринолине и голых плеч, ее платье было выдержано строго в стиле восемнадцатого века. Это был очень простой и очень дорогой наряд: вышитый атласными нитками шифон, кружевной верх и длинная кружевная накидка на плечах. Не белый, но телесный цвет платья при вечернем освещении казался золотым. Люда с высокой прической, но без фаты, вовсе не пила вина, лишь прикасалась губами к фужеру, Коля неотрывно смотрел на нее и тоже не пил. «Ага, - подумала Аллочка, - наконец-то!»
Она упустила этот момент, когда невеста танцевала с ее младшим коллегой по работе, а когда образовалась некая пауза и молодые с гостями танцевали вереницей в парке, этот самый лощеный коллега подошел и сообщил Аллочке, что Люда желает у них работать, что у нее, оказывается, высшее экономическое и что он очень рад. Замдиректора по экономике обомлела. Лучше бы не было у нее этого экономического, зачем? Тут ей вспомнилась Надька из Москвы, которая была просто женщиной, и Алла Вадимовна тепло поблагодарила коллегу. Коллега постарался, чтобы невестка уважаемого шефа получила максимальный оклад. Каждый день приходя на работу, Алла Вадимовна навостряла ушки и думала: «Ну что, началось, или пока ничего?» Все было «ничего» примерно полгода. Люда не нарушала, не прогуливала и не порочила. Она приходила в выглаженном донельзя костюмчике, в аккуратном макияжике, скромно цокала по коридору, не разгибаясь, сидела над отчетами. Уж не подарок ли это судьбы? Может, хватит уже рвать сердце по поводу Колиных загулов, может, к тридцати пяти годам он уже стал человеком? Приходя домой, Алла осторожно выглядывала из прихожей. Странно: прихожая была на месте, холодильник тоже, жидкокристаллический телевизор на стене так и висел, как повесили. Ковры уютно глушили шаги. Никто ничего не грузил и не увозил. Алла облегченно вздыхала и шла на кухню. Молодые никогда не гоняли ее, не тревожили, пока она пила свой чай с коньяком и творожной запеканкой. Если у нее было настроение, она запекала мясо в духовке, а не было – просто оставляла готовое блюдо в вакуумной упаковке. Но и это еще не все. Приехав по весне проведать дачу, Алла обнаружила новую беседку взамен старой покосившейся, и новую теплицу, и пристроенную к домику веранду. Как видно, новая невестка не просто старалась заслужить ее расположение, она просто голову имела на плечах, и в голове этой не дул ветер. Сын поменял подержанную шестерку на мощный джип, и вообще как-то заматерел. Он сам предложил смотаться на оба кладбища, и к Савве и к бабушке, прибраться, покрасить оградки.
-Покрасить? Оградки? Ты будешь красить? Сам? – до Аллочки что-то не доходило.
-Нет, мы вместе будем красить, вместе с Людой. А ты поедешь просто проведать.
Они съездили, все сделали, а Аллочка опять ждала подвоха. Глядя в ночное окно, кутаясь в просторный белый махровый халат, она думала: «Может, они хотят, чтобы я квартиру на них подписала? Или, может, дачу? Или я не знаю – что?»
После двух лет жизни, спокойной, четкой, ничем не омраченной, без подлости и пьянства, без скандалов и обманов, Люда внезапно ушла. Это был тихий удар невероятной силы. Был ли в том виноват молодой коллега или другой какой-то мужчина, или, боже упаси, женщина, никто не знал. Коля превратился в зомби и потерял дар речи. Всегда можно отличить, когда человек дрожит над своим реноме, и когда он просто жить не хочет. Коля именно не хотел. Видимо, в этот момент стали проявляться в нем какие-то черты, привнесенные профессией: сцепил зубы и решил стоять насмерть. Он молчал утром, когда гладил форму, молчал вечером, когда ужинал перед телевизором, он молчал на даче, во время шоппинга и всегда. Аллочка тоже молчала. Она боялась открыть рот, чтобы нечаянно не вырвалось имя невестки. Наблюдать за страданием Коли было невыносимо. Она чувствовала, как физически на нее давит старинный трехметровый потолок, как не хватает ей воздуха, влетающего в открытое окно, и чудилась ей какая-то конечность существования во всем этом. Поэтому она совершенно осознанно оформила завещание, указав в нем единственного наследника. Если что, то бумаги в порядке. Как будто ей предстояла опасная операция, и никто не знал исхода. Но операции ей не предстояло, ее ожидало еще одно испытание.
При этом Люда, уйдя из их дома, не ушла с работы. Она все также сидела в своем кабинете, не поменяв ни прическу, ни костюм, ни манеру поведения. На совместных планерках сидела, опустив глаза, отчего никто даже и не знал о случившемся разрыве, и путевки ей, как и прежде, выделяли на два лица, только второе лицо был не Коля. Алла не могла переломить свою гордость и начать переговоры. Все, что между ними с Колей было, не подлежало никакому вмешательству. А как хотелось подойти, просто взять за руку, просто окликнуть в коридоре, спросить, как дела. Наверно, Люда это чувствовала, но держалась.
Целый год этого изматывающего молчания. Пришлось уговаривать себя, что все случившееся – болезненный сон, что это вовсе не она, а кто-то другой, просто похожий на ту Люду в свадебном наряде с бельгийскими кружевами.
Этот год принес в жизнь Аллы Вадимовны еще одну меру скорби. Дядя Захар стал очень болеть, попал в больницу с инсультом. Аллочка срывала телефоны, искала лучших врачей. Теперь ее могли поднять не только с начальственного кресла, но и ночью с постели по самой настоящей тревоге. Двоюродная сестра, дочка Захара, ей звонить боялась, зато сам Захар не стеснялся, а, может быть, он сдавался требованиям своей крутой характером жены. Захарова дочь Поля, до этого похоронившая дедушку и бабушку мужа, барахталась в омуте родительских болезней, всегда бегущая бегом, всегда замученная безденежьем и заботами. Почему-то именно она казалась Алле Вадимовне самой доброй, самой понимающей подругой. Алла просила ее к себе, чтобы попить чая с коньяком и излить друг другу душу. Полинка тоже переживала историю с уходом невестки очень горячо.
-И что, не ругались?
-Не ругались, - эхом отвечала Алла.
-И пьянок не было?
-Да вот не было.
-Может, в постели что не так?
-Ну, это же никто не знает…
-Отец-то после инсульта теперь дома у нас. Знаешь, что сказал?
- А что такое?
-Сказал, что тяжело им придется, жалко, что настоящая-то дочь, Аллочка, не может их к себе взять. Видишь, дочкой тебя считает.
-Не слушай, Поля, это у них замещение сознания…
Поля, кусая губы, уходила, вздыхая, обнимая ее в прихожей, но при этом как бы даже стыдясь, что ее-то беда куда меньше Аллочкиной.
Поля в то время была элитной няней, причем возраст детей от нуля, то есть даже груднички. У нее было высшее образование, но зарплата в детском комбинате никакая. За работу с детками богатых людей ей удавалось получать до двадцати тысяч – банковские работники, директора, организации, чиновники высокого ранга. Работая у одного предпринимателя, который жил в разводе со своей супругой и работал в столице, Поля сумела помирить его с женой. Трехлетний сын предпринимателя был довольно тяжелым ребенком, его даже хотели устроить в специнтернат с логопедическим уклоном. К моменту появления Поли, мальчонка уже намаялся в больницах, а с Полей перестал болеть и заговорил. Поля своим сестринским грудным чутьем почувствовала, что гонор его супруги напускной, любовники придуманные, а привязана она к бывшему мужу нешуточно. Общались они в основном по телефону, а когда он приезжал проведать сына, она подстраивала этим разведенцам всякие нечаянные встречи. За два года акценты незаметно переместились, предприниматель хоть и уехал опять в столицу, но брак с женой все-таки оформил. Мало того, появилась перспектива прибавления в семье. Вот таким была Поля горячим человечком. Она когда по улице бежала в обнимку с этим малышом, все думали, что это ее личный пацанчик. И когда у того случались разные истерики, типа «купи мне этот автомат, а то папе позвоню» - приходилось звонить няне Поле домой. Няня могла уговорить малыша даже по телефону. Поэтому очередь к ней занимали за два года, как иной садик.
Однажды Полине позвонила женщина и попросилась в эту тайную очередь. И она почему-то мялась и даже говорила каким-то странным голосом, будто не хотела, чтоб ее узнали. Полина ей и ответила честным отказом, то есть -что у нее следующий ребенок как раз будет со следующего года. Однако, Полинка же кого хочешь узнает, те более Аллу Вадимовну.
Сердце у Полинки забилось. На кого это очередь можно занимать в окружении уважаемой Аллы Вадимовны, если ее собственный сыночек в разводе? А на него и занимала, вернее, на его ожидаемого ребенка. А дело оказалось простое – Коленька в очередном рейде по ресторанам нос к носу столкнулся с Людой, той было никуда не деться. Она побелела лицом, попыталась выскользнуть из зала, но Коля этого не допустил. Она в туалет, он за ней, там визг на всю ивановскую, никого не слушая, он взял за плечи бедную женщину и сказал: «Не дам тебе огородами уйти к Котовскому, ясно? Дурак я был, что дал тебе свободу. Вы, женщины, этой свободой пользоваться не умеете. С сегодняшнего дня свобода отменяется» - «Ты не посмеешь. У меня своя семья, я тебе подчиняться не стану» - «Знаю я твою семью! Это не семья, а шашни. Твоя семья – это я, и ребенок, которого ты мне обещала родить, и квартира, которую мы скоро получим» - «Пусти, мне больно» - «Мне тоже было больно. Я терпел. У тебя тоже поболит и перестанет».
На крик прибежала, видимо, та самая подруга, яркая, экзотичная, беловолосая, как тропическая птица. Однако и ее с виду интеллигентный Коля резко послал ее словом,
в угол с а молчаливо выворачивающую руки Люду обхватил за плечи, посадил в машину и повез в неизвестном направлении. Наверно этот фактор нельзя разрушить одим махом, интрига может сохраняться долго. Но молчаливый офицер Николай Бауэр все-таки был военным, а они не любят сдаваться.
Дома у Аллочки Люда была уже тише воды ниже травы. Что уж он ей там такое сказал, неизвестно. Бить он ее не стал, любил все-таки. Автоматически пошли консультации, процедуры, санатории, везде он ее безропотно возил, в том числе и за город. Вслед за тем неизбежно начался декретный отпуск. Аллочка пыталась разузнать у сына, что да как, но он ей показывал пальцем к губам «молчи!», она испуганно замолкала. Постояв в недоумении перед окном, она шла пить чай с коньяком, чтобы успокоиться. Этот чай перешел к ней по наследству от матери - видимо, помогало.
Уже перед самым декретом Коля повез Люду в ЗАГС, и они снова поженились. Странным образом все повторялось. Люда была по жизни достаточно хрупкого сложения, но приятной внешности, в беременности очень пострашнела, едва ходила, сильно отклоняясь назад. Видимо, когда они приехали в ЗАГС там лишних вопросов тоже не задавали. Собственно, Николай стал как-то странно действовать на людей, он лишь смотрел, сначала в упор, потом – прикрывая глаза белесыми ресницами, от него исходили незримые волны, и абсолютно всем становилось понятно, что он просто так не отстанет. Только потом его мама узнает, что такая срочность не была капризом Николая – подошла очередь на квартиру, и от росписи зависело, сколько будет в ней метров. После службы в чине капитана его повысили до майора, и он получил сразу трехкомнатную.
На выписку из роддома приехали Николай, его приятель с подозрительно белокурой подружкой – не с той ли самой, на которую обрушился гнев в ресторане? – приехала Алла Вадимовна на служебной машине, на такси примчалась Поленька с огромным букетом, и вообще в выписной комнате оказалась толпа народа. Когда показалась там снова худая, с заостренным лицом Люда и кружевной розовый конверт в ее руках пронзительно запищал... и плавно переплыл в объятия папаши... Алла поняла: в ее жизни начинается новая эра. Собственно, сама жизнь только начинается.
Как в сиянии дорогой люстры вспыхнула память у Аллочки, и она сразу нашла в себе силы не только приготовить приданое, но и купить коляску, кроватку, а к ней эксклюзивную постельку и балдахин в розовых тонах. Не только ее жизнь, но жизнь всей семьи зависела теперь от обитательницы сказочной кроватки с балдахином. И если надо прожить еще одну жизнь, чтобы поднять ее на ножки - Аллочка ее проживет.