Я тупо смотрела на вывернутый посреди прихожей мешок и думала: «Что общего между проросшей картошкой и женщиной?» Странная мысль вцепилась в висок и буравила его, как хищные корни мешковину. До гнили. Почему-то казалось, что гниль относится не к сморщенным мягкотелым клубням, а льётся из самого мешка, из его немо разинутой пасти с затхлым дыханием. Чертовщина какая-то. Между настоящей женщиной и отравленным переразвитым уродом не может быть ничего общего. Я решительно надела резиновые перчатки и сгребла всю эту радость в мусорку. Легче от этого не стало, и подлая мысль ласково царапнулась синеньким ростком: «это ты пока молодая, зелёная, так думаешь».
Я никогда не боялась старости. Да и не замечала её. Разве что в глазах – когда в них больше неба, чем человека. Порывисто уступала место в метро. Казалось, что человек не может вынести столько неба в себе, тут, под землёю. Тогда чувствовала себя слабой, что-то спирало грудь, и становилось сложно дышать, как в Карпатах зимой. Столько неба.
А старости не боялась. Впрочем, как и красоты.
Как можно страшиться потерять то, что никогда не было важным?
Иногда просыпаешься ночью, в ужасе и слезах – и рыдаешь, не в силах остановиться, и душишь в подушке ночную горечь несправедливости. Во сне всё горше и больнее. Как сказка со злым добром, как указкой по протянутым пальцам, как выдранные в клочья страницы и смех мачехи. А ты кутайся в тоненькой рубашке, прячь руки в пододеяльник и плачь глазами, плачь. Раскутанное дитя, ждущее ночного откровения. То, что нас не ожидает, делает нас мудрее. А то, что не избывает…
Мне страшно вспоминать, что я – женщина. Я смотрю на едва покрытые загаром руки, как на орудия пытки. И думаю: когда же? Я не избуду природу. И нежно задушу ими росток человеческой надежды, мирно ворочающийся рядом. Поменяю шкуру, и снова, и снова, оставляя частички своей кожи в шёлковых постелях, доказывая превосходство суки, потягиваясь сфинксом. Заворожу зеркало холодной улыбкой, не видя никого кроме себя. Сломаюсь, как сложенный в бурю зонтик, прислонившись к тёплой мужской спине, проникая спицами безразличия прямо в душу. Прорасту. В хищную самку – идущую по спиралям своих морщин и вырождающую всё больше и больше стрихнина…
Рядышком что-то пискнуло и фыркнуло. Кот упорно тыкался в лицо, пытаясь привести меня в чувство. «Вам нельзя чересчур долго находиться в перевёрнутом состоянии, кровь приливает к мозгу» – вспомнила я чьи-то слова и отодвинула мусорное ведро подальше. Доплелась до комнаты. И рухнула в кресло. Прикрылась тонкой парчой.
Стрихнин вырабатывается на солнце. Никто не должен видеть слабости или силы женщины. «Хороший мой» - слёзы выводили токсины из организма вместо рвоты. «Хороший». Тихий всплеск внутри накрыл зелёной волной, согревая покрытую пупырышками кожу. Я входила в пруд, плавающий в солнце, глубже и глубже. До самого неба.
***
Женщина не прорастает. Ни в землю, ни в небо. Она вынашивает небо на земле. Пока не упадёт ниц. Тогда наступает ночь. Так думают мужчины. Выходят на охоту. А мы знаем, что это одна из нас вывернула свой мешок и осталась в нём. Грязными когтями. Держаться за свою силу и красоту. Это не страшно. Страшно, когда некому будет нести утро.
Ласточка цвиринькнула и запихнула жука в зоб пушеклювому птенцу.
11 sept 2011