“Путь к миру начинается с мира в наших сердцах.”
Раннее утро, сквозь сон слышу шум рации. Тревога, нет не тревога – боль. Что-то случилось! Не предчувствие – уверенность. Эта мысль заставляет открыть глаза и даже окончательно проснуться. Пол восьмого. Солнце, резкое, желтое, весеннее, отвратительное, оглушительное, щекочет, давит на глаза. Что-то случилось. В коридоре много людей, снова шум рации, непонятный разговор. Еще секунда и все стихло.
Солнце по-прежнему отвратительное, но легкая прохлада помогает смириться с этой неприятностью. Что же все-таки произошло? Спросить не у кого. Через час надо бить на лекции. Иду умываться, приводить себя в порядок. Тупое бездушное утро, мертвое и пустое. И такое оно только здесь, в этом здании. Я знаю, что на улице люди сияют от счастья и золотыми рыбками купаются в утреннем солнечном феерверке. Весь этот праздник так близко, что боль становится нестерпимой. Какое-то пошлое издевательство, убогое несоответствие. Хочется плакать. Плакать от безысходности. Что же все-таки случилось?
На подоконнике распахнутого окна стоит маленькая эллектрическая плитка, на плитке сковорода, на ней шипят два яйца. Подхожу к плитке. Внизу под окном суетятся люди в милицейской форме. С восьмого этажа мне почти ничего не видно. Отставляю плитку, перегибаюсь через весь подоконник… Господи!
Жуткое подобие, остаток, тряпичная кукла, что-то некогда бывшее человеком, одним словом, ТРУП. Синее окоченевшее лицо, обесформленное тело, почерневшая лужа крови. Последняя искорка от живого образа – рыжая челка – и та угасла, слиплась от крови.
Я не узнала его сразу, да и невозможно было узнать. Смерть подменила его, высосала, обезобразила. Потому так страшно и неприятно бывает смотреть на покойников, что в куске разлагающегося мяса, еще можно уловить знакомые, и что страшнее всего, возможно милые черты. Но все это, как жестокая и нелепая пародия, неправда, просто издевка. Человека уже нет, нет и быть не может. Полное его отсутствие. Мрачная ухмылка смерти. Тупой удар. Боль. Пустота.
Я оделась, вышла в коридор, заперла дверь. Сзади меня обрушился тяжелый вздох. С балкона под руки вывели полуживую женщину на ватных еле передвигающихся ногах. Казалось, что от звона в ее ушах раздается эхо. Сердце ее отказывалось биться, а сама она уже была не здесь. Страдание водоворотом засасывало окружающих на дно ее боли. И теперь ей уже было неважно выплывет она от туда или нет. Для нее существовала только зияющая рана, пустота, гибель сына. А те, кто вел ее под руки, настолько близко приставили к ней свои души, что им нечего было сказать. Пожар плевком не потушишь, а утопая, не выхлебаешь океан.
Из соседней комнаты высунулась девушка, вымученная и обеспокоенная, тоже рыжая, должно быть сестра. Аккуратно приняла мать, помогла пройти вглубь комнаты. Теперь сомнений не оставалось, человек, расставшейся с жизнью, учился со мной в одной группе, жил в соседней комнате.
День прошел отвратительно, тяжело, неестественно. Из головы не выходило утреннее происшествие. Да и забыть об этом никто не довал. Новость разошлась быстро. Парень выбросился из окна. В присутствии четырех свидетелей. Просто встал на подоконник и спрыгнул. Абсолютно трезвый, наркотиков не принимал, намерений о самоубийстве не скрывал. Сказал, что выпрыгнет, и выпрыгнул. У присутствующих при этом было время с ним поговорить, они и говорили. Сначало не поверили, потом испугались, а в целом не ожидали, что это все-таки случится. С трех часов ночи до пяти утра несчастные свидетели уговаривали терзаемую демонами душу слезть с окна. Впустую.
Вся трагедия, а это была трагедия. Не может человек добровольно уходить из жизни с улыбкой на лице, так, ради хохмы. Предстоящее самоубийство надо выстрадать, выносить и прочувствовать на себе в последние несколько часов дыхание ада. Потому как скользящий лезвием по тканям собственного тела четко ощущает жуткое присутствие и понимает, что докоснулся до чего-то омерзительного. Вся трагедия происходила всего лишь через стену от меня.
Что я делала в это время. Пила кофе, листала конспекты, вспоминала неприятные поцелуи ненужного мне свидания, состоявшегося только что минувшим бездарным вечером. Я не спала в это время, но я ничего и не слышала, а что еще страшне, не чувствовала. Возле меня рвалась чья-то жизнь, лилась чья-то боль. Почему я ничего не чувствовала? Неужели настолько была занята собой? Хотя, что я могла сделать? Поговорить? О чем? Ерунда! Никто ничего не мог! Никто никому еще ладоней не подложил, и соломки не настелил. Он встал на подоконник и сам все для себя определил.
Я зашла в комнату и безвольно села на кровать. Не то что бы мы были дружны, мы тольком никогда и не общались. Здоровались каждый день, виделись на занатиях, а еще он все время курил в коридоре. Этого человека я знала, если, конечно, слово “знала” здесь употребимо, более трех лет. Никаких особых симпатий не питала, интереса вообще-то он тоже не взывал. Просто сосед, как и многие другие. А вот смерть его почему-то сильно хлестнула по мне. Я больше никогда не наткнусь на рыжего парня, мирно курящего в коридоре; и это никогда угнетало. Я сидела, потерявшись в пространстве и во времени, а потом обнаружила себя ревущей в голос.
Холодная вода, красные глаза и немного стыдно за чрезмерное унынее по поводу, который, если меня и косается, то только косвенно. Было уже часов шесть вечера. Труп давно увезли, а вот кровавое пятно вросло в асфальт. В комнате находиться бвло невозможно, и я пошла прогуляться. По весеннему теплый спокойный вечер. Людей на улице много. Всех манит закатное солнце и нежная трепещущая зелень. Сладкая истома будоражит сердца, все оживают в предчувствии какого-то неведомого счастья, растворяются в этом вечере, и вечер становится осязаем. Я тоже растворяюсь в нахлынувшей весне. И уголек моей тревоги тлеет уже где-то далеко, как исчезающий за горизонтом красный диск. А может медленно сползающее солнце и есть моя тревога. Истинная красота – золотисто-алое свечение. На фоне стольвеличественного неба все будет выглядеть прекрасно и непостижимо, будь то цветущий луг или пыльный город. Мою душу заполняют невнятные стирающиеся образы, влажная от соленых слез пустота, усталость и даже призрачное сомнительное счастье.
На воробьевых горах есть маленькая красивая церковь. Захожу туда. Захожу просто, естествено, ни для кого, ни для чего, ни за чем. Каждый шелест, каждое движение, каждая паутинка, каждый лучик усыпающего гиганта, весна, вечер, площадь, люди, небо, церковь – все слито во едино, все не разделимо и не отличимо, как льющийся поток воды. И потому неуместны становятся вопросы “за чем?” и “ для чего?”. В церкве довольно много людей, идет проповедь. Оглушенная весной я почти не слышу слов батюшки, но чувствую как суть рассказа потоком льется в мое сердце. И от того все видимое и существующее кажется еще более непрерывной тонкой материей.
Голос низкий тихий умиротворенный. Простые, глубокие как небо глаза. Все дышит в такт. Все чувствует одно и тоже. Звучит последняя фраза проповеди, чистая, точная, спокойная. Прихожане тихо расходятся. Я иду к себе, и в небе над моей головой летят эти последние слова:
Путь к миру начинается с мира в наших сердцах.
Произнесенные без пафаса, без надрыва, без напускного сострадания. Слова так просто разрешающие любой спор, любой конфликт, указывающие на истинную суть всего происходящего. Слова не требующие оправдания, слова не требующие пояснения. И я бесконечно повторяю эту молитву: Путь к миру начинается с мира в наших сердцах.
Отягощенные, одержимые, горящие, усталые, неспокойные души оборачиваются собственными демонами, терзают себя же и воюют с собой. Болеем за ближних, возмущаемся чужим проступкам и не умеем и не умеем любить, любить не то что недругов, близьрасполагающихся. Пугаемся человеческого несовершенства и не можем навести порядка в собственном сердце. Не умеем во время остановиться и потушить внутренний пожар. К чему вспоминать о всех жестокостях в человеческой истории и мировых войнах, когда источник несчастей зараждается в пульсирующей мышце. Путь к миру нужно искать в себе. А это куда сложнее, чем отсекать мечем взбалмошные головы или надругаться над собственной жизнью. Сложно и легко. Я стояла в своей комнате у окна и смотрела в даль. По щекам текли капли слез, по стеклу капли дождя, смывая боль с сердца, пыль с листвы и запекшуюся кровь с асфальта. Это был четверг страстной седмицы 2003 года.
Чистый четверг.
Омывая асфальт от кровавого сна,
Барабанит по стеклам и душам,
Дождь прохладой врывается в наши сердца,
Скрежетания совести душит.
Это небо рыдает сейчас о тебе,
Вспоминая как падают слезы,
Молоком из груди, каплей крови в вине,
Отражая разбитые судьбы.
Эти птицы, как вздохи, в догонку тебе,
Чтоб еще раз растаять в печали,
Потому что любовь и покой на Земле
В Нашем Сердце находят Начало.
Это падают гроздья растущей весны,
И она наступает нарядно,
Невзирая на боль и на окрик вины,
Утопая во сне покоянья.
Очищая рассвет от кровавого сна,
Теребя незакрытые раны,
Дождь омоет от грязи ладони листвы,
Небо просто безмолвно прощает.