Ещё когда он оббивал на входе обувь о расщеплённый избитый порог, издали, отрываясь от разговора, ему махнул рукой маленький глянцево-лысый человек, с гладким круглым животом, круглыми щеками и белёсыми бровями над красными, без ресниц, веками. Это был Царёв, единственный пока в колонии приятель Чаплыгина, пришедший из соседнего барака к нему в гости на вечерний чай.
Несмотря на то, что к Чаплыгину часто, особенно в последнее время, подходили люди, приглашая присоединиться к одной из семей – то есть сообществ заключённых, имеющих общий бюджет, питание и договорившихся защищать друг друга, он пока не соглашался на эти предложения. Во-первых, он не хотел попасть в семью, стоящую ниже той социальной ступени, которую он определил для себя, во-вторых же опасался по незнанию оказаться в сообществе так называемых «мешочных братьев», которые под видом «семейников» и «хлебников» как клещи облепляли каждого вновь прибывшего в колонию и не останавливались, пока не обирали его до нитки.
Вместе с тем, вокруг Чаплыгина, как и вокруг каждого состоятельного, имеющего деньги арестанта, начали собираться люди. Сначала – шныри, делавшие за него работу по уборке казармы, когда по графику была его очередь, и прислуживавшие ему. Затем, через занятие шарабьём он познакомился в цеху с Царёвым. Выяснилось, что Царёв, сидевший за налоговые махинации, также как и Чаплыгин на воле был предпринимателем и имел свой бизнес. И здесь он, также как Чаплыгин, устроился зарабатывать на промышленной зоне. Первое время общение с ним приносило Чаплыгину немало удовольствия – после долгого перерыва он не мог наговориться с человеком, имевшим высшее образование, близким ему социально, и, также как он, втайне смеющимся над глупостью, необразованностью арестантов и обычаями и понятиями, царящими на зоне. Этот совместный смех приносил им в первое время много взаимного удовольствия. Но это удовольствие постепенно прошло. И вместе с тем выяснилось, что Царёв, несмотря на своё образование ограничен и глуп, а, кроме того, ленив – на «шарабьё» он зарабатывал в три раза меньше Чаплыгина. Общие темы постепенно стали иссякать, и отношение его к Царёву стало – лениво-снисходительным. Царёв, правда, был полезен тем, что помогал обустраивать быт, именно благодаря ему его жизнь стала из прежнего вокзального взбалмошного беспорядка, некий уют – он помог Чаплыгину достать кипятильник, приборы, познакомил с Милютиным, сотрудником склада, у которого всегда можно было достать что-нибудь из одежды. Сам он приходил сначала время от времени, потом всё чаще, и, наконец, завёл привычку проводить у Чаплыгина каждый вечер чтобы угоститься его продуктами, выпить чаю, и с умным лицом вдоволь самодовольно наговориться на умные темы.
Ну а что поделаешь, – подойдя ближе услышал Чаплыгин сказанные назидательным тоном слова Царёва. – Такая система у них.
- Нет, ну а как они узнают-то, он же итак погиб бы, с двадцатого-то этажа, – спрашивал его его собеседник, высокий, краснолицый с закатанными рукавами, обнажавшими жёлтые жилистые, покрытые татуировками руки зэк. Он стоял в напряжённой позе, вытянув шею, всем телом нагнувшись по направлению к Царёву и, часто моргая глазами, видимо, безуспешно пытался уяснить то, что тот говорил ему.
- О чём базар? – спросил Чаплыгин, подходя ближе. – Привет, Санёк, – сказал он, подавая сначала руку высокому заключённому, которого он узнал со спины, а затем головой кверху кивая Царёву.
- Я об американской судебной системе рассказывал, – начал Царёв, иронично улыбаясь и смеющимися глазами показывая на своего собеседника, как бы приглашая Чаплыгина вместе с ним посмеяться над его глупостью. – Вспомнил тут задачку эту, которую тебе рассказывал.
- Что за задачку?
- Ну как, я говорил же, вроде, тебе. Падает мужик с двадцатиэтажного дома, ну, самоубийца. И когда он пролетает мимо окна, в это окно случайно стреляет человек, который разряжал ружьё и попадает в самоубийцу. Посадят ли этого парня, который выстрелил?
- И что, посадят? – спросил Чаплыгин, подходя к тумбочке и доставая с полки две чайные чашки и запрятанную в углу, за газетной бумагой, колбасу.
- Я же говорил тебе. Посадят.
- А почему, он же по-любому бы разбился, – недоумённо сказал высокий заключённый, видимо, всё ещё не могущий себе уяснить это.
- Ну, вот такая вот система у них.
- Чё-то странно как-то.
- Ну это ещё чего, ещё у них прецедентное право.
- Это что такое?
- Ну вот у них существует такая система: если судья принял решение, то оно становится законом и обязательно к исполнению. Например, поставил ты ограду на автостоянке перед домом, место своё огородил. На тебя подали в суд, и в ходе судебного заседания, было принято решение о твоей правоте, – с видимым удовольствием, неприятным Чаплыгину, произносил Царёв официальные слова. – И, значит, отныне ограды ставить можно. Или, например…
- Колбасу лучше порежь, чем трепаться, право прецедентное, – произнёс Чаплыгин, подкидывая обмотанный бумагой кусок колбасы Царёву. - Я чаю пойду сделаю.
Царёв не обиделся на грубость (в последнее время он вообще меньше и меньше обижался на всё чаще бывавшие резкости Чаплыгина, незаметно для себя постепенно становясь его прислужником), а, криво улыбнувшись, подхватил обеими руками кулёк, и с той же улыбкой продолжил говорить.
Чай можно было сделать у единственной в бараке розетки, где, с негласного разрешения администрации можно было пользоваться кипятильниками. Это место было у входа, возле латунного потемневшего умывальника с облезшим зеркалом. Подходя, Чаплыгин увидел, что возле розетки уже стояла очередь из трёх заключённых. Он кивнул разговаривавшим Смятину и Никодимову, которых он знал по работе в цеху и, преодолевая брезгливость, подал руку Мягкову, жирному зэку с покрытым прыщами багровым лицом, который крепко пожал его ладонь своими длинными и толстыми, с грязными ломаными ногтями пальцами.
- Ну что, Лёх, – спросил Мягков, улыбаясь и показывая гнилые, чёрные от курения зубы, – как шкатулка-то моя, послезавтра будет готова?
- На следующий четверг ведь договаривались, – не глядя на него, сухо сказал Чаплыгин.
- А раньше никак?
- Раньше никак.
- Да, но ты смотри, чтоб матери понравилось, для матери шкатулка.
- Нормально всё будет.
- Я просто хочу ей на днюху подарить, днюха у неё через месяц, – обиженно проговорил Мягков, видимо задетый сухостью Чаплыгина. – Мать ведь, а тут что купишь? Не хавку же дарить. Юбилей будет, шестьдесят лет.
Чаплыгин собрался ответить, но в этот момент рядом кто-то вскрикнул и послышался глухой удар тела о доски пола. Оглянувшись вместе со всеми, он увидел лежащего на полу жёлтого сухого старика, который, обняв одной рукой свою банку, другой медленно доводил в воздухе круговое движение, как будто рефлекторно пытаясь сохранить уже потерянное равновесие.
- Что, дед, ноги не держат? – сказал Смятин, крупный коренастый зэк в повязанном вокруг толстой талии застиранном кителем. Он подошёл к старику и протянул ему свою крепкую, с рельефно выделяющимися у предплечья бицепсами, руку. Старик, беспомощно и сконфужено улыбаясь, взялся за руку и Смятин одним быстрым упругим движением, видимо довольный возможностью показать свою силу, поднял его на ноги. – Не ушибся?
- Спаси вас Бог, помолюсь за вас, – робко сказал старик, снизу вверх глянув на него, вместе с тем оправляя задравшийся выше пояса китель и отряхивая плавными движениями узкой ладони спину и брюки.
- Под ноги смотри лучше, чем молится.
Старик встал со своей банкой в конец очереди, и Чаплыгин, полуобернувшись, внимательно посмотрел на него. Старик был небольшого роста, с узкими, вогнутыми вовнутрь плечами и длинным и тёмным обрюзгшим лицом, на котором блестели большие выцветшие голубые глаза. В его лице, положении фигуры было какое-то незнакомое, нетипичное для зоны – доброе и смиренно-унылое, но вместе с тем не заискивающее выражение.
Чаплыгин стал вспоминать то, что он слышал о нём от других заключённых. Но вспомнил немногое – только то, что фамилия его была Перов, и то что в бараке его считали полусумасшедшим, юродивым. Он ни с кем не общался и не имел никаких дел, а почти всё время, кроме того, что было у него занято работой, сидел в своём дальнем углу, завешанном иконами и читал Библию. Выходил он только на еженедельные богослужения в церковь колонии.
- Что, больно ударился? - обратился Чаплыгин к старику. Тот поднял на него свои кроткие большие глаза.
- Ничего, хорошо всё. Оступился, ударился только немного. Бог спас.
- Ты в Бога веруешь?
- Верую, – серьёзно сказал Перов.
- Тут, небось, поверил?
- Нет, нет, ещё задолго до того как посадили.
- А как вышло, что поверил?
- Ходил с приятелем с работы в церковь, он верующий был. И такой был хороший в приходе священник, что я сначала через общение с ним, а потом как-то сам…поверил, – переступая с ноги на ногу и краснея, словно ему тяжело было выговорить эти слова, сказал Перов.
- А что ты всех на «вы» называешь, – спросил Чаплыгин, вспомнив ещё одну казавшуюся ему забавной черту Перова – вопреки обычаю колонии, обращаться к своим собеседникам на «вы».
- А как же иначе? Я дух Божий уважаю.
- Какой ещё дух?
- У святого апостола евангелиста Луки написано: «Каждый может усовершенствоваться и быть как учитель его». А кто учитель наш? Христос. Вот ему, частичка которого в каждом из нас, по подобию Божию сотворённом есть, я и кланяюсь. Хоть искорка, а в каждом она есть.
- Ну и что, помогает тебе вера твоя?
- Помогает, – просто ответил Перов, кротко глянув на Чаплыгина своими чистыми глазами.
В этот момент подошла очередь Чаплыгина и он, вскипятив воду, подхватил свою банку и пошёл к своему месту, где уже ждал его, хлопоча возле чашек, Царёв.
- Наливай вот сюда, полотенце возьми, – сказал он, подставляя под дымящуюся струю сначала свою, с выщербленным, краем глубокую чашку. – Смотри, не обварись сам.
Чаплыгин, взяв чай, сел на койку, подвернув под себя ногу.
- Хлеб у нас кончается, и в ларёк не везут, всё у них пряники эти дурацкие чёрствые. Думают, зэки всё возьмут. Ну и деваться некуда, – сказал Царёв, садясь рядом и шумно отхлёбывая из чашки. - А что ты говорил там в очереди с Иисусиком-то нашим?
- Где, с кем?
- Да с Перовым. О чём говорили-то?
- А, с этим. Да так, спросил его о чём-то.
- А ты, кстати, в курсе, за что он сидит?
- За что?
- За убийство, – произнёс Царёв, и, взяв бутерброд с колбасой, откусил от него большой кусок и энергично начал жевать, с значительным блеском в глазах глядя на Чаплыгина.
- И не скажешь про него.
- Ну а про кого скажешь? Васька-то вот из третьего отряда, который в покрасочном работает, знаешь что он? Девочку тринадцатилетнюю убил, разрезал и в бочке засолил. И дали десять лет.
- Да у него и рожа соответствующая, а этот-то…
- И этот тоже, рожа-то рожей, а, знаешь, эта песенка-то есть – «двух душ убил», – сказал Царёв. – Впрочем, тут, конечно, дело в правосудии, ты слышал как я говорил с Лопатой?
- Слышал, – нехотя сказал Чаплыгин, знавший привычку Царёва умничать во время еды, прибавляя к удовольствию от поглощения пищи удовольствие самолюбования, и до брезгливости не любивший этого. Он налил ещё чаю и, вытянув ноющие от усталости ноги поверх жёсткого одеяла, пошевелил расслабленными пальцами ног.
- Ну вот, мы говорили о двух системах – нашей и американской. У американцев прецедентное право, а у нас шалтай-болтай какой-то. Вот это ещё у Достоевского было, знаешь, о неравномерности наказаний? Ну там он говорит, что убийства тоже разные бывают, один ребёнка убил из удовольствия, а другой защищал жену. А обоим срок одинаковый. Вот в американской практике эта проблема – ну то, что закон от жизни отстаёт, хоть как-то решается.
- Это не американская практика, прецедентное право ещё в двенадцатом веке в Англии существовало, – заложив руки за голову и закрывая глаза, сказал Чаплыгин.
- Ну да, да. Вот у нас как сейчас, – не слушая его, продолжал Царёв. – Я тебе говорю, что вот, например, есть два случая, а срок один. А если не один, то на усмотрение судьи, которые у нас сам знаешь какие. Ещё может быть, что первому влепит пятнашку, а второму тот же самый судья год даст, потому что ему глаза его понравились. Например, вот мой случай, судья и слушать не стала, с размаху так и отоварила шестью годами. А в США бы был нормальный процесс, было бы изучение аналогичных дел, было бы там ещё…
- Да и там то же самое, – равнодушно перебил его Чаплыгин. - Везде одинаково всё – кто сильнее, тот и прав. Это закон природы.
- Нет, не скажи. Там справедливость есть, хоть человеческое отношение…
- Какая там справедливость… Ну сколько у них дел слушается в год? Миллион? Два? И каждое дело – прецедент. Кто богаче, у кого больше возможностей, тот изучит все лазейки, наймёт больше людей, найдёт нужные прецеденты и выиграет дело. Везде одно и то же.
- Если кто сильнее, тот и прав, то как же тогда… – начал говорить Царёв и осёкся. Чаплыгин понял, что хотел сказать Царёв, знавший его историю – «если кто сильнее, тот и прав, то как же ты оказался здесь?» И этот вопрос, по-прежнему остававшийся без ответа, и каждый раз вызывавший у него резкое умственное напряжение, – был неприятен ему. Он нахмурился и, излишне сильным ударом кулака оправив за головой подушку, приподнялся на кровати.
- А кого этот-то православный убил? – меняя тему, сказал он, из-под ресниц полузакрытых глаз глядя в тёмный угол на противоположной стороне барака, где находились нары Перова.
- Перов что ли?
- Да, Перов. Ты сказал… «двух душ убил», – с неохотой повторил он цитату, сказанную Царёвым.
- Да, да, убил. Там история такая странная. Говорили что-то – своего брата, вроде, из-за денег, тот наследство получил. А потом, когда его арестовали, оказалось, у него ребёнок грудной был, племянник его, он его прятал у себя. Ментам ни слова не сказал о нём во время допроса, да так тот и умер в квартире, в чулане.
- Что же он не сказал.
- Да кто его знает, может и ребёнка вслед за отцом хотел замочить, чтобы претензий на наследство не было.
- Большое наследство-то было?
- Да я не слышал. Квартира, кажется, досталась им.
- И что, тут-то проповеди читает?
- Сначала читал, теперь нет, вроде, – скучающим тоном сказал Царёв. – Может, чаю ещё?
- Ладно, давай теперь ты за чаем, – сказал Чаплыгин.
До поту напившись чаю, они просидели до отбоя. Царёв, по своей привычке без остановки болтавший, даже обиделся, заметив, что в этот вечер Чаплыгин совсем не слушал его. Он молча лежал на кровати, заложив руку за голову и прикрыв глаза. И о том, что он не спит, можно было догадаться только по радостной улыбке, изредка дёргавшей его губы.