Великое гу-гу

 

ВЕЛИКОЕ ГУ-ГУ
(Андрей Платонов о Максиме Горьком)

Моя слеза горит в мозгу
И думает про дело мировое
Свое великое гу-гу!
               
А.Платонов  «Технический  роман» 1

   Эпоха «дела мирового» и «великого гу-гу»… 2
   Платонов и Горький занимают ключевое положение в истории русской революции: один из  -     них Буревестник, другой  - Свидетель  3  этой самой бури. И такая их взаимная позиция не могла не оказывать решающего    влияния как на отношение Горького к Платонову, так и на восприятие Горького Платоновым. В какой-то мере они оба, видимо   осознавали это: Платонов – достаточно явно и опредёленно, Горький, - скажем так: не мог не догадываться о чём-то подобном. 
   Е.Замятин писал в 1923 году («Новая русская проза»): «Писателей, враждебных революции, в России  сейчас нет,- их выдумали, чтобы не было скучно». Данная, непростая проблема (уже и Замятин и его оппоненты, безусловно, по-разному оценивали,_кто  «враждебен революции», а кто – нет; это касалось и самого Замятина, как объекта такой оценки) 4 потребовала бы особого рассмотрения. Что всё это могло бы означать применительно к Горькому и Платонову, мы и попытаемся далее (в числе прочего) обсудить.   
               
               1. Г О Р Ь К И Й   П Р О Т И В   Г О Р Ь К О Г О               
               
                Боже! если бы стотысячная, пожалуй, даже миллионная толпа «читающих» людей в России с таким же вниманием, жаром, страстью прочитала и продумала из страницы в страницу Толстого и Достоевского, - задумалась бы над каждым их рассуждением и каждым художественным штрихом,- как это она сделала с каждою страницею Горького и Леонида Андреева, то общество наше выросло бы уже теперь в страшно серьёзную величину.
   …просто «передумать» только Толстого и Достоевского, значит стать как бы Сократом по уму, или Эпиктетом, или М.Аврелием…
              В.В.Розанов  « Опавшие листья (короб второй)»

   Сегодня, наконец, возобновляется (если говорить об отечественных изданиях) изучение личности и мировоззрения Горького, фактически прерванное в 20-х годах  (П.Басинский, А.Ваксберг, Т.Дубинская-Джалилова, Ю.Зобнин, Б.Парамонов). 5 
.   Если ограничиться наиболее добросовестными и доброкачественными свидетельствами тех, кто знал его достаточно близко, (в первую очередь - М.Алданов, Н.Берберова, И.Бунин, М.Пришвин, В.Ходасевич, Е.Чириков, И.Чуковский, В.Шкловский) 6 , то существенных расхождений, как это ни удивительно, не обнаружится. 7 Перед нами встаёт чрезвычайно одарённый, сложный и невероятно противоречивый, непоследовательный человек. Позёр, вдохновенный лицедей, обуреваемый самым разрушительным в народном подсознании: главное – поломать то, что есть, - хуже не будет…Демагог, вдохновитель демагогов, их наставник и дирижёр, не гнушавшийся изобретением « красивых» слов для совсем некрасивых вещей – этакая смесь Луки с Челкашем и с ницшеанцем Тетеревом. Ко всему ещё и мародёр…
                *
    Два сектанта, два бродячих проповедника: Распутин и Горький…
   Один,вдохновляемый Писанием и святоотеческой литературой, вкусивший хлыстовского соблазна, печётся о спасении душ пасомых, очищении их от земной скверны…
   Другой, наглотавшийся брошюр с популярными переложениями из Бокля, Спенсера и Прудона, весь сосредоточенный на идее развалить всё к чёртовой матери.
   У обоих в основе претензия на мессианское служение (плюс настроение ошпаренной гориллы), оба сделали своим главным оружием нетерпимость, бесцеремонность, наглость: когда – непроизвольно, от души, когда – намеренно, на публику, с вызовом…
   У обоих этакая заявка на роль юродивого, всенародно напоминающего царю о совести, о небесном суде. Горький прожил лет на двадцать больше, так что ухитрился аж трижды становиться в эту позицию, но всё – как-то неубедительно, суетливо, бочком …
   Оба приняты с восторгом и надеждой как долгожданный голос опасно молчавшего до того народа: один – императорской фамилией и церковными иерархами, другой – оппозиционно (реформаторски – фрондёрски) настроенными деятелями культурно – духовного ширпотреба, а усилиями этих деятелей – и их паствой, кое-как приобщённой к грамоте и чтению.
   Оба свои личные проблемы решают в русле самого вульгарного материализма, а в проповедях, адресованных городу и миру, апеллируют к высшим ценностям и к неким мистическим озарениям.
   И ведь, казалось бы, своим знанием народных нужд, в своём праве говорить о народе и от имени народа они оба могут поспорить – хоть с Достоевским, хоть с Владимиром Соловьёвым…
   В Первую мировую войну оба очень помогли Германии.
   Обоих укокошили …Как бы не совсем за обличения, по каким-то сторонним причинам. Может быть, внушала отвращение завышенность этих их претензий?  В случае Горького… У Неронов главная страсть – безупречность сценического действия. У них так и заведено – повторяющемуся, фальшивящему актёру посылают конфеты с ядом.
                *
   Важнейшая фаза в росте популярности Горького совсем не случайно совпадает с истинным началом  (1902) «революции 1905 года» - взрыв, вызванный пьесой «На дне». Пренебрегать немецкими корнями такого «взрыва» никак не следует. С.А.Адрианов писал в 1903 году – по горячим следам событий (к тому времени пьеса была поставлена только в Москве и в Берлине): «вещь незаурядная…Успех огромный, особенно в Берлине. Дифирамбы немецкой прессы перепечатаны нашими газетами … Не будем торопиться провозглашать Горького “гением”, как это делают берлинцы». Призыву Адрианова, к сожалению, многие не последовали. За всей этой шумной возней вокруг Горького (немцы сравнивали его с Шиллером) явно ощущается злой гений Парвуса. Он наверняка не ограничился изданием «На дне» в Мюнхене (в специально для этого созданном издательстве – и это вообще первое издание «На дне»!) и проталкиванием пьесы на берлинскую сцену  (премьера в Берлине отстала от премьеры в МХТ всего на месяц, почти догнали, хотя им  пришлось затратить уйму времени на перевод!). В конце октября 1902 года, когда до премьеры пьесы в МХТ оставалось ещё  около двух месяцев (!), в Нижний к Горькому явились немецкие студенты с просьбой предоставить им эту пьесу для постановки в любительском театре. Парвус был, конечно, прав, заграбастав жирные зарубежные гонорары от «На дне». Его доля в этом триумфе была очень большой…
                *
   Сорок четыре года (с «Макара Чудры», 1892) нёс Горький бремя своей непомерной славы, обращённых к нему, непосильных для смертного ожиданий некоего спасительного слова. Он знал сомнения в своём праве учить, но ощущал бьющую через край энергию, фантастические силы, способность и обязанность (как он понимал) провозгласить, наконец, нечто важное и решающее о народе и его судьбе, как бы от имени этого народа. Не одна только критическая мысль второй половины Х1Х века, настойчиво требовавшая от литературы публицистичности и гражданственности, повлияла на Горького как писателя, не дала ему вполне раскрыться как художнику, но ещё и это особое ощущение Горьким своего мессианского призвания.
   П.Басинский 8 пишет: «из всего воровского сброда был только один, способный возглавить бунт; именно потому, что был настоящим артистом и мог разыграть китчевый образ народного царя». Но почему же «один»?.. Великий режиссёр с Кавказа отлично понимал природу сценического действия и не сомневался, кого призвать на царство, когда Владимир Чуть Ли Не Святой отдал концы: именно Максима («Великого» - было бы тавтологией) Великолепного (или Алексея Человека Божия, леший их разберёт!). Только потом пришло время и для самого Иосифа Непревзойденного (в общем – Прекрасного)…
   Как писатель, Горький знал удачи («Детство»,  «Лев Толстой», «Несвоевременные мысли», некоторые из рассказов, например – «Ералаш», «Законник», - и то большей частью – в публицистике или на грани публицистики), а в остальном демонстрировал упорное, самоуверенное, как бы с недоступных другим вершин мудрости, проповедничество, в жертву которому неизменно приносил художественную ценность произведения.
   А.И.Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ») дал сжатую формулу российской истории: страна задушенных возможностей. В.Ф.Ходасевич («Кровавая пища», 1932) как бы конкретизирует эту формулу применительно к русской литературе: её история – «история изничтожения русских писателей». Действительно, с кого бы начать: с Я.Б.Княжнина, или сразу – с протопопа Аввакума?.. Вот и в ХХ веке – с Блоком так обошлись, 9 с Платоновым эдак … А про Горького В.Шкловский («Сентиментальное путешествие») пишет: «Горький очень большой, почти никому неизвестный писатель, с большой писательской культурой… Белинские, Добролюбовы,… Михайловские,… как странно они заменяли историю русской литературы историей русского либерализма. И зажили русскую литературу. Они как люди, которые пришли смотреть на цветок и для удобства на него сели… Культа мастерства в России не было, и Россия, как тяжелая толстая кормилица, заспала Горького. Только в последних вещах, особенно в книге о Толстом, Горький сумел написать не для Михайловского».
   В произведениях Горького художественные образы не желают служить иллюстрациями к провозглашаемым им (обычно недопустимо упрощённым) публицистическим формулам (от которых он сам, возможно, завтра откажется). А он всю жизнь, как никакой другой писатель, бился, пытаясь подчинить себя – самобытного художника себе же – значительно более слабому, непоследовательному мыслителю. «В каждой его книге две души, одна подлинная, другая придуманная». «Рядом с его живописью его проповедь – надуманная фальшь» (К.И.Чуковский «Две души»).
   Горький – публицист и общественный деятель против Горького – художника: это только одна (хотя и важная, многое определяющая) глава драматического противостояния «Горький против Горького».
   К.И.Чуковский («Две души») и В.Ф.Ходасевич отмечают, что Горький мыслит без оттенков и тонкостей, отвлечённое логическое мышление ему не под силу. Он всегда должен иметь перед собой некую двучленную формулу: что любить и проповедовать, что ненавидеть, с чем бороться, что изничтожать. Сегодня главное - счастье людям и ради этого: «долой бога, да здравствует ложь!». Завтра («Несвоевременные мысли») самое главное – «правда» и ради неё можно поступиться и богом, и счастьем, и чем-нибудь ещё в придачу. Послезавтра богом окажется прогресс, социализм, и тогда упоминания об истине, о счастье станут неуместными.
   То делил всех на Соколов и Ужей, то на Восток и Запад, то на город и деревню…
   Он ярок и убедителен, когда поёт гимн азиатчине («Лев Толстой», «Ералаш», лучшие страницы многих других произведений, - он душой там!), а как публицист обуреваем идеями борьбы с этой самой азиатчиной, укрощения природы, какой-то аракчеевщиной, срочным превращением России в нечто европейское (К.И.Чуковский «Две души»)… И готов ради этого на любое насилие, не считает чрезмерными никакие жертвы. В большей степени, чем готовы на то Ленин, Троцкий и Сталин (они – ради мировой революции) – как ни трудно это вообразить (Б.Парамонов, цит. соч.)… Такой страны, какой большевики воображали и изображали Россию, в природе не существовало… Опять-таки и это относится к Горькому в ещё большей степени, чем к Ленину, Троцкому и Сталину… Ещё задолго до революции это знал про русских социалистов Степан Верховенский.
   Ранний Горький – безжалостен, потом, перед революцией вдруг накатило, стал проповедовать жалость к людям, как бы сам себя заставлял быть жалостливым. Соответственно его враги – те, кто не испытывает достаточно жалости к окружающим. Всё зло, дескать, в российской жестокости. Наконец, в гуще социалистического строительства, на Беломорканале и т.п., он снова не вспоминает ни о какой жалости.
   Вчера он верил в бунтаря, сегодня – в работника 10 , завтра в чекистов, которые всех людей сделают замечательными работниками…
   Может быть, самое впечатляющее в горьковских проповедях, по их абсурдности, разрушительности, противоречивости и непоследовательности – это борьба Горького с мещанством (глава 2).
   Горький не знает других способов наладить общественную жизнь, кроме как разрушить всё до основания. Поэтому, в частности, так противоречиво его отношение к культуре, отсюда его неприязнь к «чванливой и пустой официальной культуре», к «чистому искусству», тем более – к «искусству охранительного направления». 11 В том числе, философия была ему вообще недоступна, и соответствующий рассказ он так и назвал «О вреде философии». И это – в то самое благословенное время, когда Россия сделалась центром мировой философской мысли! Впрочем, и друг Горького Ленин называл этих философов «философской сволочью».
    С началом войны Горькому всё было ясно (Парвус объяснил): передовая, либеральная Германия должна разгромить отсталую, деспотическую Россию – в этом историческая целесообразность, историческое благо. Этому надо способствовать неустанно (По свидетельству Е.Н.Чирикова в первоначальном варианте своих «Двух душ» Горький бестрепетно устремлял взор в грядущее: русская культура,- в ряду других неполноценных  культур,-  со временем будет полностью растворена в более совершенной, передовой немецкой культуре. Очень характерно высказывание Горького военного времени: «Я понимаю, что защищать в Реймсе, но что защищать в Вятке?»). Он и способствовал , сколько мог, не отставал от своих друзей – большевиков: его тексты и его имя широко использовались германской пропагандой для разложения российской армии (а уж сколько ему причиталось за эти услуги от германского правительства – вопрос отдельный и не самый важный). 12 Недаром офицеры – фронтовики присылали ему символические веревочные петли в конвертах, как твёрдое обещание вздёрнуть его за эти художества на ближайшей берёзе…
   С победой же Февральской революции, когда до поставленной Парвусом (и германским генштабом) цели оставалось всего-ничего, вдруг заметался (не провалиться бы теперь между двух стульев!): радуется повышению боеспособности «революционной» российской армии, в июне пишет жене: «Пацифист, я приветствую наступление в надежде, что оно хоть немного организует страну, изленившуюся, истрёпанную … Вообще – живу в душевном противоречии с самим собой…». Теперь он, видите ли, лучший друг Антанты и готов воевать до победного конца!
   Горький – не политик, он человек придумываемой им сказки, он не думает о будничном, а где-то витает… 13 В различия партийных программ он не в силах вникать, его политические пристрастия основаны на интуиции, на личных симпатиях и т.п. Ему равно привлекательны и большевики, и эсеры с бомбами, и просто бандиты с большой дороги, которых он также силится вовлечь в революционную деятельность. 14 То, что он при всех этих своих обстоятельствах (которых он сам не понимает и не может оценить) «приравнивает перо к штыку», так глубоко впутывается в политику (где художнику вообще нечего делать 15 ), в высшей степени неуместно, но он об этом не знает.
   М.А.Алданов («Воспоминания о Максиме Горьком») пишет, что очерк «Город Жёлтого Дьявола» стыдно читать. В этом с Алдановым вполне солидарен  И.А.Бунин («Окаянные дни»). Но много ли найдется в горьковской публицистике страниц, которые не вызывали бы подобных же чувств? Узостью взгляда, упрямой, вопреки всему, тенденциозностью, когда никакие концы ни с какими концами не сходятся … Лишённой самомалейших оснований, нелепой претензией на произнесение некоего окончательного, всё решающего, в века обращённого слова…
   Обычно он – хмурый, когда улыбается, лицо немножко хитренькое. Вечно-то он норовит по-мужицки кого-то обвести, перехитрить. И обманывает. Чаще всего – самого себя, немногим реже, чем других, немногим реже, чем он обманывает народ, о благе которого так печётся.
   П.Басинский, З.Гиппиус ( «Дмитрий Мережковский» ), Д.Мережковский ( «Чехов и Горький» ), В.Набоков ( «Максим Горький» ), Б.Парамонов ( цит.соч. ), А.Труайя («Горький») в сущности согласны между собой: Горький интересен как общественное явление, как психологический тип личности.
   Ю.Тынянов так и сказал о нём: «человек чарующий и страшный».
   В.Розанов («Мимолётное») обличал Грибоедова: Ставишь «слово» выше «дела». Пришёл с окаянным гением на окаянное дело: разрушить домы всех честных людей… Ты очаровал всех и повёл всех за собою, - в некоторую пустыню, где негде уснуть и отдохнуть… негде согреться. Но гений есть гений, и он вечен… Место тебе уготовано с дьяволами… Свинство, сударь, изволите делать. Креста на вас нет … Комедия «Горе от ума» - страшная комедия. Но как она гениально написана, то она в истории сыграла страшную роль, фарса – победившего трагедию комического начала – и севшего верхом на трагическое начало мира, которое точно есть, и заглушившего его стон, его скорбь, его благородство и величие. «Горе от ума» есть самое неблагородное произведение во всемирной истории… Она есть гнусность и вышла из гнусной души…
   Горький не писал  гениального (так что вопрос о его бессмертии очень сложен), в том числе – и комедий. 16 Но миф о нём будет сохраняться долго, место рядом с дьяволами явно припасено и ему, пожалуй, вернее, чем Грибоедову. А насчёт гнусности души – тут он ещё и посоревновался бы со своим предшественником. Кто ещё так очаровывал, так же заманивал в пустыню, так же преступно обрушивался на всё великое и благородное?
   З.Гиппиус («Дмитрий Мережковский») писала применительно к рубежу столетий: многое от христианских корней цивилизации утрачено. «Но жить ещё можно, человек ещё человек. Нужен резкий толчок, чтобы выкинуть людей сразу в безвоздушное пространство  … Этот толчок… - проповедь Максима Горького и его учеников. Она освобождает человека от всего, что он когда-либо имел: от любви, от нравственности,… от красоты, от долга… Волна упадёт от человека в кого-то, вернее во что-то слепое, глухое, немое, только мычащее и смердящее…».

                2. Г О Р Ь К И Й   П Р О Т И В   «М Е Щ А Н С Т В А»            

                Мещанин – это взрослый человек с практичным умом, корыстными
                общепринятыми интересами и низменными идеалами своего времени и
                своей среды… в обывателе удручает не столько его повсеместность,
                сколько сама вульгарность некоторых его представлений… Буржуа –
                это самодовольный мещанин, величественный обыватель… Мещане
                питаются запасом банальных идей, прибегая к избитым фразам и
                клише, их речь изобилует тусклыми, невыразительными словами.
                Истинный обыватель весь соткан из этих заурядных, убогих мыслей,
                кроме них у него ничего нет… Обман – верный союзник настоящего
                обывателя. Ему присущи лжеидеализм, лжесострадание и ложная
                мудрость. Великие слова Красота, Любовь, Природа – звучат в его устах
                фальшиво и своекорыстно… Обыватель любит пустить пыль в глаза и
                любит, когда это делают другие, поэтому всегда и всюду по пятам за
                ним следуют обман и мошенничество.
                У русских есть… специальное название для самодовольного
                величественного мещанства – пошлость. Пошлость – это не только
                явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная,
                поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум,
                поддельная привлекательность … Всё подлинное, честное, прекрасное
                не может быть пошлым…
                В Советской России развилась своя, особая разновидность пошляка,
                сочетающего деспотизм с поддельной культурой.
                В.Набоков   «Пошляки и пошлость», пер. А.Курт.

                …за границей… какое социальное неравенство, какое мещанство
                нравов и правил!.. Механическая культура забыла о культуре духа,
                духовной…
                Б.Пильняк    «Голый год»   (1920)

                … эти веснушки и ноздри чрезвычайно характерны для всей
                мещанской массы, - массы почти покрывающей всю буржуазию;…
                массы, захлёстывающей и обеспеченную часть рабочего класса.
                В.Маяковский  «Моё открытие Америки»  (1926)

          Важнейшая особенность Горького – его неприкаянность: он ни мещанин, ни мужик. Он – человек без адреса. Отсюда его любовь к шатунам, бродягам, его неприязнь к устоявшемуся быту, его неспособность убедительно (сколько-нибудь сочувственно) изобразить какую-либо среду со сложившимся бытом. 17
   Европейцы заканчивали Х1Х век в убеждении кризиса западной культуры, с ощущением тупика. Распространяясь вширь, культура непременно мельчает, теряет высоту, совершенство. Приобщаясь к западной культуре своего времени (М.Метерлинк, Г.Ибсен, 18 К.Гамсун, Г.Гауптман), и мы заражались этими чувствами разочарованности, неудовлетворённости и примеривали их к российской действительности.
   Горький для своих читателей – студентов, гимназистов, мещан, наименее культурной части интеллигенции давал искомый выход таким чувствам и порывам, объявив войну «мещанству», призывая прочь из «мещанского болота». Эта его концепция опиралась, возможно, на какие-то суждения К.Леонтьева и Достоевского, на стойкую российскую традицию пренебрежения земным ради духовного 19 , но больше всего питалась,  вероятно, раздражавшей его инертностью масс, не спешивших ломать свой уклад ради каких-то сомнительных светленьких перспектив: об этом – единственное собственное суждение, которое он приводит в книге о Толстом вместе с возражением собеседника.
   Что именно пытались искоренять, против чего так яростно ополчались, видимо, никогда не было сколько-нибудь внятно сформулировано.
   Маяковский в приведённой цитате отразил актуальное восприятие проблемы: мещанин тот, кто не является энтузиастом большевизма, а потому – противник большевизма, подлежит изничтожению, и, как минимум,- перевоспитанию. 20 Перевоспитанию и уничтожению подлежали ещё и крестьяне, но это для Горького – уже за пределами социологии, нечто вроде раздела агротехники: ликвидация  «двуногих вредителей, насекомых» и т.п.
   Горький остервенело лупил по отдельным целям, так сказать – по отдельным «скоплениям мещан», мало заботясь о том, насколько согласуются между собой эти удары, увязываются ли они в какую-нибудь осмысленную систему. Интересно поэтому послушать другого «идеолога революции» - Д.С.Мережковского («Грядущий Хам»), адресующегося к более образованной части революционной интеллигенции и потому - более рассудительного. По Мережковскому (а он обвиняет в «духовном мещанстве» и самодержавие и церковь) Грядущий Хам – это хулиганство, босячество, черная сотня.
   Таким образом, и сам Буревестник, кажется, угодил в мещане, причём – в самую страшную их категорию, 21 торжество которой Мережковский угадывал достаточно прозорливо. Но и Горький находил для Мережковского подходящее место среди разоблачаемых ненавистных мещан. Если добавить, что Горький зачислял в «зловредные мещане» и Толстого с Достоевским (их вина в том, что не призывали народ к топору), 22 то картина вырисовывается прямо как в фильме ужасов. В центре – автор очередной брошюры и доверившийся ему читатель, а вокруг, - куда достаёт взгляд, - одни сплошные духовные мещане, как в современной России, так и в её историческом прошлом. В такой ситуации шансы победить  очень малы, но что для романтика здравый смысл?!
   Соответственно историческая борьба российского общества с мещанством принимала самые причудливые формы, а понятие «мещанства» наполнялось самым различным, порой совершенно фантастическим содержанием.
   Например, футуризм, как направление в искусстве, находился именно в этом русле («пощечина  общественному вкусу» - читай мещанскому вкусу) и именно этим, видимо, больше всего привлекал Горького. 23
    Для тех, кто предпочитает брак втроём, «мещане» - живущие традиционной моногамной семьёй.
   Для тех, кто привык жить за чужой счёт, мещанство – смотреть на дело иначе. А осуждать воровство, тем более – когда обворовывается государство, что же это как не самое жалкое мещанство?!
   Революция добавила в это варево новый ингредиент (мещанство – то, что не участвует в революции: «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах» и т.д.), но от основы многое сохранила (теперь это называлось «революционной ломкой старого быта»). Типичны в этом отношении воспоминания Л.Ю.Брик о 1923 годе. «Поэма “Про это” не была бы написана, если бы я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит громко, но тогда это было именно так». «Писал с острым отвращением к обывательщине, к  “Острову мёртвых” в декадентской рамочке, к благодушному чаепитию, к себе, как тогда казалось, погрязшему во всём этом». Цитирует дневник Маяковского. «Быта никакого, никогда, ни в чём не будет!» и т.д. И вот проблема: какого вида коврик на полу – более мещанский, а какой – менее, - вырастала в нечто эпохальное! Просто непостижимо, как при таких заботах можно дожить до восьмидесяти семи лет?!..
   А повороты темы получались такие. Важная нота в произведениях Маяковского в последнее его пятилетие, как справедливо отметил Ю.Карабчиевский («Воскресение Маяковского»), выглядит примерно так: с одной стороны передовой Маяковский – ездит на собственной машине, из-за границы не вылезает, а с другой – не поспевающие за ним пролетарские массы; почему-то и за рубеж их не тянет и трамваем довольствуются. Мещане – не мещане, обыватели – не обыватели, но до «идеала человечества» им ещё далековато.
   Так же и Горький совсем не был аскетом. Вся его героическая борьба с гнилым бытом и застойным благодушием совсем не мешала ему украшать стены старинным оружием и дорогими картинами, собирать коллекции медалей, изделий японского, китайского и персидского искусства, не говоря уже о ценных старинных книгах. 24
   В сопоставлении с Ибсеном (а Ибсен – явно важный образец для Горького) особенно заметны различия в их устремлениях. Ибсен заботится об уточнении и совершенствовании системы нравственных ценностей и ориентиров, ради укрепления общества, нисколько не посягая на его устои. А Горький сосредоточен на одном лишь разрушении.               
               
               
                3. Г О Р Ь К И Й   О   П Л А Т О Н О В Е

    « Песня о Буревестнике» не блещет художественными достоинствами, к шедеврам русской литературы её не отнесешь. Но её упоённо цитировали, как никакое другое произведение никакого другого автора. Люди, еле-еле имевшие представление о Пушкине и Гоголе, не слышавшие о Лермонтове и Достоевском, судившие о Толстом по каким-то странным отрывкам, знали о Горьком, хотя бы как о человеке. Даже пьяница клянчит «на построение косушки во имя Максима Горького» (косушка на месте храма, Горький на месте Спасителя !). 25 Все поют его «Солнце всходит и заходит». В обширной литературе, посвящённой Горькому, можно встретить статьи вроде «Горький и Толстой», «Горький и Гёте». По свидетельству С.Протопопова как «в английском языке многие поговорки, пословицы, меткие выражения от Шекспира», так и «в русском – от Горького, наравне с Крыловым, Гоголем, Грибоедовым». По своей популярности он заметно опережает даже цирковых силачей и оперных певцов.
    Такие явления мы относим сегодня к «массовой культуре». Горький, в сущности, - первая русская поп-звезда ХХ века. Причём достиг он этого успеха не только в отсутствии телевидения и магнитофонов, но даже и без поддержки кино, радио и граммофона. Слава его сразу решительно перешагнула и границы России.
                *
   Октябрьский переворот Горький встретил  враждебно. По мнению М.Я.Геллера, 26
  Горький считал, что знает Россию лучше, чем большевистские вожди. Не верил в способность большевиков обуздать крестьянскую стихию и боялся власти в руках мужика. Он считал (и не он один), что революцию (и это – в России !) возможно удержать в тех благопристойных рамках, которые ей предпишет сотня политиков из своих уютных кабинетов. 27 Имелся, видимо, и ещё один деликатный пункт расхождений Горького с большевиками. Они пришли к революции замаранными с головы до ног своим сотрудничеством с охранкой (в сущности, для полиции большевики были средством борьбы с более серьёзной опасностью – не ослабленной расколом социал-демократической пропаганды среди рабочих; просто такие «орудия» рано или поздно выходят из под контроля), 28 женитьбой на богатых наследницах для пополнения партийной кассы их приданным (особой проблемой становилось тогда – как вытрясти из молодожёна ставшие «партийными» деньги), ограблениями банков, поездов и пароходов с массой жертв среди мирного населения, в 1917 году (не бесплатно) – деятельностью в интересах Германии и т.п. Романтик Горький создавал для своего душевного равновесия некую вторую реальность. В этом, вымышленном мире перечисленных особенностей большевиков как бы не существовало. 29 А если что и было, то: а) это – просто мелкие шалости, вполне простительные «хорошим людям» и б) сам Горький совсем ни при чём. Такое поведение Горького до поры до времени устраивало большевиков, оно служило им прикрытием и позволяло Горькому успешнее собирать немалые деньги для партийной кассы. Но когда, после переворота он вдруг стал наряжаться просто-таки в белоснежные ризы и чуть ли не всерьёз публично обличать своих бывших «подельников» с каких-то совершенно не заслуженных им нравственных высот, они, конечно, возмутились.
     В самом деле, воспевал уголовников – воспевал, звал их к бунту – звал, а когда эти самые уголовники («на спину б бубнового туза»), став хозяевами положения, предводительствуемые, по Блоку, каким-то своим, уголовным «христом», занялись на улицах и в обывательских квартирах привычным делом, вдруг забеспокоился … Тут очень к месту пришлась бы красочная реплика Пиюси, адресованная в «Чевенгуре» Прокофию: «Всякая б-дь хочет красным знаменем заткнуться. Дескать у ней пустое место сразу честью зарастёт».
   М.Я.Геллер («Концентрационный мир») цитирует, в частности, гневное стихотворение В.Князева, указывающего Горькому на неуместность его критических высказываний. Эстетически Горький был совершенно прав – трагедии русской революции требовался Хор. И даже текст Горький предлагал, казалось бы, подходящий. Но вся сила хора в древнегреческих  трагедиях в том, что автор текста и сам хор – непричастны и непогрешимы. При всей страстности Горького в «Несвоевременных мыслях», при всём его мастерстве, при всей справедливости многих из его обвинений, его претензии на непричастность и на непогрешимость абсурдны. Отсюда ощущение какой-то несообразности от этих «Несвоевременных мыслей».
   У Платонова в 1918 году, вероятно, был этот трудный выбор, так сказать – «между Князевым и Горьким». И даже если  допустить, что поначалу Платонов чуть больше склонялся к позиции Князева, то потом он шаг за шагом всё твёрже становился в намеченную Горьким в 1918 году и исторически уготованную именно Платонову позицию хора древнегреческой трагедии – Свидетеля Русской Революции. Конечно, причастный, конечно не бесстрастный, но, - и в этом его коренное отличие от Горького, - безупречно честный.
   Ко времени их личной встречи в 1929 году они как бы поменялись местами: «обличитель» стал «апологетом», «апологет» - «обличителем».
   Горький, в сущности, ожидал от Платонова того же, чего Сталин ожидал от самого Горького: «сочувствия, а не искусства», как это сформулировал Жеев в «Чевенгуре» (259) . 30  И, чем больше Горький погрязал в трясине своих компромиссов, идеологических уловок и двусмысленностей, своих славословий в адрес реального социалистического строительства, в адрес чекистов, чьими усилиями это строительство осуществлялось, в адрес Отца Народов, придававшего Генеральной линии нужное направление, тем большим было неприятие Платонова Горьким. Тем больше раздражал его Платонов своей непреклонностью, своей верностью Истине («так называемой, узко воспринимаемой истине» - с точки зрения Горького). Тем более суровым  упреком Горькому становился Платонов. И это не было расхождением только в области мировоззрения, гражданского самосознания, в твердости этических принципов. Это было также и кардинальным расхождением в эстетике: проза Платонова немыслима без его мужественной искренности. Он сам сказал («Впрок»),  что может ошибиться, но не может солгать. И о том же – в незавершенном эссе «О любви»: «Часть истины – всегда ложь, только вся истина – истина».
   В.Ходасевич 31 писал, что у Горького было «крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние, как на его творчество, так и на всю его жизнь». Ходасевич полагает, что Горький и сам не сознавал этой своей особенности. В какой-то мере эти колебания Горького в отношении правды и лжи связаны с чрезвычайно трудным вопросом, не имеющим простого решения: нужна ли правда народу? 32 «Несвоевременные мысли» Горький открывал декларацией о «чистой
правде», об умении говорить правду, как о «труднейшем из всех искусств». А к аргументу «народу не нужна правда» («так называемая правда») прибегал тогда, когда его ловили на лжи, на непоследовательности, на двурушничестве. Соответственно те, кого правда не устраивает и не интересует, оказывались либо «презренными обывателями» (передавить бы их как клопов!), либо тем самым народом, благо которого было для Горького выше всего.
   В 1929 году Горький писал Е.Кусковой, что он «против оглушения и ослепления людей ядовитой пылью будничной правды… людям необходима другая правда, которая не понижала бы, а повышала бы рабочую и творческую энергию». И провозглашал далее уже достигнутое СССР превосходство над всеми странами мира, сообщал о неслыханных успехах в сельском хозяйстве (что в Москве хлеб по карточкам – этой «будничной правдой» предпочёл пренебречь), что на Соловках заключённые «испытывают счастье от собственного искупления» (Достоевский назвал похожего враля Фетюковича «прелюбодеем мысли»), бредил какими-то рабочими, читающими Шелли в подлиннике … Учитесь, земляне, как надо повышать рабочую и творческую энергию!
   А.Труайя комментирует адекватно: «ум, утративший ориентиры». К этому времени и алкоголь Горький поглощал всё более усердно, легкомысленным французским винам предпочитал теперь виски «Белая лошадь».
   Платонов всем своим творчеством, а особенно – гротесковыми портретами Горького в своих художественных произведениях, - наносил сокрушительные удары по самому главному, в том числе и по самому сокровенному в Горьком: по его программе насилия,
истребления людей во имя прогресса 33 и по его готовности участвовать в любой лжи и в любом насилии, лишь бы сохранить за собой драгоценный образ пролетарского писателя и вождя. 34
                *
   Горький узнал о Платонове летом 1927 года, 35 в наивыгоднейшем для Платонова варианте: по его сборнику «Епифанские шлюзы» (то есть, кроме самих «Епифанских шлюзов» - «Город Градов» и ряд рассказов) и конечно сразу оценил Платонова как самобытного мастера. Особенно драгоценно для него было то, что Платонов – выходец из народа, «пролетарий». Мог ли Горький найти лучшее подтверждение своему всегдашнему убеждению, что революция пробудила неслыханные творческие силы народа, пробудила, несмотря ни на что. Точно так же и в марте 1917 года Горький искренне верил, что в результате Февральской революции крестьяне с невиданным энтузиазмом повезли хлеб в столицу, что добровольцы тысячами рвутся на фронт в «революционную российскую армию» и т.п. (Пришвин. Дневник. 15 марта 1917 года).
   Прочитав рукопись «Чевенгура», Горький по-прежнему высоко ставил талант Платонова, отмечал своеобразие его языка, сравнивал с Гоголем. «Роман чрезвычайно интересен». Уж не знаю, насколько искренне – критиковал «растянутость», обилие разговора, «стёртость действия». То  есть подразумевалось чисто горьковское: если бы он сам взялся за переработку платоновской рукописи (подсократил бы текст, особенно – «разговоры», добавил бы толику авантюры), то роман заблистал бы уже по-настоящему. А от осуждения платоновского «анархизма» и «лирико-сатирического» настроя романа Горький как бы уклонялся: дескать, «не оценят», «не издадут» (некие властные всесильные пни). Как будто сам Горький не является уже неназванным могущественным «министром изящных искусств» (выражение М.Пришвина – в пору первого воцарения Горького). В самообольщении своего двурушничества Горький обнадёживал Платонова: «Всё минется, одна правда останется». Уж не отца ли Зосиму цитировал? Может быть, и сам себе казался этаким неустрашимым рыцарем Правды?
    В мае – начале июня 1931 года Сталин узнал себя в Упоеве – этой злой карикатуре на него в повести «Впрок» («Гималаи», «Бедный Платонов!»). В печати на Платонова обрушивались за «искажение политики партии в деревне». Один лишь рапповский критик И.Макарьев сумел, не называя имени Сталина, очертить главное (немыслимое, чудовищное) преступление Платонова: «Упоев – лицо нашей партии». Копию адресованного Сталину покаянного письма Платонова (от 9 июня) вождь отправил Горькому, а 24 июля Платонов писал Горькому, в том числе – о важной причине происшедшего (кроме того, что за 8 – 10  месяцев с рукописью повести возились 12! редакторов, что он её неоднократно переделывал по их указаниям и что некоторых из них он и сейчас «не перестал уважать»!): «Никакой редактор не станет писать таких произведений, которые поднялись бы идеологически и художественно на такой уровень, что «Впрок» бесследно бы исчез». То есть любая рукопись, какую ни возьми – либо не годиться по идеологическим соображениям, либо неполноценна художественно. Горький в печати по этому поводу не высказывался. В переписке объяснял поведение Платонова дурным влиянием Пильняка. 36 В апреле 1932 года Сталин включил Платонова в свою «номенклатуру», в число 58 беспартийных писателей, за которыми он присматривает лично (!). 37
   Весной 1932 года Горький довольно вяло отозвался о пьесе Платонова «Высокое напряжение». 38
   1933 год – особенный в литературной биографии Платонова. Он – один из немногих крупных советских писателей, не участвовавших в прогулке по Беломорско-Балтийскому каналу на пароходе «Чекист» 17 августа, а соответственно – и в создании увесистого горьковского гроссбуха «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина. М.,1934». Кроме Горького в числе 36 авторов этого сочинения: М.Зощенко, Всеволод Иванов, Алексей Толстой, Виктор Шкловский, Валентин Катаев, Лев Никулин, Б.Ясенский и т.д. Вдвое большее число участников поездки отбоярились от участия в создании книги   (А.И.Солженицын  «Архипелаг ГУЛАГ»).   
   Книгу богато иллюстрировал своими фотографиями А.М.Родченко (он побывал на стройке трижды, первый раз провёл там около месяца). Видимо, и сам Родченко и его ассистенты-кураторы из  органов заботились о том, чтобы заключённые (тем более – доходяги) реже попадали в кадр. В результате вся совокупность опубликованных в разное время его фотографий, посвященных каналу (и особенно – самые ценные художественно) должны были радовать Горького не только торжеством человека над стихией, над дикой природой, но и как наглядное свидетельство ничтожества единичной человеческой жизни перед величественным достижением коллективного труда. Наверно, и пирамиды в Гизе, - если смотреть издали, - тоже росли как бы сами по себе.
   М.М.Пришвин на «Чекисте» со всеми прокатился, но в коллективном in octavo (в горьковской «пирамиде») не участвовал. Он уже облазал эти края в 1905 году и теперь, в 1934 году подготовил как бы новое издание тогдашней своей книги «В краю непуганых птиц», актуализировав её добавлением свежих  впечатлений. О горьковском гроссбухе он отозвался сразу же в своём дневнике: «вышла столь ничтожная вещь». Но и его собственную маленькую книжечку читать совестно: «участие в великом деле» и т.д. Однако будем справедливы: умиляется он по поводу стройки явно из под палки, то и дело перемежает эти ритуальные восторги трезвыми мыслями и оценками: «бывает – заметишь пустоту своего сочинительства…». Он сожалеет о неиспорченной рабством народной душе, некогда сохранявшейся на севере. Мрачной параллелью происходящему в 1933 году звучит суровое напоминание Пришвина о том, как притеснение и истребление старообрядцев (а он и сам по матери – из старообрядцев) придушили этот некогда цветущий край, как опустилась на Выгорецию многовековая полярная ночь.
   Сочувственно цитирует он высказывания заключённых – даже и выходящим на волю не следует слишком-то радоваться…
   С горечью воспроизводит он лагерный лозунг: «Труд – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». И добавляет: «Им работать в воде, а мне балладу о них сочинять, мне как-то неловко».
   И совсем уж скандален упрёк Горькому: всё, что говориться о «перековке» из блатарей в ударников – дешёвый спектакль, разыгрываемый уголовниками по заказу гулаговского начальства. Равно негоже великому писателю как принимать эту бутафорию за чистую монету, так и, всё понимая, самому участвовать в инсценировке.
   Всю оставшуюся жизнь Пришвин пытался организовать свои выгорецкие впечатления в роман «Осударева дорога». 39
   Подивимся и Горькому: благословил же он опубликование этой книжки Пришвина, со всей её крамолой, с её немалым «гу-гу»!
   И для Платонова, хоть он и не ездил со всеми на Беломорканал, лагерная тема, конечно, не была ни посторонней, ни мало знакомой. В рассказе «Лунная бомба» Платонов использует понятие «изувер» в том смысле, в каком оно применяется в лагерном жаргоне (преследуемый за веру). В записной книжке 1932 года имеется нерасшифрованная запись «Дмитлаг 2-11 Филимонов» ( причем часть листа утрачена, возможно – уничтожена намеренно ). 40 С апреля до середины октября 1933 года Платонова тревожила судьба его арестованного друга Н.Р.Эрдмана («Гималаи», «Пришествие Платонова»), пока не выяснилось, что Эрдмана ссылают в Енисейск. Наконец, и сам Платонов в 1933 году не какими-то отвлечёнными вещами занимался, а писал рассказ «Мусорный ветер» - как бы о другом режиме насильников – о фашисткой Германии. Горький отверг этот рассказ, предложенный Платоновым в альманах «ХV11», но его записка (март 1934) свидетельствует, что талант Платонова он ценит по-прежнему высоко. «Рассказ ваш я прочитал, и - он ошеломил меня. Пишете вы крепко и ярко, но этим ещё более – в данном случае подчёркивается и обнажается ирреальность содержания рассказа, а содержание граничит с мрачным бредом. Я думаю, что этот ваш рассказ едва ли может быть напечатан где-либо. Сожалею, что не могу сказать ничего иного, и продолжаю ждать от вас произведения, более достойного вашего таланта». 41
   Ю.Нагибин 42 пишет: «В ту пору едва ли кто знал настоящую цену Платонову. Даже Горький, который был превосходным читателем, не до конца понимал Платонова. Горькому казалось, что Платонов ломается, он не ощущал органичности его языка. И философия Платонова его раздражала. Он чувствовал платоновский талант, но масштабов его не
представлял».

                4. П О Р О Ч Н Ы Й    С Т А Р И К
                ( « Ч е в е н г у р» )
                Современный человек, даже лучший его тип, недостаточен, он
                оборудован не той душой, не тем сердцем и сознанием, чтобы очутившись
                в будущем во главе природы, он исполнял свой долг и подвиг до конца
                и не погубил бы, ради какой-нибудь психической игры, всего сооружения
                мира и самого себя. Социализм нужно трактовать как трагедию
                напряжённой души, преодолевающей собственную убогость.
                «О первой социалистической трагедии» (1934 – 1935)

   На первой же странице романа мы знакомимся с церковным сторожем – вольнодумцем. Половину своих дел он исполнил зря, три четверти всех слов сказал напрасно. Слова забылись, как посторонний шум (23, 30). Многие ли могут похвастаться таким высоким КПД? Он не верит в бога «по причине частых богослужений». Так и коммунистическая вера почему бы могла стать такой уж прочной и неколеблемой? По-соседству с Софьей Александровной «посредством равномерного чтения вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою память политическую науку. Раньше бы там жил, наверно, семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти к богохульству» (338).
   Вся чевенгурская действительность – одно сплошное шаманское камлание: вера не вера, сомнение не сомнение, но что-то похожее на духовные поиски там постоянно происходит…
   «Порочный старик» - таким образом комментирует Платонов первое появление Горького в своих художественных произведениях. «Чевенгур» в этом отношении задаёт тон всей платоновской горьковиане вплоть до «14 красных избушек». Всё остальное, что напишет Платонов о Горьком в своей прозе и пьесах, в значительной мере – лишь пояснения и уточнения к этому, основному определению.
   Горький читал очерк Платонова «О первой социалистической трагедии» в январе 1935 года и признал его негодным для печати. Осознал ли он, в какой степени приведённые в эпиграфе строки из этого очерка относятся к нему лично: что в нём одержало верх в эти январские часы 35-го года – талант читателя, о котором пишет Нагибин, или самоослепление и самообольщение «великого писателя» и «пролетарского вождя»?
   Горькому в «Чевенгуре» соответствуют два персонажа – Сотых и Яков Титыч. Они вступают в текст в три приёма, каждый раз как бы вновь, почти в пренебрежении двумя остальными «явлениями». Эти три «явления» соответствуют трём ипостасям Горького.  «Я в л е н и е   п е р в о е» - Сотых в Калитве (157 – 159). Это Горький – редактор «Новой жизни», автор «Несвоевременных мыслей». Он – в общем, довольно объективный критик хода русской революции, с октябрьского переворота, как уже упоминалось, достаточно суровый критик реального большевизма.
   «Я в л е н и е   в т о р о е» (236 – 239) – встреча Чепурного и Сотых в «сочельник коммунизма». Можно считать, что этот эпизод посвящён двум главным обстоятельствам: прямому вмешательству Горького в политику в качестве активнейшего большевика  («бросил кузню в слободе и пошёл наниматься арматурщиком») и его близости к Чепурному, нежной дружбе с ним. Чепурный в этом эпизоде 43 странным образом и Ленин («сочельник коммунизма», с  буржуазией ещё не расправились) и Сталин (уже кипят страсти в треугольнике Чепурный – Прокофий – Клавдюша). С этой стороны глядя, речь идёт,возможно, ( и ? ) о вновь вспыхнувшей любви советского правительства и советского народа к Горькому, тогда «сочельник коммунизма» - преддверие «третьей революции 1929 года».
   «Я в л е н и е     т р е т ь е» (265 и далее). Прибытие в Чевенгур худого старика Якова Титыча во главе пролетариата. Это «великий пролетарский писатель», предводитель  российского и чуть ли не мирового пролетариата.
   Сотых в первом и втором «явлениях» описан довольно скупо и сдержанно. Лёгкая усмешка еле улавливается: «черноволосый мужик с преданными чему-то глазами», у него «обширная рука» и т.п. Зато в третьем «явлении» Платонов уже не жалеет никаких красок:
только мелкие брызги остаются от этого новоявленного угодника Якова Титыча, от иконописного Горького («Портретная галерея “Чевенгура”»).
   Он « наиболее опытный пролетарий», его высказывания принимают «за волю пролетариата», он «высокий и огорчённый как пастух гонимых» (274,281,309). Но перед чевенгурскими большевиками вместо ожидавшейся (в том числе и Горьким обещанной) «железной поступи пролетарских батальонов» предстала какая-то не имеющая имени  («прочие»), ни на что не годящаяся босота. Таким способом Платонов очень наглядно показал, чьим авангардом в действительности являются большевики. «Усомнившийся Макар» в поисках низов пролетариата тоже приходит к сезонникам и нищим. А квалифицированных рабочих представляли никак не большевики, а прежде всего – меньшевики. Именно в них, в тот самый пролетариат, протестовавший против роспуска Учредительного собрания, большевикам пришлось стрелять, - «жилять пролетариат», - уже в начале января 1918 года. А это заставляет вспомнить также, что и сам Горький – никакой не пролетарий, о промышленных рабочих он знал мало и при всей обширности своих сочинений ничего убедительного и запоминающегося о промышленных рабочих не написал, всё больше о мещанах, купцах, да хорошо знакомых ему босяках (той самой босоте).
   Третье (окончательное) вступление Горького в текст романа начинается фразой: «Худой старик стоял в одних штанах и царапал себе ребра…». От «Макара Чудры» до революции 1905 года Горький ходил ряженым: в длинной рубахе навыпуск и высоких болотных сапогах (подражавших ему, а подражали, прежде всего, в костюме, - называли «подмаксимками»), потом оставил этот маскарад. Платонов напоминает Горькому, что ему – представителю босяков (и их трубадуру) – следовало бы подражать в одежде как раз им – ходить босиком и в одних штанах (с голым пузом).
   Жизнь ему «уже не мила, но он знал в уме, что она мила и тихо томился по ней» (322). Он с грустью констатирует, что «другим одно моё жёваное осталось» (286).
   Обстоятельного разговора требует первое слово, с которого начинается «сказание об Якове Титыче», очень важное слово – «худой». В традициях литературы демократического направления толщина персонажа, как правило, свидетельствует о его жизненном успехе, умении устраиваться, а также – обжорстве, тунеядстве, принадлежности к угнетателям и т.п. Так Гоголь замечает в «Мёртвых душах»:  «Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие…» «уж если сядут где, то сядут надёжно и крепко, так что скорее место затрещит и угнётся под ними, а уж они не слетят». Из советских писателей наиболее красочно применил эту метафору Ю.Олеша в «Трёх толстяках». Не говоря уже о самих правителях – Толстяках, таков и весь господствующий класс: «все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы…» Мало того, как подчёркивает А.В. Белинков, 44 толстяки у Олеши – вообще стоящие у власти, в том числе: победители-революционеры. Главный толстяк в творчестве Олеши – Андрей Бабичев («Зависть»). Не пренебрегал этой метафорой и Горький («глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах…»), о джазе он писал как о «музыке толстых». Подразумевается, таким образом, что худые – это угнетаемые и потому большей частью  - хорошие люди. Достоевский отказывался признавать за угнетаемыми какие-то особые априорные достоинства; но для Горького «мещанин» Достоевский – не авторитет.
   Платонов подвергает эту концепцию («Горького – Олеши») жесточайшей ревизии. С первых же страниц, посвящённых Чевенгуру, начинается в романе увлекательная, головокружительная игра с двойным значением слова «худой»: и «тощий», и « плохой».
   На революцию возлагались немалые надежды, и прежде всего – изменение  социальных условий должно было сделать человека лучше, нравственнее, духовно богаче и совершеннее. Мечталось чуть ли не об идеальном царстве всеобщей любви. Кто-то толковал таким образом Толстого и Кропоткина, но для широких масс, приобщавшихся к активной общественной жизни (в том числе, когда-то – и для самого Платонова) громче всех звучал голос Горького, без колебаний обещавшего царствие небесное здесь и завтра. Таковы размышления Якова Титыча (307): «в степях много красноармейцев умерло от войны, они согласились умереть затем, чтобы будущие люди стали лучше их, а мы – будущие, а плохие…».  Особенно ярко отражены эти тревоги и волнения (оправдались ли надежды на «будущих», как на «лучших») в «московской» главе романа – когда новой власти уже одиннадцать лет.
   Сербинов и Софья Александровна всё время как бы напоминают (пусть – косвенно) об этих своих (и не только своих) надеждах. Если сдвигов в лучшую сторону нет (а скорее всего – совсем наоборот), то зачем же была революция? «Музыка пела о прекрасном человеке, она говорила о потерянной возможности» (334). «Встретишь человека, и он вдруг – хороший». «Я вам показалась хорошей, верно?» (335). Сербинов видел «того прекрасного человека, о котором обещала музыка» (336). Сербинов «боялся, что есть люди лучше его» (340). «Боюсь хороших, - бросят они меня, плохого» (341). Софья Александровна про Дванова: «у меня был один славный товарищ» (343) и т.д.
   Именно с этой или подобной позиции и следует присмотреться к Чевенгуру, явно озверевшему, обезумевшему. Потому мы и видим его впервые (благочестивыми, святыми?) глазами Алексея Алексеевича Полюбезьева (Алексея Человека Божия? 45 одна фамилия чего стоит!). «Ни одного знакомого человека Алексею Алексеевичу не встретилось – ходили какие-то худые люди и думали о чём-то будущем» (198).
   В сцене расстрела (221) Пиюся «внутрь буржуазной публики ввёл худых чекистов». М.Я.Геллер («Андрей Платонов») пишет, что ни один из переводчиков на французский, английский и итальянский языки не смог передать эту двузначность эпитета «худой». Явно двусмысленна, если не многосмысленна сцена (201) с  х у д ы м  чевенгурцем, норовящим оседлать Пролетарскую Силу. Как раз поэтому Копёнкин, споря тут с чевенгурцами, забыл «уважение к присутствующим угнетённым» (победители очень скоро стали обнаруживать не вполне хороших в собственных рядах).
   Противопоставление «худой» - «хороший» приобретает особую остроту в связи с проблемой социального расслоения и элитарности руководства. Чепурный беспокоится
(327), «как бы Пашинцев и двое прочих не подумали про него: вот самый умный и хороший пошёл, богатым начальником бедноты коммунизма хочет стать!». Особую пикантность и саркастическое звучание придаёт этому тексту то обстоятельство, что Чепурный здесь – Сталин, а Пашинцеву в реальной жизни соответствует М.В.Фрунзе
(«Портретная галерея»).
   Чепурный боится «изгадиться» от «сохранения власти: долго ведь нельзя быть лучше всех!» (240). В том числе и так – долго облапошивать не получится: рано или поздно возникнут сомнения – действительно ли ты лучше всех.
   Дванов и Копёнкин ищут «коммунизм среди простого и лучшего народа» (284). Так, наверное, надо понимать и реплику Чепурного: «Я тебе любого хорошего за лучшего отдам» (296). И Луй, оставив Чевенгур, постоянно встречает «других и лучших» (227). Яков Титыч так и говорит: «власть дело неумелое, в неё надо самых ненужных людей сажать» (279). После всего этого очень подозрительны и реплики вроде: «тут коммунизм, а народ худой» (329); «Чепурный чутко худел от внимания» (240); Чепурный «худой и заболевший» (254).
   Таким образом, Яков Титыч, появляясь на страницах романа, получает этот эпитет «худой» уже с двойным дном. То, что он «худой», будет повторено ещё четыре раза (274, 315, 320, 324). Кроме того указано, что он «тощий» (329), «болящий» (327), «порочный» (319), существует «в остатке и в излишке населения земли» (316). Он живёт «ради таракана» («Портретная галерея»), в «худом доме» (316) – эта  п р о х у д и в ш а я с я   крыша явно напоминает и о порочности хозяина.
   Порочность писателя Горького, прежде всего – в его склонности к двоедушию и беспардонной лжи. Глаза Якова Титыча «испортились от впечатления обойдённого мира» (277). Кирей не стал слушать его, «он видел, что тот лжёт» (297). Яков Титыч советует «лучше жить по ошибке, раз она длинная, а правда короткая» (310).
   На всю платоновскую горьковиану плаксивость соответствующих персонажей (238) и их проблемы с пищеварением (недомогание «животом и поносом», «ветрами и потоками» и т.п.) станут как бы их визитной карточкой (274, 282, 292 и т.д.). В некоторых случаях  (Яков Титыч в «Чевенгуре», Хоз в «14 красных избушек») к этому списку добавляются также исключительные мужские способности героя.
   Достаточно красноречиво появление кузнеца Сотых в Чевенгуре: «он брёл в Чевенгур как на врага» (236). Поскольку – это кузнец Сотых (ещё не Яков Титыч) – ему явно враждебны и сам исконный Чевенгур и вновь установленные в нём большевистские порядки. Но он тут же обнимается с Чепурным: разногласия с большевиками  как-то сгладятся, а неприязнь к чужому для него Чевенгуру останется. «Ему было одинаково жить, что в слободе Калитве, что в чужом городе», читай – за рубежом (237). На реплику Кирея: «Тут тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно» Яков Титыч отвечает: «промежду пойду, выйду на дорогу – и душа из меня вон выходит» (297). Яков Титыч живёт в каком-то «сугробе» из перекати-поле, то есть и сам он неприкаянный, вроде этого перекати-поле.
   Основа чевенгурской жизни – терпение. Захар Павлович так и говорит (229): «если б человек не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда б и власть отличная была!» В сущности ему вторит и Чепурный: «умнейшие выдумали течение жизни раз навсегда и навеки до того, пока под землю каждый ляжет, а прочим не выходить из плавности и терпеть внутри излишки» (277). Да и Яков Титыч знает, «что дело Прокофия вполне безопасное», «что человек всё перетерпит» (313).
   В основе революции – то, что просто надоело работать. Чепурный так и говорит: «это буржуазия хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради предмета терпения нет» (358). Все «носят своё трудное тело, и всем оно терпится» (287). Чепурный и Сербинову говорит: «Ты у нас обтерпишься» (358). Про устанавливающийся в стране реальный социализм ещё не остывшие революционеры говорят: «они там живут от одного терпения» (361), и колеблется сам Прокофий: «не то коммунизм перетерпеть…» (366).
   Копенкин потому и вознамерился покинуть Чевенгур, что всё «дальше уходило время терпения» (285).
   Поэтому и взаимоотношения Горького с большевиками большей частью строятся на взаимном терпении: он ворчит, но терпит, они не всем довольны, но так же терпят его: в 1921 году, когда взаимное терпение иссякло, Горький уехал в Италию, в 1936 году кончилось сталинское терпение … Какое-то значение сохраняла эта струна и в пору написания «Чевенгура» - в счастливое время почти безбрежной большевистко-горьковской любви. Так и в романе – главное, что говорят друг другу Чепурный и Яков Титыч – это заявления о своей готовности к взаимному терпению. В первом же эпизоде – заседания ревкома с участием Якова Титыча (275 – 277), он четыре раза даёт оценку чевенгурским резолюциям: «терпимо». А по поводу одного их решения «старик уставился терпеливыми глазами на весь опечаленный чевенгурский народ, погоревал что-то про себя и ничего не произнёс на помощь» (276). Очередная великолепная платоновская многозначность. Старик уставился на «чевенгурский народ»: то ли речь о присутствующих на ревкоме, то ли – вообще о населении бывшей Российской империи. Соответственно он не пришёл на помощь – либо ревкомовцам, изобретающим ловкие резолюции, либо самому народу, на чьей шее эти ревкомовцы сидят.
   Таким же образом и Чепурный оценивает высказывания Якова Титыча : «Говоришь ты вполне терпимо» (277). Степень терпения, требовавшегося от Чепурного, можно оценить по другим его высказываниям о Якове Титыче. «Чепурный был рад любому человеку-пролетарию, что бы он ни говорил: верно или нет» (238). И он же о Якове Титыче – «равнодушный контрреволюционер» (283). К.И.Чуковский пишет («Дневник», запись 9 февраля 1928 года), что Госиздат заставил его выбросить из текста про Горького фрагмент о взаимном терпении, на котором основано сотрудничество того с советской властью и о требуемом и от народа терпении. Два писателя, конечно, не сговариваясь, одновременно писали об этой «дружбе» одно и то же (даже одними и теми же словами), и оба текста запрещены: у Чуковского именно этот фрагмент, у Платонова – весь роман.
   Договор с Горьким при его возвращении из эмиграции в 1928 году заключается на основе формулы Жеева (259):  «Нам нужно сочувствие, а не искусство». Прокофий (Бухарин) разъясняет Якову Титычу (275,278): «О тебе целые социальные заботы проявили, при коммунизме скоро не помрёшь!» «Отчего ты в Чевенгуре  гражданином стал? От нас…Ты только слушайся наших распоряжений, тогда - жив  будешь, и тебе будет отлично». А в горне кузницы тем временем «давно уже вырос лопух» (305). Вряд ли речь здесь идёт просто о семилетней эмиграции Горького. Возможно, констатируется то, что Горький давно уже не писал ничего стоящего, а может быть те самые «распоряжения», о которых говорил Прокофий, уже дают свои плоды, и начинают глохнуть и советское искусство и советская литература?
   Довольно отчетливо звучит в «Чевенгуре» любопытный травестийный мотив. Великая пролетарская революция – такое же жульническое предприятие, как и хитроумные операции Чичикова с несуществующим херсонским имением (В.Розанов «Мимолётное»: «суть революции – мошенничество»).
   Весьма сходным образом и чевенгурские большевики сначала осуществляют эту самую революцию, и лишь потом спохватываются – а где же взять тот самый пролетариат, которым эта революция якобы совершена? Как убедительно и научно разъясняет ведущий чевенгурский теоретик Прокофий: «Всякий факт без поддержки масс имеет свою неустойчивость» (250). Прокофий и Пиюся отправляются за пролетариатом в старинном экипаже – фаэтоне (250). Чичиков путешествовал в удобной рессорной бричке, но это название транспортного средства современники «Чевенгура» ещё употребляли, а «фаэтон» уверенно направляет нас в золотой век российской словесности. Исключительность операции подчёркивается тем, что чуть ли не во всех остальных случаях чевенгурцы ездят на телеге (181,282,314). 46
   Прокофий – главное лицо в этой экспедиции (Пиюся – только возница) – держит в руках план генерального межевания, точно так, как Чичиков – документы о своём свежеобретённом имении. Девять большевиков идут за фаэтоном – посмотреть «как он едет, потому что это было первый раз при социализме и колёса могли бы не послушаться» (250). То есть ранее, в царское время такое (по крайней мере, однажды) уже было. Нужно ли напоминать, что «Мёртвые души» начинаются с обсуждения именно этого вопроса «доедет ли колесо до Москвы?», а если понадобится, - и до Казани? (Вспомним: «Мёртвые души в советской бричке», это – «Душа человека – неприличное животное», 1921).
   Как Чичиков, так и Прокофий действуют, в сущности, в одинаковом «царстве мнимости». У Гоголя и помещики – никакие не помещики, и души не живые, а мёртвые   (и у помещиков, и у приобретаемых Павлом Ивановичем крестьян), и совершаемая «негоция» - никакая не негоция, а сплошная липа: всё фикция. Та же история и у Прокофия. Приобретаемый им контингент никак не соответствует «железной поступи пролетарских батальонов», они «никто», это опустошённые души, и уж для чего они точно не годятся, так это – для революционного преобразования общества. Для революции – они мертвы.
   Что касается негоции, Чепурный прямо говорит прибывшим: «мы товар и цена друг другу» (270). Всё строго по Марксу: «товар – деньги – товар». Какой товар, такая и цена. Какой авангард, такой и «пролетариат». Какой пролетариат, такой и авангард - залюбуешься! Большевики сознательно опирались на «негодящие» слои общества. Соответственно колокола зовут их «к тревоге и желанию, а не к милости и миру» (300).
   Как и Чичикову, Прокофию требуются души только мужского пола. На роль милейшего Павла Ивановича, конечно, годился только ловкач и проходимец Прокофий – обаятельный любимец партии Бухарин. Скажем, угрюмый кавказец для этой роли совершенно не подходил. Возница Пиюся сошёл за Селифана. Но в экспедиции Чичикова участвовало третье лицо, так сказать – просвещённая часть «простого» народа, читающий всё подряд Петрушка. Кому как не ему возглавить обретённый «пролетариат»? Вот и возглавил явившийся «пролетариат» чевенгурский Петрушка – Яков Титыч. 47
   Словом, «Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ».
   Достоевский предостерегал  от слишком восторженного, самоупоённого прочтения этого текста. Ему явно ближе опасения рассудительного прокурора Ипполита Кирилловича. А блистающего красноречием петербургского адвоката, небрежно отметающего эти опасения («не пугайте нас этими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы»), он недвусмысненно называет «прелюбодеем мысли» («Братья Карамазовы», кн.Х11,гл.Х111). Да и фамилия адвоката значащая – Фетюкович (см. комм. Гоголя к пререканиям Ноздрёва с зятем Межуевым).
   Видимо, это было роковым для России выбором: пренебречь хотя и негромкой, но продиктованной глубоким гражданским чувством речью предостерегавших нас Ипполитов Кирилловичей и довериться пустым заверениям горластых краснобаев Фетюковичей, по сути такого чувства начисто лишённых.
   А ведь Гоголь и сам разъяснял очень доходчиво («Выбранные места»): «Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «мы лучше вас!». Это хвастовство – губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, ещё не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим!». Пафос речи Фетюковича именно в этом – он хвастается будущим …
   Слишком уж любим мы быструю езду.  Не для наших обстоятельств эта опасная, пагубная страсть. При наших ухабах, при таком состоянии транспортного средства, при таких возничих…
   В «Ювенильном море» отсвет этой гонки угадывается в констатации Климента: «Мужики аж скачут от ударничества, под ними волы бегом бегут, а куда – неизвестно». Там же мы встретимся вновь и со знакомым нам фаэтоном.

                5.  «М Ы    Л Ю Б И М   П О Б Е Ж Д А Т Ь   Т Р У Д Н О С Т И»
                («Шарманка»)

                В страну далёкую
                Собрались пешеходы,
                Ушли от родины
                В безвестную свободу,
                Чужие всем –
                Товарищи лишь ветру…
                Песенка Мюд

   Пьесу «Шарманка» Платонов писал, видимо, в 1929 – 1931  годах, параллельно с повестями «Впрок» и «Котлован» (Н.В.Корниенко, цит.соч.). Многие мотивы пьесы находят отклик в «Котловане», «Ювенильном море», «Джан», «14 красных избушек», «Мусорном ветре».
   Алёша и Мюд направляются в «социализм». По этому поводу Щоев («заведующий кооперативной системой в   д а л ё к о м  районе») вздыхает: « далёкий и прекрасный район». Таким образом, указание на «далёкий район», где и происходит действие пьесы, расшифровывается однозначно как эвфемизм – речь идёт о стране Советов, строящей социализм, о «социализме», в который этих «пешеходов» угораздило притопать. И фраза Алёши «мы идём в социализм» двусмысленна, он вполне может иметь в виду всех присутствующих.
   Ключевая в пьесе идея торговли душами (энтузиазмом) отсылает, естественно, к «Фаусту» и (вслед за «Чевенгуром», предыдущая глава) – к «Мёртвым душам». Душа здесь изготавливается «как промышленность» (а, значит, должны быть и «инженеры человеческих душ»). Эта формулировка очень напоминает выступление Бухарина на совещании в Московском комитете партии о судьбах интеллигенции (1925): «мы будем штамповать интеллигентов, как на фабрике» (М.Геллер,А.Некрич, цит.соч.).
   На протяжении всей пьесы её герои пытаются выяснить, кто из них оппортунист. Вначале кажется, что это Мюд. Она оторвалась от масс, живёт «ненаучно» 48 , из-за чего у неё болит «что попало»: болит сердце, душа. Но в результате всего оказывается, что оппортунисты как раз все   к р о м е   М ю д.
   У Щоева, заведующего кооперативной системой, примерно те же проблемы, что у Сталина. У него внутри «лежит много революционности». Он чует всё «вперёд будущего» и всё время ощущает «что-то величайшее, только говорит не то». Мыслит Щоев примерно так же, как робот Кузьма. И только в такой же степени как Кузьма он похож на живого человека (как и Кузьма, он «почти что разумный»).
                *
    «Механический человек Кузьма» (а, может быть, в значительной мере – и сама идея «Шарманки») – явный отклик на две статьи Горького, опубликованные в 1928 году одновременно «Правдой» и «Известиями» 7 октября и 27 ноября: «М е х а н и ч е с к и м   г р а ж д а н а м   СССР. Ответ корреспондентам» и «Ещё о механических гражданах». Этими статьями Горький по выражению Пришвина «окончательно расплевался с интеллигенцией», безоговорочно  стал на сторону большевиков. Горький отвечает здесь на получаемые им письма тех, кого  м е х а н и ч е с к и  сделали гражданами СССР  (99/100  народа ненавидят и боятся вас), кто называет писателя «предателем родины», «ослеплённым царскими почестями», «оглушённым славословиями», которого «водят за нос», «показывая несуществующие достижения», «кривящим душой». 49
   Платонов укоряет Горького: сам Горький и есть «механический человек», он механически повторяет продиктованное партпропагандой, насаждает таких же механических писателей.
                *
   У них (в СССР) бога нет, остался один «щорт». Совсем не случайно слова «щорт» и «Щоев» равны по длине и так близки по звучанию: если и остался в стране кто-то «один», то кто же кроме Сталина? Стерветсен с удовлетворением констатирует: «у вас организована государственная тишина» (один человек – всё население страны – как в «Записной книжке» Платонова).
   Щоев, как и Сталин (как дьявол, как Чичиков) торгует душами. Как и Сталин, он печётся о своём единоначалии. Он оттого и начальник, что никому не видим (так говорят осовиахимовки). Очень знакомо звучит его указание Евсею: «Всегда поступай не как говорится, а как подразумевается».
   Особенно мучает Щоева «тревога за сытость масс». 50 Продовольствия, видите ли, не хватает потому, что у масс растут аппетиты. «Народ прожорлив стал, три раза обедать хочет», население может избаловаться. В том числе обсуждается проблема – давать ли вообще населению продовольствие? « Еда – одна социальная условность», «людей у нас и так хватит», «не взять ли курс на безлюдье?». И в этом размышления Щоева очень похожи на то, как будет рассуждать Нур-Мухаммед в повести «Джан».
   В крайнем случае, можно вместо мяса обойтись раками, вместо масла – ореховым соком. Соответственно на торжественном банкете актив угощают блюдами, приготовленными из птичьего помёта, саранчи и лопухов. А в окна банкетного зала заглядывает прочее голодное население, которое и того не имеет. В 1930-1931 годах всё это было очень злободневно. Сами же руководители (Щоев, Евсей) насыщаются нормальными (потому что – импортными!) продуктами. 51
   Тем не менее Щоев не сомневается, что его «район» (СССР) уже догнал и перегнал Запад. 52 С той оговоркой, что они при этом оказались в некоем «деревянном веке» 53 , долбят из дерева посуду для парадного обеда (сырья много – кругом леса).
   Само произношение: «щорт» вместо «чёрт», «грыб» вместо «гриб», явно намекает на специфическую речь Вождя народов. Мюд обличает Щоева: «сволочь, аллилуйщик,.. замучил всю местную массу… Ты гад бедного класса». Она интересуется: «Это кто? Фашисты?». Можно считать, что она получила ответ на этот свой вопрос в «Мусорном ветре»    («Гималаи»).
   Фигура Алёши представляется синтетической. В его ситуации – объекта оголтелого коллективного осуждения, «побивания камнями» - угадывается опыт самого Платонова 1929, затем – 1931 годов. «Считай себя для пользы дела вредителем! Фашист! Ах, в нас бушует высшая ненависть! Твёрдости нет, нежность тебя замучила». Алеша - Платонов бросает в ответ коллегам – писателям: «Вы думаете редко и чётко!» (То есть – повторяете готовые лозунги). «Вы бюрократическое отродье, сволочь, кулаческая агентура, фашизм». Платонов возвращает Сталину и его подручным услышанные от них обвинения и оскорбления. Сталин написал на повести «Впрок» - «сволочь». Именно это слово Мюд адресует Щоеву – Сталину, а Алёша – Платонов – сталинской окололитературной челяди. «Сволочь» – это не обвинение, а оскорбление (в теоретическом аспекте – «брань – определение»). Если бы разговор ограничился этим, он напоминал бы непродуктивную трамвайную склоку  («Сам дурак!» «А ещё шляпу надел!»). Но такое обвинение как «кулаческая агентура» уже поддаётся содержательному анализу. «Кулак» - идеологическая категория, инструмент для сталинских опричников, преобразующих село в концлагерь сельскохозяйственного профиля. В реальной жизни зажиточные крестьяне, несмотря на свою малочисленность, поставляли на рынок заметную часть сельскохозяйственных товаров, а отрицательное их воздействие на развитие сельского хозяйства либо сильно преувеличивалось, либо целиком было плодом партийной фантазии. Это нашло определённое отражение уже в повестях «Впрок» и «Котлован». Об отголосках «кулацкого мифа» в «Ювенильном море» и в пьесе «14 красных избушек» - будем говорить в следующих главах. Стержень этого мифа: «кулак» - это лицо, наживающееся на народной нищете и народных несчастиях. Но с кого же начинать перечисление таких «кулаков», как не с бюрократии, жирующей не только вопреки, но  б л а г о д а р я   разрухе, народным бедствиям и голоду ? И кто же тогда форменная «кулаческая агентура» («бюрократическое отродье») как не литературные и окололитературные подпевалы этих «кулаков», вроде Фадеева, Авербаха и прочих, топтавших Платонова в 1931 году?
   Когда Алёша («присмирившись под фактом») отказывается от своих обвинений в адрес «бюрократического отродья» и приступает к требуемому от него самобичеванию 54 , Мюд возмущена: «зачем ты испугался этой гнусной прослойки?» «Гад – присмиренец !».
   Но Алёша также – энтузиаст дирижаблестроения, изобретатель легко управляемого механического человека, неживым голосом произносящего «правильные» речи – механического «инженера человеческих душ». По выражению Евсея он «летун – дьявол». Ему никак не дождаться социализма, он рвётся «всё время вдаль». Он вздыхает: «когда же настанут будущие люди, мне надоели, кто живёт сейчас». Он «штатный утешитель» аппарата и тех, кого «заготавливают в аппарат» (комсомольского актива, молодого пополнения «нового класса»?). Он намерен «ликвидировать природу» («она фашистка, зажиточное привидение»). И аплодисменты в нужный момент фальсифицируются механическими усилиями того же Алёши.
   Во всём этом достаточно уверенно узнаётся Горький и то, каким он представлен обычно в платоновской горьковиане. Из пяти произведений Платонова, в которых мы встречаем Горького (кроме «Чевенгура» и «Шарманки» - «Ювенильное море», «Джан», «14 красных избушек») только в «Ювенильном море» не упоминается то, что Горький мотается туда-сюда (за рубеж – обратно: «летун-дьявол»).
   Когда речь заходит о «неживом голосе» механического человека (формально имеется в виду как будто техническое, неестественное воспроизведение человеческой речи), мы сразу вспоминаем о лживых, наигранных интонациях текстов самого Горького, о Якове Титыче, поющем заунывные песни «шершавым» голосом («Чевенгур»), великолепный текст («Джан») о фальшивости горьковских сочинений (об этом – ниже). Важнейший, неизменный пункт горьковского мировоззрения – его стремление к «покорению природы», к тому, чтобы силой отбирать у неё требуемое. Это – и серьёзнейший пункт расхождений Горького с Платоновым. Такая, явно антигорьковская позиция Платонова чётко обозначена им уже по крайней мере с «Антисексуса» и «Епифанских шлюзов» и, в полный голос,- в очерке «О первой социалистической трагедии».
   Более подробного разговора требует Алёша (Горький) как «штатный утешитель аппарата», «аллилуйщик», организатор искусственных аплодисментов (реальному социализму, прежде всего; такие же механические аплодисменты есть и в одновременной повести «Впрок»). Учитель танцев Раздватрис в «Трёх толстяках» Ю.Олеши обучал также «вообще красоте, изяществу, лёгкости… и поэтическому взгляду на жизнь». А.Белинков  (цит.соч.) современным ему (в середине 60-х годов) воплощением Раздватриса назвал Е.Евтушенко. Но в исторической перспективе на эту роль, прежде всего, претендует, конечно, Горький. Дело не только в его приоритете, его влиянии. Как-то так получилось, что Горький (вернувшийся из эмиграции в 1928 году) – в Москве и «Три толстяка» - на московских же книжных прилавках, появились практически одновременно. Горький ещё только заключал с большевиками своё историческое соглашение, уточнял его детали, а вся требуемая от него программа действий уже лежала на книжных лотках, ещё пахнущая типографской краской. Больше мы не найдём у Горького ничего, кроме призывов к «красоте, изяществу, лёгкости» и вдохновляющего, мобилизующего примера «поэтического взгляда на жизнь».
   Евсей говорит про Алёшу – «он дурак наоборот». В «14 красных избушек» Интергом      (тоже чекистка?) скажет Хозу (Горькому): «вы контр-дурак».
   Наконец Алёша – вообще колеблющийся интеллигент (писатель?), «примкнувший», разоблачаемый, кающийся («я жалкий заблужденец», «я сознаю себя ошибочником, двурушником, присмиренцем и механистом»). Сцена покаяния Алёши очень близка к покаянию Умрищева и Божева из «Ювенильного моря». В связи с этими покаяниями раздаётся обвинение в «предательстве интересов нашей прослойки» (то есть она же тебя топчет, и ты же заботься о её интересах!).
   Феномен Горького в целом распределён в пьесе между Алёшей и «иностранцем» Стерветсеном, очень близким к Хозу из «14 красных избушек». Как и Хоз, он – «культурная личность Европы». Кто же больше Горького восхищался этой парадоксальной ситуацией: на Западе всё есть, но совершенно нет энтузиазма, а в голодном, нищем Советском Союзе – ничего нет, но энтузиазм хлещет через край. Отсюда и рождается идея экспортировать на Запад из СССР энтузиазм, души, надстройку, идеи, директивы и указания, поскольку налицо «затоваривание в установках на энтузиазм». «Отпустите нам горячий дух вашей государственной надстройки».
   Стерветсен – отец Серены. «Серена» - вечерняя песня трубадура (родоначальница серенад), адресуемая объекту поклонения. Искусственная, ритуальная, фальшивая, неуместно импортная серена явно противопоставляется живой, искренней песенке Мюд. 55 Вернувшийся из Италии (страны серенад) Горький действительно заделался псалмопевцем, одослагателем, панегиристом, «аллилуйщиком».
  Дочь Стерветсена «европеянка с монгольским лицом», вооруженная револьвером. В июне 1929 года Горький ездил на Соловки в сопровождении невестки-чекистки  (Надежды Алексеевны Пешковой-Введенской), действительно «европеянки», действительно – с восточной примесью в лице. Она же сопровождала Горького и в Абхазию.
   И Стерветсен и Серена – «европеянцы», говорят по-русски с небольшим иностранным акцентом. Одна из первых произнесённых ими фраз: «мы любим всю г о р ь к у ю долю». Вскоре Стерветсен упомянет: «я плакал   п е ш к о м   среди народа». В этой, первой сцене они участвуют вместе с А л ё ш е й. А скоро будут упомянуты и  м а к с и м а л ь н ы е  люди. Изо всего этого складывается (распространённый в то время приём) указание на подразумеваемое историческое лицо: Алексея Максимовича Пешкова (Горького).
   Стерветсен вспоминает о своей молодости: «Я жил здесь в Х1Х веке на фабрике жамочных пышечек: теперь я вижу – там город, а тогда здесь находился редкий частичный народ и я плакал пешком среди него…» Это – явное указание на горьковские «В людях», «Мои университеты», на бродяжничество, впечатляющую сцену с философствующим по пьянке булочником.
   М.Я.Геллер 56 указывает на сходство Стерветсена (как и Хоза из «14 красных избушек») с Б.Шоу, посетившим СССР именно в 1931 году (время действия в обеих пьесах). Он, как и Горький, отрицал наличие голода в СССР – обоих кормили вполне сносно. Возможно, в Стерветсене, как и в Хозе, действительно отразилось что-то не только от такого своеобразного «иностранца» как Горький, но и от каких-то настоящих иностранцев. А из этих, настоящих иностранцев больше всех подходит именно Шоу. Но от Горького в Стерветсене, как и в Хозе, намного больше. Только он может свободно говорить по-русски, вспоминать о России Х1Х века, о «фабрике жамочных пышечек» и о том, как «плакал пешком среди народа». Иностранный же акцент Стерветсена-Горького напоминает о том, как изобразил Горького Маяковский в «Бане» - в виде «мосье Моментальникова» («Портретная галерея»).
   Стерветсен нахваливает щоевское угощение на торжественном обеде (из птичьего помёта, саранчи и сала с мёртвых костей). Это как бы предвосхищает эпизод из поездки на Беломорканал: Горький восторгался тем, что один из заключённых благодаря лагерной пище избавился от желудочного заболевания.
   Обсуждаемые героями пьесы своеобразные коммерческие операции по сбыту на Запад излишков советского энтузиазма («установка – продукт скоропортящийся», «нежнейший товар», нужно специально заботиться, чтобы «установка не протухла») начинаются с того, что Стерветсен отдаёт в качестве первого вклада свою и Серены одежду, в которую тут же облачаются Щоев, Евсей и другие активисты. По ходу дела обнаруживается, однако, что предлагаемый товар (энтузиазм, надстройка, души, директивы, указания), как ни велика его себестоимость, коммерческого интереса не представляет. Так что всё сводится, в сущности, к попытке сбыть за рубеж советский бюрократизм. А это – уже крупномасштабная диверсия. «Пускай буржуазия почешется». Двинем на них бюрократизм «и фашистам конец». Вместо того, чтобы везти им, как сейчас, сырую древесину, наделать из неё бумаги и превратить в наши директивы – «пускай тогда плачут». 57
   Рассматривается даже идея продать самого Щоева (Сталина), как носителя «надстройки» («обменяли хулигана на Луиса Корвалана, где б найти такую…»). Он – «сволочь социализма». Главный чекист Евсей интересуется также, сколько готов заплатить Запад за то,  чтобы Евсей устроил у них революцию?..
                *
   За всем этим сарказмом, за всем блеском этих шуток проступают две серьёзнейшие проблемы.
   Важнейшей обязанностью Горького, важнейшим направлением его деятельности было запудривание, пачканье заграничных мозгов – иностранных («прогрессивного человечества»), а заодно – и эмигрантских. 58 Это – старая российская традиция; изнутри российскую действительность понять трудно, она лепится не для того, а в значительной степени – для закордонного обозрения. Только оттуда можно осознать фабрикуемый облик страны. 59 Потёмкинские деревни сооружали не для Екатерины, она сама их организовывала для иностранцев, и не только во время одного своего путешествия, а в течение чуть ли не всех 34-х лет правления. Да и Павел-Александр-Николай тоже не забывали об этой своей острейшей надобности. 60
   Второе – это спор Платонова со Сталиным о путях развития страны. На стороне Сталина реальные (если не придираться) достижения. Нечто вроде объединения Верхнего и Нижнего Египта очередным фараоном, что ценили в Сталине русские эмигранты-державники. Но, в то же время, радующее левых на Западе (такое или этакое) воплощение социалистической мечты.
   Объединение страны под флагом «мировой революции», ради утверждения на всей планете самого совершенного общественного устройства по нашему образцу (как писал Горький в 1918 году: «народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта. Русский народ для них лошадь, которой прививают тиф для выработки противотифозной сыворотки…»). Чего же можно было ожидать от Платонова в ответ на эту установку, кроме его «великого гу-гу» ?
   Для описания позиции Платонова (во всяком случае – в её критической части), как она вырисовывается по его произведениям второй половины 20-х – 30-х годов, проще всего воспользоваться «первым каноном Розанова» (В.Розанов «Чёрный огонь»): «Республика вечна, пока невинна». «Скучное Моисеево Десятисловие». «Так немного. Десять строк»: «не будем лгать, не будем воровать, не будем убивать…» «Но Русь без Чичикова и не Русь». «Какая же это республика, когда никто никому не верит…»
   На этом фоне становятся как бы излишними, неуместными, повисают в воздухе конкретные вопросы:
    - насколько исторически оправданно используются ресурсы страны?
    - какие возможности создаются для самореализации личности; как обеспечивается
э л и т а р н о с т ь   формирующегося правящего слоя (не всё, что всплывает, отстаивается следует называть «элитой», «сливками общества»; в сточной канаве тоже идут какие-то процессы всплывания и отстаивания)?
    - как общество контролирует действия органов управления?
   А что уж говорить о «курсе на безлюдье»! ...
   Разве можно на таких основаниях и такими способами построить какое-либо приемлемое будущее?..
                *
   Александр Македонский смог создать великую империю потому, что не последовал совету своего учителя Аристотеля, не стал обращаться с покорёнными «варварами» «как с животными и растениями». О том, что с населением   с в о е й   страны нельзя обращаться как с животными и растениями, знал уже и Аристотель, двадцать три с половиной века назад.
                *
   Платонов продолжал этот спор, по крайней мере, до 1939 года, до рассказа «По небу полуночи»…
   Песенка Мюд (эпиграф) – фактически повторение записи из дневника Сербинова («Чевенгур»): «История начата неудачником, который был подл и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, -  стронул всех с места, а сам остался сзади, на обжитой нагретой оседлости». Там в число этих «подлых неудачников» одним из первых явно просился Горький. Здесь – «подлый неудачник» прямо не упомянут, но Горький, переживший и физически и политически большинство других «затейников», теперь как никто другой ловит кайф власти, славы и комфорта на «обжитой нагретой оседлости»…
                *
   В конце концов разочарованный Стерветсен отступается, вынужденный аннулировать сделку: «обманщики, рвачисты, аллилуйщики, оппортунисты!». Единственная живая душа в этом «далёком районе» - «оторвавшаяся от масс» Мюд со своей немудрящей песенкой. Осведомители доносили (Сталину?) слова Платонова («Технический роман»): «Нет ведь ни одного писателя, имеющего такой подход в тайники душ и вещей как я. Добрая половина моего творчества помогает партии видеть всю плесень некоторых вещей больше чем РКИ».
   Серена спрашивает про Алёшу и Мюд: «Кто эти люди – батраки авангарда?» В Алёше есть что-то и от Горького, и от Платонова, Мюд это только Платонов, то, что отличает его от Горького (то, что он сам ценит в других). Каково же истинное социальное положение Горького и Платонова, что общего в их социальном положении? Они оба – батраки партноменклатуры. Их обоих готовы терпеть лишь в качестве шарманки: власть крутит ручку – они издают требуемые механические звуки…
   Когда Стерветсен заявляет: «Я культурная личность Европы», Щоев сразу же ставит его на место: «Это всё едино, личности у Вас нет, раз ты в нашу периферию приехал. Личность теперь я…» (замечательна эта смена «Вы» на «ты»  -  через запятую!).
   «Первая служащая» произносит замечательную фразу, которая ожила (независимо?) в годы застоя: «мы любим побеждать трудности».
   В финале пьесы обнаруживается ещё нечто, совсем уж сегодняшнее: мы – население России только мешаем полезному делу – добыче газа из наших недр. Восьмидесяти лет как не бывало! «Загораживаем путь» газодобытчикам. Их больше устроило бы «пустое место».

                6.  С Т А Р У Ш К А    Ф Е Д Е Р А Т О В Н А
                («Ювенильное море»)

                В революции выигрывает «боковая сила», так как главные
                уничтожают друг друга, а боковая остаётся при здоровье и
                забывает всё.   
                Советская  власть опирается на приспособленческие
                элементы, страстно цепляющиеся за жизнь и готовые на всё.
                Сознание, оно не предмет искусства: сознательный человек
                поддаётся только иронической форме произведения…
                «Всенародная инсценировка». Инсценировщик –
                исполнитель радостный всех директив, радостный и
                уверенный. Сначала ему было неловко и смешно, потом   
                привык, и стало «внешнее» внутренним.
                О мире, забронированном от действительности своим
                восторгом, своим самодовольством, своим превосходством, -
                навсегда… блаженный мир. Мир социализма – уединённый
                мир.
                А.Платонов    «Записные книжки»

   Повесть «Ювенильное море» ставит читателей в тупик. Её называют самым загадочным произведением Платонова. М.Я.Геллер – тонкий и глубокий исследователь творчества Платонова – относит повесть к самым неудачным произведениям писателя. Он считает
(«Андрей Платонов»), что Платонов писал повесть как бы правой и левой рукой, выразил свою раздвоенность, хотел угодить литературному начальству и не уронить достоинства писателя. В каком-то смысле, вероятно, так и было, начиная с «Города Градова». Но потерпел ли Платонов на этот раз поражение или достиг очередного ослепительного успеха – в этом ещё разбираться и разбираться.
   Согласен, что «повесть читается как гротескно-сатирическое изображение эпохи гибели надежд». А.В.Луначарский так и оценил повесть в 1933 году, как «злую, печальную и почти страшную пародию» («Бедный Платонов»). Но как доказать, что сам писатель не устремлял повесть именно к  такому её прочтению, что он всерьёз пытался написать «Антикотлован» (как полагает М.Я.Геллер), а не очередную злую сатиру под видом благопристойности?
   Видимо, в заблуждение вводит слишком поверхностное, буквальное прочтение повести. В том числе – попытки всерьёз посчитать конец повести благополучным: «рай на земле сооружён, добыта “материнская вода”, напоены пустыни и люди» (М.Я.Геллер  «Андрей Платонов»). Все усилия Вермо (а он «научный левак»!), в сущности, затрачены впустую. Много чего наобещано, но не выполнено н и ч е г о. Скважина остановлена на глубине 3 м (!) – этого мало даже для обыкновенного колодца (в «Чевенгуре» в качестве рядового примера упомянут 12-ти метровый колодец). Ни о какой «материнской воде» просто не может быть речи. Никакие пустыни, никакие люди не напоены, всё это очередная липа, очередной ГОЭЛРО, очередная ВДНХ, вроде канала, по которому никто не плавает, дворца Советов, который будет видно чуть ли не от границы и т. д. Вроде планов Вермо выращивать коров-бронтозавров, дающих цистерну молока за один удой, долблёных тыкв, в которых живут совхозники (так, вкупе с землянками решают здесь жилищные проблемы) и т.д. «Вермо» от «верно» отличается всего одной буквой, но это отличие роковое – имя героя, как отмечает М.Я.Геллер, сразу зазвучало почти как «дерьмо». Может быть, вся повесть именно об этом – какая тонкая грань отделяет «поступать верно» от «оказаться дерьмом». Как далеко может завести воодушевление, как трудно отличить ложную веру  (суеверие) от веры истинной. В частности, задолго до А.Солженицына, А.Сахарова, В.Кормера («Наследство») Платонов показал ложность, бесперспективность для творческой интеллигенции такого выбора – отгородиться, отмежеваться от кошмара реального социализма миром творчества (технического, как Вермо, или иного), отвлечь таким способом «тоску от сердца».
   Точно так же не прочитана горькая ирония Платонова при описании «технических достижений» в «Эфирном тракте» и некоторых других произведениях.
    О многих ярких исторических реалиях, отразившихся в повести, сказано в «Гималаях».
   Прочитаем внимательнее, с каким заданием направлена в совхоз Надежда Босталоева: «разбить и довести до гробовой доски действующего классового врага». Раньше, в «Городе Градове» и «Чевенгуре» с помощью подобных «заданий» Шмакову, Дванову, Сербинову писатель фактически объявлял о своей собственной исторической миссии Свидетеля Русской Революции. В сущности, таковы же неформальные «задания» у Пухова
(«Сокровенный человек»), «Усомнившегося Макара», «душевного бедняка» в повести «Впрок», Алёши и Мюд в «Шарманке». Да и Вермо – соратник Босталоевой, соисполнитель её задания. Очень важно и название совхоза «Родительские дворики». Казалось бы, рядовая ситуация того времени: «огонь по штабам». Тысячи Вермо и Босталоевых атаковали крепости, в которых окопалось старшее партийное поколение, разоблачали «антипартийную» (то есть – антисталинскую) деятельность, «оппортунизм», правый – левый уклон тех или иных работников. Но вот тут-то нас и ожидает сюрприз.
   На собрании старушка Федератовна (М.Я.Геллер показал, что она очень напоминает Горького 61) – главный разоблачитель «оппортунистов» Умрищева и Божева. Но Босталоева на собрании ограничивается тем, что заявляет о голословности старушкиных обвинений. Она не на стороне обвиняемых – ни Божева (Рыкова) 62 , ни Умрищева
 (Бухарина): все хороши («чума на оба ваши дома»). Но она за справедливость, за здравый смысл, против беззакония, против вакханалии ложных обвинений (об этом много сказано в повести, хотя и обиняком, в форме достаточно тонкой иронии). Это отчаянное сопротивление сталинской охоте за ведьмами, наступающему царству мнимости. Одни опасения Федератовны, что единоличники тайком будут менять своих (подчеркнём – ухоженных) коров на совхозных (замученных и тощих) 63 уже достаточно красноречивы. Всё судилище абсурдно, потому что по наблюдению Божева действительности здесь никто не знает. 64 Но «секретарь райкома» Определённов полностью солидарен с Федератовной  (как и Сталин с Горьким). Единственное, от чего он удерживает Федератовну – от излишнего визга, который свидетельствовал бы лишь о слабости. 65 Так какого же «действующего классового врага» намеревалась разбить Босталоева, «довести до гробовой доски»? Единственный осязаемый результат её первого появления в «совхозе» - она ощутимо помешала Определённову и Федератовне (то есть – Сталину и Горькому) в их охоте за ведьмами. Вот так «благопристойная повесть»! Могла ли неизбежность такого прочтения появиться против воли автора, такого автора как Платонов?
   Именно старушка Федератовна констатирует, что данное собрание – не случайный, изолированный эпизод, а составная часть инспирированной руководством, практически не прекращавшейся кампании по «очищению рядов», обернувшейся в 1937 году массовым внутрипартийным террором (на определённых своих этапах чистка охватывала также и беспартийных работников госучреждений). Старушка называет и основные технические средства чистки: «по всей республике громовень, стуковень идёт». «Громовень», надо понимать, - публичные «разоблачения», «стуковень» - тайные, доносы. У старушки от этого бессонница, но не та, что у других, боящихся оказаться жертвами чистки, а от чрезмерного энтузиазма, так сказать – от «пассионарности». Горький во всей этой кампании был на самом передовом рубеже, действовал сразу как бы в двух направлениях. Он поднимал сознательную массу на борьбу с окопавшимися врагами социализма, обосновывал необходимость такой борьбы, прикрывал её своим авторитетом (перед собственным  населением и перед Западом), включая методы и формы «зачистки». 66 Но он же конкретно организовывал чистку в рядах писателей, показывал пальчиком, кого громить, а кого и сажать: всё действие повести разворачивается под неумолчный (а часто – и ночной) с т у к   старушкиной таратайки. Н.Берберова («Железная женщина») пишет: Горький «делил людей на две категории: одних он мог учить, другим нечему было у него учиться. Этих последних он ненавидел». «Постепенно люди стали от него бегать, избегать его общества», «бежавшие от Горького не только рисковали своей литературной репутацией, но – после 1930 года – слишком часто и жизнью». «Он ненавидел Замятина и Булгакова», «Ахматову и Мандельштама, и Кузмина, одновременно зорко следя, как бы в следующем поколении кто-нибудь вроде них не вышел в люди. Благодаря бдительности его и других никто в люди не вышел. Тысячи, и среди них Пильняк, Олеша, Бабель, Шкловский, Зощенко либо были наказаны, либо призваны к порядку, либо перевоспитаны».
   Самооговор Божева – один из ключевых узлов повести. 67 У Вермо (а это почти что – у автора), понявшего хитрость Божева, не много, не мало: «душа расстаётся с советской властью». Особенно удручает Вермо то, что этот самооговор осуществляет человек «с чистым и честным лицом», «задушевно, с открытым и правдивым лицом и с милыми глазами, светящимися пролетарской ясностью» («человек Божий»). Идёт игра на доверии масс. Они искренне принимают подобные спектакли за разоблачение имевших место преступлений. Искусство должно служить добру. Царство лжи и лицемерия не имеет будущего. Горький – в числе архитекторов этого царства лжи и самый заметный его адвокат         (именно Федератовна уговаривает Вермо не волноваться). Вот главная претензия Платонова к Горькому, начиная с «Чевенгура», с возвращения Горького из-за рубежа. Она и является основной пружиной повести. Так остро, как в «Ювенильном море», эта тема применительно к Горькому зазвучит у Платонова, пожалуй, ещё только один раз – в «14 красных избушек».
   Для понимания происходящего в повести важен эпизодический герой «худой секретарь недалёкого райкома». «Недалёкий» отражает, скорее всего, неспособность райкома и его секретаря осознать бесчеловечную суть Генеральной линии, тем более – примириться с ней. Секретарь рассчитывает ч е р е з   большевизм (то есть – преодолевая его !!), через эту «ослепшую борьбу» пробиться в какое-то приемлемое будущее, к какой-то красоте мира (для определённости можно представить себе на месте этого секретаря такого идеалиста, как М.Рютин). Конечно, ему не хватает аргументов, чтобы удержаться в этой позиции. Как за последнюю соломину хватается он за ощущение, что Босталоева самым фактом своего существования подтверждает правильность этой Генеральной партийной линии. «Горестное напряжение будет на земле недолго». Секретарь сам говорит, что любит Босталоеву и «наряжает её в идеологическое подвенечное платье».
   У Босталоевой «свежий разум исторического любопытства и непримиримое сердце молодости». 68 Её и зовут Н а д е ж д а. Достаточно ли всего этого, чтобы она оправдала надежды секретаря – фактически на преодоление Генеральной линии – повесть как раз об этом.
   Эпитет «худой» обнаруживает здесь уже не два смысла, как в «Чевенгуре» (гл.4), а несколько больше. Он «плохой», но не в авторской оценке (по крайней мере – не только в
авторской оценке), а с точки зрения очень важного героя, который появляется вслед за ним, нового секретаря райкома Определённова (Сталина). Это и есть Генеральная линия, у него свои представления о целях, о красоте мира. Сама фамилия Определённов говорит о многом. Предыдущий секретарь райкома был «плох» именно своим идеализмом, обращением к общечеловеческим ценностям.
   История с «разоблачением» и казнью Божева развивается по всем канонам времени – по образцу газетных сообщений о «вредителях», «вредительских» повестей и фильмов, раскручивания липовых дел ретивыми органами. Любая ерунда тут же обретает статус неопровержимой улики. Слова Айны, переданные Мемедом («её измучил Божев»), могут иметь самый различный смысл. 69 Малые лета Мемеда названы прямо и, плюс к тому, подтверждаются косвенно: «в стороне от всех шла Босталоева, держа за руки Мемеда». 70 Он явно слишком мал, чтобы давать сколько-нибудь подробные и осмысленные показания, тем более о преступной подмене коров. 71 Мемед – явный родственник Павлика Морозова и других юных сознательных граждан (от сосунков до пионеров), помогающих чекистам в их благородной деятельности.
   С чего же начинает новый совхозный ареопаг (Босталоева с её историческим любопытсвом, на время усмирившая  бдительность Федератовна 72 , изобретательный Верьмо)? На очередные бредовые плановые задания, скорее свидетельствующие о широте русской души, чем об американской деловитости, они отвечают ещё более залихватскими встречными обязательствами. А когда уже и эта, новая генерация воздушных замков тоже рухнет, им так же ничего не останется делать, как в свою очередь искать врагов среди «кулаков» и «вредителей». И снова загремит «в пространстве» старушечья таратайка, наводя на всех жуть, «потому что невозможно что-нибудь скрыть от бессонной специальной бдительности Федератовны, умудрённой хитростью классового врага».
   Это – сказочка про белого бычка (с к а з о ч к а !,  недаром быки – в числе главных героев повести). Руководство совхоза идёт по кругу, как вся страна, как вол, обеспечивающий работу умрищевского вентилятора, как кочевой народ в «Песчаной учительнице» и в повести «Джан».
   «Ювенильное море» - о том же, о чём позже напишет А.И.Солженицын в соответствующих главах «Архипелага» (ч.1, гл.10 –о «преступлениях вредителей» из Промпартии, сопротивлявшихся дутым планам; ч.111,главы 5 и 22).
   Классовая злоба затуманивает взор Вермо (как пыль, постоянно висящая над этой полупустыней), лишает его зрение ясности, и поэтому его творческие порывы оборачиваются каким-то бессмысленным зудом изобретательства, изобретательской похотью, порывающей с жизнью бесплодной одержимостью. Всегда ли так происходит? Всегда ли утрата нравственных ориентиров делает нас творчески бесплодными («гений и злодейство – две вещи несовместные»?). Кажется, Платонов подталкивает нас к мысли, что так происходит достаточно часто. Возможно именно об этом и жалобы Климента: «Мужики аж скачут от ударничества, под ними волы бегом бегут… проверишь – проку нет». Скотина непоена и т.д. Самый простой вариант бесплодного энтузиазма: если нет нравственной опоры, совести, то совершенно безразлично – выполнять ли с энтузиазмом полезное дело или изображать энтузиазм, ничего полезного не производя. В этом сумасшедшем мире ценятся только слова. Все действуют «не на основе искренности, а посредством высшего комбинирования». 73 «Родительские дворики» разорены. Герои Платонова «превратили будущее в свою родину» (они «хвастаются будущим»!). Именно вслед за этой фразой Вермо приступает к разгрому сталинских «Вопросов ленинизма»   («Гималаи»).
   Всё это, как заметил Определённов (Сталин), и есть «социалистическое скотоводство, превозмогающее всё существующее на свете»… (как удивительно смыкается с этим «скотоводством» «Скотный двор» Оруэлла!).
   Вот на каком смысловом фоне, в каком интерьере создаёт Платонов свой очередной портрет Горького, старушки Федератовны, этой суматошной, свирепой, выжившей из ума, скандальной карги, «изнемогающей от злости к врагу» (вспомним психологический тип Горького в определении Б.М.Парамонова). В этом она живейшим образом напоминает собаку, которая буквально на первой же странице повести «бегает на рыскале и бушует от злобы». У Федератовны тоже «бушующее сердце». Но собака оказалась много умнее и Горького и старушки Федератовны с её молодыми соратниками. Очень скоро, «не получая отзвука из степи на свою злобу… она смирилась с отсутствием врага» и затихла. А те ?!...
   Федератовна «боец против всех стихий природы»: мы знаем как ярых «покорителей природы» и самого Горького и его двойника в «Шарманке» Стерверсена. Федератовну всегда возмущает «нерациональная ненаучная жизнь деревень» (и здесь мы легко узнаём Горького). Она «слаба на славу». Достаточно красноречивы и саморазоблачительны реплики самой Федератовны. «Верю только своему уму и партии большевиков». «Всех жалеть не нужно, многих нужно убить». «Мы их кокнем». Или такие исполненные сарказма фразы: «Дюже массы жадны стали на новую светлую жизнь: никакого укороту им нету!» «Партия слишком уж любит массы. Оттого она и ценит так ихний ум».
   Чего только не слышит бабка от других героев повести (что она «недовольна не классовым фактом, а лишь старостью своих лет» и т.д.). Особенно же убийственны для неё реплики Умрищева («ну что ты во все слова суёшься?»). Культурной она стала, по его мнению, «только формально». Приятно сказать ей «тёще всего прошлого словесную милость. Пусть утешится по-пустому на старости лет». Она – не «заря социализма», а «вечер капитализма» (об этом снова будет сказано Хозу в «14 красных избушек»). Ей должно быть «странно жить»! В сердцах Умрищев бросает ей «замолчи ты наконец, гнусная юмористка!» 74
   В финале повести Босталоева и Умрищев въезжают в «Родительские дворики» в фаэтоне, как Прокофий в «Чевенгуре». Жульнические операции с душами (вслед за «Чевенгуром» и «Шарманкой») продолжаются. Умрищев – Бухарин как бы передаёт свою роль Чичикова «морю юности». Горький – герой повести, но не главный. «Герой нашего времени» - Босталоева. Симпатичная, энергичная, готовая «обнять целый класс пролетариата» (в том числе – за кровельное железо, потребное для совхоза) и не утомиться…
                *
   В заключение придётся обвинить инженера Вермо в жульничестве – а ведь речь идёт именно об утилизации «ювенильных вод». Его испытания установки для бурения – трюк, представление специально для комиссии. Ведь для чего-то он удалялся перед тем на четыре дня с одним только Кемалем. С одержимыми изобретателями такое может случиться: установка вот-вот должна заработать, это точно! Но, надо же, мешает очередная мелочь, как всегда не хватает каких-то недель, дней, часов… 75
   Какая-то глубинная энергия (энергия молодости) разбужена и прёт на поверхность – но много ли радости от этого?
   «Сначала было неловко и смешно, потом…»
   Делали «политику счастья, отвлечённую как мистическое небо»…

            7. Ж Е С Т О К О Е   Ж А Л К О Е   С Е Р Д Ц Е  или Д У Р А К   Ж И З Н И
                («Д ж а н»)

                Чтоб истреблять целые страны, не нужно воевать, нужно лишь так      
                бояться соседей, так строить военную промышленность, так
                третировать население, так работать на военные запасы, что
                население погибнет от экономически безрезультатного труда, а
                горы продуктов, одежды, машин и снарядов останутся на месте
                человечества, вместо могильного холма и памятника.
                Диалектика в том, что добрым надо стать злыми … И Сталин
                ведь хороший.          
                Затейник – мировой тип, начал жить в революцию, или чуть
                раньше.
                Cуфьян дурак жизни, человек масштабный.
                Усовершенствованный раб, осложнённый (с оппозиционными
                настроениями, с противоречиями якобы) и пр.
                Есть тонкая, вероятно электромагнитной природы материя –
                связывает в «коммунизм». Надо уходить от неё, а не развивать её.
                Уходить от Эвклида древних! «Жизнь ведь не так драгоценна, как
                думают: а ну, гуртом и с песней под расстрел!» 76
                А.Платонов       «Записные книжки»

   Из этих шести рабочих записей только первая относится к 1931-1932 годам (ко времени «Шарманки» и «Ювенильного моря»),  остальные – 1934 год, когда Платонов непосредственно работал над повестью «Джан».
   Сразу за суждениями философа Суфьяна («чем-нибудь надо человеку наполнять свою душу») и Чагатаева («жизнь всегда возможна, и счастье доступно немедленно»), следом за описанием похода на Хиву идёт ключевое наблюдение Чагатаева: «вскопанный, беспокойный Млечный Путь, как будто по нему недавно совершился чей-то безвозвратный поход» (сравним с упоминанием «великого безвозвратного пути – в историческое будущее» в более позднем рассказе «Афродита»). Повесть посвящена именно безвозвратному походу, но чьему, куда?..
   Несомненно, речь не идёт об одной лишь Сарыкамышской котловине, не об одном лишь кочевом племени. М.Геллер («Андрей Платонов») пишет о «символе нищего и угнетённого человечества». По Л.Аннинскому 77 Платонов объединил «европейский миф о Прометее с азиатским мифом о народе, идущем по пустыне к земле обетованной». Подобные суждения ценны и плодотворны, но очень важным представляется и более конкретный объект размышлений и исканий писателя.
   Повесть пишет автор «Епифанских шлюзов», «Сокровенного человека», «Чевенгура», «Котлована», «Шарманки», «Ювенильного моря» и т.д. Непосредственно предшествует повести «Мусорный ветер». Причём из всех перечисленных произведений Платонова на тот час опубликованы только первые два. Между писателем и читателями – плотина. Мир этих произведений ещё кипит в груди Платонова, как считать: высказанный или невысказанный?.. При всём своеобразии и яркости конкретных впечатлений от поездки в Среднюю Азию писателю было более чем естественно (ещё раз?) вернуться в очередной повести к наиболее важным темам общероссийского значения.
   Повесть фактически начинается суждениями Чагатаева и Веры о том, что ожидает её ребенка, который вот-вот родится. Вера опасается, что он будет вечный страдалец. Оптимист Чагатаев возражает: «мы не допустим несчастья». Надо понимать, «мы» - ответственно мыслящая (и действующая) часть общества. Ни о каком кочевом племени «джан» нет ещё речи. Разговор идет о судьбе страны, грядущих поколений. Именно так следует понимать и намерение Чагатаева «устроить на родине счастливый мир блаженства». Даже формально он принадлежит народу «джан» лишь наполовину.
   Чуть ранее речь идёт о выпускниках вуза, начинающих «взрослую жизнь», готовых разойтись «по окружающей земле, чтобы устроить себе там счастье». Скрипка зовёт их «уйти и не вернуться, потому что музыка всегда играет ради победы». Так назван главный для повести «безвозвратный поход» - поход за счастьем («выковывание ключей счастья»). Причём речь идёт не о человечестве вообще, не о кочевом племени, а прежде всего – о населении СССР.
   Разговор Веры и Чагатаева происходит на фоне аллегорической картины. Человек на картине «настолько долго глядел на неизвестное чуждое пространство, что забыл про своё основное тело». Это «искатель новой бесконечности, где действительно нет конца и откуда нет возвращения на скудное плоское место земли». Таков второй упомянутый в повести «безвозвратный поход» - за знаниями, притом, возможно «чуждыми», оторванными от реальной жизни и от главного вопроса – как жить. Таковы опасности ложного знания, химеры и соблазны мифа, утопии. 78
   Третьим упомянут в повести (правда – мельком) поход российских войск на Хиву, в котором участвовал отец Чагатаева. Нацеливание государства на имперское округление границ действительно необратимо. 79 Это – тоже безвозвратный поход.
   Четвёртым назовём (хотя в тексте он идёт последним – пятым) поход племени «джан» по пустыне («за лучшей долей»?). Со временем оказывается, что движение происходит по кругу, оно  в о з в р а т н о.  Получается, что большая часть текста как бы не на тему ! За разрешением этого противоречия нужно обратиться к ещё одному походу – походу кочевого племени на Хиву. Если бы речь действительно шла о кочевом народе «джан», то и этот поход безусловно возвратен, кто же разрешит им остаться жить в Хиве. Чтобы согласовать сказанное, достаточно признать, что речь здесь идёт совсем о другом народе, о том, который числил за собой шестую часть обитаемой суши. Пустившись в революционный поход («на Хиву»), он безвозвратно обрёк себя на хождение по кругу своих бедствий. Конечно, это звучит не очень обнадёживающе, но повесть Платонова – не сладенькая рождественская сказочка. Это – совсем другой жанр.
    Таким образом, повесть посвящена, в сущности, одному безвозвратному походу. Роковому походу за счастьем, но как бы не в ту сторону … Как пела Мюд:
                В страну далёкую
                собрались пешеходы
                Ушли от родины…
                И т.д.
    Сразу за словами о затейнике (а Горький и 9-го января 1905 года – вместе с Гапоном, и до того, и после, - выступал явно в роли «затейника») в «Записных книжках» следуют две очень важные записи:
   «Вовсе не природа, а люди виноваты в гибели прежних цивилизаций.
    Революция имеет литературное происхождение – замысел её, революции был совсем другой, но потом “литераторы” и литература возобладали и придали революции порочную эволюционную бесконечность. Это – “левые”.» 80
   Действительно, «революционные изменения к лучшему» происходили, главным образом, в вербальной («литературной») форме. С реальностью эта «литература» имела мало общего. 81
   Таким образом, Платонов и в 1934 году, во время работы над повестью, напряжённо думал  о порочности, безвозвратности (увы!) «революционного процесса» в России. Конечно, он осознавал, что сами размышления в этом направлении с каждым часом становятся всё опаснее лично. Что уж говорить о таких мыслях, доверенных бумаге, о попытках их опубликовать! Прежние, в общем - на простаков рассчитанные, ухищрения: фиктивные ссылки на «вражьи высказывания», лукаво – благонамеренный комментарий – уже не защищали. Платонов понимал, что в дальнейшем дело вряд ли ограничится критической руганью, как в 1929 и в 1931 годах. Арест ближайшего друга Н.Р.Эрдмана в апреле 1933 года и полугодовое отсутствие всяких сведений о нём 82 уже были достаточно поучительны…
   И вот, между записями о литературном происхождении революции и о современном, усовершенствованном рабе Платонов записывает (видимо, по памяти,- с небольшими искажениями) девять строк (восемь первых и заключительную) из стихотворения Н.Гумилёва «Волшебная скрипка», посвященного В.Брюсову. 83 Привожу стихотворение в более полном виде (17 строк из 24).
                Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
                Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
                Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
                Что такое тёмный ужас начинателя игры!
                Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
                У того исчез навеки безмятежный свет очей.
                Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
                Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
                Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
                Вечно должен биться, виться обезумевший смычок…
                Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье…
                Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
                В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь…
                И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
                И невеста зарыдает, и задумается друг…
                На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ,
                И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача! 84
   Такое было время тревожных ожиданий, роковых предчувствий…
                *
   Уточнив, таким образом, общие контуры произведения, особенности настроения писателя во время работы над повестью, можно перейти к её горьковским страницам.
   Мы застаём Горького-Суфьяна на склоне Усть-Урта, это первый человек, которого Чагатаев встретил по дороге в Сары-Камыш.
   Второй раз Суфьян появляется в повести одновременно с миражом: Горький тешил себя миражами и соблазнял своими сказочками других. Вот и исход 9 января оказался совсем не таким, как он ожидал (вроде мирного появления народа «джан» в Хиве), соответственно, и вся революция оказалась совсем не такой благополучненькой, на какую он, кажется, рассчитывал. «Несвоевременные мысли» явное свидетельство его разочарования, негодования, растерянности. Он ожидал совсем другого, он   о б е щ а л   совсем другое … Так сказать, набуревестил!
   В своё первое появление в повести Суфьян – «забытый старик», обитающий в землянке на склоне Усть-Урта. Видимо, речь идёт о том, что к этому времени «забылось» всё сколько-нибудь достойное из его прошлого; осталось лишь нынешнее «убожество», из-за чего он «мало похож на человека». К этому времени Горький уже вполне осознал, что заехали куда-то совсем не туда (уже и Чагатаев «почувствовал, что его народу не нужен коммунизм»). Но Горькому не мешало бы очухаться и несколько раньше и, главное,- всё осознав (напомним, Федератовна в «Ювенильном море» - «всё понимает»), он продолжает делать вид, что ничего не случилось, продолжает зазывать прогрессивное человечество в светлое коммунистическое завтра, 85 продолжает заниматься душегубством во имя идеи, в которую сам уже не верит.
   Проблема родовых корней Назара Чагатаева представлена в повести нераспутываемым клубком взаимопротиворечащих сведений. Мать наставляет юного Назара, отправляя его в самостоятельную жизнь: «- Узнаешь отца своего, ты к нему не подходи. Увидишь базары и богатство…, ты туда не иди…, иди далеко к чужим людям. Пусть отец твой будет незнакомым человеком». Это наставление затем повторено в воспоминаниях Назара.
   Суфьян при встрече сразу узнаёт Назара, но Чагатаев отказывается признать его (Горький – там, где «базары и богатство»). Поскольку Суфьян одет в старинную шинель русского солдата времён хивинской войны, мы вправе заподозрить, что это и есть отец Назара, то есть сын выполнил наставления матери – отрёкся от отца (без упоминания «базаров и богатства» эти её наставления остались бы не мотивированными). Тем более что и умерший шесть лет назад Кочмат, чьим приблудным сыном является Назар, так же жил зимой в землянке у подножия Усть-Урта. Так что может быть, что у этих двух отцов Назара и землянка одна на двоих.
   Дело, однако, осложняется тем, что Нур-Мухаммед так же живёт в землянке, врезанной в склон горы, и какой-то тенью отсутствующего Ивана Чагатаева появляется в повести беглый каторжник Старый Ванька. Этот бежал с каторги тридцать лет назад, так что отцом Назара, в принципе, мог быть и он.
   Наконец, достаточно внимания уделил Платонов «отцу Назара» в связи с портретами вождей на заборах, нарисованными чьей-то наивной рукой. «Портреты, вероятно, мало походили на тех, кого они изображали…: один походил на старика, на доброго отца всех безродных людей на земле; однако художник, не думая, старался сделать лицо похожим на себя… Чагатаев… ходил далеко и теперь возвращается, он нашёл отца в чужом человеке, который вырастил его, расширил в нём сердце и теперь посылает его…» Речь идёт, скорее всего, об Отце Народов, в котором («в чужом человеке») Назар и нашёл отца. Наивный художник (а может быть до поры – и сам Чагатаев) приписывают ему какие-то свои чувства и мысли. Каков Сталин на самом деле, Платонов покажет посредством слов и поступков Нур-Мухаммеда. Соответственно, вопрос об этом «отцовстве» отпадает сам собой. 86 Чагатаев даже поднимает оружие на Нур-Мухаммеда. Таким образом, «отец народов» конкретно Чагатаеву – не отец.
   Достаточно интересна и другая линия «отцовства», видимо, отразившаяся в повести. В  воспоминаниях о Горьком Платонов указывает, что его сознательная жизнь начиналась с портретов Горького на конфетных бумажках: «Пусть сильнее грянет буря!» 87 Мотив «не подходи к отцу» в наставлениях матери 88 тесно сплетён с темой богатства, базара. Этого человека не следует признавать литературным отцом, не следует идти по его стопам, поскольку он продался. Именно так писали о Горьком В.Ф.Ходасевич 89 и А.И.Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ»).
   Подобно тому, как это было в «Ювенильном море» (старушка Федератовна) и будет в «14 красных избушек» (Хоз), Платонов и здесь «пробует» Горького на практической организационной работе: Суфьяна избирают председателем Совета трудящихся. Результаты его работы во всех трёх случаях примерно одинаковы: Суфьян соскучился жить и больше не думает. Девочка Айдын должна подсказывать этому «председателю», что следует
делать в каждый данный момент. Вскоре «трудящиеся» вообще разбегаются во все стороны, хотя качество суфьяновского руководства, видимо, не единственная и даже не главная причина того, что трудящимся не сиделось на месте. Они бегут, прежде всего, от коммунистического принципа организации общества, от того самого «Эвклида древних».
   Как и в других произведениях Платонова, для мира, в котором живут герои повести, очень важны населяющие этот мир, невероятно очеловеченные, животные. 90 Проникновению Платонова в особенно тёмные щели горьковской души очередной раз очень помогла подходящего облика собака. 91 Суфьяновский пёс резко выделяется из многочисленной и богатой яркими красками своры платоновских собак, как по объёму посвящённого ему текста, так и по грузу доверенных ему характеристик Суфьяна-Горького. Теряя последние силы, чуть ли не расставаясь уже с жизнью, небольшая, чёрная, беззубая собака поднимала то одну, то другую «ногу, пытаясь развить в себе ярость и броситься на человека, но не могла». Она делала ртом «движение злобы и лая, но звука у неё не получалось». Старая, яростная, «малосильная», «дрожащая от утомления» она «не в силах закончить и изжить свою мучительную жизнь и всё ещё уверенная в блаженстве своего существования». Её надежда – съесть всех людей, когда они умрут, она питается трупами. 92
   Подобно Федератовне, собака реализует себя в стукачестве. 93 В ней «часто билось жестокое жалкое сердце, и в глазах собаки стояли слёзы отчаяния» (теперь Буревестник плакал уже и днями, и ночами).
   В первом варианте повести было шестнадцать глав, дополнительные четыре главы Платонов написал позже, под давлением (М.Я.Геллер  «Андрей Платонов»). В этих четырёх дополнительных главах без какой-либо мотивировки 94 происходят всяческие чудеса. Прозревает слепой молла Черкезов, оборванный Чагатаев, только что отказавшийся от своего единственного чемодана с бельём, 95 только что продававший на  базаре свой ватник для покрытия текущих расходов (благо на дворе потеплело), вдруг оказывается «богачом» в шикарном костюме и т.п. В общем русле этих немотивированных чудес – и неожиданно подобревший Суфьян. Теперь в перечисленных особенностях собаки, «в самом терпении её, в худом дрожащем теле было добро».
   Добрый Сталин, добрая собака, добрый Горький… Зла в мире не осталось. Истории больше некуда двигаться…
   И все эти чудеса совершились на каких-то десяти страничках текста…


                8.  «М О Г У Ч А Я    П Т И Ц А»
                ( «14 красных избушек» )

   Хоза – «учёного всемирного значения» привозит транссоветский экспресс «Могучая птица». Конечно, любое значительное лицо может прибыть на поезде с таким названием
(«это что за птица?», «птица высокого полёта»), но Буревестник вспоминается первым.
   Подзаголовок пьесы: «герой нашего времени». Скорее всего, подразумевается именно Хоз-Горький, но справедливости ради следует упомянуть и конкурирующие кандидатуры: Суениту и Концова. 96
   Пьеса во многом продолжает «Ювенильное море», и Суенита это фактически поменявшая имя Надежда Босталоева. Она могла стать и главной героиней пьесы (как Босталоева в повести), если бы её не заслоняли Концов и особенно – Хоз. Босталоева не оправдала возлагавшихся на неё надежд (глава 6), а за именем Суенита М.Я.Геллер («Андрей Платонов») усматривает «суету, всуе». Та же энергия, тот же энтузиазм, что у Надежды, но так же плохо идут дела в артели, как и в совхозе у Босталоевой. Те же поиски виновников («классового врага»). Но и здесь определённая традиция: Суенита (как Мюд в «Шарманке», как Босталоева) не торопится сваливать неполадки на мифических кулаков и вредителей. Суенита более определённо называет главным виновником Хоза (Горького), чем это удалось  сделать Босталоевой в отношении Федератовны. Если Филипп Вершков – это Бухарин (а основания для такого допущения есть 97), то обе юные героини противостоят персонажам, соответствующим у Платонова Бухарину: Босталоева – Умрищеву, Суенита – Вершкову. Наконец, героини похожи и в личной жизни: Босталоева готова «обнять целый класс пролетариата», а Суенита стала женой Хоза-Горького, кумира мирового пролетариата (тоже как бы «обняла мировой пролетариат»).
   Матрос Антон Концов – однофамилец матроса же Концова из «Чевенгура», который стрелял «в попутные огни железнодорожных жилищ», чтобы приобрести «себе чувство обязанности воевать за пострадавших от его руки» (87). Но Концов из «Чевенгура» в 1932 году (время действия пьесы) был бы несколько старше. Так же как и тот Концов, этот «говорит и действует с безошибочной четкостью». Он «оголтел от своего ударничества». Голова его повязана тряпками от полученных ранений (явно пародируются книги и кинофильмы того времени).
   Если Суенита продолжает в пьесе дело Надежды Босталоевой, то Антон Концов продолжает научно-техническое творчество Вермо. Чтобы такое сопоставление меньше удивляло, напомню, что и Вермо «всегда не только хотел радостной участи человечеству, - он не старался её воображать, - сколько убийства всех врагов творящих и трудящихся людей…». А значит: «не с т о л ь к о хотел радостной участи…» и т.д. Е.Толстая-Сегал 98 считает, что самого Платонова (образца 1923-1924 годов) М.Булгаков изобразил в 1925 году в виде Рокка из «Роковых яиц». Так что научно-техническое творчество, возможно, не единственная автобиографическая нить, связывающая Антона Концова с Вермо и Александром Двановым. Тем более что в русле своих научно-технических достижений Антон Концов (сеял траву посредством ветра и т.д.) вырыл два колодца (правда, оба стоят сухие, совсем как в «Ювенильном море»), меряет море для Академии наук, добился уяснения хозрасчёта всеми колхозниками. Ему, как и Вермо, как и Рокку, не чуждо стремление к прекрасному: он поставил чучело из глины и соломы (памятник Ленину?), чтобы пугать классового врага (правда, это, кажется, не подействовало). Как бы в развитие указанной идеологии («убийство всех врагов») Антошка рвётся пересортировать всё человечество «по всем принципам», проверить всех «по всем линиям», разоблачить «классового врага». И главное его изобретение – колючая проволока и построенная на этой технической основе «колхозная тюрьма».
   Достаточно красноречива и такая деталь: Платонов в 1938-1939 годах подписал свою книгу о Н.Островском (её рукопись пропала без вести в идеологической службе ЦК, куда затребована в сентябре 1939 года): «Концов». Пытаясь спасти рукопись, издательство «Советский писатель» сменило подпись на «Андреев». Но и это не помогло. В Концове явно сошлись и Дванов-Вермо и П.Корчагин. 99
   Зачем приехал в СССР (в сельскохозяйственную артель «14 красных избушек» главный из «героев нашего времени» - Хоз? 100 Как говорит он сам: увидеть социализм («покажите мне его») и «измерить светосилу зари, которую вы якобы зажгли». Но прямолинейный, как оглобля, Концов беспощадно подытоживает: «вы здесь улыбаться приехали!». Ключевое слово произнесено: Горький приехал в СССР (пять раз приезжал снова и снова), чтобы улыбаться. 101  А очень скоро пришлось, как ни крутился, плакать.
   «Приветствующий» говорит от имени «трудящихся людей, делающих счастье и истину себе и вам». Он не говорит «наша общая истина, наше общее счастье». А, значит, имеет в виду следующее: «у тебя, Буревестник, одно счастье, одна истина, а у трудящихся людей совсем другая истина (то самое «Гу-Гу»), и совсем другое им приходится называть своим счастьем». Интересно было бы собрать воедино всю полемику Платонова с его современниками – «энтузиастическими» писателями – о том, что такое счастье.
   Пребывание на советской земле Хоз начинает с декларации своих обширных познаний: «я уже забыл, чего я только не знаю. Русский, индусский, астрономию, психотехнику, гидравлику». Самое главное упомянуто в начале и в конце перечисления. Знание русского не такое уж распространённое среди датских учёных. Психотехника – наука облапошивания, наведения идеологического дурмана. Вот и знание русского специфическое: какие-то языковые газетные уродцы, вроде «антискирдовальных настроений». А знакомство Хоза с гидравликой подтверждает, что пьеса писалась после исторических поездок Горького летом 1933 года с бригадой писателей на Беломорканал.
   В пьесе продолжается тема «Ювенильного моря» (отчасти – и «Джан»): Хоз-Горький снова руководит сельским хозяйством, сельскохозяйственным предприятием. И дела на этом предприятии так же плохи, как и на предыдущих. Поначалу Хоз, как и Концов (как и Федератовна в «Ювенильном море»), склонен сваливать всё на классового врага и выбирает в качестве такового Филиппа Вершкова (Бухарина). Их взаимные препирательства очень напоминают полемику Умрищева с Федератовной (тоже Бухарина с Горьким). Вершков говорит Хозу примерно то же, что Умрищев говорил старушке: «ты отсталый человек», «овечьего колхоза решить не можешь!» (а берёшься решать мировые загадки).    
Но наконец они (как и в «Ювенильном море») приходят к вялому согласию. На этот раз в том, что колхоз и социализм – «несерьёзное дело», «распсиховка», то есть – одна пропаганда, одурачивание желающих быть одураченными.

              9. «П Р И С М И Р И В Ш И Й С Я   П О Д   Ф А К Т О М»

    Из многих причин, по которым одни книги оказываются лучше, а другие хуже, серьёзное значение имеют две: история, разрушающая человека, и сила его нравственного сопротивления.
Истинный художник это всё видящий и всё понимающий человек, который говорит то, что он думает, и кого за это уничтожают.
А.Белинков  «Сдача и гибель советского интеллигента»

    Потомству нет дела до того, кто был виной, что писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело … Зачем ты не устоял противу всего этого? Ведь ты почувствовал сам честность званья своего… Державин слишком повредил себе тем, что не сжёг, по крайней мере целой половины од своих… Как бы он силился здесь намалевать карикатуру на самого себя: всё , что в других местах у него так прекрасно, так свободно, так проникнуто внутреннею силою душевного огня , здесь холодно , бездушно и принуждённо … Как если бы карлик надел панцирь великана, да ещё и не так как следует… Какие двусмысленные толки составились о самом его характере, душевном благородстве.
      Н.Гоголь   «Выбранные места из переписки с друзьями»

   Возникает естественный вопрос: как увязать изложенное выше с прямыми высказываниями Платонова о Горьком в публицистике и, прежде всего, - в статьях 1937 года: «Пушкин – наш товарищ» и «Пушкин и Горький» ? 102 Не было бы ничего удивительного, если «присмирившийся под фактом» Платонов в непростом 37-м году написал бы о только что умершем Горьком что-нибудь примирительно-одобрительное. Однако  этого не произошло. Статьи явно не рассчитаны на поверхностное, беглое прочтение, они требуют от читателя соответствующего внимания и заинтересованного сотрудничества с автором («чтобы видеть растения поэзии под толстым льдом поверхностного, равнодушного внимания»). «Эта работа требует сердечного вдохновения, напряжённого ума и общественной совести». Сборник критических статей Платонова, составленный им в 1937 году, назывался «Размышления читателя» и открывался именно этими статьями. Платонов показывает нам, что значит быть  «читателем», учит этому непростому искусству . 103
   Первая статья приурочена к столетию со дня смерти Пушкина, вторая – к годовщине «без Горького». Но, в сущности, это – единое сочинение, и если уж делить его тематически, то совсем не так, как это сделано в «Литературном критике» и в сборнике «Размышления читателя». Первый раздел («Пушкин – наш товарищ» без последних 2,5 страниц плюс примерно первая половина статьи «Пушкин и Горький») – о Пушкине, второй – всё остальное: о его преемниках, включая Горького. Материал второго раздела объединяет и то, что сам Платонов не только субъект в таком сопоставлении (Пушкин и его преемники), но и один из объектов его (а, может быть, и главный объект сопоставления).
Критик Платонов судит и о писателе Платонове, как наследнике Пушкина (это – его «Памятник») . 104
   Высказывания Платонова о Пушкине, во многом созвучные, например, суждениям Розанова, достаточно чётки и однозначны. Высказывания о Горьком вступают в сложные отношения с контекстом. Чаще всего, прочитанные с учётом контекста, они оказываются прямо противоположными по смыслу тому, что следовало бы из их буквального, поверхностного прочтения . 105
   Тема «Платонов – преемник Пушкина» встаёт во весь рост уже на второй странице статьи «Пушкин – наш товарищ». Буквально за уши притянутые стахановцы – «преемники Пушкина» позволяют снова вспомнить о «бешеных волках» и «духах ада» из гумилёвской «Волшебной скрипки». За три года до статьи Платонов записал это стихотворение в своей записной книжке (глава 7) , а теперь заговорил об этих персонажах во всеуслышание! Какие бы репрессии ни угрожали реальным стахановцам («за их пушкинское вдохновение») – эта тема посторонняя для статьи, просто неуместная в ней. Риск Пушкина был достаточно велик. Может быть не каторга, но Соловки или Сибирь всерьёз угрожали ему уже в 1820 году; да и сама гибель в неполных 38 лет подтверждает то, что он всю жизнь ходил «по тропинке бедствий». Однако, несомненно, что Платонов, как и в 1934 году, имеет в виду, прежде всего, самого себя: «горе предстоящего одиночества, забвения, лишения возможности писать отравляет сердце Пушкина» (скажем, срок ссылки Н.Эрдмана закончился, но вернуться в Москву ему не разрешили). У Пушкина же Платонов учится достойному отношению к этой угрозе – преодолевать это «горе творческим, универсальным, оптимистическим разумом». И как величественно звучат обращенные, таким образом, к современности слова Платонова: «И самый враг, “свирепый зверь” Пушкина – едкое самодержавие Николая, имевшее поэта постоянно на прицеле – вызывал у Пушкина не один лишь гнев или отчаяние. Нет, пожалуй, ещё больше он смеялся над своим врагом, удивлялся его безумию, потешался над его усилиями затомить народную жизнь или устроить её впустую, безрезультатно, без исторического итога и эффекта. Зверство всегда имеет элемент комического; но иногда бывает, что зверскую, атакующую, регрессивную силу нельзя победить враз и в лоб, как нельзя победить землетрясение, если просто не переждать его». Про Сталина здесь, конечно, намного больше, чем про Николая . 106
   Что зачисляет Платонов в актив Пушкину? «В чём тайна произведений Пушкина? – В том, что за его сочинениями – как будто ясными по форме и предельно глубокими, исчерпывающими по смыслу – остаётся нечто ещё большее, что пока ещё не сказано. Мы видим море, но за ним предчувствуем океан. Произведение кончается, и новые, ещё большие темы рождаются из него сначала. Это семя, рождающее леса. Мы не ощущаем напряжения поэта, мы видим неистощимость его души, которая сама едва ли знает свою силу. Это чрезвычайно похоже на обыкновенную жизнь, на самого человека, на тайну его, скажем, сердцебиения. Пушкин – природа, непосредственно действующая самым редким своим способом: стихами. Поэтому правда, истина, прекрасное, глубина и тревога у него совпадают автоматически.
   Пушкину никогда не удавалось исчерпать себя даже самым великим своим произведением, - и это оставшееся вдохновение, не превращённое прямым образом в данное произведение и всё же ощущаемое читателем, действует на нас неотразимо. Истинный поэт после последней точки не падает замертво, а вновь стоит у начала своей работы. У Пушкина окончания произведений похожи на морские горизонты: достигнув их, опять видишь перед собою бесконечное пространство, ограниченное лишь мнимой чертой.
   Универсальное творческое сознание Пушкина после него не перешло ни к кому. Эксплуатировались, так сказать, лишь отдельные элементы наследства Пушкина».
   Остановимся здесь и, если хватит у нас «сердечного вдохновения, напряжённости ума и общественной совести», зададимся вопросом: так ли уж ни к кому не перешло «универсальное творческое сознание Пушкина»? Ведь мы теперь, в начале ХХ1 века, уже знаем, что собой представляет такой писатель как Андрей Платонов. Если это сопоставление не приходило тогда в голову самому Платонову, то мы сегодня уже можем в полной мере судить о нём, как о писателе, сказавшем всё, что позволила ему сказать его творческая судьба. И уж во всяком случае, он пишет о названных им качествах Пушкина как о наиболее важных, впечатляющих и как о собственном идеале. А нам, по мере постижения платоновского наследия предстоит осознать, насколько близко приблизился Платонов к этому идеалу.
   Обойдём пока трудные заключительные 2,5  страницы этой статьи, где Платонов, хотя и с какими-то стеснительными оговорками, не оставляет камня на камне от всей литературы между Пушкиным и Горьким. Перейдём прямо к пушкинским страницам второй статьи. Это – явное продолжение пушкинской темы, как будто тех «2,5 страниц» вообще не было. Более того, Платонов здесь как бы мимоходом, небрежно и брезгливо опровергает те «трудные» страницы.
    « “Младая жизнь”, которую Пушкин доверчиво оставил у своего “гробового входа”, не обманула его, и Пушкин в ней “весь не умер”; он вошёл навсегда, на долгое протяжение истории в священное и простое сокровище нашей земли, наравне со светом солнца, наравне с полем и лесом, наравне с любовью и русским народом. Что было до Пушкина лишь внешним явлением, отдельной действительностью, то после него стало для нас душою, чувством, привязанностью сердца и мыслью. В Пушкине народ получил своё собственное воодушевление и узнал истинную цену жизни, заключённую не только в идеальных вещах, но и в обыкновенных, не только в будущем, но и в настоящем… массы людей, стушёванные фантасмагорическим, обманчивым покровом истории, то таинственное безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьёзно исполняет своё существование, - все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития». «Великая поэзия и жизненное развитие человека, как средство преодоления исторической судьбы и как счастье существования, могут питаться лишь из источников действительности, из практики тесного, трудного ощущения мира, - в этом и есть разгадка народного происхождения истинного искусства. Пушкин не только понимал это обстоятельство, он сам жил, не отводя ума и сердца от действительности, сама натура его была лишь наиболее экономным и энергичным выражением души нашего народа. Народ мог бы обойтись и без Пушкина, но на создание равноценной поэзии ему потребовалось бы сто – сто пятьдесят лет и огромный коллективный, притом разрозненный, почти стихийный труд, - посредством Пушкина это время ограничилось пятнадцатью – двадцатью годами и совершено одним человеком». «Пушкин явился ведь не от изобилия, не от избытка сил народа, а от его нужды, из крайней необходимости, почти как самозащита или как жертва. В этом заключается причина особой многозначительности, универсальности Пушкина и крайне напряжённый и в то же время торжественный, свободный характер его творчества». «За всем этим отношением поэта к будущему, отношением, полным простого глубокого разума и сдержанной, невидимой грусти прощания навеки, отчётливо чувствуется пушкинское убеждение и пожелание: те радости и скорбь, которые посещали его душу, вновь будут посещать человека, вновь будут жить в другой груди».
   Таков дух «пушкинской части» двух статей. Всё это – свободный, от самого сердца идущий гимн Пушкину, вдохновенная поэма о Пушкине. В корне отлична «послепушкинская часть» двух статей: какая-то дёрганая, спотыкающаяся, то и дело вступающая в противоречия и неувязки. И уж во всяком случае – требующая немалых усилий для расшифровки, для того, чтобы извлечь из этого, так сказать, «первичного» материала определённый порядок и смысл.
   О стахановцах – «наследниках Пушкина» уже сказано. Теперь попытаемся разобраться с «фашизмом» («Разве есть что-либо более противоположное, более исключающее одно другое, чем Пушкин и фашизм?»): «…когда почти половину человечества фашизм обрабатывает в труп, - притом в такой труп, который был бы словно живой, но по существу, по душе мёртвый». Откуда набралась эта «половина человечества»? Какие-то «все» (!) «народные, рядовые люди несоветских стран»! В то же время, «фашизм, обрабатывающий в труп…» (и т.д.) очень живо напоминает то, что было написано в 1933 году в неопубликованном тогда «Мусорном ветре» о фашистской Германии и СССР и (как упомянуто) – в статье «Пушкин – наш товарищ» - о николаевской России и СССР. Причём  в обоих случаях сказанное больше относится именно к СССР. И уж конечно это касается «потёмкинских деревень». Фашистская Германия не имела аналога «сталинской конституции». Этот сталинский маскарад действовал, производил впечатление. Достаточно вспомнить именно в 1937 году опубликованную книгу Л.Фейхтвангера «Москва 1937». Возможно, это – единственный случай, когда Платонов так прямо назвал происходящее в СССР фашизмом.
   В связи с проблемой фашизма Платонов снова возвращается к теме «Волшебной скрипки», «бешеных волков» и «духов ада». Он высказывает «надежду, что если поэт пушкинского, пророческого размера дарования появится не у нас, а в среде народа, угнетённого фашизмом, то и тогда, быть может, заглушённый голос его прозвучит в мире, прежде чем поэт будет уничтожен. Нет и не может быть на свете таких условий, чтобы глубокая, необходимая нужда народа осталась надолго без удовлетворения, чтобы сердце его билось впустую и чтобы душа его могла кормиться камнями демагогии и тщетными надеждами». Эта оговорка «не у нас» выглядит неуклюжей, намеренно – формальной. Она адресована нашему «напряжённому уму»… Только после всего подобного анализа можно должным образом прочитать следующую фразу: «есть лишь одна сила, столь же противоположная, антагонистическая фашизму, как и Пушкин, это – коммунизм». Коммунизм у Платонова – некая отвлечённая (евангельская, анархистская) мечта о царстве всеобщей любви и справедливости (хотя бы - эссе «О первой социалистической трагедии»). Не сталинскими путями к нему двигаться (см. гл. 7). Именно поэтому Платонов уклоняется от напрашивающихся, вроде бы, бодрых заверений, чего-нибудь вроде: «вместе с Пушкиным мы победим фашизм».
   Как отвечает Платонов на поставленный им вопрос, унаследовал ли кто-либо пушкинский «угль, пылающий огнём»? Он неоднократно возвращается к этому вопросу и каждый раз отвечает по-разному, даже не пытаясь хоть сколько-нибудь согласовать эти ответы между собой.
   Начинается с упомянутых стахановцев – преемников Пушкина. Та же статья («Пушкин – наш товарищ») завершается утверждением, что на рубеже Х1Х – ХХ веков появились преемники Пушкина, «более действительные», чем классики Х1Х века. «Среди них первое место занимает Максим Горький».
   В начале статьи «Пушкин и Горький» Платонов пишет: «Коммунизм, скажем прямо, без Пушкина, некогда убитого, и его, быть может, ещё не рождённого преемника, - не может полностью состояться». Далее: «… “угль , пылающий огнём”… был помещён в революцию и вспыхнул в груди Ленина»; и вскоре после этого: «Когда послепушкинская литература, заканчиваясь Толстым и Чеховым, стала после них вырождаться в декаденство, народ резко “вмешался” и родил Максима Горького – линия Пушкина сразу была восстановлена». И наконец: «…Горький не станет больше, если назвать его пролетарским Пушкиным. Горький – не Пушкин и не равноценен ему». Платонов не только не пытается как-то сгладить эту явную разноголосицу, он специально конструирует её, он издевается над  (несомненно, имевшими место) попытками подыскать советских преемников Пушкину. Но разгром, который он учиняет конкретно Горькому впечатляет даже на таком, общем минусовом фоне.
   Всё, что Платонов счёл нужным сказать о сходстве Пушкина и Горького, то что оба «великие писатели» и то, что «Песня о Соколе» или «Буревестник» близки к «Вакхической песне» по теме и духу (по страсти и мысли). 107 А дальше начинаются различия. «Пушкин целиком артистическая душа, человек готического почерка…», «Горький, это “Страсти-Мордасти”, это человек круглого замедленного письма…». Пушкин – «недолговечный», Горький – «прочный и терпеливый». До революции ни о каком терпении не могло быть речи, поносил Достоевского и Толстого за их проповедь терпения. После революции оказалось, что надо терпеть советскую власть, несмотря ни на что (гл.4). Именно потому, что «терпеливый», он и мог к концу жизни «сказать про самого себя:
                Погиб и кормщик и пловец, -
                Лишь я, таинственный певец…» и т.д.
   Главная беда, видите ли, в том, что Горький «глубоко усвоил русскую культуру, созданную в Х1Х веке, со всем её добром и со всей отравой. И это обстоятельство объясняет нам долгий, многолетний конфликт в душе Горького, объясняет его некоторые литературные неудачи, а иногда и политические ошибки. Народное, пушкинское “да здравствует разум” стушевалось у Горького тёмной глубиной Достоевского». Здесь уместно вспомнить, что писал Платонов об этой «отраве», о «тёмной глубине Достоевского» в статье «Пушкин – наш товарищ». «Особенно далеко отошёл от Пушкина и впал в мучительное заблуждение Достоевский; он предельно надавил на жалобность, на фатальное несчастье, тщетность, бессилие человека, на мышиную возню всего человечества, на страдание всякого разума.
   Какой можно сделать вывод из некоторых, главнейших работ Достоевского? Вывод такой, что человек – это ничтожество, урод, дурак, лживое, преступное существо, губящее природу и себя.
   А дальше что, если судить по Достоевскому? А дальше, - так бей же, уничтожай этого смешного негодяя, опоганившего землю! Человек же ничто, это  - “существо несуществующее”!».
   Нужна кропотливая, скрупулёзная работа, чтобы до конца разобраться, где здесь сам Достоевский, где его восприятие Платоновым, а где – гневная отповедь Платонова своим современникам (включая и Горького) – «ценителям Достоевского», язвительная насмешка над ними. Ограничимся лишь несколькими штрихами. Кажется, это Глеб Успенский сказал, что сама возможность человеческого существования определяется той степенью внимания, какую мы уделяем горю ближнего. Всяческие насильники, фашисты, Горький и другие строители самого совершенного общества решают эту проблему одинаково: объявляют тех, чьими страданиями готовы пренебречь, недочеловеками - унтерменшами  («фраеров», евреев, цыган, славян, справных мужиков, «вредителей» и т.д.), так сказать – насекомыми: смешно сочувствовать клопу или таракану! «…насколько для нас ценен Пушкин – не только как поэт, но и как человеческая натура, абсолютно не поддающаяся угнетению, натура, способная быть отравленной и даже погубленной, но сама не способная кого-либо отравить или унизить». Пушкин – Моцарт, Горький - Сальери. 108 Но он не только готов угробить какого-то отдельно взятого гения, но возвысился до уровня требований века и способен распоряжаться участью целых сословий. А то, что самого отравили как крысу, дела не меняет. Бешеные волки вечно между собой грызутся.
   А.Гурвич 109 , вцепившийся в Платонова именно после этих двух статей, обвинял его как раз в том, что слишком нажимает на жалостливость (узнаваемая формулировка?); но притом (что можно придумать фантастичнее?) защищал Достоевского от «неоправданных нападок» Платонова!
   О том, какая пропасть отделяла мировоззрение Платонова от мировоззрения Горького, можно судить по их разговору летом 1929 года . 110   Окончательно изолгавшийся и безнадёжно оторванный от реальной жизни теоретик Горький 111 упоённо разглагольствует о механизме построения всеобщего счастья по схеме «от каждого по способности, каждому по потребности». «Как это возможно осуществить? Один литератор недоумевает: ведь найдутся такие люди, у которых будут гигантские потребности и полное отсутствие способностей. Они ведь пожрут всё, что другие наготовят! Убог и глуповат этот литератор, он представляет себе будущего человека в виде всё того же негодяя и мещанина из буржуазного общества. Он не понимает, что это будет  н о в ы й   человек и образцом для него станет Ленин, а не буржуазное существо с неограниченными потребностями и способностями ящера». Вот она, судьба русской культуры в ХХ веке! Платонов, уже автор «Чевенгура», вынужден покорно выслушивать всю эту хренотень!
   А Горький (перед новой аудиторией) снова восторженно повторяет мёртвые формулы, сам не веря ни единому своему слову, но, может быть, всё ещё надеясь, что очередная ложь, в очередном эксперименте вдруг возьмёт и окажется спасительной, совершит желанное чудо…
   Платонов молчит в ответ. Каким оглушительным может быть молчание (высказывание Пастернака по сходному поводу)!
   Власть привычно лжёт. Но если эта власть – народная, то кто же безмолвствует в ответ?
   Угол зрения двух писателей настолько различен, что они друг для друга как инопланетяне: не только видят разное, но даже не могут сопоставить свои наблюдения – говорят на разных языках, и даже перевод невозможен, поскольку нет совпадающих понятий.
                *
   В самом начале «Чевенгура» Захар Павлович «хотел уйти в босяки, но остался на месте».
Не с этой ли фразы началось великое противостояние Платонова Горькому?
   Или с такой: «Захар Павлович… с чего-то усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека»? ...


1              Рукопись этого незавершённого романа сохранилась только в архивах ГПУ  (А.Платонов  «Технический роман». Публ. В.Шенталинского. {Б-ка «Огонёк», №28}. М., 1991, с.14). В рассказе «Родина электричества» (написан в 1926 году, опубликован в 1939 году) эту песню, в варианте несколько более выдержанном идейно, поёт делопроизводитель Степан Жариков из деревни Верчовки:
                Минует это нечто гробовое…
                Моя слеза горит в мозгу
                И думает про дело мировое…
         А вынесенный в эпиграф сокрушительный вариант песни поёт в «Техническом романе» крестьянин той же деревни Верчовки, у которого жена только что умерла от голода.
 2       Внятно выраженный протест – в пору, когда осмотрительное «ни гу-гу» про это самое «мировое дело» сначала стало необходимым условием жизненного и общественного успеха, затем  (для писателей) – возможности публиковаться, наконец – сохранения свободы и самой жизни. Думается именно так  нужно в первую очередь читать строки про «великое гу-гу». Возможно, однако, и параллельное прочтение «великого гу-гу» как того почти нечленораздельного мычания (вроде «му-му»), которым массы, до того безмолвные, приведённые революцией в подвижное («жидкое») состояние, выражали свои представления о правильном устройстве общества. Такими «гу-гу» и «му-му» была речь самой революции, революционеров, норовящих перещеголять друг друга своей идейностью, преданностью делу мирового пролетариата и мировой революции. М.М.Пришвин («Дневники») записал 15 июня 1917 года: «Всеми этими материалистами поднята одна только враждующая Русь, озлобленная, тёмная … Вся Россия говорит, начиная от деревенского мужика до писателя, словами иностранными… Куда делась мудрая притча, лукавая сказочка, внезапные словечки, тут же на ходу лично создаваемые, куда девалась вся эта неожиданная русская литература? Разве так говорит настоящая Россия?» Все эти признаки косноязычия – как от растерянности в непривычной обстановке, так, возможно, - и от подспудного осознания неорганичности, пагубности, исторической обречённости совершаемого. «Уклонения всего общества от прямой дороги»   (Н.В.Гоголь «Выбранные места из переписки»).
 3      Может быть, наше время войдёт в мировую историю только потому, что оно так засвидетельствовано  (А.Шиндель. Свидетель [Заметки об особенностях прозы Андрея Платонова] // Знамя, 1989, № 9).
 4     Уже в 1926 году Замятин вынужден был писать совсем в другом ключе («Цель»). «У нас пока вся литература ещё заражена ядами войны. Она строится на ненависти, её сложных соединяющих, её суррогатах. На отрицательных чувствах – нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку, - придёт настоящая литература».
  5     П.Басинский. Горький (ЖЗЛ). М., Молодая гвардия, 2005; А.Ваксберг. Гибель Буревестника. М.Горький – последние двадцать лет. М., «Терра – Спорт», 1999; Т.Дубинская – Джалилова. Великий гуманист (По материалам переписки М.Горького и И.В.Сталина) // Новое литературное обозрение, 1999, №40 (6) ; Ю.Зобнин . По ту сторону истины (случай Горького) // Максим Горький: pro et contra. Личность и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей. 1890 – 1910-е гг. Антология. Изд-во Русск. христ-кого ин-та. Серия «Русский путь». Подг. издан., вст. ст., прим. Ю.В.Зобнина. СПб, 1997; Б.Парамонов. Горький, белое пятно. // «Наказание временем (философские идеи в современной русской литературе)». Ред. И.Т.Касавин. Российский откр. ун-т. М., 1992.
 6     М.А.Алданов «Воспоминания о Максиме Горьком»; Н.Н.Берберова: «Железная женщина», «Курсив мой»; Е.И.Замятин «Горький»; М.М.Пришвин «Дневники»; В.Ф.Ходасевич: «Некрополь», «О современниках» // Собр. соч. в 4 тт., т.4. М., «Согласие», 1997; К.И.Чуковский: «Дневник»: «1901-1929», «1930-1969», М., «Совр.писат.», 1997, 1995; «Две души Максима Горького». Л. 1924; В.Б.Шкловский: «О современной русской прозе», «Горький, как он есть», «Сентиментальное путешествие», «Пафос количества».
 7      Досадное исключение представляет концовка воспоминаний Замятина – о благотворном влиянии Горького на Сталина, об «исправлении» в результате этого «многих перегибов» в политике советского правительства и о «постепенном смягчении режима диктатуры». И это писалось в 1936 году! Замятин был явно несвободен, когда писал такое. Не хотел отрезать себе пути возвращения на родину.
 8     П.Басинский. Хам Уходящий («Грядущий Хам» Д.С.Мережковского в свете нашего опыта) // Новый мир, 1996, №11. 
 9     В мае 1921 года Блок писал Чуковскому: «слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Русь, как чушка своего поросёнка». Здесь мы опять возвращаемся к тому же «великому Гу-Гу». «Гугнивая» - значит косноязычная. Революция явилась косноязычной и требовала того же от населения. Косноязычие удостоверяло политическую благонадёжность. Напротив, внятная благозвучная речь, сама по себе, вызывала подозрение. Оказывалась чуть ли не преступлением против революции. М.Цветаева называла большевиков «врагами русского языка» ( В.Шенталинский. «Марина, Ариадна, Сергей» // Новый мир, 1997, №4).
10   К.И.Чуковский («Две души», с.12) говорит, что Горький первый из русских писателей воспел работника. Босяка и работника объединяет в его сознании насилие. И психологический тип Горького - изнемогающий от ненависти садист ( Б.М.Парамонов, цит.соч.).
11    В.Десницкий // «Горький», сб. статей и воспоминаний. М.-Л., Госиздат, 1928, с.11, 23. И это культуртрегер, насаждающий, якобы, европейскую культуру в отсталой России. В этом смысле очень показательны планы Горького силами специальных писательских бригад переписать заново мировую классику, приспосабливая её к нуждам пролетариата. Характерно также свидетельство И.М.Гронского. Он – выкормыш Горького и Нахамкеса – Стеклова. Без тени сомнения или колебаний он вспоминает через полвека о временах Столыпина: «либералы (“Вехи”) апеллировали к штыкам и тюрьмам» (пролетариат со своим классовым сознанием и революционер-максималист со своим революционным сознанием, - тем более, - сквозь землю на версту видят: иначе как разберёшься, кого потчевать очередной бомбой?). Так Гронского натаскивали его учителя. Тот же Гронский в 1932 году, громя московских художников, пояснял, что такое «социалистический реализм в живописи»: «это Рембрант, Рубенс и Репин, поставленные на службу рабочему классу, на службу социализму», требовал учиться у передвижников. Это уже не юный пролетарский агитатор, которого стращают «Вехами». Теперь он «красный профессор», редактор «Известий» и «Нового мира», председатель оргкомитета по созыву Первого съезда писателей. А Горький в упоении и самозабвении (как тетерев на току) вещает о каких-то мифических рабочих, «читающих Шелли в подлиннике»!
12    В.Розанов («Мимолётное», 1915) цитирует военного министра генерала А.А.Поливанова: Германия 43 года готовилась к войне с Россией. В этой подготовке кроме военных принимали участие все ведомства, вся страна, включая духовную, научную и промышленную деятельность: себя усиливать, противника – заранее ослаблять, понижать национальное и государственное чувство, русских – в первую очередь (как наиболее сильного противника). По Розанову без ясного понимания, насколько левая российская печать помогла Германии – нет полной «истории русской литературы». Так вот, преуменьшать значение подрывной горьковской «Летописи» в этой германской программе подтачивания России было бы величайшей несправедливостью по отношению к рассудительным и обстоятельным немцам.
13     С.Я.Елпатьевский // «Горький», с.95. В 1933 году Горький забраковал пьесу Афиногенова «Ложь», поскольку она недостаточно убедительно показывала «необходимость лжи в борьбе за торжество мировой правды пролетариата» («Литературное наследство», т.70, 1963, с.32).
14    В.Десницкий // «Горький», с.72 , 73 , 75. «Революция – это порыв хулигана сыграть роль героя»  (В.Розанов  «Мимолётное»). У.Черчилль («Лев Троцкий, он же Бронштейн») пишет о Троцком «Он поднял бедняков на богачей, нищих на бедняков, преступников на нищих. С отчаянной энергией он искал ещё большую низость. Но низменнее класса коммунистических преступников ничего не найти». Действительно далее оставались только обезьяны…
15    По свидетельству А.Архангельского («Движущийся ребус» // Октябрь, 1992, №12) в «Высокой болезни» Б.Пастернака (1923) после «дурак, герой, интеллигент» - о Маяковском, об этой неуместности художника в политике, первоначально были и соответствующие строки, посвящённые Горькому: «Поздней на те берёзки, зорьки / Взглянул прямолинейно Горький». Пастернак верил, что сам он – голос русского народа, связан с его глубинной жизнью. Живёт рядом с сердцем русского народа. Отказывал в этом Некрасову, Горькому и Маяковскому (И.Берлин  «Встречи с Анной Ахматовой»).
16    По дремучести аудитории, к которой он обращался, не требовалось ни гениальности, ни такого стенобитного орудия, как фарс. Достаточно было самой занудной, умеренно грамотной и умеренно внятной проповеди.
        И.А.Бунин («Окаянные дни») цитирует Л.Н.Толстого: «Курсистки, читающие Горького и Андреева, искренне верят, что не могут постигнуть их глубины … Теперь успех в литературе достигается только глупостью и наглостью».
17     К.И.Чуковский   «Две души», с.69, 70; В.Десницкий // «Горький», с.9.
18     Романтические метания Гедды Габлер, её претензии на какую-то возвышенную, наполненную неким новым содержанием «красивую жизнь» зажигали, завораживали, служили как бы образцом поведения. Я думал, что именно она отражена в гротесковой акушерке Змеюкиной из чеховской «Свадьбы»: «Дайте мне атмосферы!.. Дайте мне поэзии, восторгов!.. Дайте мне бурю!.. Скучно! Мне душно!» ( Горький ещё только прочищал глотку для своих призывов к «буре», а Чехов успел заранее грустно улыбнуться по поводу такой бесвкусицы). Но нет, «Гедда Габлер» и «Свадьба» опубликованы практически одновременно – в 1890 году. Через сорок лет эту «перекличку» продолжит Н.Эрдман в «Самоубийце».
19    А.Блок записал 6 августа 1917 года: «Боже! Мы не боролись с Тобой, наше «древнее благочестие» надолго заслонило от нас промышленный путь; Твой Промысл был для нас больше нашего промысла. Но шли годы, и мы развратились иначе, мы остались безвольными, и вот теперь мы забыли и Твой Промысл, а своего промысла у нас по-прежнему нет, и мы зависим от колосьев, которые Ты можешь смять грозой, истоптать засухой и сжечь. Грозный Лик Твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами!».
20    Точно так же в Германии мещанами считали тех, кто не был энтузиастом национал-социализма и тем самым вызывал подозрения (С.Липкин.  Записки жильца // Новый мир , 1992 , №10).
21    А.С.Изгоев («Социализм, культура и большевизм» // Сб. «Из глубины», 1918; перепечатка: М., изд-во МГУ, 1990, с.155) пишет: «Горький это яркое порождение смеси народного босячества с интеллигентским большевизмом и духовным босячеством».
22     М.Горький. «Заметки о мещанстве», «Разрушение личности», «Современная действительность и Ф.М.Достоевский» // Статьи 1905-1916, 11 изд, Птг., изд. «Парус», 1918.
        Пушкин до поры оставался вне этой критики. Наконец, перед смертью, Горький добрался и до него: традиция «милость к падшим» - «литература мещан».
23    Но и тут неожиданности - насколько схоже направление поисков у таких разных людей как Маяковский и совсем не футурист Блок: у Маяковского и Бриков «новогодняя» ёлка, присобаченная к потолку вверх ногами, у Блока – рояль без ножек, пристроенный к стене на манер консоли.
24     В.Десницкий, С.Протопопов // «Горький», с.42, 44, 113. Кстати сказать, и у Ибсена «мещанство» иногда противопоставляется достатку, свидетельствующему о принадлежности к определённому социальному слою (во всяком случае, так это выглядит в переводе). Например, Тесман («Гедда Габлер») говорит: «Мог ли я предложить ей мещанскую обстановку?».
25     С.Я.Елпатьевский, В.Десницкий // «Горький», с.27, 97, 98.
26    М.Я.Геллер. Концентрационный мир и советская литература. М., «МИК», 1996, с.75.
27    Сталин упрекал немцев: у них революция невозможна, потому что для этого пришлось бы вытоптать газоны (М.Джилас. «Беседы со Сталиным» // «Лицо тоталитаризма». М., «Новости», 1992, с.63). То ли дело мы! Да что хочешь, вытопчем! А знаток России Горький искренне верил, что в этой стране возможна такая чинная «революция», якобы по немецкому образцу.
28    М.Я.Геллер, А.И.Некрич. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней. Лондон, 1982, ч.1, с.19. Ограничимся красочной деталью: в 1908-1909 годах из пяти руководителей Петербургской (столичной!) организации большевиков один лишь Свердлов не являлся провокатором.
29   По аналогии с позитивной эстетикой такое восприятие и такую память можно назвать избирательно-позитивным восприятием и избирательно-позитивной памятью, а когда придётся публично отрицать содеянное тобой и твоими изобретательными товарищами, то понадобится ещё и избирательно-позитивная честность.
30    Здесь и далее – ссылки на страницы издания: А.Платонов. «Чевенгур». Рига, «Лиесма», 1989.
31    В.Ходасевич. «Некрополь», с.164.
32    Этот вопрос, важный для судеб демократии в России, будучи поставленным, не оставляет много места для оптимизма. На Петергофском совещании 1905 года, при составлении первой российской конституции, был трудный момент, когда обсуждалась проблема образовательного ценза. Какова степень зрелости волеизъявления лица, не умеющего ни читать, ни писать? Но именно такие подданные стояли за самодержавие чуть ли не на 100 процентов. Хоть и неловко было перед Европой, но от введения образовательного ценза воздержались. И вот уже более столетия позади. Ситуация с грамотностью резко изменилась. Но можем ли мы утверждать, что хотя бы половина граждан («электората») всерьёз интересуется истинным положением дел в стране, нуждается в правдивой информации?
       Околпачивание тем успешнее, чем меньше адресуются к разуму, чем меньше в тексте логики, чем меньше заботятся о последовательности рассуждений. Психологии толп этот кажущийся парадоксальным феномен хорошо известен (С.Московичи. Век толп. М., Ин-т психологии РАН, 1996). Опыт Гитлера, Ленина, Мао, Муссолини, Сталина, Троцкого: ХХ век – время праздника для психологии толп. Первобытное мышление пра-логично, безразлично к противоречиям, которых не терпит наш, современный разум (Л.Леви-Брюль). Специфика мифологического мышления – неразличение реального и идеального  (Э.Кассирер). А шаман достигает нужного эффекта, вообще не пользуясь членораздельной речью, одними лишь душераздирающими воплями … Горький вполне заслуживает почетного места среди самых выдающихся демагогов своей эпохи.
33    Б.М.Парамонов, цит.соч.
34    В.Ф.Ходасевич. «О современниках», с.374, 375.
35    Л.Аннинский. Откровение и сокровение. Горький и Платонов. // «Наказание временем».
36    В 1931 году Платонов был всё ещё близок к опальному уже Пильняку. К.И.Чуковский (Дневник 1930-1969) познакомился с Платоновым на обеде у Пильняка. Пильняк представил себя и Платонова как «лучших» писателей СССР» («Пришествие Платонова»).
37   Л.Аннинский. Откровение и сокровение.; Г.Белая. Дон-Кихоты 20-х годов. М., Сов. пис., 1989, с. 274 – 276; И.Курляндский. Вождь в гневе (Полит. журнал, 2007, № 3-4); И.Макарьев. Клевета (На лит. посту, 1931, № 18, с. 27); Л.Максименков. Очерк номенклатурной истории сов. литературы (1932 – 1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и др. (Вопр. лит-ры, 2003, № 4); Б.Сарнов. Сталин и Платонов (Б.Сарнов. Сталин и писатели. Кн. третья. М., ЭКСМО, 2009, с. 723 – 988).
38    Л.Аннинский. Откровение и сокровение. Пьесу поддержал Л.Леонов. Пьеса обсуждалась в Союзе писателей в марте 1932 года (Комм. Н.В.Корниенко // А.Платонов. Записные книжки. Материалы к биографии. М., ИМЛИ РАН «Наследие», 2000, с.361).
39   Характерны и его записи к роману 1946 года: «Узнал, что Пётр ехал по осударевой дороге, а за ним везли виселицу», и затем: «Как мог Пушкин, заступаясь за Евгения, возвеличить Петра?» (ср. пушкинское: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом»).
40   Именно в Дмитрове (то есть на строительстве Волгоканала) Горький подводил радостные итоги своих поездок по лагерям, восхищался работой чекистов - строителей светлого будущего (А.И.Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ, ч.111, гл.3).
41   Л.Аннинский. Откровение и сокровение.
42    Ю.Нагибин. Он принял меня в царство боли // Родина, 1989, №11.
43   «Портретная галерея “Чевенгура”».
44   А.Белинков. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М., РИК «Культура», 1997, с.198.
45   Излучающий благолепие кооператор Алексей Алексеевич Полюбезьев заставляет вспомнить как популярные духовные стихи об Алексее Человеке Божьем (кстати, горьковская Мальва, начитавшись этих стихов, задумалась о чём-то возвышенном), так и лидера кооперативного движения А.В.Чаянова, опубликовавшего в 1920 году под псевдонимом «Иван Кремнёв» свою книгу «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» о победе крестьянской России над сатанинской выдумкой – городами. Отголоски этой крестьянской мечты обнаружатся в размышлениях пожарного во время парткоференции (177): «что было бы, если б весь город сразу загорелся? Пошла бы потом голая земля из-под города мужикам на землеустройство…».
46    Они и возвращаются в том же фаэтоне. После этого старинный экипаж фаэтон появится в тексте романа ещё два раза. «Птица-тройка» привезёт «ревизора» Симона Сербинова: «птицы взлетели и их застлала медленная пыль – тройка лошадей вывезла наружу экипаж…» (352). Таким образом, обе самые важные гоголевские тройки не оставлены без внимания, включая и «птицу-тройку». Они лишь переставлены местами. Наконец, Прокофий и Пиюся, отправившиеся за женщинами в телеге (314), возвращаются почему-то в фаэтоне (360). Может быть, это - тоже указание на литературный прецедент: эти невесты выбирают женихов подобно гоголевской же «Женитьбе».
47     Отношение героев «Мёртвых душ» к печатному слову довольно своеобразно. Круг чтения Чичикова ограничивается сорванной со столба афишей. Он соглашается с Маниловым, что неплохо иногда почитать какую-нибудь книгу, но у самого Манилова одна и та же книжка лежит годами с закладкой всё на той же четырнадцатой странице. Отрадно обнаружить у Петрушки «благородное побуждение к просвещению, то есть к чтению книг, содержанием которых» он, однако, «не затруднялся». Возможно, в перспективе Петрушка начнёт, наконец, вникать в прочитанное, но это породит новые проблемы. В состоянии ли он будет привести полученные знания в какую-либо приемлемую систему, согласовать их с достойными нравственными ориентирами (В.Розанов  «Сумерки просвещения»), чтобы эти его знания сделались благоприобретёнными, не представляли опасности для общества? В.И.Немирович-Данченко в сборнике («Горький», с.145), посвящённом шестидесятилетию Горького, по необходимости – комплиментарном, нашёл, тем не менее, возможным отметить, что бешеный успех горьковские «Мещане» и «На дне» нашли у публики, в сущности не понимавшей искусства (у тех самых Петрушек). Такой зритель способен ухватить только содержание пьесы и общее настроение спектакля и глух к подлинной художественной ценности произведения и спектакля.
          Но и сам Горький бился, погребённый Гималаями своих, в общем – случайных, знаний (Яков Титыч «знал всё, о чём другие люди лишь думали или даже не сумели подумать» [258]), не в силах ни привести их в какой-то обозримый порядок, ни всерьёз приобщиться к подлинной культуре, ни дать по-настоящему раскрыться своему дарованию, ни уделить должное внимание своей системе нравственных ценностей. Больше – по интуиции, а ещё чаще – по настроению. Тем легче ему было откликаться на запросы всяческих Петрушек, подлаживаться под них и самому становиться в той или иной степени тем же Петрушкой.
48     Ср. «ненаучное животное» Лихтенберг из «Мусорного ветра».
49    В своём ответе Горький очередной раз презрительно отзывается о русской «кабацкой культуре», а на обвинения в том, что печатают одних евреев, напоминает о Шолохове, Фадееве, Панфёрове, И.Вольнове, С.Семёнове, Олеше, но указывает также, что еврей Гершензон чувствует подлинную Русь лучше русского.
50   Ту же неизбывную «тревогу за сытость масс» сохранят двойник Сталина в повести «Джан» и, особенно, - Хоз (Горький), реализующий сталинскую программу реформирования сельского хозяйства в пьесе «14 красных избушек». А задолго до всех них о том же и примерно в тех же выражениях сокрушался Плюшкин.
51    В этом смысле очень ценно свидетельство И.Бабеля об ужине у Горького в Горках с участием Евсея-Ягоды (А.И.Пирожкова  «Семь лет с Бабелем»). «Вошёл Ягода, сел за стол, осмотрел его и произнёс: “Зачем вы эту русскую дрянь пьёте? Принеси сюда французские вина!” Горький только забарабанил по столу пальцами и ничего не сказал» (А чего «барабанить»? Да и сам Горький в эту пору всем напиткам предпочитал виски «Белая лошадь»). Возможно, пиршества Щоева с Евсеем – ещё одно свидетельство того, насколько плодотворным для Платонова было общение с Н.Эрдманом, приближавшим к нему мир Маяковского, Мейерхольда, Булгакова, Бабеля, Олеши.
52     На обращение ХV1 конференции ВКП (б) «Ко всем рабочим и трудящимся красноармейцам» (апрель 1929 года): «Мы должны в относительно короткий исторический срок догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны…» Платонов откликнулся в своих «Записных книжках» (с.31): «Догнать и перегнать и не умориться».
53    В своей одновременной с «Шарманкой» пьесе «Самоубийца» Н.Эрдман мельком упомянул о возвращении России в каменный век. Для страны, шагающей к светлому коммунистическому будущему впереди всего человечества, это было скандалом, неожиданным отрезвляющим ушатом холодной воды. Казалось бы, можно ли найти более сильное средство для пробуждения от идеологического дурмана? Но Платонов нашёл. И тем подчеркнул важнейшее – выпадение страны из исторического процесса вообще (небывалый, немыслимый «деревянный век»). Это его замечание в определённой мере перекликается с высказыванием Ортеги-и-Гассета («Восстание масс») о большевиках и фашистах: «с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в первобытную фауну».
54     «Я думал что попало» (сравним в «Котловане» - «не сметь думать что попало!»), «я некультурный, у меня чувства бродили без русла». «Может быть, я есть маска классового врага». Всё это - прямые цитаты из обвинений, звучавших в адрес Платонова в 1931 году.
55    Е.Толстая-Сегал («Стихийные силы»: Платонов и Пильняк [1928-1929] // Андрей Платонов. Мир творчества. М., «Совр. писатель», 1994, с.99) указывает, что имя Мюд, скорее всего, заимствовано Платоновым у Маяковского, из его стихотворений «МЮД» (1926) и «Х1V МЮД» (1928), где МЮД - Международный юношеский день (по смыслу просится дополнительно и иное прочтение, что-нибудь вроде «мелодии юной души»). Так что это – первые всплески того «моря юности», встреча с которым – впереди  («Ювенильное море»). 
56    М.Я.Геллер. Андрей Платонов в поисках счастья. М., Изд-во «МИК», 1999, с.327.
57     В «Техническом романе» (с.11) старый батрак Иван Вежличев предлагает мирный план достижения целей мировой революции: «заложить в главном банке капитализма всю российскую советскую республику» и пусть Ленин играет на бирже этими облигациями. Раз он мудрый – то всех переиграет.                58  М.О.Чудакова (вст. ст. к: А.Белинков. Сдача и гибель советского интеллигента, с.19) пишет: «Одна из главных черт тоталитаризма – не открывать своих истинных целей. Горький должен был организовать всё так, как будто писатели – в прежней роли в обществе (но служат делу партии)» .
59     Империя последних лет царствования Екатерины – по общему впечатлению стройное и величественное здание, а вблизи, в подробностях – хаос, неурядица, картина с размашистыми и небрежными мазками, рассчитанными на дальнего зрителя.
         Недостаток своих прав на престол ей нужно было возмещать обилием дела, хотя бы показного.
             В.О.Ключевский. Соч. в 9 тт. Т.V, М., 1989, с.339, 407.
         Екатерина писала московскому генерал-губернатору: «Нам в нашем государстве нужны школы для того, чтобы общественное мнение не выключило нас из числа цивилизованных наций; но мы не должны считать бедою то, что у нас школы плохо прививаются, потому что если бы наш народ действительно научился когда-нибудь читать и писать, то вряд ли я и Вы остались бы на своих местах».
60     В качестве образца горьковской пропаганды приведу фрагменты написанной им заключительной главы всё того же «Беломорско-Балтийского канала» (История строительства. М., 1934, с.608, 609). Лепили они эту свою пудовую книгу впопыхах, не всё ладно с синтаксисом, и в целом слог не блещет. Но общее устремление уловить можно. «В этой книге рассказывается  об одной из побед коллективно организованного разума над разнообразными и мощными сопротивлениями физической и социальной природы. Победы такого рода становятся обычными в стране диктатуры пролетариата, в стране, где эта форма правления всё более наглядно и убедительно обнаруживает свою культурную мощь на быстроте роста ценнейшей из всех энергий природы – на росте энергии человеческого разума, выработанной органической жизнью, организованной трудовыми процессами. Человеческое сырьё обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл. Изуродованные тлетворными влияниями разнузданного, больного капиталистического общества, оно подавляет рост своего разума – или что тоже – «духа» - зоологической силе инстинктов и особенно легко – инстинкту собственности – возбудителю хищничества, паразитизма и всей прочей скверны».
61     М.Я.Геллер. Андрей Платонов, с.321. Мои дополнительные соображения по этому поводу см. «Гималаи».
62    Рубеж 20-х – 30-х годов – время покаяний Н.И.Бухарина и Алексея Ивановича Рыкова. Видимо, Платонов в очередной раз обыгрывает популярный в народе персонаж Алексея человека Божия.
63    В «Записных книжках» Платонова есть запись (с.33, 1929-1930), использованная затем в «Котловане»: «Скот в колхозе от беспризорности сам стал сознательным: пьёт воду, таскает корм, организуется».
64     Покаяния Божева, скорее всего – самооговор. Мало того, «собрание сидело в озадаченном виде»: они не понимают, в чём Умрищев и Божев каются.
65     Эту красочную деталь полезно иметь в виду, когда вознамеримся искать следы благотворного влияния Горького на Сталина (Е.Замятин   «Горький»). Определённову незачем «учить умную и чувствительную старушку, поскольку она сама уже постигала всё» (ВСЁ!).
66     Осудили шахтинских «вредителей» (1928). Организаторы голода в стране казнили в качестве искупительной жертвы 48 руководителей пищевой промышленности (сентябрь 1930 года). Состоялся громкий процесс «Промпартии» (ноябрь-декабрь 1930 года). Судили меньшевиков – понятно за чьи ошибки в планировании (март 1931). В июне 1932 года во внесудебном порядке расправились с «Трудовой крестьянской партией». А неугомонный Буревестник, захлёбываясь от восторга, описывает необычайные успехи чекистов в перевоспитании преступников (1928- Болшевская колония малолетних преступников, 1929 – Соловки). Всей силой своего советского и европейского авторитета ручается за обоснованность обвинений, предъявленных пищевикам (статья «Гуманистам» - сентябрь 1930) и на процессе Промпартии (ноябрь 1930): «Против нас всё, что отжило свои сроки, отведённые ему историей, и это даёт нам право считать себя всё ещё в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдаётся, - его истребляют». Гуманист гуманисту глаз не выклюет.
67     В «Записных книжках» Платонова  (с.114) есть запись (1931-1932 годов): «Сам доносил о своих преступлениях. Арифметика: что преступление – плохо, что занимается “самосообщением”, хорошо и простят». В какой-то мере, видимо, оправдывался даже и самооговор.
68      У Дванова («Чевенгур», [151]) тоже была «детская радость вколачивать в стену гвозди, составлять корабли из стульев и разбирать будильники, чтобы посмотреть, что там внутри».
69    На руку и сердце Айны претендует ещё какой-то тракторист, а может быть и кузнец Кемаль.
70    Двигаться в одном направлении, взявшись за обе руки, непродолжительное время можно (хотя и не очень удобно), но только при равном росте партнёров: есть такого рода фигуры в танцах. Некоторое время очень малолетний ребёнок может идти, ухватив руку взрослого обеими ручонками. Наконец, Босталоева могла держать Мамеда за обе руки, если он сам находился у неё на руках.
71    Как могли обстоять дела с породистыми коровами и быками в подобном совхозе? Полгода коровы зябнут в неотапливаемых коровниках и потому худеют. Пастбищ мало, мало воды (колодцы стоят сухими), задерживают стройматериалы, деньги. Вот и Айна по крайней мере четыре месяца не получала зарплату. И тому подобное… Работников катастрофически не хватает: не всякий согласен на рабское бесправие - недосыпать, жить в землянке или в собачьей будке, без горячей пищи, неделями не имея возможности помыться и месяцами не получая зарплату. О культработе и речи нет. Соответственно мельчает до полной неузнаваемости, угрожающе тает породистое стадо. Убыль частично пополняют скотом, отобранным у раскулачиваемых. Но отставание от дутых планов и шальных обязательств надо как-то объяснять. Кто же виноват, кроме кулаков и вредителей?
72     Её даже посещают иногда трезвые мысли (очередные «несвоевременные мысли»): «мало ли совершается в советском мире расточительства, благодаря действию слишком радостных чувств?» Теперь она готова признать наличие объективных трудностей, сбои и пробуксовывание планового механизма, неполадки со снабжением (нигде не достать даже гвоздей, извести), с ассигнованиями и т.п. В пьесе «14 красных избушек» Платонов снова «заставит» Горького пошевелиться практически на организации сельскохозяйственных работ. Не всё же языком трепать! А в «Ювенильном море» Федератовна даже демонстрирует «ленивым дояркам», как надо работать. Доит сама трое суток подряд и надаивает целых шесть норм.
73     «Надо принимать меры» - выйдет что или не выйдет: это вопрос неважный. Важно лишь принять меры, учредить суету, за которую отвечать не нужно и не будешь отвечать, если даже меры не дадут никаких результатов… развёртывал всякое строительство безо всего, без средств, без машин, без места, с тем, чтобы бузовать на темпах, делать политику счастья, отвлечённую как мистическое небо». А.Платонов  «Записные книжки», с.105, 106.
74     Эта фраза сохранилась только в рабочем фрагменте («Технический роман», с.37) и не включается в канонический текст повести. Перебрав различные варианты прочтения этой реплики («Гималаи»), самым главным считаю – оценку горьковской публицистики конца 20-х – начала 30-х годов: «хоть бы людей не смешил!»
75     А комиссия уже едет! Но комиссия и сама предпочла бы быть обманутой. Буржуазные спецы, которые уже давали отрицательное заключение, - не в счёт. Их всё равно скоро разоблачат как вредителей. Не лить же воду на их мельницу! Здесь неуместны старорежимные реверансы. Здесь – классовая борьба! Научная добросовестность, в сущности – изобретение обречённого класса. Ради таких великих целей почему не поступиться этой малостью, этой мещанской условностью? Пусть о ней пекутся всяческие кабинетные мыши!                В «Записных книжках» Платонова (с.111) есть запись: «Изобретатель – делал электрическое учреждение, доделал же до того, что кипятил чай в электрической катушке, - и тем дело кончилось».
     Цитаты из «Записных книжек» Платонова, приведённые в этой главе, относятся к 1929 – 1932 годам, подавляющая часть – к 1931 году, ко времени непосредственной работы писателя над «Ювенильным морем». У Платонова (время было суровое!) эти записи снабжены фиктивными ссылками на источники, вроде «злобствующего обывателя», либо приличествующими случаю благонамеренными комментариями. Об этом, типичном для эпохи и белыми нитками шитом литературном приёме (игре с цензурой) я писал в «Портретной галерее» применительно к «Чевенгуру». Здесь все подобные «облагораживания» текста опущены . Будем считать приведённые цитаты расшифровкой тайнописи или драгоценным текстом, проступившим при расчистке палимпсеста .                В «Записных книжках» Платонова есть ещё множество таких крамольных записей той поры, слишком много для писателя, якобы намеревавшегося создать «Антикотлован».
76      Такой прямой призыв к бунту встретится в завершённом тексте Платонова лишь много позднее – в рассказе «По небу полуночи». Там – даже к военному бунту!
77     Л.Аннинский. Восток и Запад в творчестве Андрея Платонова // Простор, 1968, №7.
78     Н а д е ж д а    в «Ювенильном море» оказалась напрасной, здесь  в е р а   умерла. Путь к   С о ф и и, к  мудрости , как выяснилось, очень непрост. Остаётся ещё любовь … Но этой темы (а она чуть ли не самая важная в повести) я коснусь только очень вскользь.
79    М.А.Бакунин (Собр. соч. и писем, т.4, 1935, с.44, 46, 47) писал в 1850 году. «Россия не есть жаждущая завоеваний нация, она есть жадное до завоеваний государство». «Русский народ сам по себе никогда не предпринимал и не предпримет никаких завоеваний ни из религиозного  фанатизма, ни из других побуждений. Но тем в большей мере это следует сказать о российском государстве, не имеющем никакой другой цели кроме завоеваний и порабощения». «Оно лишено всякой внутренней жизни, всякого движения, всякого прогресса, всякой цели внутри России … только благодаря этому постоянному распространению вовне, благодаря этому беспрерывному стремлению ко всё большему расширению своих границ оно сохраняет свою напряжённую силу … российское государство должно умереть, как только прекратит свои завоевания».
80     С.Л.Франк писал в 1923 году («Из размышлений о русской революции»): «народ в преобладающей своей части уже разочаровавшийся в осуществлённой революции, ещё не разочаровался в её замысле». «Подлинно “вырваться из круга и вздохнуть от бедствий” (по выражению древних орфиков) Россия может лишь через внутреннее духовное оздоровление …». Поразительное совпадение и общего направления мыслей и даже конкретных образов («круг бедствий»)! В той же статье Франк охарактеризовал революцию в России как «нашествие внутреннего варвара». Не очень сильно упрощая ситуацию, можно сказать, что Платонов прошёл путь от такого «варвара» до мыслителя, подобно Франку (на его уровне и весьма сходным образом) осмысливающего это нашествие, включая и собственное (в прошлом) участие в нашествии (Дванов , Вермо).                Разговор об этом безвозвратном походе начат ещё в «Чевенгуре». Дванова-старшего независимость его суждений доводила до сомнений в необратимости смерти. Некоторые мужики с ним соглашались: попробовать стоит, «испыток не убыток» (26). Таким же манером и его сын ударился в революцию. В нём «встала детская радость … разбирать будильники, чтобы посмотреть, что там есть» (151). Необратимость совершаемого – одно из огорчительных открытий детства (раскуроченный будильник, лопнувший воздушный шарик и т.д.). «Юные разумом» энтузиасты-революционеры тоже крушили всё подряд, совсем ничего не умея строить. М.Я.Геллер и А.И.Некрич («Утопия у власти», ч.1, с.9) пишут: «История СССР – история превращения России, страны не лучше и не хуже других, со своими особенностями, но сравнимой во всех отношениях с другими европейскими государствами, в СССР – явление, неизвестное ранее человечеству».
81      «Левые» здесь, конечно, большевики. Даже если допустить, что в таком характере революции, в её «порочной эволюционной бесконечности», в самом деле, больше виноваты «левые» - троцкисты,  уже с 1925-1926 годов их влияние на жизнь государства стремительно ослабевало. А с 1928 года весь груз ответственности (в том числе – за «третью революцию» 1929 года и далее) лежит на «новом левом», на «неотроцкисте» Сталине и его соратниках, среди которых чуть ли не первый – Горький.
      С этой записью явно перекликается (и заметно её уточняет) наблюдение Чагатаева: «Всё было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой насмешливой игры. Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться никто уже не хочет, не может».
82     Н.Эрдман, А.Степанова. Письма. Пред. и комм.  В.Вульфа. М., 1995; см. также «Гималаи».
83     Опубликовано: «Весы», 1908, №7; затем вошло в сборник «Жемчуга». Вспомним начало повести: «Скрипка зовёт их уйти и не вернуться».
84     Удивительное стихотворение! Гумилёв явно говорит о сегодняшней ответственности художника перед своим даром, о сегодняшнем выборе, чуть ли об отсутствии такого выбора, о некоей грозной неотвратимости. Никакие духи никакого ада, никакие бешеные волки, казалось бы, не угрожали тогда ни ему, ни Брюсову, ни кому-либо третьему. А.Ахматова писала: «Гумилёв – поэт ещё не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы». Практически одновременно со «Скрипкой» Гумилёв написал такое не характерное для него, прямо обращённое к современной (политической?) реальности стихотворение «Молитва» («Солнце свирепое, солнце грозящее, / Бога в пространствах идущего, / лицо сумасшедшее. / Солнце, сожги настоящее, / во имя грядущего, / но помилуй прошедшее!»).                А то, что герой труда Брюсов будет ходить в обнимку с бешеными волками – на такие микроскопические подробности пророки сил не тратят …                Но как фантастически точно подошло это стихотворение Платонову в 1934 году! Каждая буква на месте!
    Стихотворение занимает один из последних листков книжки а на последнем – в числе других адресов записан адрес А.Ахматовой: Фонтанка 34. Платонов намеревался расспросить её об этом загадочном стихотворении казнённого мужа? Но тут бешеные волки очередной раз перегрызлись, укокошили товарища Кострикова, и в Ленинграде стало не до воспоминаний о кошмарных днях столыпинской реакции …
85    Этим он напоминает Паниковского из «Золотого телёнка», который боялся признаться Шуре Балаганову, что похищенная у Корейко гиря никакая не золотая, а обыкновенная – чугунная: «Пилите, Шура, пилите!»
86     Чагатаев спрашивает: «Что же нам делать с тобой?» Вопрос о сотрудничестве Чагатаева с Нур-Мухаммедом исключается практически сразу же. И остаётся один вариант прочтения этого вопроса: «Как нам, народу следует поступить в отношении тебя, изверга?» «Народ не успел ничего воздвигнуть из камня или железа, не выдумал вечной красоты, - он лишь копал землю в каналах, но течение воды вновь их заносило …» В деятельности Сталина чуть ли не главным побуждением было поразить мир размахом гидротехнических сооружений, затмить всех Лессепсов разом.
87     М.Я.Геллер. «Андрей Платонов», с.183.
88     Это очень серьёзная рекомендация. В конце эпизода прямо сказано: «Родина и мать давно скрылись за горизонтом». Такого, достойного поведения ждут от писателя соотечественники.
89    В.Ф.Ходасевич. «Горький» (Собр.соч., т.4, М., «Согласие», 1997, с.374, 375).
90    Например: «Лежали два старых верблюда, жуя разный сор вокруг себя, чтобы не скучать и ничего не думать напрасно».
91    Собаки – чуть ли не главный психоаналитический инструмент Платонова при исследовании особенно мелких, жалких и низких душ. В «Чевенгуре» (261) бродячая собака скучает, «не знает, кого уважать в безлюдном Чевенгуре» (это – после изгнания «остаточной сволочи» - цвета российской культуры!). Она же, привязанная к пулемёту, с успехом заменяет чевенгурского главнокомандующего, тем самым демонстрируя как собачью преданность Ворошилова Сталину, так и интеллектуальный потенциал этого архистратига. А в «Ювенильном море», как уже отмечено, «бегавшая на рыскале и бушевавшая от злобы собака» служит несомненным укором старушке Федератовне и другим охотникам за ведьмами.
92      Так и фамилия героя «Шарманки» Стерветсена созвучна «стервятнику» - питающемуся падалью  («стерва» - падаль).
93    Обычный приём Платонова – спрятать подлинный смысл фразы за её кажущейся двусмысленностью, кажущейся расхлябанностью. Собака «вышла назад, а потом бросилась назад домой, боясь потерять или забыть, где находится её хозяин и убежище». Дом совсем рядом, забыть дорогу туда она никак не может. Всё её поведение – крадучись войти, тихо выйти, а затем броситься опрометью – вскрывает совсем другой смысл фразы: «бросилась назад, домой, где находится её хозяин (где её убежище), боясь потерять или забыть …» Что «потерять», что «забыть»? Подслушанное тайком в шалаше! А убежище соглядатаю-стукачу, конечно, необходимо – за такие художества можно и по черепу схлопотать!
94     Как ни условен мир сказок, чудеса в нём обычно происходят не сами по себе, за ними есть чья-то воля и чьи-то действия: конька-Горбунка, старика Хоттабыча, лягушки-царевны и т.д.
95     «Блаженны нищие духом». Интересно, как бы он путешествовал с чемоданом по пустыне?
96     Это – не считая цвета советской литературы середины 30-х годов (в первом действии): Уборняка, Жовова, Фушенко.
97    Кому как не ведущему (некогда) теоретику партии следует «разрешать мировые загадки»? Фамилия героя отражает основательность научного багажа Бухарина. Точно так же Прокофий, соответствующий Бухарину в чевенгурской коммуне, имел «для справок» школьный задачник Евтушевского (203).
98     Е.Толстая-Сегал. Идеологические контексты Платонова (1982) // Андрей Платонов. Мир творчества. М., «Совр. Писатель», 1994, с.47.
99    А.Платонов. Воспоминания современников, с. 423.
100     Е.Толстая-Сегал («Стихийные силы») увязывает имя героя Хоз с каламбуром Маяковского «не всё то золото, что хоз-расчёт», переосмысливавшего сокращение «хоз» в испанском духе.
101     Кстати, тема «Могучей птицы» - «Буревестника» естественным образом смыкается с темой «старого похотливого козла» («Гималаи»).
102     А.Платонов. Размышления читателя. М., «Современник», 1980.
103     Кто сказал, что читать художественную литературу, тем более – читать Платонова, критические статьи Платонова, - это простое занятие? Мы же не полезем на Эверест прямо из городской расслабленности в домашних тапочках. Так же и приступая к серьёзной литературе, нужно иметь исходные данные, соответствующую подготовку и подходящее снаряжение.
 104     Для такого сопоставления есть также и некоторые историко-мистические основания. Пушкин родился в середине 1799 года, в год его столетнего юбилея родились два великих мастера российской словесности: В.Набоков  - за два месяца до юбилея и А.Платонов – через три месяца после юбилея. История вообще и история литературы, в частности, любит подобные штуки. А Горького с Пушкиным сближала насильственная смерть одного почти через сто лет после другого.
105     Насколько крамольные мысли высказывались в этих статьях можно судить хотя бы по фразе: «из объективного исторического процесса стало ясно, что эксплуатация человека человеком имеет тенденцию возрастать, а не убывать» («Пушкин и Горький»). И никаких оговорок о счастливой поре социализма, которая либо уже поломала эту неприятную тенденцию, либо собирается её поломать в ближайшей перспективе!!
106     Достаточно значим в этом отношении глагол «затомить». В 1933 году Платонов писал в «Мусорном ветре» одновременно и о фашисткой Германии, и о советской России: «Уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт Лихтенберг: “Томись!” и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению жизни всё более усиливался…» В том же значении «мучать» он применил глагол «томить» и в «Чевенгуре»: «Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы».
107     Действительно похожи, примерно в той же степени, в какой инструкция по пользованию утюгом похожа на «Медного всадника» или на «Повести Белкина».
108    В 1935 году (статья «О культурах»), за год до смерти, Горький окончательно определился на оси «Пушкин-фашизм»: традиция «милость к падшим» - «литература мещан». Эм.Миндлин («А.Платонов. Воспоминания современников. Материалы к биографии». М., Совр. писатель, 1994, с.41) вспоминает сравнительную оценку Платоновым Пушкина и Горького: Пушкин умер 37-и лет и оставил после себя цветущий сад, Горький умер 68-и лет и оставил - пустыню.
109     А.Гурвич. «Андрей Платонов» // «Красная новь», 1937, №10 (Перепечатка: А.Платонов. Воспоминания современников, 1994).
110    Л.Аннинский. Откровение и сокровение.
111    Степан Верховенский так и говорил о социалистах: «Эти люди представляют себе природу и человеческое общество иными, чем их сотворил Бог и чем они являются в действительности». Кстати сказать, Горького нисколько не отпугивали шигалёвские сто миллионов. Уже в 1922 году он был вполне готов (очередной раз?) лихо разменять их (из 35 миллионов голодных большинство умрёт): «вымрут полудикие, глупые, тяжёлые люди русских сёл и деревень … и место их займёт новое племя грамотных, разумных, бодрых людей».

*
Другие статьи автора

1     Бедный Платонов! Бедные читатели! (О книге А.Варламова «Андрей Платонов»).
2      Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
3     Беспечные и спесьеватые (Н.В.Гоголь «Женитьба»).
4     Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
5     Для чего человек рождается? (Об одной фразе, приписываемой Короленко ).
6     «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова).
7     Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
8      Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове).
9     О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой «Война и мир»).
10     Пересказ навыворот и буйство фантазии (о статье В.Голованова «Завоевание Индии» в «Новом мире»).
 11    Портретная галерея «Чевенгура».
 12    Походы Наполеона в Индию.
 13    Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы).
 14    Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»).
 15    Четыре анекдота о времени и пространстве (как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался быть адъютантом Александра I).