ГЛАВА 14
Шел 1923 год. Герман, воспользовавшись политикой молодого советского государства, наконец, признавшей капиталистические стимулы, которые должны были поднять экономику голодной, разрушенной страны, открыл свой винно-водочный магазинчик на тихой окраине Михайловска. Поторговав некоторое время, он скопил небольшой капиталец и перебрался на главную улицу города. Место жительства новоявленный буржуй в законе поменял тоже. И теперь супруги Мороз жили в небольшом уютном особнячке в самом центре.
В девятнадцатом году у них родился сыночек, коего назвали в честь убитого дедушки – Антоном. В двадцать первом – доченька – Анна. Но на этом Улюшка останавливаться не собиралась, а потому снова забеременела и ждала вот-вот пополнения семейства. Герман нанял домработницу – толстую девицу Глашку, которая готовила, стирала, мыла полы и неизменно лезла в дела хозяев.
– Монархия, буржуи проклятые, – ковыряя в картофелевидном носу, пространно рассуждала служанка в кругу своих оживленных разновозрастных товарок, – неизменно повымирают, как вымерли некогда мамонты, ибо только мы, правящий рабочий класс, имеем полное право решать – кого судить, а кого миловать.
– А Господь? – однажды подслушала пересуды домработниц Ульяна и удивилась необыкновенной осведомленности пролетарок.
– Его нет! – энергично замотала головой Глафира и покрутила коротким, толстым пальцем по своему лоснящемуся от кожного сала виску. – Религия – опиум для народа!
Уля не спорила, она предпочитала не спорить с представителями гегемонии, ибо это неразумное действо было обречено на провал. Да и пойди, найди сейчас покорную, исполнительную прислугу!
Был вечер, когда Улюшка взяла ребятишек за руки и пошла на работу к мужу. В магазинчике стояла высокая полная дама, одетая по последней нэповской моде. Она тыкала пальчиком с красным длинным ногтем на ряд бесконечных переливающихся разноцветным содержимым бутылок, и что-то надменно выговаривала помрачневшему от ее тирад Морозу.
Уля остановилась. Мгновенная слабость овладела всеми ее членами, руки ее задрожали.
Нервная женщина тоже почувствовала, что находится в зале не одна. Она медленно обернулась, и широко распахнула густо подведенные черной краской глаза. Уленька не могла ошибиться! И разве можно обмануться, когда видишь рядом с собою старшую, такую далекую и такую близкую, сестру!
– Мотенька, милая! Как я рада, что нашла тебя! – бросаясь в объятия близкой родственнице, невольно вскричала Улюшка.
Дама отстранилась и испытывающе вгляделась в странную беременную бабу, держащую за руки двух маленьких ребятишек, посмевшую назвать ее, комиссаршу Матрену Васильевну, просто по имени.
– Не узнаешь? – огорчилась Ульяна и понуро опустила голову.
Краем глаза она увидела, как дернулся ей навстречу муж, как застыли в недоумении ее горячо любимые малыши.
– Ах, это ты…., – минуя паузу, разочарованно протянула пришедшая, и мгновенный багровый румянец окрасил ее полные, и без того нарумяненные, щеки.
От дамы нестерпимо пахло духами «Красная Москва» и еще чем-то неизведанным, чего никогда не чуяла Уленька.
– А это – твои отпрыски? – сухо поинтересовалась Матрена, опуская холеную ладонь на голову насторожившегося Антона. – Ты замужем?
– Да, – пролепетала Уля и как-то особенно остро осознала, что пропала.
– И кто он – твой плодовитый супруг? – крупные белые зубы сверкнули в хищной улыбке и спрятались в ярких, сочно напомаженных губах.
– Он перед вами, сударыня, – холодно поклонился Мороз, и с достоинством вышел из-за прилавка.
Мотя нежно улыбалась, и она, явно, фальшивила. Протянув руку для поцелуя, она вскинула к потолку двойной подбородок и неопределенно хмыкнула.
Что означал этот неприятный звук, понятно не было. Но означал он что-то недоброе, и Уля попятилась к двери, инстинктивно понимая, что пришел конец ее счастью.
– Мой муж – Григорий Ефимович Иванов, – испытывающе поглядела на родственницу старшая сестрица и снова выждала паузу. – А ты, значит, не сгинула? Странно, что мы до сих пор не встретились. Кстати, как зовут твоих отпрысков?
Слово «отпрыски» начинало Уленьку раздражать, но она твердо решила не показывать своих истинных чувств, так как человек, стоящий перед ней не был ее другом, хотя и родила их одна и та же женщина.
– Мальчик – Антон, а девочка – Аннушка, – прошептала молодая мать и еще сильнее прижала к себе детей.
– Приходите к нам в гости, – очнулась Матрена и назвала Уле свой адрес. – Я познакомлю вас с супругом.
– Всенепременно, – влез в разговор Мороз, и непонятно было, насмехался он или злился.
– Ждем, – усмехнулась старшая Назаровская дочка и, круто развернувшись на высоких каблуках, пошла вон из того уютного безмятежного мирка, который с таким трудом создала Уленька.
– Что с тобой? – испугался Герман, бросаясь к своей Белой Лилии. – Тебе плохо?
Ноющая боль внезапно вонзилась в тело женщины, захватила его в плен и сжала так, что посыпались из глаз искры. Закрывая от неизведанного врага живот руками, она упала, скорчилась в судороге, а затем затихла и погрузилась в сладкое и такое спокойное небытие.
– Черт возьми, – твердила между тем Матрена, спускаясь по пологой улице навстречу своему шикарному дому, который гордо высился среди других построек зажиточных в свое время горожан.
Большая часть особняков, потерявших своих именитых владельцев, спешно убежавших за границу, посаженных в тюрьмы или расстрелянных, обреченно приняла новых хозяев, проживавших ранее в кособоких хижинах на окраине Михайловска.
– И зачем я пошла за водочкой? – поднимаясь по крутым ступеням, продолжала ворчать женщина. – И все этот Андрюха! Видите ли, выпить ему захотелось! И куда подевалась моя извечная мудрость? Пригласить в дом классового врага! Впрочем…
Впрочем, почему бы ни показать этому классовому врагу свои просторные, шикарные апартаменты, доставшиеся им после купца Андреева, и не похвастаться его роскошной мебелью? А благоверный у Матрены не то, что Улькин лавочник!
Скинув шубку, Матрена кликнула прислугу, которой обзавелась, когда стала супругой первого секретаря райкома, то есть, самого уважаемого человека в городе.
Та прибежала и помогла госпоже сбросить легкую, стильную, из настоящей кожи, обувку.
«Пусть посмотрит, – рассуждала Мотя, глотая сдобренный лимоном цейлонский чаек, – кто я, а кто Улька со своей глупой красотой. Пусть почувствует разницу в положении. И тогда, может быть, она, уважаемая Матрена Васильевна, великодушно простит сестре ее смазливую мордочку и досадную молодость».
– К вам гости, – мелькнула перед хозяйкой благоговеющая служанка. – Андрей Иваныч пожаловали.
То, что Брыль запросто заходил к жене самого Иванова, никого особенно не удивляло. Еще бы – сам председатель райсовета! А рыбак рыбака, как говорят, видит издалека. То, что комиссарша закрывается на ключ с именитым гостем в супружеской спальне, видела только ревностная служанка, но она, восхищаясь своей прекрасной госпожой, молчала в тряпочку и преданно заглядывала в глаза ее высокопоставленным любовникам. Григорий, памятуя о высоком чине соперника, тоже держал язык за зубами и затаенно ждал случая отомстить зарвавшемуся конкуренту.
Цыган ворвался ветром в гостиную и, благоухая одеколоном, принес с собой букет роз и сладкую истому к еще вчера запланированному хозяйкой дома страстному свиданию.
– Мотенька, – вдыхая аромат «Красной Москвы» любовницы, пылко прошептал он. – Соскучился я по тебе, зазнобушка. Пойдем в постельку, пока Харитошка в кабинете сидит.
Харитон Крышкин был его замом. Верным замом, цепным псом, которому можно поручить даже легкий шантаж с целью привлечения буржуазных капиталов в широкие пролетарские карманы. Это надо было ценить.
И Брыль ценил своего подчиненного путем выплаты ему части заработанных вместе денежных средств. Правда, с некоторых пор Крышкин женился на дочери простого пекаря, да, черт с ним, Харитоном, добровольно взявшим на себя пригибающую низко к земле семейную обузу. Вот он, Андрей, поступил иначе. Скапливает потихоньку нэпманские денежки и ходит удовлетворять свои естественные потребности к чистоплотной, проверенной у докторов, бабе, которая, к тому же, абсолютно бесплодна.
– Иди ко мне, – нетерпеливо стаскивая с себя короткое новомодное платьице, томно призвала Мотенька и с улыбкой раскрыла пухлые, благоухающие дорогим парфюмом, объятия.
Фельдшерица протирала самогоном руки и что-то тихо говорила Герману. Где-то тоненько жаловался на несправедливую голодную жизнь брошенный на произвол судьбы котенок, и голосили на улице юные горожане.
– Улюшка, – обрадовался Мороз, когда увидел, что жена открыла глаза. – Улюшка, у нас родилась дочка. Красивая, здоровая дочка, очень похожая на тебя.
Он отошел от кровати и, минуту спустя, принес Ульяне попискивающий кошачьим голосом сверток. Откинув уголок конверта, родильница вскрикнула от неожиданности. На нее с любопытством смотрело голубоглазое и белокурое существо, вылитая Ульяна Назарова в возрасте менее одного дня.
Как прошли роды, Уля помнила смутно. Дикая боль, не отпускающая ее тело ни на миг, неожиданно уступила место непревзойденному блаженству, награде за усердно и качественно выполненное дело.
– Назовем ее Ядвигой, в честь моей безвременно погибшей матушки, – переводя сияющий взгляд с одной представительницы прекрасного пола на другую, предложил Мороз. – Согласна?
Уля была согласна. Она благодарила за дочь Пресвятую Богородицу и просила ее помощи, которая нужна всякому смертному, живущему на грешной и жестокосердной земле.
– Пора кормить новорожденного, – прервала их диалог фельдшерица и, бесцеремонно задрав на родильнице подол больничной рубахи, вытерла ей белые груди дурно пахнущим самогоном.
– Фу! – сморщила нос Лилия.
– Это надежнее, чем спирт, продающийся в лавке вашего муженька, – стрельнув глазами в новоявленного папашу, улыбнулась акушерка и, круто, по-военному, развернувшись, пошла вон.
Полина росла не по дням, а по часам. В свои шесть лет девочка бегло и выразительно читала Библию, что не мешало ей после одоления святых писаний переходить на древние языческие манускрипты. Она, с забавным, сосредоточенным видом нашептывая всевозможные заговоры, одиноко бродила по лесу в любое время года и суток, что не воспрещалось строгой некогда бабушкой, а дома, забыв про свое завидное положение колдуньи, самозабвенно скакала, словно ретивая озорная обезьянка.
– Наташка, – повизгивала от переизбытка энергии Полюшка и со всего маху прыгала на плечи старшей, как она считала, сестре.
Кирк, поломавшись и поважничав, присоединялся к шаловливой возне домочадцев и громко каркал, когда те, шутя, дергали его нос.
А Марфа была счастлива. Она впервые за несколько десятилетий была счастлива, а потому не бранилась и не ворчала, а с улыбкой наблюдала за девочками, которых самозабвенно полюбила.
А однажды, когда колдунья спала, а Наталья пошла за травами на ведьмино болото, пробрался в лес Еремей Красулин. Увидел он невероятной красоты девочку, и про Полину узнали в Сорокине. Говаривали, что похожа юная лесная ведьма на Груньку проклятущую, исчезнувшую из села после гражданской войны, где полегло значительное число сорокинцев. Грешила Аграфена, грешила, переспала, поди, со всеми молодыми да видными мужиками, а затем хворь какую-то срамную подхватила. Уехала, якобы, в больницу и нет вдовы Василия до сих пор.
– Что за семейка эта Назаровская, – судачили по вечерам односельчане. – Никого из них в деревне не осталось. Грят, правда, Матрена за большим начальником живет, да Улька без конца детей лавочнику рожает.
Слушает их речи Тиша Баранов, слушает, да густые брови хмурит. Тяжело ему над людьми верховодить, да только деваться некуда: укатил дружок закадычный Колька Саврасов аж в саму Первопрестольную. Пишет оттуда, наказывает крестьянское добро беречь. А Ульяна, почему не досталась она ему? Почему другому верной бабой стала? И голубка Наталья давно уж померла…. А ведь не было бы жены умнее, преданнее и лучше на свете! Упустил он, кажись, свое счастье. А улетевшего не вернуть. На деревне же девки одна тупее другой. Не нравятся Тише эти девки.
– Окстись! – заорал кто-то за спиной председателя сельсовета, – Окстись, дурень! Косолапый, отчего-то выкарабкавшись из берлоги, Еремку Красулина задрал! Вусмерть!
Фома Еремин нервничал. Дрожащими руками он комкал свою драную серую шапку из неизвестного никому меха и нетерпеливо подпрыгивал.
– А детишек у него трое осталось! – по-детски всхлипнул односельчанин и воспаленные от недосыпания глаза кулаком потер. – Кто их кормить-поить будет? Горе то, горе какое!
– Советская власть не оставит никого в беде, – взял себя в руки Тихон, и заплакала его душа, будто потеряла самого дорогого в мире человека. Да и как не дорогого! Каждый сорокинец – близкий и родной человек! А тут – Красулин… Толковый мужик был, да после смерти Дарьи сник совсем. Все по хозяйству делал, а сам думу горькую думал. Теперь вот… восьмилетняя Машка, одиннадцатилетний Егорка и пятнадцатилетний Петька остались сиротами полными, будь не ладен медведь этот!
– Тишенька, – прибежала из дома запыхавшаяся Маруська Баранова. – Тишенька, маманя с папаней тебя к себе требуют.
«Хороша его единственная единородная сестрица, да не сватается к ней никто», – влезла в голову неуместная сейчас мысль. – Засматривалась она на Саврасова, но тот на Улюшку больно зарился».
– Идем, – ткнул в бок председателя Фома Еремин и, не обращая внимания на девку, потопал вслед за начальством в опустевший дом погибшего Красулина.
Похороны прошли спокойно. Уже привыкшие к смерти бывшие деревенские плакальщицы, угрюмо вытирая платочками сухие глаза, стояли в стороне и искоса наблюдали за хлюпающей носом Машкой Красулиной. Она пристроилась между двумя старшими братьями и тонко подвывала, словно старая, битая бездушным хозяином, собака.
«Возьму их к себе», – внезапно пришло решение к Тихону, и он, мягко ступая, подошел к осиротевшим детям.
Словно уловив мысли председателя, Машка с надеждой посмотрела на Баранова и доверчиво прижалась к его сильной, надежной руке.
«А как же личная жизнь? – осведомился кто-то внутри Тиши. – А как же любовь»?
– Надоть безотлагательно идти в лес, – нарушил всеобщее молчание Фома Еремин и бросил горсть русской землицы на могилу бывшего друга. – Не ровен час, еще труп будет.
– Я убью шатуна, – сжал мощные кулаки рослый Петр. – Завтра же!
– Повремени до весны, милок, – ткнул его в бок Илья Безухий, – гляди, душегуб вспять в берлогу забрался, а та-ма….
Круто развернувшись, уже старший Красулин поспешил домой, где сельчане, получив необходимые продукты от колхоза, готовили помины по его отцу.