Любовь их вспыхнула словно одинокая в поле сосна под ударом нежданной молнии.
Это, понятно, поэтическое сравнение, но сосна та и взаправду когда-то была. Не такая разлапистая правда, как, скажем, у Шишкина на картине «Рожь». Она была молода и, вопреки ожиданиям, стройна. Почему вдруг вопреки ожиданиям? Одиноко стоящие сосны, как правило, всклочены, неприбраны и имеют стволы столь извилистые, будто бы хранят в себе всю метеорологическую историю жизни поля. Моя же, поправ все ветра, дожди, холода и пекла, стояла прямая и тонкая, как балерина в короткой зеленой пачке, готовая к антраша в небо.
Поле это ничем особо примечательным не выделялось. С запада, севера и востока его забирал в римское каре исполинских легионеров вековой бор сосны, что называют, корабельной, а южным своим краем спускалось оно к светлой речушке, если не назвать, к ручейку, без имени, неведомо откуда берущемуся и неведомо куда несущему свои девственно-чистые воды (так и мы, словно сиротские дети, никогда не знаем наверное, чьи мы и кому предназначены). Луг этот когда-то был оставлен под пар рачительными его хозяевами, да видать что случилось с ними, только ни под озимь, ни под яр никто его больше не вспахивал. Какой-то весною явились сюда два похмельные геодезиста, поставили теодолит под мою сосенку, реечник в полчаса оббежал поле по кругу, выпили бутылку водки, закусив ее расплавленным на солнце салом с душистым ржаным хлебом, да исчезли навсегда. Еще, спустя время, подкатили три нескромных размеров черных джипа, вышли из них бычешеие трое мужчин в лакированных туфлях, черных костюмах и зачем-то с золотыми цепями вместо галстуков, посовещались с полчаса, да тоже пропали. Уж больно далеко это поле от городов да дорог. Так и осталось оно лежать не тронутым ни плугом землепашца, ни бульдозером дачного зодчего. В разгар лета редкая ягодница добиралась сюда по землянику, да даже и грибник доходил по осени только отдельный, шальной да упорный, зато всякому мелкому зверью: зайцам, тушканчикам, полевкам, всевозможного оперения и голоса птицам и неисчислимому семейству различного вида членистоногих и чешуекрылых было здесь раздолье.
Стояло обыкновенное подмосковное июньское утро. Тихо. Солнце над восточным бором поднялось уже довольно, чтобы коснуться нежными своими ладонями юной кудрявой головки моей балерины, а в траве под ногою ее уж вовсю кипела насекомая да пернатая жизнь. Неутомимые муравьи проложили свои трудовые тропы из леса в поле; пчелы, осы да шмели сделали уж не одну ходку от цветков до гнезд своих; будто фырча и чертыхаясь, выбралась из-под еще влажной от росы земли хлопотливая жужелица; паук, проверив вчерашний свой бредень и ничего не найдя в нем, плюнул в сердцах, и принялся плести заново свою хитроумную снасть. Серая полевка высунула мордочку свою из норки и зорко обозрела носом ближайшие травы как на предмет поесть, так и чтобы самой не сделаться чьей-нибудь едою; толстые два зайца уписывали за обе щеки сочные листья клевера, вращая ушами своими, будто локаторами… За всем за этим внимательно наблюдало разношерстое птичье товарищество, подмечая особенно неповоротливых или бесшабашных членистоногих братьев своих меньших, но и за пернатыми, в свою очередь, приглядывала с верхних ветвей окрестных сосен безжалостная пустельга. Над бором разливался соловей и извечный вороний кар.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
В общем, жизнь не то, чтоб била ключом, но просто шла своим, богами придуманным чередом.
Звали ее на латыни Heliconius melpomene, как записал бы в своем блокноте Набоков, по-нашему же, Мельпомена из семейства Геликонидов или просто Молли, его же родители назвали Morpho achilles или Ахиллес из семейства Морфидиев. Кланы эти, Геликониды и Морфидии, вовсе не по Шекспиру, жили в совершеннейшем мире и согласии, так как питались, по преимуществу, нектаром цветков различных. Молли росла девочкой очень красивой, правильнее сказать, яркой. Начинаясь от спины ослепительно рыжим, крылья ее переходили цветом в иссиня-черный, с буквально кричащими белыми пятнами посредине. Ахиллес был и вовсе красавцем. Черные крылья его, с белыми крапинками по краям, к центру, словно неоновым карнавалом, разражались ярко-голубыми всполохами.
Случилось все, как и всегда случается подобное, случайно. Этим утром они сели на два соседние цветка, мало интересуясь по сторонам и занятые лишь утренним своим завтраком.
- Какая прелесть, - раздался нежный голосок Молли, только оторвавшейся от нежной чашечки колокольчика, - сказка!
Ахиллес отнял хоботок от слишком перестоялой незабудки и недовольно взглянул в сторону голоса.
- О, боги! – вдруг воскликнул он и, взмахнув крыльями, бросился на Молли, сбил ее с цветка, и они рухнули в траву, чуть не поломав себе крылья.
Трясогузка, которую в последнюю секунду заметил Ахиллес, нервно взмыла в воздух, недовольно чирикнула о неудаче и полетела дальше рваными скачками.
- Что вы творите такое! – возмутилась Молли, расправляя крылышки. – Хам!
- Простите, сударыня…, - замялся Ахиллес, - но…
- Морфидий…, - брезгливо оттопырила она губку, узнав семейство по окрасу. – Тогда понятно. Никакого воспита… А-а-а! – завизжала вдруг она и сама юркнула под крылья Ахиллеса.
Обиженная трясогузка, сделав над полем круг, вернулась к месту неудачной охоты и снова пролетела над ними, на секунду заслонив солнце. Молли боялась шевельнуться и лишь мелко-мелко дрожала всем телом. Ахиллес опасливо оглянулся и посмотрел в небо. Чисто.
- Все, сударыня, она улетела.
- Кхе-кхе, - сконфуженно покашляла Молли и высвободилась из объятий спасителя. – Спасибо вам… Простите, что я так резко…
- Не извиняйтесь, сударыня…
- Мельпомена, - присела бабочка в реверансе, - можно просто Молли.
- Я Ахиллес, - горделиво сверкнул голубым неоном крыльев рыцарь.
- Как грозно звучит, - кокетливо хихикнула Молли. – Но… Почему же она не схватила вас?
- Я синий и цветы синие, а вот вам, Молли, с вашим алым окрасом нужно летать над цветками красными. Здесь вам небезопасно.
- Я знаю, - вздохнула глупышка. – Папа все ругает, мол, не наши это цветки, а я так люблю колокольчики. Такие нежные…
- А знаете, - загадочно улыбнулся Ахиллес, - мне, пожалуй, известен способ, чтобы вам наслаждаться колокольчиками без риска для жизни.
- Как же? - с надеждой взглянула Молли в глаза своего спасителя.
- Только…, - смутился Ахиллес. – Только это можно… В общем, это небезопасно только ночью.
- Как ночью! – целомудренно испугалась Молли и покраснела. – Мне никто не позволит…
- Но вам и днем не позволяют приближаться к колокольчикам, - возразил Ахиллес. – К тому же, вы будете не одна.
- Вот именно, - волновалась юная бабочка незнакомым ей доселе волнением. – Одно дело, тайком пить колокольчики, но если папа узнает, что я это делаю ночью, да еще с одним из Морфидиев…
- Ну и как знаете, - деланно обиделся Ахиллес. – Род Морфидиев ничем не хуже рода Геликонидов.
- Но вы же… совсем другие…, - вдруг испугалась Молли, что вот улетит он сейчас и больше она его никогда не увидит.
- В чем другие! – вдруг взорвался Ахиллес. – Другие у меня крылья, лапы, усы, глаза? В чем, Молли, разница между нами? Не из яйца ли, не из гусеницы, не из куколки ли родились мы оба? Разве ты не слышала, что когда-то, давным-давно, на земле была всего только одна бабочка, от которой пошли все семейства? Наш мир прекрасен своим разнообразием, но отвратителен своей враждой. Если бы не эти междоусобицы, бабочки могли бы стать главным видом на планете и никакая трясогузка не была бы нам в указ и страх. Мы дрожим в страхе потерять жизнь и как раз теряем ее из-за глупых межродовых предрассудков, думая лишь о сохранении своей фамилии. Но однажды налетит стая голодных птиц и уничтожит все эти фамилии, без разбора. Однако у нас с тобой есть шанс, великий шанс. Мы создадим новый вид. Наши дети утратят межсемейные различия. Это будет новая, совсем новая бабочка, такая, как та, что дала начало всем нам. Это будет второе пришествие…
Ахиллес захлебнулся пафосом и замолчал. Молли…, Молли не могла оторвать от него глаз. Она будто и вправду перестала видеть в нем Морфидия, а в себе Геликонидию и даже будто переступив через целомудренную девичью свою застенчивость, вдруг представила своих детей, детей-богобабочек, что положат конец всем раздорам на земле, положат начало новой жизни и воцарятся над миром своим совершенством.
- Я…, - потупилась Молли. – Я согласна…
- Встретимся в полночь на сосне, - обрадовался Ахиллес, подлетел к Молли, поцеловал ее в щеку, вспорхнул и исчез в лазоревом небе, оставив бедняжку в смятении и счастье.
Закат сегодня был… Солнце, привычно-устало порозовев, склонило голову свою набок, готовясь ко сну, как вдруг, над западным небосклоном, сначала тонкой траурной каймой, но уже через пять минут холодным похоронным покрывалом поднялась индиговая туча. Она в мгновенье укрыла светило, окрасив все небо в кроваво-малиновый, еще, спустя время, кровь эта запеклась в пурпуровый и, наконец, туча накрыла все, от горизонта до горизонта. Наступила кромешная тьма, воздух набух водою, но дождь никак не начинался, будто собираясь с мыслями. Птицы попрятались в свои гнезда, мыши в норы, муравьи позакрывали все окна своих муравейников, а насекомые, забыв про межвидовые распри, сгрудились, под большими листами лопухов. Что-то будет…
Ахиллес сидел на ветке центральной сосны и с тоскою наблюдал зловещий этот закат. «Не прилетит, - вздыхал он, - конечно не прилетит. Кажется, сами боги разгневались на нашу любовь, раз наслали такую страшную тучу». Он понуро опустил крылья, неон их потух…
- Ахиллес, - услышал он вдруг за спиной тихий голос. Рыцарь обернулся. Это была она!
- Молли! – воскликнул он, взмахнул крыльями и взмыл над сосной весенним жаваронком.
Молли последовала за ним и если бы случился здесь какой нечаянный зритель, то увидел бы волшебную картину: на фоне отливающего янтарем ультрамаринового неба, над темным силуэтом молодой сосенки, словно споря со всею природою резвились два огонька, алый и голубой. Они, то взмывали к небу, то, сплетаясь шлейфами света кидались вниз, то разлетались, то вновь соединялись, словно влекла их друг к другу неведомая, неодолимая какая-то сила… В какой-то момент они слились в один яркий сгусток света и вдруг… вспышка, как если бы тут оказался папарацци. Она длилась всего секунду, после чего огоньки разделились и, медленно кружась, опустились в крону сосны.
- Я люблю тебя, Молли…
- Я люблю тебя, Ахиллес…
Не успела она произнести эти слова, как небо озарилось фиолетовым от горизонта до горизонта, нависла тревожная тишина и… воздух расколол такой грохот, что задрожали даже видавшие виды столетние сосны-легионеры. Упали первые крупные капли и, словно извергая весь гнев богов, неумолимой лавиной хлынул ливень. Ахиллес накрыл Молли крыльями и они оба прильнули к стволу. Повсюду сверкало и грохотало, но влюбленные даже радовались этой стихии, так же, такою же силой бились теперь и их маленькие сердца…
Над сосной вдруг зловеще пожелтело, потом покраснело, будто плавилась сталь, и, наконец, медленно разрезая воздух, вниз устремилось, извиваясь, словно гигантская змея, страшное светящееся чудище. Оно оплело тысячей щупалец несчастную сосенку и та вспыхнула, словно спичка. Крона исчезла в секунду, озарив пламенем все поле, до самых его краев, ствол обуглился и… ничто живое не уцелело, не могло уцелеть в тот миг…
Поле и по сей день стоит невспаханным, по-прежнему живет оно своей хлопотливой жизнью: суетятся муравьи и трудятся пчелы; заливаются соловьи и скандалят вороны; столь же невозмутимы сосны-исполины, столь же чисто и непорочно небо; над синими цветками порхают синие, а над красными красные бабочки; тихо журчит ручеек, играя бликами приютного теплого солнца… Жизнь весело и бездумно бежит вперед и лишь странным и даже как-то неуместным в этой идиллии восклицательным знаком стоит посреди поля обугленный остов когда-то прекрасной молодой сосенки, что однажды приютила на груди своей настоящую, но противоестественную любовь… Не памятником любви этой стоит он, но укором и предупреждением:
Не спорь с предумышленным богами, не смей перечить отцу небесному и промыслу его, смири гордыню свою, укроти дух и плоть свои, ибо прах ты и в прах обратишься. Аминь.