27
Меня не наказали. Вернее наказали не меня, а второго механика. Капитан влепил ему выговор. Двигатели холодильных компрессоров высушили, сопротивление электро-изоляции их вернулось в норму, а я отделался лёгким испугом.
Ощущение было двойственным. С одной стороны как будто камень с сердца свалился. А с другой, — ещё не задубевшая совесть — лучший контролёр, грызла душу и портила опять настроение. Самоедство, впечатлительность и мнительность вообще присущи моему характеру. Прямо садомазохизм какой-то. Ох, не доведёт меня всё это до добра!
Время, как говорится, лечит, и постепенно совесть моя угомонилась. Тем более вскоре Галинка сообщила мне, под большим секретом, что нас теперь уже стало трое. Я был одновременно встревожен и счастлив.
Галинка-малинка сладкая моя, ты теперь мне ещё дороже!
Маму наш секрет, похоже, больше расстроил, чем обрадовал. Теперь, оглядываясь назад, я пытаюсь не судить, а понять. Пусть и меня мама простит, — я тоже был не подарок. Просто женщины — ужасные собственницы. Сёстры были гораздо старше меня, давно повыходили замуж, завели свои семьи. А мы с матушкой, после смерти отца, остались вдвоём. Ну и понятно, что вся любовь и внимание её были сосредоточены на мне. Строились великолепные планы, возлагались большие надежды.
И вдруг пришла какая-то девчонка и увела её красавца, как бычка на верёвочке. Ревность, обида на неблагодарного сына, которому отдано было всё, жгут душу и сердце. А он, — эгоист этакий, забыв сколько сделала для него мать, всё воркует да целуется с этой, как снег на голову свалившейся девчонкой.
Нет, внешне всё обстояло очень пристойно и культурно. Никаких сцен и скандалов! Наедине же мне нет-нет да и пытались указать на пятна, на моём солнце. Я естественно пытался доказать, убедить, что это не так, часто срывался на грубость; ну и в результате наши с мамой отношения становились не то что бы холодными, а скорее какими-то нервными, неровными.
Да, самые болезненные душевные раны обычно и наносятся друг другу самыми близкими людьми.
Галя, конечно же, чувствовала и ревность свекрови, и тщательно скрываемое предубеждение к ней, — нежеланной невестке. Уж что-что, а это женщины тонко чувствуют. Как говорится и кожей и затылком. Но ни разу никаких жалоб на мать я от неё не слыхал. Наоборот, когда я, возвращаясь домой, её целовал, она говорила мне тихонько:
— Витя, пойди поцелуй и маму.
В начале июня Галя ушла в отпуск и на три недели отправилась домой к матери, в село.
Старенький ИЛ-14, с квадратными окошками по бортам, разогнавшись по земляному аэродрому, взлетел, подняв тучу пыли, и унёс мою любимую, а я уныло побрёл к автобусной остановке.
Целых три недели; почти месяц — с ума можно сойти от тоски!
И Генка – друг сердечный, заперся в своей «бурсе», как в монастыре, и сидит там, зубрит, – готовится к выпускным государственным экзаменам.
В Херсон я решил ездить реже, а чаще оставаться после вахты на судне, изображая из себя верного и терпеливого мужа. Но коварная судьба приготовила-таки мне испытание…на прочность.
В первый же выходной, (а вообще-то день был будний), меня от скуки занесло зачем-то на Суворовскую. Прогулявшись по херсонскому «Бродвею» и опрокинув стаканчик сухого и кислого «ркацители» в винном подвальчике, я вышел к остановке, закурил и стал ожидать свой троллейбус.
– Привет! Как жизнь? – прозвучал вдруг за спиною знакомый голос.
Обернулся. Передо мною, всё такая же, ослепительно красивая, стояла она, – «Мэрилин Монро».
– Жизнь прекрасна Оленька.
– А я часто тебя вспоминаю. И письма твои перечитываю, иногда. Ты вспоминаешь наши встречи?
– Знаешь Оленька, некогда вспоминать: служебные дела, семейные заботы… А вот и мой троллейбус. Ты извини меня…спешу…прощай.
Троллейбус тронулся и за окном уплыл назад силуэт такой ещё недавно желанной девушки.
Всё хорошо я помню Оленька! Кто ж забывает первую любовь?!
Перед глазами встал другой образ – теперь и навсегда самый родной и любимый.
«…Всё пройдёт и опять
Я тебе улыбнусь
Ни к чему ревновать
Эту давнюю грусть
Ведь на счастье тогда
Мне сказали в ответ
И не то что бы да
И не то что бы нет…»
Где-то, через неделю, после Галиного отъезда я, написав ей очередное письмо, спустился по трапу, вышел за территорию завода и отправился к местному отделению почты. Бросил конверт в почтовый ящик, а так как времени до обеда на “Алтае” было ещё предостаточно, то решил побродить по магазинам, поглазеть на витрины. Затем спустился в подвальчик, в торце кирпичной пятиэтажки, изображавший из себя пивной бар.
В Октябрьском совсем недавно был построен и пущен в действие, специалистами из Чехословакии, новый пивзавод “Янтарь”. Для него даже специальный водопровод из Ингульца протянули. И мы всё лето и осень пили настоящее чешское пиво. Потом, правда, говорят, технологию упростили, и оно стало обыкновенным советским, жигулёвским.
Выпив кружечку свежего, пенящегося пива я ещё погулял немного, и только после этого направился назад, на пароход.
Завод “Океан” находился, в то время, как бы на отшибе. Между ним и посёлком располагался здоровенный песчаный пустырь, ещё почти не освоенный. Лишь на дальнем, противоположном заводу, краю его закладывался новый микрорайон панельных девятиэтажек.
Пред проходной “Океана” была покрытая бетоном площадь, а от неё лучами расходились через пустырь две дороги: одна в сторону старой, уже обжитой части посёлка; а другая — в сторону бывшего села и новостроек.
Вот через эту площадь мне и нужно было перейти.
Я подождал пока мимо меня, не спеша, проехал трактор с прицепом и ступил на выщербленный бетон. О чём я тогда думал, разморенный пивом и жарким солнышком, не помню; но под ноги точно не смотрел.
Внезапно ноги мои оказались спутанными пучком тонкой стальной проволоки, которая шлейфом, метров в пятнадцать, тащилась за прицепом.
Честно скажу очень неприятное чувство... да какое там к чёрту чувство... жуткое отчаяние — видеть свою беспомощность, ясно себе представляя, как тебя через мгновение начнут тереть как морковку по щербатому бетону.
— Стой! Стой! — заорал диким голосом я, подсечённый падая, успев инстинктивно выставить назад локти.
Наверное, Господь Бог, в это время, отвлёкся от более важных дел и взглянув на землю заметил моё бедственное положение. Посчитав видимо, что грешник ещё молодой и не совсем закоренелый, он скоординировал действия водителя грузовика, как раз въезжавшего на площадь по одной из дорог-лучей, перпендикулярно движению злополучного трактора. Он то и наехал передними колёсами на проволоку, между мною и прицепом, и оборвал её проклятую.
Сбитые локти сильно болели, в рассечённой на затылке голове шумело. Зато благодаря ободранным и ушибленным локтям она не раскололась на бетоне как орех.
Мой спаситель, выскочив из кабины, предложил догнать трактор и набить трактористу морду, но я отказался. Я всё ещё находился в шоке, и бить морду просто не было сил; ноги были словно ватные, и плохо держали. Я даже не поблагодарил своего спасителя. Пусть уж он меня простит, ради Бога.
С трудом доплёлся до заводского здравпункта, где мне замазали локти йодом, а затылок заклеили пластырем. Пришёл на пароход, запер на ключ каюту и улёгся в койку.
Никому я ничего не сказал о своём приключении — было почему-то стыдно. А к вечеру и голова перестала болеть.
Куда более сильной головной боли стоила мне неравная битва с местной херсонской бюрократией.
Когда я ещё только заканчивал мореходку, кусок степи от Мельниц до самого хлопчатобумажного комбината уже был полностью застроен. И со стороны Приднепровки, с самого краю, начали сносить одноэтажные домики моего родного исторического района Военки. А на их месте складывать первые панельные девятиэтажки. Поскольку в частных домишках, лепившихся друг возле дружки, людей было столько, как и семечек в арбузе, то многомудрые отцы Днепровского района установили для Военки жесткое ограничение на прописку.
Выписаться — пожалуйста, а вот прописаться — ни в какую.
Раз в две недели в Днепровском райисполкоме собиралась комиссия, которая рассматривала заявления граждан, поступившие в паспортный стол райотдела милиции, с просьбой прописать их в кварталах идущих, по проекту, под снос.
Вернувшимся из армии ребятам чиновники райисполкома и паспортного стола советовали ехать на БАМ. Рассуждали “слуги народа” очень даже трезво: через самое малое время демобилизованные приведут в отчие халупы жен, наплодят детей; где им столько напастись квартир?
Родителям приходилось через суд добиваться, чтобы их сыновей вновь приписали в родные дома.
Пора было и мне прописывать Галю. Написав заявление и заполнив кучу всевозможных бланков, (правда, при этом, испортив ещё большую кучу их), я отдал эту макулатуру строгой женщине-паспортистке, в отделении милиции, и со спокойной совестью отправился домой уверенный в положительном результате. В управлении Тралового флота мне выдали казённую бумагу с печатями и подписями, где чёрным по белому утверждалось, что за работниками Крайнего Севера, а также их семьями, “бронируются” жилплощадь и прописка по месту последнего проживания в более южных краях. Я, в простоте душевной, и поверил этому.
Придя через две недели, и спокойно поинтересовавшись ходом дела, я был прямо таки огорошен, когда всё та же строгая паспортистка объявила что в прописке отказано.
— Кем отказано? — задал я глупый вопрос.
— Райисполкомом, — сурово изрекла та.
— На каком основании? — задал я очередной дурацкий вопрос.
— На основании того, что нет оснований. Идите мужчина, не мешайте работать, — закрыла прения жрица паспортного режима.
Предварительно записавшись, и дождавшись дня и часа приёма, я отправился в знакомое двухэтажное желтое здание, укрывшееся в тени деревьев на краю Комсомольского парка. Когда-то здесь, рядом с ним, среди прочих деревьев росла и шелковица — белая и чёрная. И в детстве мы — пацаны с Военки, отправляясь гурьбою купаться на Арестанку, (так назывался один из импровизированных пляжей на Днепре), непременно, по дороге, заворачивали сюда попастись, поклевать её сочные, сладкие, даже приторные ягоды. А заодно и испачкаться ими по уши.
Потом, в старших классах нас в этом здании принимали в комсомол. Кроме райисполкома и райкома партии тут же находился и райком комсомола....
Симпатичный, улыбчивый дядька выслушал меня внимательно, покровительственно хлопнул по плечу и заявил:
— Ну, как же: моряк, северянин! Подавай смело документы на прописку жены в паспортный стол. Жди, непременно пропишут.
Увы, мой очередной поход в паспортный стол был таким же неудачным, как и первый.
— Вашей жене отказано в прописке, — объявил начальник паспортного стола, к которому мне удалось с трудом прорваться вместе с толпою таких же несчастливцев.
Во второй раз председатель райисполкома уже не был таким улыбчивым и совсем не казался симпатичным.
— А почему бы Вам не забрать жену с собою в Мурманск? — теперь он задал мне глупый вопрос.
— Я там прописан по управлению Тралового флота, то есть фактически на судне. А рейсы у рыбаков обычно по полгода. Ей лучше быть у моей матери, — постарался я ответить спокойно, хотя во мне всё кипело.
— Ладно, подавайте снова заявление в паспортный стол; мы его ещё раз рассмотрим, — буркнул благодетель.
Когда я в третий раз услышал: “В прописке Вам отказано” — мне захотелось найти ручную гранату, оставшуюся где-нибудь со времён войны, и запустить её в окно райисполкома. Это было бы конечно очень радикально, но не мудро.
Уже и Галя вернулась от матери, отгуляла отпуск и вышла давно на работу, а я всё никак не мог победить в бумажной войне затеянной мною с райисполкомом и паспортным столом.
Наконец матушка переговорила со своим братом — моим родным дядькой. Он был членом совета ветеранов войны, и оказался моим последним, но решающим резервом. Дядя Коля, поворчав для проформы, нацепил свои ордена и медали и отправился в райисполком. Наверное, его “иконостас” впечатлил “слуг народа” больше чем моя бумага про работников Крайнего Севера, и с четвёртой попытки Галинку всё таки прописали.
Продолжение следует.