Его звали Трамвай. Наверное, никто из односельчан не смог бы припомнить, кто и почему прилепил печнику такое чудное прозвище. Его фамилию и возраст точно знали, пожалуй, только в милиции. Кое-кто из местных дедов вспоминал хохмы ради, как в далёких шестидесятых молодой Трамвай в пьяном виде въехал верхом на какой-то кляче в высоченные двери вокзального буфета и скомандовал обалдевшей от удивления и испуга буфетчице:
- Мне сто пятьдесят, Маньке кружку пива!
Невысокого роста, вечно грязный и небритый, в обтёртой до дыр серой фуфайке и лоснящейся старой кроличьей шапке, Трамвай практически всегда был немного пьян. Многолетняя алкогольная закалка помогала ему, шатаясь, выписывая ногами немыслимые кренделя, падая и вновь поднимаясь, упорно идти и идти к своей старой покосившейся избёнке, одиноко стоявшей на отшибе, за оврагом.
Часто Трамвай ночевал в милиции, куда его доставляли, дабы он не осквернял своим непотребным видом присутственных общественных мест. Он не возмущался, не блажил, а тихо ложился спать на жёсткие деревянные нары и почивал неслышно до утра, пока его вместе с протоколом не представляли пред светлы очи милицейского начальства. Расписавшись в протоколе за очередные десять рублей штрафа, Трамвай начинал рыться в портках, носках, шапке – и к удивлению милиционеров, тщательно обыскивавших его вечером, неизменно извлекал откуда-то заначку, выкладывал червонец на протокол, не желая оставаться в долгу, и уходил, чтобы вечером, возможно, появиться здесь снова.
Но мастер он был классный. Профессия его, мало востребованная в городе, на селе испокон веку была почётной. И то сказать – что за изба без доброй русской печи, которая и согреет, и просушит, и сварит, и даже от хвори пропарит. Вымети начисто золу, слегка ополосни внутри кирпичный свод, постели свежей душистой соломы – да и полезай греться в русскую «сауну»!
В какую бы глухомань ни позвали Трамвая поработать – ехал и шёл он безотказно. Не доверяя никому, сам лазил по ближним оврагам и обрывам в поисках подходящей глины, песка, сам и замешивал нужные пропорции, дозволяя помощникам только старательно месить.
Каким-то неведомым чутьём Трамвай точно определял, почему вдруг начала дымить давно кем-то сложенная печь чудной, нестандартной конструкции. Безошибочно находил, где надо разбирать кладку, причём минимально, где - переложить по-иному, а где просто прочистить и поставить недостающую вьюшку, чтобы не мучились хозяева, а сами могли управиться, не вызывая печника. Мог сложить любую печь, с учётом любых прихотей хозяев.
Управившись с заказом, Трамвай ещё долго ходил по деревне. О его появлении, естественно, уже знали все старухи и наперебой звали:
- Ты, милок, как закончишь, подойди ко мне, посмотри – что-то моя кормилица задымила. Да и трещина на боку у неё…
Вот и шёл мастер обходом по всей деревушке. Зайдёт, поздоровается, спросит, не нужна ли помощь. И если даже печь справная, никто его с порогу восвояси не заворачивает. Тут миску щей наваристых поставят, там стаканчик доброй самогонки с солёным огурчиком поднесут. Он и работал, будучи пьяненьким, поскольку совершенно трезвым и не был никогда. Но никто не мог охаять его работу, мол, налепил печник чёрт-те что по пьянке.
Уехав на заработки, Трамвай через несколько дней возвращался домой. Хозяйство его представляло собой образец запустения и разрухи Под кривыми подслеповатыми окнами неказистой избёнки, крытой потрескавшейся от времени дранью, буйствовали заросли одичавших «золотых шаров» да уродливо корчилась костлявая старая яблоня с крохотными зелёными дичками. Обломки почерневшего палисада служили хозяину растопкой для печи. За избой чернел полуразрушенный сарай, через распахнутую дверь которого виднелись сваленные кучей, не колотые с зимы берёзовые чурбаки. Огород был не в лучшем состоянии: кое-как посаженная, не окученная и не прополотая картошка да грядка лука вперемежку с лебедой. В избёнке, кроме чёрной небеленой печи, стояли старый продавленный диван с высокой спинкой и откидными валиками, железная погнутая кровать с почерневшим от времени лоскутным одеялом и грязным матрацем с жёлтыми разводами, грубый деревянный стол. Убогое убранство дополняла многолетняя грязь, мусор и хлам по всем углам.
Такое жалкое существование вечно где-то пропадающего одинокого пьяницы было бы объяснимо, если бы дома Трамвая не ожидала его хозяюшка, представляющая собой совершенную копию своего благоверного, только относящаяся к женскому полу. Стоило взглянуть на эту чету в те редкие минуты, когда они вместе направлялись в сельмаг: две грязные фуфайки, четыре рваных резиновых сапога, два испитых сморщенных лица… «Даму» отличал только головной платок неопределённого цвета. Естественно, что никто её не называл иначе как «Трамваиха».
В отличие от Трамвая, она никогда не работала, предпочитая проедать, а чаще – пропивать заработанное печником. Хорошо зная пристрастия и наклонности своей пассии, возвращающийся с заработков Трамвай заранее раскладывал деньги по одному ему ведомым потайным прорехам любимой фуфайки. Впрочем, это по наивности своей печник считал свои заначки потайными - Трамваиха знала их не хуже его. Каким-то шестым или седьмым чувством угадывая, когда возвратится с шабашки её кормилец, она беспрестанно глядела через мутное грязное окошко на овраг, поэтому подойти к своей халупе незаметно Трамваю никогда не удавалось.
Вот и сегодня встретила его Трамваиха изысканно приветливо. Она обняла любимого, щерясь гнилыми щербатыми зубами в тёплой улыбке, охлопала его по спине и плечам, выбивая глиняную пыль из его фуфайки. После этой церемонии Трамваиха начала подвывать:
- Шастаешь бог знает где – а дома жрать нечего. Уж который день на одной картошке!
Хорошо зная весь этот сценарий, Трамвай выложил из фуфайки на стол одну из заначек:
- Чего скулишь? Иди в магазин, купи там чего-нибудь…
- А что я одна-то, пойдём вместе! – Трамваиха не хотела уходить одна из дому, точно зная, что в её отсутствие Трамвай начнет прятать оставшиеся деньги.
- Не-а, не пойду, устал, - лениво ответил печник, - беги одна да поскорее.
Убедившись, что Трамваиха просеменила торопливыми шажками по тропинке за овраг, он начал лихорадочно метаться по избе. Несколько червонцев он спрятал в старой лавке у входа, засунув их в видимую только снизу щель расшатавшейся ножки. Ещё одну заначку Трамвай устроил под оторвавшимся наличником, с улицы.
Вернувшись в избу, он заглянул на печь и увидел на пыльных полатях за дымоходом старый позеленевший самовар. Им никогда не пользовались, да и трубы к самовару у него не водилось. Блестящая мысль озарила немытое и небритое лицо мастера. Он собрал почти все ещё не спрятанные деньги, замотал их грязной тряпицей в один сверток и плотно, глубоко затолкал его в дымовой канал самовара. Забросив самовар обратно на полати, он уселся к окну, поджидая благоверную.
Та не заставила себя долго ждать. Подходя к дому с тяжёлой звенящей авоськой, Трамваиха увидела в окне физиономию мужа, и сердце её упало:
- Успел попрятать, гад! Ничего – отыщем!
В авоське было две банки кильки в томатном соусе, буханка хлеба, двадцать пачек «Примы» и четыре бутылки водки.
Через несколько дней благоденствующей четой были приговорены не только карманные деньги Трамвая, но и заначка под лавкой, а следом за ней – деньги из-за наличника. Но печник твёрдо решил: главное свое достояние, самовар, не сдавать. Через пару дней, вернувшись утром после очередной ночёвки в милиции, он засобирался, сунул в потрёпанную кирзовую сумку плосконосый молоток, отвес и кельму:
- Поеду в Ильинское.
Уже на следующий день после его ухода Трамваиха обнаружила заначку в самоваре.
«Что делать, что делать? – мыслишки её лихорадочно метались. – Забрать совсем – приедет, побьёт. Оставлять – жалко, всё равно пропьет…».
Трамваиха взяла пару червонцев и ушла в село. Переночевав в милиции, где она частенько замещала ушедшего на промысел мужа, она вернулась домой, вновь достала с полатей самовар – и тут в её похмельную голову пришла гениальная мысль…
Трамвай, сложив в Ильинском новую русскую печь, возвращался ввечеру домой. По пути он зашёл в ещё не закрывшийся на ночь сельмаг и взял бутылку водки. Перейдя по тропинке родной овраг, он увидел возле избы свою любимую, озарённую милой редкозубой улыбкой.
- Ну, слава богу, возвернулся, родимец! – умилённо запричитала Трамваиха. – А я-то жду-жду, все глазоньки проглядела. Даже самоварчик тебе поставила…
- Какой самоварчик?! – печник вытаращил глаза и только теперь увидел, что во дворе на берёзовом кряже весело дымит сияющий, надраенный самовар. – Да ты что наделала, дура, мать твою! Там же деньги, деньги были!!!
- Какие деньги? В самоваре – деньги? Додумался, куда положить, старый козёл! И много было?
- А ты на кой хрен этот самовар выволокла, чайника не хватало?
… Угасла вечерняя заря. Первые звёзды продырявили тёмный небосвод, а в звенящей тишине окраина засыпающего села всё слушала и слушала нежное воркование любящих супругов.