Рисунок Александра Фирсова
***
Двери камеры Специального Изолятора бесшумно закрылись. Я нахожусь внутри цилиндра, стены которого покрыты каким-то матовым серым пластиком. Мертвенный свет падает с круглого потолка. До него около трёх метров. Диаметр моей кельи примерно такой же. Вся внутренняя обстановка – полукруглый топчан, с комплектом постельного белья. На полах – ворсистое покрытие. На единственной бесконечной стене две цилиндрические выпуклости. Их назначение пока неизвестно.
В этой суперсовременной тюрьме нет ни звуков, ни запахов, ни возможности определить время хотя бы по естественному чередованию дня и ночи. Принцип неопределённости срока исполняется неукоснительно, поэтому я точно знаю лишь одно: моё пребывание здесь не будет продолжаться менее одного месяца и более одного года – таков недавно вступивший в силу закон о политсанации.
***
Они пришли за мной в подлое время, густой и чёрной ночью, которая не успела стать жидкой сывороткой пасмурного утра. Пришли через три месяца после объявления приговора: «Десять лет политической санации с пожизненной отсрочкой исполнения».
Суть этой строчки, тщательно отжатой от лишних слов, заключается в том, что меня могут изолировать в любое время, в течение всего оставшегося срока проживания. На самом деле длина этой строчки неопределённа: сколько я протяну на этом свете – известно, наверное, лишь Богу. Но наше одновременное пребывание в границах несчастного Отечества всегда вызывало у меня сомнения: из России он убыл в 20-х годах прошлого столетия, с первой волной эмигрантов. Он предал всех, кто в него верил. Покуривал на палубе одного из последних пароходов, уносящих немногих счастливчиков в иной мир, где действовали иные законы. С тех пор он не возвращался, и жить приходилось безбожно, как попало, в меру собственных убеждений о правильном времяпровождении собственного срока отбывания жизни.
Она стала длительным наказанием за грехи отцов и дедов, отвергших Христовы заповеди, но не сумевших придумать что-нибудь взамен. Сначала они взрывали храмы, потом убивали друг друга – во имя торжества справедливости, равенства и братства – стократно перевыполняя достижения несчастного Каина. Не успев смыть братскую кровь с натруженных убийствами рук, они изгадили и опошлили собственную сказку о коммунизме. И, казалось, исчезли навсегда. Но на самом деле они просто затаились в каждом из нас: они и есть – мы.
***
Почти каждому, кто хоть раз имел несчастье заблудиться в незнакомом лесу, тундре или пустыне известно тревожное состояние, когда теряется чёткое представление о местонахождении собственного тела в пространстве. Потеряться во времени сложнее: даже в пасмурную погоду смену дня и ночи никто не отменял, и если человек не совсем потерял голову от страха, если не падал в обморок от бессилия и голода, то он и без часов будет знать, сколько суток блуждает по незнакомой местности.
Они арестовали меня в три часа ночи, попросили оставить все личные вещи, исключая предметы одежды. Около шести часов везли в автозаке с единственным стальным пеналом одиночной камеры для перевозки особо опасных преступников. Внутренний её размер приблизительно полметра на шестьдесят сантиметров, стенки покрыты оцинкованной сталью, есть скамейка. Выгрузили, как я понимаю, в закрытом дворе областной тюрьмы, один из корпусов которой является Специальным Изолятором для политсанируемых. Таким образом, географическая точка, в которой я нахожусь, это город Пермь.
Сразу после прибытия меня подвергли двум малоприятным процедурам. Первая из них могла бы ввести в шоковое состояние любого человека со слабыми нервами: в душевой кабине вместе с обильной пеной я смыл с головы всю свою пышную шевелюру. Брови и ресницы почему-то не пострадали. Очевидно, мои душегубы используют какой-то шампунь-депилятор с избирательным действием. Неужели и женщин, если таковые есть среди политсанируемых, лишают причёски столь же подлым способом? Но во всём есть свои «плюсы»: такая химическая «стрижка» менее унизительна, чем механическое удаление волос в тюремной парикмахерской. После душа меня сопроводили к врачу, зафиксировали в специальном кресле и, после обезболивающего укола, вшили под кожу правой руки специальный датчик, который обеспечит дистанционный контроль физического состояния: прямой контакт политсана с медперсоналом категорически запрещён, а его здоровье – особая забота госбезопасности.
А вот с определением точного времени пребывания в этой пластиковой клетке будет значительно сложнее. Но стоит ли тратить усилия для изобретения какой-то собственной системы отсчёта дней, если дольше года меня здесь держать не будут? Есть ли в этом смысл? Стоит подумать об этом, но пока я помню, что попал в эту капсулу примерно в десять часов утра третьего сентября 2012 года.
***
Душегубы – очень правильное слово, обозначающее суть особой породы людей, верных слуг Системы, возникшей в России 20 декабря 1917 года – в день создания Чрезвычайной Комиссии. Разумеется, Система рождалась в муках. В течение нескольких десятилетий практической учёбы душегубству, внутренних и внешних врагов советской власти просто убивали. Либо сразу, либо постепенно – в ходе выполнения планов Партии – на каторжных работах.
Рациональные мысли о сохранении полезных свойств живого человеческого тела – при одновременном уничтожении его души – пришли после кровавого периода советской истории, когда и сами работяги-убийцы нередко становились невольными жертвами отлаженного конвейера. Учёные всего мира долгие годы бились над дорогостоящей проблемой создания «железного человека» – механического робота, набитого электроникой, заменяющей мозг. Но даже самые успешные варианты кибернетических игрушек не обладали главными свойствами человеческого организма – способностями к размножению и самообучению.
Россия всегда отличалась парадоксальным подходом к решению проблем человечества и была богата природными ресурсами. А самым дешёвым и подручным материалом всегда считались люди. Зачем же создавать дорогостоящих роботов и тратить на это колоссальные средства, если есть в наличии подходящее сырьё – практически бесплатный человеческий материал? Эксперименты по психологической ломке отдельных граждан начались, наверное, в середине прошлого столетия, в советских психиатрических больницах.
Наши чекисты пошли самым коротким путём: они упорно учились губить душу и превращать среднестатистического человека в покорного биоробота – живого раба Системы, начисто лишённого представлений о гражданстве и человеческом достоинстве. Этот нелёгкий путь познания состоял из проб и ошибок. Были испытаны сотни различных способов химического, электромагнитного, радиационного и гипнотического влияния на мозги подопытных, но всё было тщетно: редкие удачи по превращению человека в безвольного исполнителя не удавалось тиражировать.
Пришлось вспомнить уроки прошлого и вернуться к широкомасштабному идеологическому воздействию. Эта долгосрочная программа потребовала создания целой системы массовой культуры, постепенно превращающей граждан – в послушное население. С полезными качествами хорошо обученного рабочего скота, которому нужны, в основном, нормальные условия для питания и размножения. И только в начале нынешнего тысячелетия удалось, наконец, достичь серьёзных успехов в формировании вполне бездуховного продукта долгих исследований – безропотных народных масс, которыми легко и просто управлять.
Следует отметить, что современный раб так же отличается от своего древнего предка, как японский автомобиль от колесницы египетского фараона. Это самообучающееся и самовоспроизводящееся человекообразное существо, способное выполнять сложнейшие виды работ и легко вписываться в любые технологические системы и производства. По сути дела, это и есть – биоробот – мечта многих учёных, впервые воплощённая в России сразу огромной партией – более ста миллионов экземпляров. Я в эту партию не вхожу, но самим существованием помогаю Системе избегать идеологических ошибок.
Политсанация – это не наказание, а всего лишь плановая проверка некой эталонной человеческой особи на её соответствие определённым параметрам. Ведь человек – не тот метр, который изготовлен из сплава платины, хранится в Париже и не становится короче или длиннее. Политсан может сломаться изнутри, что не всегда заметно снаружи.
Моя беда в том, что я жив.
***
Небольшая цилиндрическая выпуклость неслышно повернулась вокруг оси, и в освещённой нише я увидел круглый поднос, на котором стоял обед в трёх пластиковых ёмкостях, запечатанных фольгой. На подносе и каждой плошке – номер. Он совпадает с нашивкой на казённом комбинезоне: моё имя – ПС-17. Это значит, что, во-первых, пища приготовлена специально для меня, и повара учли физическое состояние моего драгоценного организма. А во-вторых, что я не последний и не первый в скорбном списке подопытных, которые проходят вместе со мной испытание на душевную прочность. Да, это именно обед, потому что к тюремному завтраку я уж точно опоздал.
Приём пищи – одно из немногих удовольствий, доступных тем, чья свобода ограничена. Даже чёрствый кусок хлеба дарил сидельцам всех времён воспоминания о поседевшем ржаном поле, о васильковом небе и одиноком коршуне, парящем в немыслимой высоте. Мне чёрный хлеб противопоказан. Вместо него на подносе лежат три мягкие белые булочки. Их аромат и вкус точно такой же, как у стерильной ваты. На первое – горячий суп-пюре без запаха, на второе – тёплая паста с едва различимыми волокнами мяса. И жидкость для питья, напоминающая по консистенции томатный сок. Все эти кулинарные шедевры тюремной кухни окрашены в одинаковый бледно-жёлтый цвет.
Не сомневаюсь: за мной ведётся круглосуточное наблюдение и сейчас кто-то хихикает у монитора и радостно потирает потные ручки, ожидая гордого отказа от этой мерзкой еды. Но подобные ожидания напрасны: какую только дрянь мне не приходилось есть в разные периоды жизни. Всё зависит от внутреннего настроя: для кого-то малосольная рыба с крепким душком – это вонючая тухлятина, опасная для жизни, а для кого-то – изысканное лакомство. Я отношусь к последним и считаю себя гурманом. Жаль, конечно, что меня лишили ещё и гастрономических удовольствий, но это не смертельно. Диета в моём возрасте даже полезна.
И вообще, я не могу относиться к заключению в эту клетку, как к наказанию. Это бы означало, что я смиренно признаю за гэбэшниками право – вершить правосудие. Что я полностью согласен с их дерьмовым судом, который определил степень моей опасности для общества и вынес решение о соразмерном наказании. На самом деле я готов признать лишь одно: им действительно удалось создать могущественную систему управления и превратить целый народ в покорно чавкающее быдло.
Я ем эту бурду и вспоминаю прошлое. Всё тёмное в нём с течением времени меркнет, а светлое остаётся в памяти. Так бывает у всех. У меня нет ни малейших сомнений, что пища очень полезна, хотя имеет вкус сине-зелёных водорослей из рода Носток – то есть вкуса не имеет вообще. Россыпи съедобных «виноградин» одного из видов этих водорослей я обнаружил однажды на дне безымянного озера в Восточной Сибири.
В то время мы с напарником изо всех сил экономили муку, растительное масло, сахар, соль и патроны. Их ограниченные запасы были предназначены только для зимнего промысла. Слизистые «виноградины» со дна мелкого озера вполне съедобны, но почему-то вместо этой полезной растительной пищи мы предпочитали есть нечто менее диетическое: громадных озёрных карасей и тушки пойманных в капканы ондатр. Мы запекали их по-эвенкийски – «на рожнях» – рогульках из тальника с заострёнными концами. Два из них втыкались в рыбу или мясо, а третий – в землю рядом с костром.
Это было в какой-то предварительной и уже не реальной жизни. Но память о вкусе и запахе таёжных деликатесов – неистребима, она способна украсить любое блюдо из тюремного меню. Наверное, на моём лице нет ничего кроме явного наслаждения. Я ни секунды не сомневаюсь, что без насильственного применения каких-то специальных средств, меня невозможно сломать. Я здесь, но это не мешает чувствовать себя свободным.
***
Внешне всё выглядит так, словно политсан за номером ПС-17 с аппетитом ест «космическую» пищу. На самом деле я напряжённо думаю о скромных ресурсах собственного мозга – записывать мысли невозможно: в камере нет ни клочка бумаги, ни огрызка карандаша – всё придётся запоминать. Ещё я думаю о неопределённом отрезке жизни – месяц или год, или какое-то промежуточное значение – в абсолютном одиночестве при идеальных условиях содержания. Действительно: ни посторонние звуки, ни вкус и вид пищи, ни запахи, ни перепады температуры воздуха, ни его состав – не могут отвлечь от размышлений. Это ли не желанный рай для мыслителя?
Это ли не тихий ад для любого нормального человека?
После обеда я лёг на топчан, чтобы окончательно убедиться в высоком качестве тишины.
Даже смывной бачок в туалете устроен столь хитроумно, что не работает «просто так», для развлечения постояльца камеры. Вода в умывальнике течёт лишь тогда, когда ладони находятся прямо под краном. И маленькая деталь: в санузле нет зеркала и станка для бритья. Вместо них – тюбик с кремом-депилятором. Я не могу увидеть даже собственное лицо, а для многих это важно.
Первый раз я столкнулся с многомесячным одиночеством в тайге, на промысле, и хорошо помню, как в первые недели придумывал вескую причину, из-за которой нужно было срочно бежать к соседу, находившемуся от меня в сотне немереных километров. Три недели я убеждал себя в том, что невозможно жить без чистой махорки, довольствуясь табачно-махорочной смесью, по десять копеек за пачку, и папиросами «Волна» – по семнадцать. Курева у меня было предостаточно, но у соседа, Володи Черезова, водилась настоящая махра, без табачной пыли, и об этом я точно знал. Потом я решал, что мой суровый сосед, бывший зэк, буквально плачет по ночам от недостатка в организме сливочного масла, которое не успел купить до очередного хронического запоя, а потом уж поздно – деньги были пропиты, как обычно, до последней копейки. И вот я обязан проявить лучшие человеческие качества и поделиться запасами. Принесу хотя бы килограмм – пусть мужик раскумарится. Заодно и делишки наши обсудим, и чайку напьёмся – от души. Сколько же сил ушло на то, чтобы удержаться. Ведь на самом деле мне было нужно просто поговорить. Причём – с любым человеком. Через месяц я уже смеялся над этим. Через два – рвался домой и дико тосковал о жене и сыне. Через три месяца всё приходило в норму. В конце сезона мне уже не хотелось выходить из тайги и видеть людей. В душе наступала полная гармония, и я наслаждался единением с природой и тишиной. В тайге она никогда не бывает мёртвой, потому что сама тайга – живая. К счастью, язык её не каждому понятен и слышен.
Но возвращаться всё-таки приходилось. Очередная встреча с себе подобными никогда не приносила ничего, кроме сожаления. И не в том дело, что люди были плохи. Просто лагерная жизнь, с какой стороны на неё не смотреть, проходит за колючей проволокой и калечит каждого. Те времена казались глухими и тёмными, но мы выбрались из непролазной чащи. Светлая поляна оказалась зыбкой трясиной. Я провалился и сижу в одиночной камере. И думаю о себе и будущем тех немногих, кто сохранил способность к самостоятельному мышлению и внутренней свободе. Мы обречены на пожизненное существование в новой России. Но мы не представляем сколь-нибудь значимой угрозы, потому что уже невозможно создать собственную систему «обратного очеловечивания» десятков миллионов жителей России. Такая система никому не нужна. Сами потребители «хлеба и зрелищ» никогда не позволят заменить лёгкую для усвоения эрзац-культуру на что-то иное.
Множество людей не переносит тишину: без внешних раздражителей их мозг бездействует, и она кажется страшной и бессмысленной. Но у некоторых тишина вызывает появление мыслей и невольное построение сначала простейших, а потом всё более сложных логических цепочек и умозаключений. В результате могут рухнуть незыблемые идеалы и исчезнуть привычные ориентиры. Ты можешь полностью выпасть из государственной Системы Умообеспечения, а это гораздо страшнее, чем заблудиться в глухом лесу. Если это произойдёт, то ты обречён на автономное плавание в мире собственных мыслей, словно несчастный астронавт, нечаянно оторвавшийся от космического корабля. И неизвестно: надолго ли хватит – самого себя, и как скоро ты сойдёшь с ума. Суть инквизиторской пытки, которая называется «политической санацией», в том и заключается, чтобы в прохладной камерной тишине очередной испытуемый съел себя – изнутри.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/03/06/681