Боль.
Тысячи нитей тянутся в пространстве, связывают меня с живущими рядом. Тянутся, то провисая, то натягиваясь до звона, то обрываясь с резким щелчком, то тая в беспредельном нигде. Тонкие и ломкие, будто стеклянный волос. Изжеванные до неприличия, лохматые, изодранные. Бесконечно прочные, отсвечивающие сталью.
Разные.
В руке моей нож, длинное узкое лезвие блестит, как черный лед. Если нить не нужна – мне ли, тому ли, кто на другом ее конце – достаточно просто отсечь эту связь. Одним хватает легкого касания лезвия, другим – резкого удара, третьи надо долго кромсать и мучить.
И режешь, и царапаешь, и мочалишь эту нить, пока однажды не услышишь нечто вроде: «Знаешь, а я, кажется, влюбился, как подросток. Даже стихи ей хочу написать зачем-то». И радуешься, и даже знаешь, кто эта она, и думаешь: вот он, обрыв связи, вот, свершилось. Значит, теперь будет легче.
А есть и такие, которые не перережешь, их можно лишь выдрать из себя с клочьями кожи, с кусками мяса, с болью и кровью. Выдрать и идти дальше, оставив на стальном тросе часть себя.
И никогда, ни за что не решиться на такое, пока однажды с той стороны не долетит звук обрыва, окончания всего. И будешь молиться, чтобы этого не произошло, чтобы не совершить нечто, за чем последует обязательное вырезание из себя обрывка нити. Вырезание это необходимо, иначе мертвый обрывок будет терзать и мучить, и гнить, и тянуть в никуда – уже окончательно в никуда.
Но пока – пока еще можно этого избежать, и стальная нить звенит, то натягиваясь, то ослабевая. И ловишь баланс, и пытаешься качнуться обратно, перейти от «пока еще можно» к «можно». И снова и снова перекраиваешь себя по живому тем же ножом, которым кромсаешь связующие нити.
Эти усилия – только твои, ничьи больше. С той стороны все видно по-другому, настолько по-другому, что стальной трос может оказаться волоском или даже грязными лохмотьями, которые обрываются легко и с удовольствием.
И самое страшное, в итоге, – на той стороне ведь не ты, но правишь себя по своему же образу и подобию, по своим меркам доброго, правильного и нужного. Взглянуть с другой стороны – значит стать не собой, а если не собой – то кем? И будет ли нужно то, что получится, тому человеку? Если нужно – зачем?
Изменения практически необратимы, мосты сожжены, переходы обрушены. Может, и напрасно – скорее всего, напрасно. А шрамы – шрамы долго еще будут болеть.
Наверно, было бы правильно махнуть на все рукой, усмирить в себе пару-тройку никому не нужных порывов, вспомнить, что родня давно посылает не в сад, так замуж, и пойти – хоть за первого встречного, лишь бы все вздохнули с облегчением, лишь бы больше новых связей, вытесняющих связи старые. Лишь бы больше новых нитей, тонких и слабых, измочаленных, изжеванных до неприличия, лохматых, грязных, склизких, навязанных вопреки воле.
И что-то внутри – измененное, перекроенное – ехидно ухмыляется: давай, иди, раз тебе так нравится отрезать, отскребать от себя ножом липкую грязь, предварительно самолично в ней вывалявшись. И улыбаешься этому чему-то по-новому жестко, зло и радостно, и легко режешь лишние нити, оставляя только самое дорогое.
А потом – потом видишь, что сталь стала шелком, и бережешь каждую ниточку. Но шелк этот прочнее металла, и нет больше мучительного натяжения на пределе прочности, нет путаницы волокон. И пусть все длиннее эти нити, пусть все больше расстояния, они уже не оборвутся просто так.
И боли нет. Есть покой и ясность.