ЧАСТИЦА, СОХРАНИВШАЯСЯ ОТ ПРАВИЛЬНОГО МИРА
(Ю. ОЛЕША «ЗАВИСТЬ»)
На смену нам, разорванным и пьяным
От горького вина разлук и мятежей,
Придёте твёрдо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.
Анна Радлова (1920)
Вчера я видел Олешу во сне… он смотрел
на меня снизу, углом глаза, как смотрят
грешники Дантова ада в изображении
Гюстава Доре.
К. Зелинский «Змея в букете»
Откуда я взялся?.. Я сам себя выдумал…
Ю. Олеша «Зависть»
У него никогда не было часов: не покупал, не дарили. Какие-то очень непривычные вза-имоотношения с миром, со временем (и с пространством?..) 1 . Его любимый герой Иван Баби-чев говорит: «Не рвитесь. Остановитесь! Остановка — гордость. Будьте горды»…
Олеша хранил триста вариантов первой страницы «Зависти». Ближе к концу жизни вспоминал о постановке своей пьесы «Заговор чувств» (инсценировка «Зависти»): «У меня есть убеждение, что я написал книгу “Зависть”, которая будет жить века … От этих листов исходит эманация изящества».
А. Белинков («Сдача и гибель») 2 вынес свой приговор: «Олеша хотел стать таким как Фёдор Панфёров, но не умел … Одной зависти для этого мало… Через своего героя Олеша рас-сказывает, как он не сумел стать Панфёровым». «В прекрасной художественной форме он по-вторяет, чего велят». «Характернейший, ничем не замутнённый пример сдачи и гибели совет-ского интеллигента».
Странно, две книги из золотого фонда русской литературы XX века, одна так путём и не прочитана, другая во многом основывается на этом недопрочтении первой…
1. «БРОДЯГАМИ ПО ДИКИМ ПОЛЯМ ИСТОРИИ ОН ХОЧЕТ ВАС СДЕЛАТЬ»
Мир причин (духовный), мир последствий (веще-ственный).
В. И. Даль «Толковый словарь живого великорус-ского языка»
Ваше лицо…, оно одно — частица, сохранившаяся от правильного мира, в то время как всё рухнуло, переменилось и приобрело новую правильность, с которой вы никак не освоитесь… лицо ваше точно в тропическом саду. Чересчур зелена зелень, черес-чур сине небо.
Проницательный, но уже вполне раздавленный В. Шкловский («Глубокое бурение») по сути дела вторит А. Белинкову: «Новая жизнь со всеми своими трудностями, очень реальными, точно описанными, вызывает зависть старого. Зависть не из-за женщины или богатства. Зависть к новому отношению к труду… “Зависть” изображает трагедию поколений» 3 .
Олеша — ровесник Набокова и Платонова, он тоже родился в год пушкинского юбилея, он самый старший из троих. Как и Набокову, ему было что вспомнить об утраченном, «пра-вильном» мире (скажем, собственного рысака с белым пятном на лбу); Свидетель, как и Плато-нов, — он предъявлял суровый счёт миру новому, первому десятилетию нового мира (А. Белинков: «Книги Олеши точны, как маленькие макеты нашей жизни». «Существуют пото-ки литератур, а не отдельные писатели-острова, оторванные от историко-литературного про-цесса»). У всех троих — острое ощущение утраты, покинутости, неприкаянности, — они пишут о «бродягах на диких полях истории» 4 .
Оттолкнувшись от своего (Николая Кавалерова) изображения в уличном зеркале (уже исчезнувший из поля зрения трамвай там, — непонятно откуда взявшись, — заворачивает за несуществующий в природе угол), Олеша создаёт, может быть, самый важный, ключевой для романа текст о «частице, сохранившейся от правильного мира» (!!). Уже предельно лояльное прочтение этого текста: был один правильный мир, теперь, после революции, когда пыль осела, установился другой порядок, «новая правильность» (при всей чудовищной несправедливости такого прочтения по отношению к «рухнувшему миру») — никак не устроило бы даже самых широкомыслящих и терпимых из окололитературных большевиков (например, Бухарина или Воронского). Но Олеша идёт значительно дальше. Он противопоставляет «правильный мир» — «новой правильности», а это уже нечто заметно уступающее по рангу, пока ещё только претендующее на то, чтобы когда-нибудь стать «правильным миром». Мало того, он явно эксплуатирует обиходное представление о какой-то единственной «правильности» (мира, порядка, власти), противопоставляемой всему остальному, «неправильному» 5 . Уже свыкнувшись с представлением о «правильности» рухнувшего мира, мы вдруг, после заметного интервала (одиннадцать слов, двадцать три гласных звука) натыкаемся на какую-то «новую правильность», как на нечто логически ущербное, неуместное…
Иван Бабичев обличает своего брата («правителя», «комиссара», «вождя», «избранника эпохи»): «бродягами по диким полям истории он хочет вас сделать». Вишнёвые сады перело-маны, вытоптаны, испоганены. От всего былого великолепия осталась одна вишнёвая косточка. Олеша ищет, куда бы пристроить эту косточку, чтобы вырастить, в память о прошлом, хотя бы одно деревце.
Удивительно, как далеко можно забрести, двигаясь по стопам Ф. Панфёрова! Перебе-рёшь триста вариантов одной страницы и совершенно случайно, непроизвольно остановишься на таком сокрушительном варианте…
Обо всём этом стоит поговорить подробнее.
2. ТРИ НЕМЕЦКИХ ШАРЛАТАНА
Ведь я не шарлатан немецкий
И не обманщик я людей!
Я — скромный фокусник советский,
Я — современный чародей!
Мы имеем дело фактически с дилогией: «Три толстяка» и «Зависть». Андрей Бабичев — главный Толстяк Олеши (Белинков. с. 198). Оба романа имеют свои драматургические вариан-ты, соответственно «Игра в плаху» и «Заговор чувств». Три первых из этих четырёх произведений — трагикомедия «Игра в плаху», романы «Три толстяка» и Зависть» — написаны соответственно в 1921–1922, 1924 и 1927 годах, а опубликованы в обратном порядке: в 1934, 1928 и 1927 годах. Напечатать «Зависть» после «Трёх толстяков» было бы намного труднее: слишком бросалось бы в глаза единство темы «толстяков», слишком легко прочитывались бы в таком случае крамольность «Зависти», её подрывной характер 6 .
А. Белинков (с. 92) перечисляет книги из отцовской библиотеки, в окружении которых рос Олеша: «Фауст», «Потерянный рай», «Возвращённый рай», «Божественная комедия», «Библия» 7 . «Зависть» насыщена классикой, но больше всего ассоциаций связывает её, видимо, с Гёте. Любовный треугольник Кавалеров — Валя — Макаров в точности повторяет ситуацию «Страданий юного Вертера» 8 . Мятущийся, утонченный, рефлексирующий рассказчик Кавалеров (Вертер) и образцово-заурядный, безупречно-правильный Макаров (Альберт) 9 . Мысль о самоубийстве так же пронизывает текст «Зависти», как и «Вертера». Вертер, как и Кавалеров, — не трезвенник, хотя и не безобразничает по кабакам.
Иван Бабичев дважды (главы II и IV) повторяет свой куплет про «немецкого шарлатана». Такая настойчивость Олеши требует внимания. В “Трёх толстяках” Олеша также старательно отгораживает своего героя доктора Арнери 10 от тех же «шарлатанов»: «Конечно, ничего общего он не имел с волшебниками и шарлатанами, дурачившими слишком доверчивый народ». Вспомним, как встречают Фауста и прихрамывающего Мефистофеля в кабачке Ауэрбаха: «Знать, шарлатаны, чёрт их подери!» (пер. Н. Холодковского).
В Москве 1927 года были актуальны три «немецких шарлатана»: Маркс, Ницше и Фрейд. Не надо торопиться защищать их от Ивана Бабичева, от Олеши и от меня. Например, Ницше не виноват в том, каким образом его прочитали в России. В. Соловьева, немного не до-жившего до XX столетия, уже тревожила эта неслыханная популярность Ницше в России (во вред и России, и самому Ницше). Режиссёр Макс Рейнгардт, ставивший «На дне» в своем «Ма-лом театре» в Берлине, многозначительно загримировал забулдыгу Сатина под Ницше 11 . Да и сам Горький вполне ли избежал такого, кабацкого прочтения Ницше?
Примерно та же история и с Марксом. Он и сам пришёл бы в ужас от того, что именно называют в России реализацией его учения. А. Платонов («Чевенгур») «вспоминал бедных, неприспособленных людей, дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов».
Те немногие, кто улавливал смысл происходящего, могли поругивать Маркса шуточно, в переносном смысле. А блуждающие в идеологических потёмках, путающиеся в паутине идеологических соблазнов, принимающие болотный огонёк за свет путеводной звезды в минуты очередного кажущегося прозрения, возможно, проклинали его и от всей души. Именно в этом смысле герои «Чевенгура» говорят о «страшных книгах Маркса». Даже великий пролетарский писатель Горький Маркса совсем не читал, в своей обширной библиотеке его не держал (а вот Ницше был, не только книги, но и бюстик), бывало насмешливо именовал марксистов — «марксидами».
Фрейд, как говорится, совсем ни при чём. В раскочегаривании русской революции его, кажется, никто не обвинял. Но его учения для объяснения того, что происходит в «Зависти», придётся слегка коснуться. Настороженность, скажем, Набокова по отношению к Фрейду, ско-рее всего, не была чем-то совсем исключительным. Кому понравится, если неповторимость его личности, со всеми привязанностями и предпочтениями, с различными порывами, эстетическими пристрастиями и религиозными переживаниями и сомнениями кто-то разложит по научным полочкам, да ещё и сведет всё к какой-то похабени? Так что, конечно, поругивали и Фрейда. Да и не мог Олеша оставаться совсем в стороне от ожесточённых тогдашних споров — каким образом приспособить учение о бессознательном к нуждам марксистского литературоведения и искусствоведения.
3. «ЗАГОВОР ЧУВСТВ»
А. Белый «ревизовал» марксизм: «Маркс не объясняет, что значит бесклассовое обще-ство, какими будут в нём чувства людей. Царство всеобщей сытости ещё не будет царством Христа» 12 . Специалисты видели в учении Маркса и другие изъяны и просчёты (хотя Маркс упрямо игнорировал даже наиболее важные из таких возражений), но с общекультурных пози-ций была характерна именно такая критика, спорили с его однобокой антропологией. Человек у него получался не винтиком даже, а какой-то безликой пылинкой. Ничего не вышло, естественно, и с «царством всеобщей сытости» («мир причин — духовный»). Большевики называли себя материалистами, в действительности же, если это не было торжеством идеализма, то, во всяком случае, — его разгулом. Природу можно подстричь под парк многими разными способами. Вон у А. Королева («Гений местности») 13 некий немец (опять — немец!) сажает ёлки в парке корнями вверх. Нет границ человеческой фантазии, далеко не всегда разум в состоянии в нужной степени сопротивляться сумасшествию (полюбуйтесь на эти идиотские рожи у Репина на картинах «17 октября» и «Какой простор!»!). Каково же этим ёлкам, перевёрнутым вверх тормашками!
Иван Бабичев так и объясняет следователю этот процесс (не свой какой-то замысел, а нечто стихийное, исходящее из самой природы человека) — «заговор чувств». Так Олеша назвал инсценировку романа, и, что самое удивительное, — она шла на сцене театра Вахтанго-ва!
Что же это за чувства, подлежащие пренебрежению, «списанию» и забвению в новом мире?
Отберём для наглядности преимущественно высокие чувства в порядке их упоминания в тексте (в основном сохраняя исходную грамматическую форму соответствующих понятий).
Нежность, пафос, личность (самосознание личности)…
Мечтатели, отцы семейств, лелеющие дочерей своих, честные мещане (сделаем ударение на честности), люди, верные традициям, подчинённые нормам чести, долга, любви, боящиеся крови и беспорядка…
Честолюбцы (те, кому дорога честь?)! Дураки (такими их считают)! Рыцари 14 ! Трусы (конечно, они же боятся крови и беспорядков)!
Жалость, нежность, гордость, ревность, любовь — почти все чувства, из которых состо-яла душа человека кончающейся эры («правильного мира»)…
Жалость, тщеславие, ревность — изгоняются.
Покончить с собой, чтобы спасти свою честь…
Старинные чувства были прекрасны: чувство великой любви к женщине, к отечеству…
Ревность, любовь к женщине, честолюбие…
Безрассудный храбрец, верный друг, блудный сын (его порыв раскаяния), носители ве-ликих чувств, ныне признанных ничтожными и пошлыми… подвергаются осмеянию…
Честолюбие… подлое честолюбие! О, какова сила честолюбия!..
Гений гордости…
Улыбка грусти… или мелкого тщеславия…
Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать 15 ?
Иван Бабичев говорит о себе: я последний мечтатель земли.
Чувства мелкие, постыдные, в очень небольшом количестве упоминаемые вперемежку с перечисленными, уже не меняют этой общей, впечатляющей картины. Кто же они — те, кто лишён названных высоких чувств: строители неслыханного общества или хулиганы, шпана 16 ?
Гражданская война — это когда брат стреляет в брата. На этом, на отношении к револю-ционным ценностям и разошлись братья Бабичевы: Иван и Андрей. Когда их старшего брата Романа казнили за участие в террористическом акте, Иван кощунственно сострил: «Как тебе нравится. Андрей, — у нас в роду мученик!». Андрей в ответ назвал Ивана «мерзавцем». Разве это люди, те, кто страшится крови и беспорядков? Недочеловеки!.. «Революционная святость — это ложная святость» (Н. Бердяев в «Вехах»).
Сам Иван в свои двенадцать лет продемонстрировал способность вызывать сны по зака-зу. Был за это выпорот отцом, скептиком-позитивистом. Вел себя, как Галилей.
А сегодня Иван, вслед за Шекспиром, Сервантесом, Гёте, утверждает, что старинные чувства, прославленные поэтами и самой музой истории, были прекрасны.
Эра социализма создаёт вместо прежних чувствований новую серию состояний челове-ческой души. Очень многие пытались сохранить в себе эту веру в очищающий огонь револю-ции. Олеша пишет (уже пишет в 1927 году) о горьком похмелье (как, например, и Платонов в «Чевенгуре»). Иван говорит об Андрее: «во всем слушается Володю. Эта компания твердоло-бых». Но у Андрея ещё возможны какие-то сомнения, проблески живого чувства, а Володя — уже вполне твердокаменный. Он говорит: «буду машиной. Равнодушным». Если бы все были техниками, то исчезли бы злоба и самолюбие и все мелкие чувства (а по Горькому, все инжене-ры — жулики, в этом дух Шахтинского процесса, процесса Промпартии и т. д.). Чувство това-рищества было в Володе самым главным (опять-таки, как в Чевенгуре). Главное — понимание времени. С точки зрения вечности, нет разницы между жестокостью и великодушием. Есть только логика истории. «У них хватает воображения на год, а на тысячу лет они не разгоняют-ся». Эти рассуждения чуть ли не дословно совпадают с образом мыслей Попова из одновремен-ного «Эфирного тракта» Платонова: «жажда жестокой жизни» (в Попове явно угадывается ве-ликий тёзка Володи — Ленин) 17 .
Почти через тридцать лет Олеша размышлял («Ни дня без строчки»): «Надо написать о душе, которая брошена в мир, в ужас и хочет оптимизма; о самом себе…».
Таково и отношение новых людей к искусству. До предельно отточенной изде-вательской формулы Платонова «нам нужно сочувствие, а не искусство» (в «Чевенгуре» её озвучивает Жеев — Зиновьев) в «Зависти» дело ещё не дошло. Отношение Андрея Бабичева к искусству скорее напоминает рассказы Ю. Анненкова о том, что говорил Ленин про искусство — как о не стоящем внимания пустяке. «Весь день он занят. Но глаза его скользят по афишам, по витринам, но края ушей улавливают слова из чужих разговоров. В него попадает сырьё. Я единственный его неделовой собеседник. Он ощущает необходимость завязать разговор. На серьёзный разговор он считает меня неспособным. Ему известно, что люди, отдыхая, болтают. Он решает отдать какую-то дань общечеловеческим обыкновениям. Тогда он задаёт мне праздные вопросы… Я дурак при нём. Он думает, что я дурак». «Никогда не говорит со мной нормально. Как будто ни о чём серьёзном я не могу его спросить… в ответ пословица, куплет, мычание». «Слух его реагирует на рифму. Рифма - это смешно для серьёзного человека» 18.
4. КТО ТАКАЯ ИОКАСТА?
Это — один из «неожиданных праздных» вопросов, какие Андрей Бабичев задает Кава-лерову и которые так раздражают Кавалерова. Тут примерно та же история, что у Гоголя: если что-то брошено вскользь, мимоходом, значит это самое главное и есть, здесь собака и зарыта.
Иокаста — жена фиванского царя Лая, мать, а затем (после гибели Лая) и жена Эдипа. Раз дело дошло до Эдипа — отцеубийцы, то без немецкого шарлатана Фрейда никак не обой-тись.
Речь Ивана Бабичева на Якиманке, на свадьбе у инкассатора звучала так: «Не надо лю-бить вам друг друга. Не надо соединяться. Жених, покинь невесту! Какой плод принесёт вам ваша любовь? Вы произведёте на свет своего врага. Он сожрёт вас». Жених полез было в драку.
В дилогии «Три толстяка» — «Зависть» и в автобиографической повести «Ни дня без строчки» много внимания уделено чувствам мальчика-подростка по отношению к взрослым, к отцу, к старшему брату 19 . Мальчишки в «Трёх толстяках» завидуют кучеру (вон какой у него кнут!) и продавцу воздушных шаров (вон сколько у него шаров!). Маленький Олеша завидовал взрослым (отцу и кузену Толе), пьющим пиво. Не пива хотелось, а скорее стать взрослым. Но в чувствах по отношению к отцу и старшему брату больше не тривиального соревнования 20 , стремления стать похожим, а обиды, обманутых надежд. Они не служат ему опорой в той сте-пени, как ему требовалось, он не имеет возможности похвастаться ими (вот у меня какой отец, вот у меня какой старший брат!), когда захочет. Поступать в Ришельевскую гимназию Олешу привела бабушка (да и готовила его к гимназии она же — полька со своим хромающим рус-ским). Олеша видит других мальчиков, в том числе — прогуливающихся «по двору со своими взрослыми братьями или отцами»; и ещё раз: «мальчики, бабушки, матери, отцы, старшие бра-тья». Это — некая шкала ценностей для данной ситуации, наибольшую зависть вызывают те, кто со старшими братьями.
Сначала — об отцах. В эпоху революций разлад детей с отцами усиливается. Револю-ция — это выбор нетерпеливых молодых, это — будущее, противопоставляемое дискредитиро-вавшему себя прошлому, слишком медленно приспосабливающемуся к изменяющимся услови-ям. Типичная ситуация тех лет: отец — консерватор или безыдейный конформист, в крайнем случае — умеренный, колеблющийся либерал, а сын — с революционерами. Таковы семьи Ульяновых, Керенских, Аполлона Аполлоновича Облеухова в «Петербурге» Андрея Белого, Петра Бабичева в «Зависти». Дополнительные примеры можно найти, например, в «Викторе Вавиче» Б. Житкова, в «Великой разрухе» П. Боборыкина. Даже если оба, и отец и сын, — ре-волюционеры, то сын, конечно, радикальнее — как большевик Бухарин при отце-меньшевике. Ситуация В. Набокова («одни бьются за призрак прошлого, другие за призрак будущего») до-статочно уникальна. В целом он пишет об отце с любовью и уважением, но о его санкюлотстве говорит (вслед за многими своими родственниками) то ли как о прискорбном недуге, то ли, скорее, как о забавной причуде — со снисходительной усмешкой.
В рассказе «Я смотрю в прошлое» (1929) Олеша пишет: «Мне кажется, что развитие мужской судьбы, мужского характера не в малой степени предопределяется тем, привязан ли был мальчик к отцу.
Быть может, можно разделить мужские характеры на две категории: одну составят те, которые слагались под влиянием сыновней любви, другую — те, которыми управляла жажда освобождения, тайная, несознаваемая жажда, внезапно во сне принимающая вид постыдного события…
Так образуются ночи, когда мальчик думает о том, что он подкидыш…
Так начинаются поиски: отца, родины, профессии, талисмана, который может оказаться славой или властью.
Так создается одиночество — навсегда».
Обращают на себя внимание два наблюдения Олеши — как становятся революционера-ми. В «Ни дня без строчки» он вспоминает, как пристав Радченко пригрозил выставить его из цирка (что значил цирк для юного Олеши, мы знаем по «Трём толстякам») 21 . Олеша добавля-ет: «помню ощущение обиды, которая была, очевидно, и у студентов-террористов, только в другом масштабе».
В «Зависти» Роман Бабичев бежит из дома тирана-отца 22 и становится террористом. Эдип-отцеубийца; о теме — отцеубийство, как крайняя форма конфликта поколений, погово-рим в следующей главе. А теперь вернёмся к теме старших братьев.
О своём старшем брате Олеша вспоминает в явном виде один раз и следующим удиви-тельным образом: «Надо… написать что-либо целиком, закончить. Может быть, о переводных картинках? Может быть, о брате из Политехнического института Петра I?».
В 1956 году Олеша писал о том, как познакомился (1918) с Алексеем Толстым. Относи-лись к нему сложно. Восхищались, но ревниво рассуждали: «немногим старше нас, а уже как знаменит». Восхищались «именно так, как восхищаются старшим братом, — не без оттенка не-которого раздражения, некоторой зависти». Возможно, это — единственный раз, когда он хотя бы косвенно, говорит о чувствах по отношению к своему старшему брату, и то «зависть» — скорее относится к «старшему брату»-литератору, чем к настоящему брату (там должны были бы обнаруживаться какие-то иные акценты). Так мы погружаемся в очень важную для Олеши тему «старшего брата» — наставника в литературе. И. Гофф («На белом фоне») пишет: «Олеша всю жизнь оставался учеником. Юношей. Он страдал оттого, что Катаев, его друг и ровесник, рано ощутил себя Учителем. Мэтром. Дружба оборвалась, а ведь им было, что вспомнить» (в рассказе «В мире» 1929 года Олеша констатировал: «Ни разу не почувствовал себя взрослым»).
Поговорим подробнее о четырёх его главных «наставниках», двигаясь от самого старшего из них к самому младшему.
В. Шкловский. В годы революции и гражданской войны он — легендарная личность 23 . Он старше Олеши на шесть лет. Блестящий стилист, ведущий теоретик литературы, беспре-дельно открытый для новаторства. Белинков говорит прямо: Шкловский учил Олешу писать. Справедливости ради уточним: учил, как писать. В какой степени, и в какие годы Олеша учился у него, что писать — это требует особого обсуждения. Послушаем язвительного Белинкова (Ук. соч., с. 525): «Искренность, честность всегда и по самым разнообразным поводам занимала воображение Виктора Шкловского. Но в день, когда он писал вступление к книге Юрия Олеши (1966), он придавал ей особенно большое значение. Он снова и снова возвращается к теме, которая его мучила всегда и особенно последние тридцать пять лет жизни, начиная со статьи “Памятник научной ошибке” (1930) и даже раньше, с первой печатной работы “Воскрешение слова” (1914). Лучший знаток искренности и её круга Виктор Шкловский говорит: “…вся книга написана о нашей жизни, увиденной не до конца, но честно… Юрий Олеша… никогда не сказал компромиссного слова…”. В устах такого знатока предмета, как В. Б. Шкловский, это звучит безукоризненно авторитетно». Свидетельство С. Довлатова («Записные книжки») относится к последним годам жизни Шкловского: «В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил: Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно. Да, бессмысленно…
И затем произнёс дословно следующее: — Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки».
И. Бабель, старший из одесситов-«наставников», своей «Конармией» (да и более ранни-ми «новожизненскими» очерками) чрезвычайно высоко ставил планку и художественного ма-стерства и служения правде. Подражать ему в его стиле было бы бессмысленно — его поэтика намертво слита с темой, но тянуться за ним в уровне мастерства приходилось. В смысле граж-данственности, общественного служения ему принадлежал некий рекорд в «тутиздате» 24 , ре-корд уже непоборимый, поскольку с каждым годом цензурная щель все заметнее сужалась (может быть, преодолел бы эту планку Платонов, если бы удалось опубликовать «Чевенгур» в 1930 году). О Бабеле яростно спорили — в 1926 году его защищала Л. Рейснер (тогда — жена Радека), в 1928 году — Горький.
Э. Багрицкого Олеша очень ценил как поэта, ещё — с Одессы. Они — близкие род-ственники, дважды свояки: Олеша поочерёдно был женат на двух сестрах жены Багрицкого Л. Г. Суок. У Багрицкого были известные колебания в оценке послереволюционной действи-тельности, но довольно быстро («ТВС», 1929) он пришёл к своей знаменитой формуле: «…скажет: “Солги”, — солги… скажет: “Убей”, — убей».
В. Катаев старше Олеши всего на два года, он первый наставник Олеши в литературе, он же символически ввёл Олешу в большую литературу — представил его Бунину. Научить Олешу гражданственности он не мог — всегда возносил хвалу тому, что требовалось — рево-люции, послереволюционному государству (в конце концов — самому себе) 25 . О революции Катаев и Олеша писали, можно сказать, наперегонки. В «Ни дня без строчки» за предположением о том, что «Зависть» бессмертна, идет запись «Катаев пишет лучше меня». Может быть, здесь не хватает вопросительного знака, язвительной ухмылки: так успешен, неужели он пишет лучше меня?.. В герое рассказа Олеши «Мой знакомый» (1929), жизнерадостном, успешном, хорошо устроенном (квартира с душем, шастает то и дело за рубеж), довольно уверенно угадывается Катаев. Долго ли ему было ходить в наставниках у Олеши?
Можно сказать, что Олеша, если и не революционер, то явно сочувствующий револю-ции, с революционными настроениями — уже с самых ранних своих лет. В «Ни дня без строч-ки» он прослеживает свой жизненный путь с того впечатления, которое произвела на него кар-тина Давида «Клятва в зале для игры в мяч»: «вдруг узнавать среди тёмных и клубящихся масс события какую-то освещённую далёким солнцем тропинку, по которой идет ребёнок» 26 . Оле-шу его тропинка вела к революционным матросам («физической силе революции»). Очень теп-ло вспоминает он Анатолия Железняка — «интеллигентного матроса» (говорил о коммунизме, как синей птице счастья у Метерлинка), того самого, который разгонял Учредительное собра-ние и погиб на Дону в боях с Добрармией.
Каким образом от такой революционной молодости, с таким окружением, с такими наставниками он смог подняться уже в 1927 году до высоты «Зависти»? Вот что удивительно!
5. ПОЧЕМУ КАВАЛЕРОВ НЕ УБИЛ БАБИЧЕВА?
Намерение Кавалерова убить Андрея Бабичева заслуживает значительно более серьёзно-го внимания, чем то, какое ему уделил Белинков. В сущности, роман в большой мере посвящён тому, почему Кавалеров отказался от своего намерения убить Бабичева.
Начнём с того, что такое убийство было бы очень похоже на эдипово «отцеубийство» по Фрейду. Макаров — приёмный сын Андрея Бабичева, а Кавалеров временно устроился на пустующем диване Макарова — он, так сказать, «и. о. приемного сына».
Некий косвенный намёк на отцеубийство (зловещая тень отцеубийства) появляется уже в описании детских лет Ивана Бабичева. «Директор гимназии лежал в кабинете ровный и прямой от злости, как в гробу». После полёта аэронавта «отец был напуган», Ваня Бабичев «получил полное удовлетворение», ему даже стало жалко отца. Отцеубийство - не отцеубийство, но расправа имела место, так что Иван Бабичев передаёт Кавалерову замысел «отцеубийства», как эстафету.
Напомню три разговора об этом замысле — убить Бабичева.
I. «Я пришел драться». Нахамил. Получил по морде. «Спокойно» сказал: «Всё кончено, теперь я убью Вас». Белинков пренебрежительно комментирует: это — что-то вроде «чёрт бы тебя побрал!». Не нужно, дескать, понимать буквально. Решительно с этим не согласен, и далее поясню почему.
II. Иван Бабичев Кавалерову: «Отомстите вашему врагу. Заставьте о себе говорить. Украсьте свою гибель фейерверком. Чтоб ваше “до свидания” раскатилось по векам. Убейте его». Оставьте о себе память «как о наёмном убийце века». Сегодня это звучит отвлеченно, а тогда, в 1927 году ещё помнили о тёмных делах 1918 года (убийство Урицкого, серия покуше-ний на Ленина и т. д.) и об убийстве в 1923 году в Лозанне советского посланника Воровского А. Полуниным и М. Конради 27 . Совсем свежим было впечатление от убийства Борисом Ковердой в июне 1927 года в Варшаве советского посланника Петра Войкова.
III. Во дворе Валиного дома — Кавалеров Ивану Бабичеву: «Вы сказали, что я должен убить вашего брата. Завтра на футболе я убью вашего брата».
Тут — нечто значительно более серьезное, чем «чёрт бы тебя побрал!». Это — три ста-дии созревания замысла: I — первое побуждение; II — идеологическая мотивировка; III — назначение конкретного места и времени действия. Эти вехи делят текст романа на четыре ча-сти, не очень сильно различающиеся по объёму. Перечислю упоминания членовредительства, крови, орудий членовредительства (в инсценировке — в «Заговоре чувств» — Кавалеров во-оружается для нападения бритвой).
1. До первого «разговора»: «нож блещет как нетронутый»; Бабичев режет яблоко ножом; шрам под правой ключицей Бабичева; «в него стреляли»; десять лет назад его хотели ударить молотом по лицу; «мне надо встать и побить ему морду»; в руке Анички Прокопович «сверкает нож. Она раздирает кишки локтями, как принцесса паутину»; «собираемая при убое кровь»; перочинный нож Шапиро без особой нужды упомянут три (!) раза; на аэродроме «голова Бабичева повернулась ко мне на неподвижном туловище» и тут же — «война объявлена»; «связанные и обезглавленные китайцы» 28 ; Володя грозится убить Бабичева за измену. Кроме того, имеются более сдержанные, глухие намеки: «мне хочется поймать его на чем-то, обнаружить слабую сторону, незащищённый пункт»; обещание Ивана Бабичева — «я погублю тебя, Андрей»; «судьи вынесли приговор»; «я заставлю вас ужасаться. Я стал вашим врагом, я воюю против вас».
2. Между первым и вторым «разговорами»: рапира (дважды) в размышлении о сказоч-ном фехтовальщике; «я докажу, что я не комик. Всем станет страшно»; тёткин поцелуй, как будто «стреляли в упор из новой рогатки»; «убивающий из ревности»; «ты погибнешь от этой машины»; «не отдам дочь Володе. Собственными руками я её задушу»; о бритве говорят — пе-ререзал горло, «снова полоснул». А также: «уйти с треском, хлопнуть дверью, чтобы шрам остался на морде истории».
3. Между вторым и третьим «разговорами»: «остаётся одно — месть»; «из катапульты стрелял бы по врагам»; в числе функций универсальной машины — дальнобойное орудие; «те, кого мы убивали, умирали на этих подушках»; «пули застревают в подушке»; «подушкой заду-шим мы тебя»; «раздавленный, умирающий» (на этой самой подушке) Андрей; окошки расчле-няют идущего Бабичева — голова опережает туловище.
4. После третьего «разговора»: три раза — о смертоносной игле «Офелии», в том чис-ле — Иван, пригвождённый к стене этой иглой; Валя «боялась увидеть что-то ужасное или преступное».
В отрыве от замышляемого преступления всё это нагромождение малоаппетитных по-дробностей оставалось бы совершенно немотивированным. Кавалеров не может думать ни о чём другом, и его внимание поневоле задерживается на всём, сколько-нибудь созвучном вына-шиваемому им кровавому замыслу. Жуткая тема обезглавливания еще настойчивее реализована в других сочинениях Олеши той поры. В пьесе «Игра в плаху» шутили себе – шутили, а голову королю все-таки отхватили. В неопубликованном тогда рассказе «История об отрубленной голове» (публикация И. Озерной) голова гродненского епископа ещё и искусно загримирована под другого.
Похожим образом и Набоков строит свой одновременный роман «Король, дама, валет», в том числе повторены даже судьи, выносящие свой приговор (Набоков плюс к этому смакует ещё и сцену подготовки к казни). Важное отличие — у Набокова такие «созвучные впечатле-ния» ловят и злоумышленник, и намеченная им жертва, уже подозревающая об угрожающей опасности 29 .
Так что же помешало Кавалерову осуществить его замысел?
Две причины кажутся очевидными.
а. Кавалеров (как Бабель, как Олеша, как Иван Бабичев) «не любит крови и беспоряд-ков» 30 .
б. Кавалерова «не любят вещи» (это повторено дважды). Он неуклюж («переулок болеет мною»).
Но есть и третья причина; поскольку колебания были такими продолжительными, види-мо, именно она оказалась решающей. Гимназистом Кавалеров побывал в музее восковых фигур. Он хорошо помнит фигуру президента Карно, убитого анархистом 31 . Кавалеров размышляет, что напишут о нём, если он совершит задуманное? «Жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал — и кончил тем, что совершил отвратительное гнусное преступление». Ключевое слово в этом «тексте газетного сообщения» о совершенном Кавалеровым убийстве — «зависть», роман так и назван.
Олеша сам говорил в 1935 году 32 , что его собственные черты есть у Кавалерова и у Ивана Бабичева (добавлю — свою футбольную юность он явно подарил Володе Макарову). Так вот, о том, что Кавалеров — завистник, говорит только Иван Бабичев. И следователю он харак-теризует Кавалерова как типичного Завистника, и самому Кавалерову заявляет то же: «нас гло-жет зависть», «мы завидуем грядущей эпохе», «зависть старости», «вы сгусток зависти погиба-ющей эпохи» (на всё это и откликнулся процитированный выше Шкловский: «зависть к но-вому отношению к труду»).
Но Кавалеров ближе Олеше. Он очень мало сообщает о Кавалерове и ничего такого, что хоть сколько-нибудь отличало бы Кавалерова от самого Олеши. Это — как бы внутренний спор Кавалерова (и самого Олеши тоже) с самим собой: так «зависть» это или «не зависть»? Кавалеров решительно отказывается признать, что им движет зависть. И Олеша — на стороне Кавалерова.
Кавалеров готов убить Бабичева. Но его совершенно не устраивает то, чтобы все (вклю-чая свояка — Шкловского) объясняли это «завистью к грядущей эпохе» (есть чему завидо-вать!).
Так что в заглавии романа явно подразумевается вопросительный знак … Стих облит горечью и злостью, но зависти в нём нет.
В связи с этим замышлявшимся убийством интересно обсудить — сколько в романе «толстяков»? Белинков называет Андрея Бабичева «четвертым толстяком» Олеши. Но ведь для романа не менее важны и два других толстяка — Кавалеров и Иван Бабичев, то есть роман мог бы называться «Три толстяка II» (тогда все эти взаимные претензии и покушения — домашние, семейные дрязги). В «Трёх толстяках» толстяки — правители, эксплуататоры. Этим их содер-жание исчерпывается, они никак не дифференцированы, не индивидуализированы. В «Зависти» правителем является Андрей Бабичев, он — наследник предыдущих (дореволюционных) трёх толстяков. Что же объединяет этих трёх толстяков, в этом романе? Сосредоточив внимание на их дворянском происхождении (Кавалеров напоминает Бабичеву, что тот — дворянин), мы, видимо, упустим более важные аспекты ситуации. Здесь три толстяка представляют общественное сознание (в социологическом плане надо же как-то назвать сохранившуюся в стране часть дореволюционных образованных слоев, может быть — интеллигенция? — а Володя Макаров — выращиваемая «новая интеллигенция»). Нечто подобное гоголевской тройке из «Мёртвых душ», и так же обгоняем все страны и народы.
Андрей Бабичев персонифицирует здесь однобокое развитие этого общественного со-знания — позитивистское, механистическое. Иван Бабичев и Кавалеров — отсечённые, обло-манные ветви (об этом специально сказано, о каждом — отдельно; они отсечены как не имею-щие революционных заслуг и уже по одному этому — не вполне политически благонадёжные). А Валя, напротив, — «ветвь полная цветов и листьев» 33 .
С Кавалеровым — явным антиподом Андрея Бабичева, так же ясно, как и с самим Ан-дреем Бабичевым: Кавалеров — поэт, витающий в облаках высокой культуры в полном отрыве от мерзкой действительности, вроде убоя скота и утилизации образующейся при забое крови.
Сложнее с Иваном Бабичевым. Оказывается (Олеша «Беседа с читателями»), образ, по-хожий на Ивана Бабичева, есть в рассказе «Цепь» (1929). Это — важное и поначалу просто обескураживающее пояснение. Речь идет, несомненно, о реальном одессите, вполне историче-ской личности, легендарном автомобильном гонщике и лётчике Сергее Исаевиче Уточкине (1876–1915). Прежде чем пытаться представить его на месте Ивана Бабичева (скажем, взгро-моздившимся на стол в трактире, размахивающим пивной кружкой и произносящим зажига-тельные речи), послушаем, каким его запомнил Олеша по Одессе 1910–1915 годов. Олеша пи-шет о нём, как о «великом гонщике». Одесситы же считают Уточкина чудаком. «Отношение к нему — юмористическое. Неизвестно почему. Он одним из первых стал ездить на велосипеде, мотоцикле, автомобиле, одним из первых стал летать. Смеялись. Он упал в перелёте Петербург – Москва, разбился. Смеялись. Он был чемпион, а в Одессе думали, что он городской сума-сшедший». Уточкин в изображении Олеши — маг, громовержец. Сцена его появления в доме Олеши-старшего («Великий мужчина Уточкин. Мужчина едет наказывать папу» — очередной призрак отцеубийства) — одна из лучших страниц Олеши. Здесь происходит немыслимое. Маг-Уточкин оказывается способным перевернуть мир вверх ногами, сделать невозможное возможным. Студент, которому испортили велосипед, оказывается не прав, а Уточкин, ни в чём не разобравшийся и делающий выговор ни в чём не повинному (и даже пострадавшему) студенту, — прав. Он прав не только в глазах малолетнего Олеши (да и заинтересованного лица), но и для нас, читателей, которым следовало бы обнаружить сколько-нибудь объективности. Олеша пишет: «я появился с грозой, с молниями…». Великолепны выкрики студента вдогонку Уточкину: «Свинья! Шарлатан! Сумасшедший!».
Молодой Олеша был влюблён в технический прогресс, может быть, даже сильнее, чем Горький. Для него, одессита, этот прогресс олицетворял технический маг Уточкин 34 . Когда эта детская надежда на технический прогресс стала угасать (где-нибудь между «Завистью» и «Списком благодеяний»), и Олеша перестал быть Олешей 35 …
Но пора возвратиться к Ивану Бабичеву. Уточкин немного не дожил до сорока лет. Ива-ну Бабичеву в романе немного больше сорока. Что пишет Олеша о юном Ване Бабичеве: «был мастер на все руки. Сочинял он стихи и музыкальные пьески, отлично рисовал, множество ве-щей умел он делать… Он торговал бумажными змеями, свистульками, фонариками; мальчики завидовали умелости его и славе. Во дворе получил прозвище “механик”.
Затем в Петербурге Иван Бабичев окончил Политехнический институт по механическо-му отделению… Инженером работал Иван в городе Николаеве, близ Одессы, на заводе Наваль» 36 .
Уточкин в рассказе «Цепь» — маг. О магических способностях Ивана Бабичева ещё раз будем говорить в следующей главе.
Таким образом, Уточкин в рассказе «Цепь» — это Иван Бабичев, которому предоставле-на возможность самореализации и самовыражения. А Иван Бабичев — это Уточкин в состоянии отсечённой ветви 37 , в состоянии рыбы, бьющейся об лёд: не желающий ни перестать думать, ни молчать, ни быть подстриженным под жизнерадостного Андрея Бабичева 38 .
Об этом, об отсечённой ветви, Иван Бабичев говорит брату: «Мозг моего века, … умев-ший сочинять и песни, и формулы. Мозг, полный снами, которые ты хочешь уничтожить». Иван Бабичев на шаг опережает тех, с кем имеет дело…
6. ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНЕЦ
Печальный конец «Зависти» радовал рапповских критиков: ненавистные, отвратитель-ные, гнилые интеллигенты растоптаны, истёрты в пыль, размазаны по стенке. Восемнадцати-летний Володя Макаров, ещё ничего не совершив за пределами футбола 39 , уже одержал убеди-тельную победу.
Однако со временем в этой рапповской оценке начали проскальзывать ощутимые ноты сомнения. Чего-то в этом торжестве победителей не хватало, а что-то было, напротив, излиш-ним, неприемлемым 40 …
То, что Кавалеров и Иван Бабичев до того, как быть растоптанными (и сам Олеша, пока ещё не вполне растоптанный), успели наговорить кучу мерзостей — это ещё куда ни шло. С обывателя — какой спрос 41 ! Критика со стороны обывателя — почти то же самое, что похвала со стороны единомышленника (а, может быть, даже — как похвала, донёсшаяся из какой-то ту-манной исторической дали). Август Бебель так и говорил: «Если тебя хвалит враг, проверь, что ты делаешь неправильно».
Рапповцы правы. Змея в букете, конечно, была. И главный ущерб, который Олеша нанёс в своем романе величественному зданию новой жизни, её торжеству — это вещий сон Андрея Бабичева.
Ивану Бабичеву было двенадцать лет, когда он продемонстрировал свою способность вызывать сны по заказу. Затребованную Фарсальскую битву увидели — сначала горничная, а затем и сам заказчик Петр Бабичев. Это способность дьявола «сны золотые навевать». Вот и портвейн на свадьбе инкассатора после ухода Ивана Бабичева превратился в воду (в кабачке Ауэрбаха Мефистофель, наоборот, радует пьяниц чудесными фонтанами вина). Олеша подхва-тил дьяволиаду Булгакова («Дьяволиада», «Роковые яйца») и, прямо скажем, достойно продол-жил её.
В античном мире дьяволу иудео-христианской традиции соответствовал Гермес Трис-мегист (трижды могущественный), покровитель чёрной магии и оккультных наук, сопровож-дающий души умерших в царство Аида 42 . Важная особенность снов, навеянных Гермесом, — в них сообщается воля богов…
Так вот, сразу после Володиного сна про телескоп («сидим с Валькой на крыше и смот-рим в телескоп на луну») Олеша сообщает о том, что неодолимой знаменитой личности (во-ждю, правителю, комиссару, строителю нового общества, великану, тучному гиганту, идолу и живому монументу) Андрею Бабичеву приснилось: прекрасный новый мир повесился на теле-скопе 43 .
Собирался повеситься Кавалеров, выбирал место — в подъезде у Бабичева что ли (тот посоветовал: под подъездом ВСНХ, «на Варварской площади», ныне площадь Ногина, там по-лучится эффектно), а повесился (во сне у Бабичева) Володя Макаров.
Обличения Иваном Бабичевым и Кавалеровым — лишь комментарий к этому вещему сну об историческом тупике: «бродягами по диким полям истории он хочет вас сделать» 44 , всё будет разваливаться, развинчиваться, рассыпаться и т. д.
Сокрушительность удара, нанесённого Андрею Бабичеву этим сновидением, подчёрки-вается тем, что после сообщения о сновидении реальная борьба фактически прекращается. До этого обличали, пророчествовали, хамили, грозились погубить; противная сторона, в свою оче-редь, обзывала, грозила арестом, высылкой, сумасшедшим домом, давала по морде, арестовы-вала, допрашивала (всяческое: «Против кого ты воюешь, негодяй!») 45 .
После этого сновидения устанавливается ничем, кроме него, не мотивированное зати-шье. «Диссиденты» прекращают критику, власть перестаёт их преследовать. В оставшихся се-ми (!) главах не происходит практически ничего целенаправленного, относящегося к делу. Не считать же действием объяснение с Валей в любви — шёпотом, она и не слышала! Или обеща-ние завтра на футболе убить Бабичева; после чего Кавалеров и Андрей Бабичев сидят на стади-оне чуть ли не рядом, игнорируя друг друга. Мистификация с «Офелией» (щёлочка в заборе, подглядывание), снова подглядывание в щёлочку, теперь — во дворе валиного дома, добиваю-щий Кавалерова роман с вдовой Прокопович и две главы, посвящённые первому тайму фут-больного матча. Исход этого матча совершенно не интересует Олешу, и по его мнению не дол-жен интересовать читателя, поскольку это — несерьёзное занятие. Всё, что относится к схватке двух братьев в этих семи заключительных главах романа, сконцентрировано в рассказе Ивана Бабичева («Сказка о встрече двух братьев») и в бредовом видении Кавалерова.
Предыдущие главы романа были посвящены внутреннему диалогу Кавалерова: движет ли им зависть или нет? В этих семи заключительных главах романа внутренний диалог того же Кавалерова посвящён другому вопросу: каков же итог борьбы, отражённой в романе?
Иван Бабичев («сказка о встрече») излагает, так сказать, оптимистический вариант: по-колебленный Андрей Бабичев, убеждённый ли критикой со стороны брата и Кавалерова, напу-ганный ли зловещим сном — корректирует соответственно свои действия («меняет вехи»). То-гда снова мирно зазвенят бубенцы, и тройка выберется на какую-либо, более или менее прием-лемую дорогу 46 …
Вариант Кавалерова, отразившийся в его бреду, можно сформулировать уже процитиро-ванной фразой из бреда же Алексея Турбина: «голым профилем на ежа не сядешь». Аргументы исчерпаны, надежды быть услышанным нет. Раз востребованы только саги о ботиночных шнурках, будем молчать об аромате дыни…
Чья оценка точнее — должно показать время…
Впрочем, Иван Бабичев к концу уже и не упорствует в своем оптимизме. Он предлагает выпить именно за равнодушие, за то качество, которое так ценит в себе Володя Макаров.
* * *
«Занавес закрывается. Персонажи должны сбежаться к авансцене и пропеть последние куплеты. Я хочу быть посредником между ними и зрительным залом… в глазные прорези мас-ки мерцающим взглядом следит за нами история…».
1 Возможно, единственный философ, сочувственно упоминаемый Олешей 20-х годов («Вишнёвая косточка», 1929) — Анри Бергсон (1859–1941), который бросил вызов позитивизму, господствовавшему в европейских умах XIX века. В том числе, механистическому пониманию времени Бергсон противопоставил психологическое его восприятие — движение памяти. Это — один из многих срезов, в которых Олеша заметно сближается со своим сверстником Набоковым. Чрезвычайно важен был А.Бергсон и для мировоззрения А.Платонова («Песнь Аюны» из «Эфирного тракта» и многое, многое другое).
2 А. Белинков. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М., РИК «Культура», 1997. С. 215.
3 Попранная истина мстит за себя косноязычным нагромождением дательных падежей: «К новому отношению к труду». Белинков неумолим: «В эпохи, обременённые ответственностью, перед людьми встают вопросы, на кото-рые необходимо отвечать чем-то большим, нежели хорошо натренированная трусливая болтовня».
4 Острее всего проявлена эта покинутость у Набокова. От трагедии русских религиозных расколов Набоковы устранялись в европейский рационализм, в скептицизм. В отличие от Набокова (а жил ведь: в одну сторону — со-всем рядом Исаакиевский собор, в другую — Никольский) Олеша и Платонов внимательно и прочувствованно вслушивались в молитвенный голос колоколов. Главное впечатление детства у Платонова — богомольцы, тянущиеся к Задонско-Богородицкому монастырю, не самой ли почитаемой в России обители…
5 Например, у Маяковского: «очень правильная эта наша советская власть!».
6 Что говорит Просперо в финале «Трёх толстяков» победившему народу? «Мы победили их. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Тогда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты». В «Зависти» Олеша показывает этот обещанный мир (через десять лет по-сле революции) «без эксплуатации» (как же, как же!) и «без насилия» (уж это как водится…). «Обжора» — эвфе-мизм. Так Олеша условно называет эксплуататоров. Андрей Бабичев — обжора …
Кроме всего прочего, по случайному стечению обстоятельств, если бы «Три толстяка» были опубликованы в1925 году, роман наполнился бы совершенно сокрушительным актуальным подтекстом: именно в 1925 году реальная власть в стране была сосредоточена в руках «трёх толстяков»: Зиновьева, Каменева, Сталина (пере-числяю их по алфавиту). Возможно, цензоры разглядели бы это раньше автора.
7 А. Белинков великолепен в своих обличениях, в обобщающих формулах, но бывает небрежен в деталях. Описы-ваемые им шикарные подарочные издания, кажется, перекочевали сюда, к промотавшемуся акцизному чиновнику Олеше-старшему из квартиры И. В. Цветаева (М. И. Цветаева именно такие книги и вспоминает). Сам же Олеша («Ни дня без строчки») из раннего детства называет дешёвый размочаленный однотомник Пушкина, приложение к «Ниве» «XIX век», «Басне людове» (на польском — «народные сказания»), Крылова (издание «Золотая библио-тека»), действительно Данте, сказки Гауфа и братьев Гримм. В другом месте («Я смотрю в прошлое») он перечис-ляет, опять-таки в виде приложений к «Ниве», Тургенева, Достоевского, Гончарова (неприязнь к Гончарову — та же, что и у Набокова). Данилевский — был, Григорович — был, а Толстого — не было, Чехова — не было! Но ведь как-то сумел он выкарабкаться из-под Данилевского и Григоровича на широкий европейский простор…
8 А. Белинков (Ук. соч., с. 218) отмечает, что в обоих случаях — и Вертера и Кавалерова — губят не какие-то лич-ные неудачи, а социальные катастрофы эпохи.
9 Валя из «Зависти» (намеренно?) бледновата (бледнее и Суок из «Трёх толстяков» и Лотты из «Вертера»). В сущ-ности, это — повторение Суок (она снова стала бессловесной куклой), которой Олеша добавил здесь шершавые коленки Лолиты (Валя — «между» Лоттой и Лолитой). Тем важнее деталь из главы VII: «то, что туфли на плоской подошве, делает её стойку ещё твёрже и плотней, не женской, а мужской или детской». Совсем как у Радловой: «придете твёрдо вы…». Новое поколение пришло очень твёрдо. Сам Белинков всего лет на десять младше Вали, они почти одного поколения.
10 Если А. Белинков (Ук. соч., с. 157) прав, и фамилия Арнери образована из древнееврейских слов «гора» и «све-тильник», то фамилия героя «Мусорного ветра» Платонова Лихтенберг — перевод Арнери с древнееврейского на немецкий.
11 Ницше был популярен в России на рубеже веков как нигде и никогда (А. Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России. М., «Гнозис» – «Прогресс-Комплекс», 1994, с. 8).
Вот что записал М. Пришвин в своем дневнике 16 апреля 1909 года: «Вся беда России, говорил мне высокий чиновник, что нет средних людей. Средний человек — это существо, прежде всего удовлетворённое всей жиз-нью и там, где концы её с концами не сходятся вообще и для всех, готовое подчиниться Богу, начальству или закону. Но представьте себе страну, где каждый постиг, как мировую тайну, принцип всеобщего беззакония личного и в то же время высшее право личности, где каждый имеет психологию гения без гениального творче-ства, где и действительный гений не может быть законодателем, потому что тайну-то гения (личное беззаконие) все подглядели, тайна (личное беззаконие) стала всеобщим состоянием и всякого законодателя винят в двойной бухгалтерии.
12 А. Эткинд. Хлыст (секты, революция и литература). М., 1998, с. 393.
13 Может быть, это не случайно, что Андрей Бабичев говорит именно с немцем на его языке. Но в самих немцах намного больше реализма. Вся наша беда, что стараемся подражать немцам, не будучи ими (оставаясь не ими). Получается что-то похожее на телефонный аппарат, который сварганил старик Хоттабыч — по внешнему виду от настоящего не отличишь, а позвонить невозможно. Да и эксперименты с ёлками осуществлялись почему-то не в Германии, а под Петербургом.
14 Фамилия Кавалеров — значащая. Русское «кавалер» происходит от французского cavalier и итальянского cavalierre, что в средние века имело одно значение — рыцарь, член рыцарского ордена. Родственное слово «кава-лерия» (от того же латинского caballus — конь) в средние так и воспринималось — кавалерия была именно рыцар-ской.
15 «Отжившее» слово «честь» упомянуто восемь раз. Вспомним Кармазина из «Бесов»: «Россия страна нищая, де-ревянная и… опасная. И честь для русского человека только лишнее бремя». Алексей Турбин в «Белой гвардии» вспомнит в бреду это умозаключение, присовокупив: «Голым профилем на ежа не сядешь». Всё это, включая со-ображения Ивана Бабичева, — отклик на пушкинское «береги честь смолоду», дважды повторенное в «Капитан-ской дочке». Чичиков высказывался о «чести» ещё хлеще Кармазина, а Н. Глазков в 1942 году припечатал: «сча-стье с честью не совместимо».…
16 Машинист паровоза в одновременном «Сокровенном человеке» Платонова так и адресуется к красному комис-сару, но, впрочем, — и к белоказачьему офицеру: «Фулюган, чёрт!».
Много десятилетий миновало. Столько всякого стряслось. Столько лозунгов отгремело. А проблема — толпа и этика — всё на том же месте, всё в том же первозданном состоянии (Н. Н. Скатов // Культурное наследие Рос-сийского государства. СПб. ИПК «Вести», 2003, вып. 4, с. 42).
17 Вот Ленин увещевает Горького: «Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понято, всё!» (Г. Лукач. Эммануил Левин // Лит. обозрение, 1937, № 19–20, с. 56).
18 К. Зелинский («Змея в букете или О сущности попутничества» // Критические письма. М,, 1932) задаёт даже риторический вопрос: может быть при социализме искусству вообще — каюк?
19 Эта тема пронизывает многие произведения Олеши 20-х годов: «… для руководства предлагается мне план, ко-торый разработан отцом моим на основе зависти, раздражения…». «Мы были маленькими гимназистами, у нас были отцы, дедушки, дяди, старшие братья. Это была галерея примеров. Нас вели по этому коридору, повёртывая наши головы то в одну, то в другую сторону и шёпотом произносили имена… великих родственников и великих знакомых. Над детством нашим стояли люди-образцы». «Мы оба в форме. Я и господин Ковалевский; мы — звенья одной цепи» («Человеческий материал»). «У нас были отцы, дедушки, дяди, старшие братья … Был образец человека. Это был отец кого-нибудь из нас, дядя, дедушка. Знакомый директор гимназии» («Мой знакомый»). Дру-гие примеры, а также и прямое повторение отдельных фрагментов можно найти в рассказах «Лиомпа», «Легенда», «Я смотрю в прошлое».
20 В «Трёх толстяках» прямо сказано: «Зависть — дурное чувство». В «Зависти» эта максима подкреплена убеди-тельным примером — рассказом о том, как двенадцатилетний Иван Бабичев расправился с королевой бала.
21 Об отражении популярной культуры (и цирка — в частности) в произведениях Набокова («Приглашение на казнь», «Другие берега» и др.) см. С. Сендерович, Е. Шварц. Вербная штучка. Набоков и популярная культура // Новое лит. обозрение, 1997, №№ 24, 26.
22 Семья Бабичевых удивительно напоминает семью Ульяновых: отец — учитель (там — математик, тут — лати-нист), старший сын казнён за участие в террористическом акте. Младший брат, идущий по стопам старшего — героя. Конечно, в 20–30-х годах это многие замечали, но кто бы посмел об этом заикнуться?
Каким образом люди приходят в революцию? Конечно, разоблачительная литература и (как в «Трёх толстя-ках») увлекающее слово агитатора … Но много пишут и о шальных путях в революцию. «Абабуренко в детстве обнаруживал лёгкие признаки кретинизма. В революцию комиссарил, брал города» (А. Платонов «Бучило»). Красочна анекдотическая история с пылесосом (Л. Фейхтвангер «Успех»), которая приводит на митинг к нацистам (перед самым путчем) и хозяйку, отказавшуюся от сделки, и агента, потерявшего на этом свои комиссионные. В основе такого поведения убеждение, что «хуже не будет» (уж это-то агитаторы гарантируют), что главное — разрушить всё к чёртовой матери, а на расчистившемся таким образом месте возникнет новый порядок, который исключит обиды и несправедливости (М. Бакунин: «Дух разрушающий есть дух созидающий»). Роман Бабичев бежит из дому, подобно Артуру из «Овода» Э. Войнич (всё равно куда, хотя бы и в революцию). Павел Власов пошёл в революцию, потому что душа водки не принимала. Революция, как смерч, втягивает в себя (тем себя многократно усиливая) явления и события, совсем не революционные, как выстрел Ларисы Гишар (Лары) на ёлке у Свенцицких. Её посчитали революционеркой, и потому многие ей сочувствовали.
23 В 1914 году (в год своей первой публикации) он зачислен в IV запасной бронедивизион в Петрограде. В 1917 году он, заметный эсер, участвовал в работе Петросовета, будучи помошником комиссара Временного правитель-ства на Юго-Западном фронте, руководил атакой одного из полков, был ранен, награждён Георгием IV степени. На рубеже 1917 – 1918 годов он так же в качестве помошника комиссара Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса (фактически на роли комиссара самостоятельного фронта) руководил эвакуацией частей корпуса из Пер-сии. В начале 1918 года он снова в Петрограде, активно участвует в антибольшевистском эсеровском заговоре. После раскрытия заговора бежал, скрывался в психбольнице в Саратове, затем – на оккупированной Германией Украине. И здесь сотрудничал с эсерами, участвовал в неудачном заговоре против Скоропадского. В декабре 1918 года вывел из строя несколько броневиков гетманского автопанцирного дивизиона, в котором служил, чем ощутимо помог Петлюре (тоже – эсеру) овладеть Киевом (М.Чудакова показала, что Шполянский в «Белой гвардии» - это он). При возвращении в Москву Шкловский едва избежал ареста сотрудниками ЧК. По ходатайству Горького (и Ларисы Рейснер?) перед Свердловым (и Троцким?) Шкловского освободили от дальнейших преследований. В 1920 году, разыскивая на Украине свою жену, Шкловский попал в Красную армию, в её составе воевал при Александровске, Херсоне и Каховке. Весной 1922 года (Шкловский в это время снова находился в Петрограде) большевики готовили открытый процесс над правыми эсерами. Шкловского, как заметного члена партии, предполагали включить в число обвиняемых (договорённость рубежа 1918 – 1919 годов теперь, конечно, не играла никакой роли. Шкловский не мог ожидать от процесса ничего хорошего, процесс был очень похож на многие последующие массой подтасовок, тем как традиционно пренебрегали истиной. Западным социалистам стоило большого труда спасти главных обвиняемых от расстрела). Шкловский и на этот раз мастерски избежал ловушек, расставленных ему ЧК, включая и засаду на квартире Ю.Тынянова, куда Шкловский обязательно должен был зайти. Он бежал по льду Финского залива в Финляндию, а оттуда перебрался в Германию. Жену Шкловского, бежавшего за рубеж, в 1922 году некоторое время держали в заключении как заложницу. В сентябре 1923 года Шкловскому разрешили вернуться (в СССР) естественно – со строжайшим запретом (как говорится: только пикни!) любой политической деятельности.
24 Ограничимся, условно говоря, «широкодоступной литературой». Командарм Тухачевский в обращении к армии 2 июля 1920 года писал: «На штыках понесём счастье и мир трудящемуся человечеству». Бабель менее чем через месяц отозвался в своём дневнике: 27 июля «Гнусная работа убийства»; 1 августа «неистребимая людская жесто-кость»; 6 августа «разрушаем, идём, как вихрь, как лава, всеми ненавидимые» (Г. Белая. «И. Бабель. “Ненавижу войну”, из дневника 1920 года» // «Дружба народов», 1989, № 4, 5). Такие странные люди: ты им счастье и мир, а они — ненавидят! (Вспомним у Олеши — «мы те, кто боится крови и беспорядков»). Конечно, это — дневник, но опубликованный текст «Конармии» нисколько не отличается по углу зрения на происходящее. Недаром так вспо-лошились Будённый и другие сторонники поэтизации «революционной войны».
25 Д. Самойлов о Катаеве: «где-то у него в душе издохла мышь». Л. Чуковская — в ответ: «очень талантливый мертвец» («Мы живем в эпоху результатов». Переписка Д. С. Самойлова и Л. К. Чуковской // «Знамя», 2003, № 7).
26 Это буквально тот же самый образ жизненной «тропинки», который мы находим у Набокова в романах «По-двиг» и «Пнин». Хотя сама тропинка — совсем в другой стороне.
27 Швейцарский адвокат Т. Обер, защищавший Конради и Полунина, превратил суд над ними в обвинение власти большевиков. Подсудимые были оправданы. В 1924 году Т. Обер создал международную «Антикоммунистиче-скую лигу»: «Без раскрепощения России нет миру спасения» (М. Назаров // «Родина», 1993, № 7, с. 71).
28 Фотоизображения именно обезглавливаемых китайцев мы видим и у Набокова — в коллекции Дитриха («Дру-гие берега») и в «Истинной жизни Себастьяна Найта».
29 Тему казни, в целом, и обезглавливания, в том числе, Набоков настойчиво развивает далее (Сендерович, Шварц, ук. соч.) в «Приглашении на казнь», «Лолите», «Других берегах», «Пнин» («рубка голов и народные пляски нача-лись вопреки погоде»), в романе «Ада» (там при киносъемке оттяпали голову дублёру — помощнику палача вме-сто упирающегося короля).
Набоков читал «Зависть» и «Трёх толстяков» только после окончания своего романа «Король, дама, валет». А пьесу «Игра в плаху» вряд ли вообще читал, но что-нибудь об этой сюжетной находке, возможно, слышал. Всё, что в романе «Король, дама, валет» касается предполагаемого преступления и возмездия за него, — это заро-дыш будущего «Приглашения на казнь». При всём том названия произведений «Игра в плаху» и «Приглашение на казнь» очень близки, как и важная нота обоих текстов. В каких неожиданных деталях литературный процесс обнаруживает своё внутреннее единство! Впрочем, С. Сендерович и Е. Шварц (цит. соч.) указывают и более ранний источник (Н. Н. Евреинов, 1921), который мог послужить отправной точкой и для Олеши и для Набокова.
30 Набоков в «Истреблении тиранов» пишет о «пёстрой сумятице», следующей за покушением.
31 У Набокова («Король, дама, валет») Драйер (намеченная к убийству жертва) тоже посещает криминальный му-зей («кунсткамеру беззаконий»). Он констатирует, что типичные убийцы — с такой отталкивающей внешно-стью — никак не похожи на милых Марту и Франца, собирающихся, тем не менее, убить его.
32 Ю. Олеша. Беседа с читателями // Лит. критик, 1935, № 12.
33 Бессловесная кукла. «Шахматная фигурка» — не ферзь же, не ладья, следовательно, — пешка. Пешкам — про-цветать!
34 Замечательная деталь этой поездки в машине Уточкина: «все собаки вставали дыбом». Это очень похоже на строки из стихотворения В. Соловьева «Пророк»: «Всех собак в недоумение облик дивный приводил».
35 Так и Лихтенберг (двойник доктора Арнери) в «Мусорном ветре» Платонова шлёт проклятия XIX веку с его позитивизмом, с его безудержными, легкомысленными надеждами на научно-технический прогресс.
36 Каким-то образом отразился здесь старший брат (Политехнический институт в Николаеве) и сам Олеша: в рас-сказе «Я смотрю в прошлое» (1929) — «мальчик был в семье европеец, журналист и механик…».
37 Чтобы судить о возможностях «отсечённой ветви», вспомним, какой вклад в процветание США и других запад-ных стран внесла изгнанная из России интеллигенция — в развитие ядерной физики, телевидения, химической промышленности, мостостроения, вертолетостроения, социологии, экономической науки и т. д. (Г. Гамов, В. Зворыкин, В. Ипатьев, И. Пригожин, И. Сикорский, В. Леонтьев, П. Сорокин и т. д., и т. д.). Обзор А. К. Кеппена («Научные достижения российской эмиграции в Северной Америке» // Культурное наследие Российского государ-ства. СПб, ИПК «Вести», 2002, вып. 3), не претендующий, по оценке самого автора, на полноту, включает более 50 славных имен, притом что не охватывает инженеров, врачей, педагогов, не учитывает Европы, Австралии, Южной Америки. А ведь были ещё писатели, философы, артисты, музыканты и т. д., и т. д.
38 Не долго и Андрею Бабичеву ходить в жизнерадостных. Лет через десять Володя Макаров непременно укоко-шит его, как обещал, в силу исторической необходимости и именно «за измену». Обещанное отцеубийство, нако-нец, осуществится, хотя и за рамками романа.
39 «Символизация нового мира в образе малозначительного футболиста — чепуха».
40 К. Зелинский («Змея в букете») пишет: «Вишнёвой косточкой, «Списком благодеяний» Олеша дает бой проле-тарской идеологии… по вопросам сущности искусства.
Типичные для той поры (от «Зависти» до книги Зелинского) размышления Олеши — это рассказ «Любовь» (1929): «мною начинают распоряжаться… Я становлюсь эклектиком… Я начинаю видеть то, чего нет … Все ошибаются…» (Как это: «все ошибаются»? Есть единственное, непогрешимое учение, а всё остальное, действительно — заблуждение …). В рассказе «Альдебаран» (1931) прозвучал вопрос: «Социализм — это христианский рай для детей и нищих?».
41 Достаточно скоро существенно ограничили и это поле вольномыслия.
42 Иван Бабичев в своей проповеди явно опирается на канон древнегреческой трагедии (см. цитату из «Зависти», которой я заключаю этот текст).
43 Во избежание недоразумений подчеркну следующее. Два эти сна — Володин про Луну и Бабичев (молодой человек повесился на телескопе) — разделяет эпизод спасения Кавалерова. Но это — явная хитрость Олеши, для отвода глаз. Ни сам Олеша, ни Андрей Бабичев ни разу не называют двадцатисемилетнего Кавалерова молодым человеком. А восемнадцатилетнего Володю Макарова Андрей Бабичев неоднократно называет именно так («новый человек», «молодой», «новый мир», «прекрасный новый мир»). Так что повесился именно «прекрасный новый мир», именно Володя Макаров. Здесь не остается места ни для какой двусмысленной неопределённости (да ещё и телескоп!).
44 Почти через тридцать лет Пастернак напишет в «Докторе Живаго»: «со всей России сорвало крышу и мы очути-лись под открытым небом». Бродягами…
45 «…он сказал слишком много. Его как будто схватили за последнюю фразу, как можно схватить за руку, — фра-зу его загнули ему за спину».
46 В этом случае финальную сцену романа можно было бы трактовать как «отдых победителей». Но какие там «победители» в десятилетней уже гражданской войне! Одно только долгое и мучительное зализывание ран…
Copyright 4.12 2008 «Самиздат», «Литературоведение»
Другие статьи автора
1 Бедный Платонов! Бедные читатели! (О книге А.Варламова «Андрей Платонов»).
2 Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
3 Беспечные и спесьеватые (Н.В.Гоголь «Женитьба»).
4 Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком).
5 Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
6 Для чего человек рождается? (Об одной фразе, приписываемой Короленко ).
7 «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова).
8 Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
9 Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове).
10 О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой «Война и мир»).
11 Пересказ навыворот и буйство фантазии (о статье В.Голованова «Завоевание Индии» в «Новом мире»).
12 Портретная галерея «Чевенгура».
13 Походы Наполеона в Индию.
14 Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы).
15 Четыре анекдота о времени и пространстве (как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаа-даев отказывался быть адъютантом Александра I).