От автора. Все события и персонажи этого рассказа вымышлены. Любое сходство с реально действовавшими людьми и ситуациями случайно.
Имя у него было Леонард. А поскольку был он художником, то друзья прилепили ему прозвище Да Винчи. Так и жил он с этим прозвищем. Внешность у него была обыкновенная, ничем не выделяющаяся. Разве только глаза. Вот они то были особенными. Если он смотрел на кого, то казалось глаза его в душу проникают. И становилось невольно тревожно от этого взгляда – а не видит ли он в тебе что-то такое, что ты и сам не знаешь или позабыл давно. Среди собратьев по кисти пользовался он авторитетом, картины его выставлялись изредка. Находились и покупатели на его картины, так что в жизненных коллизиях удавалось ему сводить концы с концами.
Жена его тоже была художница. Оформляла детские книги и другое, по мелочи, что подвернется.
Писал наш Да Винчи, в основном, пейзажи. На этюды забирался в дикую глухомань, приезжал загорелый, обветренный, а потом долгую зиму писал свои удивительные открытия. И то сказать, родная сторона представала на его полотнах незнакомой, сказочной какой то. Уж если это был лес, так лес из царства Берендея. Если озеро, то такое, что того и гляди русалки вынырнут. Река если текла, так звала и манила куда в даль волшебную… А уж если дорога, того и гляди проедет сейчас по ней Илья Муромец, а там за поворотом сидит на дубе Соловей - разбойник…И писал Леонард всегда на больших холстах, чтобы простор был.
Так и текло время, отданное любимому делу. Только Великая негодяйка жизнь вносит свои коррективы. Давно уже ученые мужи вычислили, что нежелательное в этой жизни происходит чаще, чем желательное. Так и случилось. Скоропостижно скончалась жена нашего художника. Сгорела в две недели.
И тут выяснилось, что Леонард очень любил свою спокойную и, в общем-то, невзрачную жену. И потому теперь он запил, хотя раньше был довольно равнодушен к этому делу. Ох, скольких его собратьев водка сгубила. Потому и сторонился он ее видно. А она его все-таки поймала в свои сети.
Очень быстро опустился он, убогим стал, на всех обидчивым. Поседел весь, лицом потемнел. Когда к мольберту подходил в последний раз и не вспомнит. Денег нет. Сочувствие друзей испарялось помаленьку. Рвались последние нити связи с миром, рвались легко и неощутимо. И думал он только об одном – скорее опохмелиться, ибо как жить, если тебя колотун бьет. Погибал на глазах.
Не секрет, каждый алкоголик себя таковым не считает. Я, мол, в любой момент остановиться могу, завязать на крепкий морской узел. Только не успевают.
Леонард успел. Вернее, помогли ему успеть.
Почти на четвереньках приполз он к храму, сел на паперти. Внутрь храма зайти не решается – запах от него, хоть святых выноси. И вид соответственный. Смотрит на лик Иисуса над входом и молится про себя, как умеет, своими словами, ибо был по сию пору неверующим. Упал он наземь, только одно стонет: «Не могу больше, Господи!»
И спасение пришло. Не от Бога. От женщины. Впрочем, может это Всевышний ее командировал на дело самаритянское. Вышла она из храма, присела рядом с Леонардом и в глаза ему заглянула. С этого все и началось.
Тот кто разгадает тайну женской души самым великим человеком на свете станет. Одна выпивоху из дому гонит, другая законченного алкаша и бомжа к себе в дом ведет.
Спасла его женщина, назовем ее, скажем, Надежда.
Отмыла, прирос Леонард к ней, бросил пить. Как произошло это, другая тема, потому что до главного мы все никак не доберемся. Случилась странная вещь: он пробудился, просветлел.. Долго била его жизнь, прежде чем в душе наступил порядок. И оказалось, что настоящий облик его проглянул, проявился через внешнюю его оболочку, и стал Леонард Да Винчи, право же, красавец.
И он снова потянулся к краскам и кисти. Конечно, он мог бы стать известным художником. Но нет – душа не позволяла. Сам он не стремился к славе и был, как говорится, известен в узком кругу. Видимо, не это было для него главным.
Главным была его новая живопись. Не знали о том даже многие близкие его знакомые.
Листал как-то Леонард альбом репродукций картин Гогена и задумался. Листал он работы таитянского периода: вроде бы изображены места, которые должны представлять собой рай земной. Рай плотский, мужской, Гогенов. Но почему же художник нигде не нарисовал себя среди пальм, хижин, плодов, собачек? Как будто стоит он у входа в этот рай, войти не решаясь? Или грешен настолько? Или, как когда-то Леонард не решался в храм войти по причине своей убогости?
Взял Леонард кисти и краски и стал рисовать картину «Гоген и его подруга Техура на Таити». И тут он обнаружил, что картина не пишется. Он брался заново и снова. Просто копировал какую-нибудь репродукцию, вписывал в нее две обнявшиеся фигуры, то рисовал фантазию под Гогена. Ничего не получалось! Леонарда охватил ужас – ему показалось, что он вообще утратил способность рисовать. А такое могло произойти и очень даже просто, учитывая все что с ним ранее произошло.
Он все забросил и писал сутками напролет.
И, наконец, убедился в том, что ничего из его затеи не просто не выйдет. Не может выйти.
Внезапно на него снизошло откровение, почему.
Художник создает мир, о котором он мечтает, но в котором не может находиться. Вот что понял Леонард.
Пусть даже он нарисует собственную комнату – все равно очень скоро искусство разойдется с жизнью. Художник подобен Богу. Тот создал Мир и понял, что это хорошо. А вселил туда своего сына еще несколько тысячелетий спустя – и то в силу некоторых обстоятельств.
Гоген свой рай на Таити рисовал для нас, а не для себя. Потому что когда он любил свою юную Техуру на горячем таитянском песке, не до красок и кистей ему было. Но, разомкнув объятия, вспомнив о нас, он уходил из прекрасного тропического мира в мир холста и палитры, чтобы и нас приобщить к этой чувственной сказке. Приобщить настолько, насколько сам от нее отстранялся.
В душе художника – понял Леонард – всегда две силы: красота и правда. Устремясь к красоте, он потеряет себя, свой облик, свою судьбу. И… станет неинтересен!
А решившись воплотить доподлинно то, что содержит душа его – словно зеркало, отражающее лицо мира, он ради правды забывает о красоте. Он теряет зрителя, становится непривлекательным.
Но картину он создает, находясь в мире реальности. И хотел бы впрыгнуть на полотно, да не дано ему это. Лишь посторонний человек может раздвинуть, нарушить древние и непреложные законы плоскости картины и поместить там художника. Иначе будет стоять художник, стонать, маяться перед созданной им и недосягаемой для него красотой.
У автопортретов прошлого, единственный, удивительный и неискоренимый порок: эти остановившиеся, сосущие зрителя глаза.
Плененный образ в раме, оттуда, из-за полотна, смотрит в наш мир, стремительно меняющийся, перед его остановленным во времени лицом. Весь напрягшись, напружинившись от творческой боли и желания, хочет шевельнуть рукой, прикоснуться кистью к поверхности картины – с той, своей стороны. И на той, на своей стороне нарисовать нас, зрителей, и за той, своей картиной, скрыться навеки от наших глаз. Но не дано ему этого.
И тогда Леонард решил сделать подарок. Для самого Гогена. Он стал трясти картины Гогена, перетряхивать, дороги и хижины, цветы и пальмы, мужчин и женщин, дни и ночи, чтобы найти там местечко для крупнолицего художника с припухшими веками.
Какими нежными оказались эти изображения! Они прижимались друг к другу, как лепестки цветов в тесном букете. Улетучилась гогеновская плоская одутловатость лиц и темно-желтые цветы с намеком на прозелень. Ушла неуклюжесть, которая была для Гогена признаком его болезненной правды и сама собой воплощалась на полотнах иная гармония.
И когда картины – и другая, третья, пятая, были нарисованы, оказалось вот что - это уже не Гоген с подругой на Таити, никакой это не Таити вообще – это Рай!
Утратил свои черты привнесенный туда художник. Утратил он и способность к творчеству, поскольку сам был ныне сотворяем. Но мятежный дух его коснулся и вечной его подруги. Это была не Техура, сутуловатая, плосконосая, скуластая девчонка, проданная ему родными за невеликие деньги. Это явилась смуглая леди, вечная его подруга, муза, зеркало его души. А потеряв свой истинный облик, они утратили имена. Или наоборот, обрели имена изначальные – это были Адам и Ева в прекрасном саду Эдема.
Вот каким долгим и болезненным способом дошел Леонард до простого сюжета: нарисовать две обнаженные фигуры на фоне буйной цветущей растительности.
Только и всего. Удивительная получилась картинка.
Другая. Третья. Пятая.
Вот Адам указывает Еве на пролетающую над их головами птицу. Вот они сидят обнявшись и слушают, что рассказывает им большая пятнистая собака. Вот Ева спит под гигантской бегонией, а Адам любуется своей подругой.
Это были картины, воплощавшие грацию добра, картины, от которых трудно было оторваться.
Пока ты глядел на них (или глядела), ты был, ты была с ними там. Ты был Адамом, ты была Евой.
А Леонард тем временем перешел к творчеству других художников. Он создавал свои картины не для восклицателей и не для покупателей. Образно говоря, он создавал дома, чтобы поселить в них бедные мятущиеся души художников иных времен. Теперь ему не было покоя: все они толпами приходили к нему по ночам, следовали за каждым его шагом: нищие, преданные, осмеянные, обманутые. И они находили свои дома в созданных Леонардом картинах. Находили и успокаивались. Обретали покой.
Самые замечательные картины, созданные человеком - изображения мадонн. А почему так удивительны именно полотна с Мадоннами?
Потому что в них художник воплотил всю полноту бытия. Это прекрасный пейзаж - то, что уже стало прошлым. Это прекрасная женщина - то есть настоящее. И главное - прекрасное дитя, то есть будущее.
А раз он создал этот волшебный мир – он творец, то есть Бог. Он муж этой женщины и отец этого младенца. Гордость своим счастьем – чувство куда как редкое – одухотворило этот шедевр.
И тут Леонард умер.
Ему было сорок шесть лет.
Впустив в рай Гогена и других, Леонард, если вдуматься, своего собственного рая оказался лишенным: он не воплотил того зримого мира, в который смог бы поместить его лет через двести-триста какой-нибудь будущий новый Леонард. От многого можно отказаться ради других, ради ближних или дальних, поскольку подлинная жертва не признает ни пространства, ни времени…
От многого, но от рая?…