Он отправился искать для меня палку, и в ожидании его возвращения я снова опустился на камень. Холмс присел рядом. Его трясло, словно от холода. Я взял его руку и стал медленно размеренно поглаживать тонкие дрожащие пальцы, ничего не говоря. Он не воспротивился этому – наоборот, казалось, это его постепенно успокаивает.
- Ты снова будешь моим поводырём, Уотсон? – вдруг спросил он. – Или Раух был прав, и я уже слишком истощил твоё терпение?
- Уверен, что до этого не дойдёт, - сказал я, невольно морщась от жалости. – Это просто какое-то временное ухудшение – из-за воспаления, должно быть. Раух – прекрасный специалист, но он не отличается оптимизмом.
- Он трезво оценивает реальные перспективы, - покачал головой Холмс. – И склонен, как я понимаю, скорее, щадить меня, чем запугивать. Но ты не ответил на мой вопрос.
«Я буду с тобой в том качестве, в котором буду тебе нужен больше всего, - подумал я. – И ты это знаешь. Праздный вопрос».
- Если, конечно, ты окончательно не выведешь меня из себя и не вынудишь к бегству, - вслух сказал я. И попросил – уже серьёзно: - Не отчаивайся.
Он улыбнулся:
- Я очень похож на отчаявшегося человека?
- Не очень. Но ты напуган, - мягко сказал я.
- Конечно, напуган. Но отчаянье... Вот тогда, в декабре, я, действительно, отчаялся. Казалось, что я уже умер, а на поверхности земли оставлен по какому-то чудовищному недоразумению. Не мог представить себе, как буду существовать. И если бы не твоя идея с этой игрой в зрячего, наверное, и не смог бы... – он вдруг широко улыбнулся. – А ведь хороша была идея! Признайся, ты сам в неё на грош не верил?
- Не верил, правда, - признался я. – Думал, просто занять и отвлечь тебя. Но ведь вышло. Твоей слепоты никто не заметил.
Холмс уже открыл было рот, чтобы что-то возразить – невесёлое, по всей видимости, но тут с крепкой еловой веткой вернулся Раух:
- Ельничек довольно густой, - заметил он. – Ничего не видно. Но ведь должен же за ним быть хоть какой-то населённый пункт. Железнодорожных станций в чистом поле не бывает. И наши преследуемые не стали бы сходить в никуда, - он протянул принесённую ветку мне: - Вот, коллега, посмотрите на эту палку - подойдёт вам для опоры?
Я попробовал импровизированный костыль и остался доволен. Быстро идти я, правда, не мог, но ковылял с ним вполне успешно. Мы двинулись по тропинке в сторону ельника, и Раух любезно взял на себя заботу о моём саквояже.
Первое время казалось, что деревья вот-вот расступятся перед нами. Однако мы шли и шли, мы углубились в тёмный ельник, прошли по нему значительный отрезок пути, с трудом продираясь сквозь густые колючие ветки, а потом тропа вдруг исчезла, да так, что мы не успели заметить миг её исчезновения.
- Ну и где же жильё? – наконец, не выдержал я, потому что нога не на шутку разболелась.
-Боюсь, что где-то совсем в другом месте, - убитым голосом проговорил Раух. – Боюсь, что мы идём не туда.
- А я боюсь, - тут же добавил Холмс, - что и где находится это «другое место», а равно и «это место», мы с вами, джентльмены, на текущий момент понятия не имеем. По моим ощущениям, мы идём не меньше часа, и стемнело уже, по-моему, не только у меня в глазах – нет?
Я засмеялся, и они оба удивлённо обернулись ко мне:
- Что случилось, Уотсон?
- Просто мне подумалось, - едва справляясь с весельем, объяснил я, - стоило ли прыгать с поезда и рисковать своими шеями только для того, чтобы пойти и заблудиться ночью в холодном сыром лесу? И ещё: вы, кажется, не курите, Раух?
- Сейчас нет.
- Ну, так благодарите бога, что он дал вам в компанию двух курильщиков. У нас с Холмсом, по крайней мере, спички есть.
- Думаете, нам придётся зажечь костёр и заночевать? – в голосе австрийца прозвучал неподдельный ужас.
- Если вы не расположены бродить кругами по этому ельнику всю ночь, то да. Что до меня, я на дальнейшее путешествие, кажется, уже не способен, - и я выразительно пощупал распухшую щиколотку.
- Самое забавное будет, - сказал Холмс, - если мы переночуем тут, а утром окажется, что весь ельник – просто десяток деревьев, вокруг которых мы кружили, потеряв тропу, и жилые дома виднеются сквозь ветки.
- Не виднеются, - возразил Раух. – В домах имеют привычку зажигать огни, когда стемнеет, а я никаких огней не вижу.
- Всё равно, - сказал я. – Если это и окажется утром, то вот именно, что только утром. Давайте собирать ветки, джентльмены.
Мы принялись обустраивать малопривлекательный отель под открытым небом.
- Хорошо ещё, что это ельник, - сказал австриец. – Лапник мягче, а остальные деревья ещё стоят голые.
- Зато, - возразил Холмс, - сквозь их ветви было бы дальше видно. Но что толку сетовать – реальность перед нами. Ты похвастал, будто у тебя спички есть, Уотсон? Надеюсь, коробка тебе хватит, чтобы разжечь костёр?
- Пфе! – фыркнул я. – За кого вы меня принимаете? Я прошёл школу Афганистана, между прочим. Такое не забывается. И я перестану себя уважать, если в безветрие не разожгу огонь с одной спички. Можете проследить.
Мне удалось не осрамиться, и огонь скоро запылал, освещая наши лица неровными то рыжими, то жёлтыми всполохами.
- Что у вас в свёртке? – спросил Холмс Рауха. – Если это ещё можно есть, давайте съедим. Меньше будет шансов замёрзнуть на сытый желудок.
- Это мясной пирог и холодная курица, - грустно ответил австриец, разглядывая останки снеди. – Не знаю, на что они теперь годятся, но... разве что рискнуть?
Мы рискнули. Оказалось, что продукты, даже слегка сплющенные и перемазанные, вполне способны утолять голод. От костра лилось ощутимое тепло, сзади подступала ледяная сырость – обычное неудобство ночующих ранней весной под открытым небом.
- Кажется, это называется «разность потенциалов», - пошутил Холмс. – Если верить новейшим статьям по физике, мы можем начать вырабатывать электричество, - он снова дрожал – на этот раз, действительно, от холода – и стучал зубами, потому что одет был легче всех, не пожелав возвращать из мертвецкой своё тёплое пальто. Да и кто бы захотел?
- Ты зябнешь, - сказал я. – Пойди и сядь передо мной, спиной к моей груди. Согреешься.
- Тогда я заслоню от тебя огонь, и мёрзнуть начнёшь ты, - возразил он – с досадой, потому что согреться ему хотелось отчаянно.
- Делай, что говорит тебе врач! – пристрожил я. – Только простуды твоим воспалённым глазам сейчас и не хватало.
Тогда он, наконец, послушался.
- Как вы думаете, - настороженно прислушиваясь, спросил Раух. – Здесь могут водиться звери?
- Наверняка, - буркнул Холмс.
- А какие? – казалось, беспокойство нашего спутника на порядок возросло.
- Да всякие. Полёвки, ёжики, хорьки... – Холмс зевнул.
Раух несколько успокоился, но мою еловую трость всё-таки придвинул поближе к себе.
Странно: прежде мне казалось, что ночью в мартовском и раннеапрельском лесу должно быть тихо. А тут я слышал целую какофонию приглушенных звуков: что-то потрескивало, что-то капало, что-то шуршало. Вскрикнула какая-то птица – пронзительно и тревожно, словно в неё кинули камнем. Раух на каждый такой звук начинал беспокойно озираться, вертя рыжей головой. Холмс, согревшись и перестав дрожать, дремал, то роняя голову на грудь, то снова вскидываясь. Неудивительно: в поезде он даже не вздремнул, а в предыдущую ночь спал хотя и крепко, но мало.
Я привлёк его к себе, позволяя устроиться удобнее и положить голову, и он, невнятно пробормотав слова благодарности, вскоре заснул - достаточно глубоко, чтобы отдыхать, и, в то же время, достаточно поверхностно, чтобы проснуться при первой необходимости. Вскоре и Раух, несмотря на всё своё беспокойство, впал в сонное оцепенение
Я выспался в поезде, поэтому взял на себя заботу о костре и время от времени подбрасывал туда ветки. Мои руки сделались клейкими от смолы, а её запах напоминал мне рождественские праздники. Лесные шорохи меня не тревожили и, подозреваю, главным образом, потому, что спящий Холмс тепло и ровно дышал мне куда-то в область ключицы. Я впервые подумал вдруг, что и прежде, до этого рокового декабря, мне всегда было спокойно рядом с ним, я привык полагаться на его уверенность и решительность. Но тогда это было просто нормально – настолько нормально, что ни он, ни я не замечали этого, а изменилось всё именно тогда, когда я, которому надо бы было оставаться просто поводырём, попытался взять на себя больше, чем мог себе позволить. Мне следовало только быть его глазами, а в остальном оставаться в привычной роли восхищённого наблюдателя и ведомого. Именно это нарушение порядка всё так безумно усложнило между нами. «Раух был прав, - подумал я. – И если сам Холмс не окоротил меня из деликатности, то я, похоже, тем более, весьма нуждался в резкости австрийца. Не дай господь мне снова быть глазами Холмса, но если всё-таки это случится, теперь я поведу себя совсем иначе».
Холмс шевельнулся и что-то пробормотал во сне, вернув меня к действительности. Я огляделся. В лесу похолодало, и то, что с вечера было сыростью, сделалось инеем и льдом. В свете костра ближайшие ветки леденцово блестели. Это было красиво. Мы – городские жители – редко обращаем внимание на проявления красоты и величия природы, мы слишком далеко от неё ушли, построив свои города, задымив и закоптив их во имя прогресса, во имя наживы, в конечном итоге. И, может быть, как ни неприятна мне эта вынужденная ночёвка в лесу, стоит быть благодарным за то, что она нам выпала.