В Москве утро, шесть часов тридцать минут. Дорогие радиослушатели, начинаем очередной выпуск передачи " Земля и люди". Зазвучала музыка из настенного приемника, a сквозь узенькую щелочку из под ресниц блеснули глаза и тут же закрылись. Лампочка, хотя и была прикрыта самодельным абажуром из свернутой конусом газеты, с припаленным до коричневой желтизны чьим- то портретом, светила ярко, до рези в чутких детских глазах, отчего набегали слезы. Они не скатывались с ресниц, и свет сквозь капельки был дрожащий и разноцветный. Все вокруг становилось размытым, приобретало неясные очертания и казалось чудным и забавным. Если сильно зажмурить глаза, а затем осторожно, по чуть- чуть открывать, то от лампочки в сторону начинали отходить лучики, тоненькие- тоненькие. И это было не простой полоской света, а состоявшей из всех цветов радуги. Наклоняя голову, мальчик со скрытым восторгом наблюдал, как лучики наклонялись влево, а потом вправо.
Молодая женщина, красоту которой не могли испортить даже круглые, роговые очки на пружинистых, тонких дужках, прячущихся за маленькими ушками, поправила брошенную впопыхах сыном фланелевую рубашку и штанишки из "чертовой кожи", надела ботики, зимнее поношенное пальто с кошачьим воротником, накинула шаль, и еще раз взглянув в зеркало, повернулась к сыну. Улыбнулась, не притворяйся,- не спишь, я же вижу, жди, cкоро придет папа с ночной и напомнила, что банные вещи приготовлены, сказала несколько ласковых слов на прощание, прикрыла дверь и ушла на работу.
Некоторое время мальчик лежал, наблюдая, как за окном качался фонарь под ветром, и оледеневшее стекло то освещалось, то проваливалось в темноту.
Подпрыгнув на кровати и затем, соскочив на пол, я - а это был тот самый мальчик, оделся, не раздумывая долго об одиночестве и стал слушать передачу. Слушал ее каждое утро. Несмотря на свой ранний возраст, передача мне нравилась. Много ли я тогда понимал...
Звучала какая- то музыкальная заставка и чей- то проникновенный голос с расстановкой произносил: " Земля и люди". Голос мне нравился особенно. Женский, но какой- то необычный, хорошо поставленный, красивый. Речь шла о незнакомых людях, о коровах и ведрах молока, о каких-то поднятых зябях и еще бог знает о чем, непонятном, но все равно безумно интересном и увлекательном, мелькали названия " Светлый путь", "Заветы Ильича" и другие, не менее звучные и торжественные. Ильича я, конечно, знал, и часто спрашивал у мамы: "Мама, я, когда вырасту,- буду Лениным?"- На что мама отвечала: "Конечно, будешь" и меня это радовало.
Отец. Папка мой был высокий и как слышал, женщины говорили маме - красавец. Подозревали, что с Прибалтики, но отец был из репрессированных финнов. Светлые волосы он забрасывал кивком головы со лба назад, и они рассыпались на две стороны к вискам. Глаза были синие, взгляд смешливо - строгий, проницательный, со светом. Знал, кажется мне до сих пор, все на свете, а уж стихов сколько,- просто поразительно.
Пятая графа и ссылка не помешали отцу получить в двадцать пять лет орден за строительство Куйбышевской ГЭС. Орден мне нравился,- люди со знаменем,- "Знак почета" и я всегда просил отца надеть на пиджак орден, но он посмеивался и носил лишь орденскую планку.
Тем временем радиожурнал закончился и пришел папа. Я ему доложил, что мама все приготовила, и мы стали собираться в баню. Отец укладывал в фибровый чемоданчик с металлическими уголками белье, банные принадлежности. Мне доверялся веник, и мы отправлялись.
Баня была одноэтажная, из красного кирпича. При входе в кадке стоял фикус, вдоль стены подковой изогнулся прилавок, за которым продавался сок в стеклянных конусных колбах и газировка с малиновым сиропом по четыре копейки. Рядом предлагалась всякая необходимая всячина от мозольной жидкости до жидкого дегтярного мыла в стеклянных пузырьках.
Очередь была всегда. Стояли когда час, два, другой. У входа в раздевалку сидел на стульчике банщик в белом, влажном халате, наброшенном на щупленькое тело, стояла тумбочка, поодаль, на солдатской табуретке оцинкованный бак с прикрепленной длинною цепочкою, кружкой с отбитой эмалью. Зеленой краской на баке было выведено "ВОДА". Пахло сырыми вениками, деревом, то и дело доносилось из разных уголков: " Банщик! Девятый! Тридцать второй!.." Банщик, из бывших фронтовиков, прихрамывая, спешил и огромным ключом открывал ящики.
В моечной или как иногда говорил отец, в мыльной, было приглушенно- гулко, ходили мужики с тазиками, кто- то прикрывался стыдливо тем же самым тазиком, но потом, освоившись, растворялся среди себе подобных.
Ошпарив пару раз каменную скамейку, отец замачивал веник, а я, набрав в таз воды, ставил в него другой и начинал раскручивать, и вода разбегалась по стенкам тазика. Наконец, распарив веник, мы с отцом шли в парилку. Он надевал шапку - ушанку, завязывал ее под подбородком, затем, сунув руки в брезентовые рукавицы, лез на верхнюю полку. А там был сущий ад! Слышались хлесткие удары, вскрики и стоны, иногда натужено выбрасывалось: "Давай! Давай! Хорошо!.. охи и ахи, незлобиво ронялось бранное словцо, но не оскорбительно, а лишь от удовольствия и измождения. Из парилки выскакивали. Темно- красные, глаза ошалелые, белки уже были не чисто - белые, а затуманенные. Опрокинув на себя несколько тазиков холодной воды, мужики чуть не ползком собирались в предбаннике - раздевалке, рассаживаясь около своих шкафчиков под номерами.
Я сидел вместе с ними, слушал их разговоры, с интересом рассматривал сидящих. Помню, меня поражали люди с татуировками. Там были и змеи, обвивавшиеся вокруг мечей и кинжалов, и пробитые стрелами сердца, витиевато - красивые надписи. Но особенно меня поразил один дядька. Во всю грудь, расправив крылья у него был наколот орел, держащий череп. На коленях синели звезды. На некоторых мужиках виднелись рубцы от ранений, грубые, как бы шитые внахлёст. Руки у всех были сильные, натруженные, жилы вздувались под кожей, словно пеньковые канаты, узловатые и неровные.
Через пару часов мы собирались домой, чистые, кожа и волосы скрипели под пальцами. В воздухе пахло свежим мужским духом, пивом и размокшими газетами. У некоторых, под коленями, обхватывая икры, смешно болтались мужские подтяжки, так как носки были без резинок и поддерживались с их помощью. Кто- то обсыпал стопы ног белым порошком, но отец никогда. Особое неудобство мне доставляла майка, которая скручивалась на спине и никак не хотела расправляться. Но наконец, одевшись и распрощавшись с сокупельниками, мы отправлялись домой. Выходили из теплой бани. В лицо ударял холодный ветер, обгрызенные завязки на шапке по дороге замерзали, заменяя мне леденцы. Мы шли вдвоем. Отец не держал меня за руку. Говорил: " Иди сам". Он знал жизнь. A я про себя произносил: " Земл-я!.. и Лю-ди!"
сентябрь, 2011