Глава 18
Слухи о самоубийстве нищенки облетели весь Михайловск. Говорили, что болела она срамной неизлечимой болезнью, но лечиться не желала, а умышленно заражала мужчин различного возраста и социального положения. Говорили, что будто бы была христарадница дочкой настоящей столбовой дворянки, которая измывалась над простолюдинами, самолично секла дворовых и отнимала у бедных ребятишек последний кусок хлеба. Да мало ли что болтали. Только жильцы заезжего дома знали, кто на самом деле угомонился на городском кладбище, да не афишировали то, чтобы не привлекать к себе навязчивого всеобщего интереса. Газета «Михайловский рабочий» сей случай обошла вниманием, так как происходило подобное сплошь и рядом.
А Григорий ликовал. Политика главного редактора «Правды» Бухарина, пропагандирующая НЭП, как цикл последовательных экономических мероприятий по выходу из кризиса, потерпела фиаско, и снова восторжествовали высокие идеи социалистической революции, во имя которой сложили головы настоящие коммунисты. Глянь, и соперник, торгаш Мороз не удержится на поверхности, а упадет в пропасть. А тогда… Что будет тогда, Иванов не знал, так как большевистский билет не позволял члену партии менять спутников жизни.
А Матрена стала мужу противна. Ее сытое круглое, как масляный блин, лицо раздражало настолько, что хотелось уйти в лес и выть на луну. Как собака. Не волновали ее многочисленные измены, не беспокоила ее показная любовь. Григорий приходил домой после десяти часов вечера, не чувствуя вкуса, съедал прилежно приготовленный ужин и заваливался спать, не обращая внимания на Мотькины фальшивые призывы. И каждый раз, погружаясь в сон, он вспоминал Улюшку, мысленно целовал ее чувственные алые губы, тискал, несмотря на роды, девичьи бедра и задыхался от нежности и восторга.
«Выходит, врал я тогда Улюшке про то, что женюсь на ней, – сосредоточенно думал секретарь райкома и с усердием надраивал щеткой большие белые зубы, чтобы выглядеть привлекательным в глазах слабого, немногочисленного на работе, пола. – Ну а что если оженить на Матрешке цыгана Брыля? Только не захочет, хитрый чертяка, не выгулялся еще».
Иванов покорно брал у супруги завернутый в бумагу обед и шел на службу, досадуя на весь этот лицемерный мир, в котором надобно притворяться и слыть честным семьянином, а после многочисленных собраний и совещаний, неизменно направлялся к дому лавочника Мороза, чтобы издали полюбоваться на чужую жену, хлопочущую подле чужих детей. Не могла распутница Матрена родить Гришке наследника, а если б родила, то от кого? И это тоже повергало мужчину в уныние.
«Прожить жизнь и не заиметь продолжателя рода», – кусая бескровные губы, расстраивался одинокими воскресными вечерами несостоявшийся папаша и вновь, и вновь начинал ненавидеть зажравшуюся вторую половину.
Но однажды планы Григория рухнули. Крепко пожимая руку главному партийному работнику, Брыль сообщил ему великолепную, по его мнению, новость. Бывший лавочник Мороз назначается им руководителем большого центрального гастронома.
– Ничего-ничего, – отходя от жениного полюбовника и обтирая взмокшие ладони о модный шерстяной пиджак, пробурчал тогда под нос секретарь райкома, – когда-нибудь обязательно проворуется торгаш и угодит в каталажку. А уж я с него глаз не спущу.
Но Герман Антонович не проворовался. Он оказался на высоте даже тогда, когда ему предложили взятку в годовое жалованье. Примите, мол, уважаемый, на склад слегка просроченный товар, а мы вас не обидим. Нахмурил директор магазина брови, проткнул колючим взглядом посетителя и, не церемонясь, выгнал его из своего кабинета. Ладно, мили-цию не позвал.
– Уничтожить! – потерпев фиаско, приказывал своему подчиненному разъяренный Григорий Ефимович. – Увезти в бани, напоить и сфотографировать с голыми девками!
– Не желает, и все тут, – докладывал грозному начальнику несостоявшийся взяткодатель. – Пробовали, и не раз, Не под руки же его вести, бульбаша настырного!
Надо было срочно спасать положение. И Иванов придумывал все новые и новые пакости, только корабль по имени Мороз оказался непотопляемым. Да и соперник Брыль очутился на стороне лавочника. Он стрелял беспросветными цыганскими очами в облаченного властью рогоносца и мстительно поджимал губы.
– Женился б ты хоть на моей жене, – как-то тихо, просительно проговорил Гришка. – Любишь же.
– Люблю? – расхохотался Андрей Иванович и дверь плотно закрыл, чтобы секретарша не услышала. – Охомутать меня хочешь, чтоли? Не выйдет, дружище!
Он хохотал около пяти минут, а его высокопоставленный посетитель сидел, нахохлившись, в кожаном, доставшемся от миллионщика Коновалова, кресле и проклинал в душе молодого удачливого конкурента.
«Улюшка, – стискивая мощные челюсти, клялся меж проклятиями секретарь райкома. – Все сделаю, чтобы ты моей стала, иначе не жить мне на белом свете».
А Улюшка растила своих детей и не мыслила о том, что внушает мужчинам какие-либо чувства. Герман приходил к ней каждый вечер, и она, при помощи первенца, накрывала на стол, а сама усаживалась рядом и смотрела, как любимый с аппетитом поглощает самолично приготовленные ею блюда. Прислугу Морозы рассчитали, так как Глашка, познакомившись с угрюмым низкорослым парнем, поступила на службу на недавно построенный завод. Но Уля не растерялась, она распределила домашние обязанности между взрослеющими детьми, а сама помогала им и неизменно хвалила малолетних работников за безупречный труд. Все было бы хорошо, только глава семейства стал приходить домой подавленным, хотя старался не волновать свою благоверную.
– Увольняйся, – чувствуя, что муж что-то скрывает, не раз говаривала ему Уленька и, представляя свою возможную одинокую жизнь, вытирала кружевным платочком взмокнувшие внезапно веки.
– Не могу, – резко отрезал Герман и, устыдясь собственной резкости, крепко обнимал поникшие плечики женушки.
Как же любил он спутницу своей жизни, немыслимой без этих покорных и все понимающих глаз, без веселого смеха детей, в которых была половина и ее, Уленьки, крови! И как же боялся потерять семью!
«Может, уехать к тетке? – порою рассуждал сам с собою глава семейства. – Но в родной Беларуси та же напряженная обстановка, как и по всей матушке России».
«Там нет Гришки, – услужливо подсказывал ему разум. – Не принесет тебе счастья близость облаченных властью родственничков, не скрывающих своих интересов».
«Я их не трогаю, – упиралось непокорное сердце Германа, упрямо не верящее в подлость близких людей. – Здесь родина моей Белой Лилии, а дома и стены помогают».
И он понуро шагал на нелюбимую работу, так как эту работу доверила ему вездесущая партия, которая, настоятельно требуя у директора гастронома незамедлительно вступить в стройные ряды ее членов, приказывала и карала.
А однажды, поздним вечером, когда Мороз собирался в родные пенаты, местная красавица Кира без стука вошла в кабинет директора и, удобно расположившись на стуле, оголила перед опешившим от неожиданности начальником округлые пухлые бедра.
– Уходите, – отворачиваясь от продавщицы бакалейного отдела, металлическим голосом проговорил патрон. – Если будете позволять себе такие фокусы, уволю.
– Не уволите, – дерзко рассмеялась женщина и, будто спохватившись, стремительно выбежала вон.
Она верила, что писаный красавец Герман Антонович обязательно повысит ее, если она охмурит своего сурового шефа. И обязательно пошлет на курсы английского языка, который простая девушка из пролетарской семьи давно мечтала выучить, дабы быть бдительной в битве с англоязычными врагами. К тому же, Мороз нравился всем представительницам прекрасного пола, и каждая мечтала о том, чтобы лечь с ним в постель.
– Ты чего? – поинтересовалась у совратительницы уборщица тетя Тося. – От него, чтоли?
– От него, – хихикнула Кира и, подкрасив у коридорного зеркала предусмотрительно вытертые загодя губки, гоголем вышла из магазина.
Слух о неверности директора гастронома стал вольготно гулять по городу. О его проступке с большой охотой говаривали в бесконечных очередях, дарованных новой политикой государства своим законопослушным гражданам для их счастливой жизни. Болтали про распутство Мороза и на тесных коммунальных кухнях и даже в супружеских постелях. Уля сплетням не верила. Она прятала от горожан обведенные бессонницей глаза, старалась незаметно прошмыгнуть мимо дородных тетушек, язвительно улыбающихся ей вслед. Но Герман понял, что ему объявили войну.
– Увольняйте по собственному желанию, – тщательно продумывая скорый отъезд их Михайловска, самолично протянул заявление об уходе директор магазина.
– Что случилось? – всполошился Андрей Брыль и, вскочив со стула, быстро приблизился к подопечному.
– Уезжаю, – глухо проговорил Мороз и мысленно попрощался с председателем исполкома.
– Бросаешь, как трус, передний фланг классовой борьбы? – разъярился внезапно цыган. – Хочешь прослыть врагом народа?
– Не хочу, – растерялся от неожиданного натиска Герман. – Но при чем здесь классовая борьба?
– Каждый из нас борется с недорезанными буржуями на своем месте, – продолжал ораторствовать Андрей Иванович. – Посмотрите на дезертира, возомнившего себя несправедливо обиженным!
С этими словами он распахнул дверь, и группка товарищей с изумлением уставилась на отступника, посмевшего изменить революционным идеалам.
– Тебя поймает НКВД, – приглашая в свидетели безропотные народные массы, пригрозил потомок конокрадов. – А детей твоих….
Вещатель остановился.
Что будет с Антошкой, Аннушкой и Ядвигой, Мороз догадывался, а потому проявил слабость и забрал из рук оратора свое заявление.
– Не получилось, – пряча пристыженные глаза от нетерпеливо ожидающих новостей домочадцев, громко объявил глава семейства. – Придется смириться со сплетнями и продолжать жить дальше в этом аду.
– Не расстраивайся, – бросилась к мужу обрадованная известием Ульяна. – На чужой роток не накинешь платок.
– У-р-ра! – подпрыгнул на месте единственный их сын. – Завтра покажу Петьке, где раки зимуют!
– Не смей, – набросилась на вояку Улюшка. – Почешут языки, почешут, да увидят, что мы на них не обращаем внимания, надоест, забудут и переключатся на других.
Уля оказалась права. Кира исчезла в неизвестном направлении, а михайловцы, уразумев, что семья не распалась, постепенно успокоились и вновь начали заискивать перед бывшими жертвами словесной травли.
Брыль видел в Морозе своего защитника. Перед кем, он и сам не знал, но принципиальность и порядочность белоруса забавляла цыгана настолько, что он ни за что на свете не желал с ним расставаться.
«Необходимо себя окружать эдакими честными людьми, – с усмешкой наблюдая за амбициями бывшего парикмахера, который и подослал эту девку к Герману, приходил к выводу председатель исполкома, – тогда и предательства страшиться нечего».
А измена могла быть, пусть не сегодня, но завтра уж обязательно. Не зря в верхах казнили и миловали одного за другим. Ладно, высокопоставленных политиков, но при чем здесь рядовые исполнители чужой воли? Вон и самого Ленина подстрелили! А уж Сталин себя в обиду не даст, правильный мужик попался! Недаром доказал обществу Иосиф Виссарионович на примере шахт Донбасса, руководимых вредителями, что идея классового мира и сотрудничества, лежащая в основе НЭПа, – ни что иное, как самая обыкновенная утопия.
Так называемая любовь с распутной Матреной начинала Брылю надоедать и, одинокими вечерами осмысливая свое сиротливое существование, он начинал подумывать о женитьбе. Ходил по улицам и заглядывался на молодых женщин, среди которых попадались одни страхолюдинки. А перед его глазами неизменно стояла мать, погибшая от шальной пули белогвардейца. Она всего лишь шла по воду и любовалась буйным украинским летом. Зачем стрельнули в нее квартировавшие в селе белые, никто не понял, но говаривали, что приглянулась Земфира их поручику, да отказала оному, так вот сластолюбец и решил отомстить независимой и гордой крестьянке.
Андрюхе тогда было семнадцать лет. Он рос без отца, поселкового кузнеца, утонувшего по-пьяни на рыбалке, ревностно оберегаемый от невзгод милой матушкой, на которую заглядывались все окрестные мужики. Земфира была цыганских кровей, но, вопреки воле родителей, вышла замуж за пригожего украинца Иванко по большой и страстной любви. А после гибели горячо оплакиваемой матушки, подался сирота в красную армию. И не знал бедолага пощады, когда стрелял в классовых недругов, мстил им за смерть женщины, которая стала для него олицетворением целомудрия, красоты и добра.
– Мама, мамочка, – время от времени доставая из кармана пробитую шальной пулей фотокарточку, с грустью шептал Андрей Иванович, – если б попалась на моем пути женщина, похожая на тебя, все отдал бы за эту встречу: чин, дом, привилегии.
Но однажды, когда глава местной номенклатуры решил зайти за куревом в гастроном, в дверях он столкнулся с ослепительно красивой блондинкой. Да, она не была брюнеткой с жгучими черными очами, бледная, будто обескровленная, с голубыми глазами и тонкой осиной талией, неизвестная особа явилась загадкой для искушенного в любви казановы. Что-то далекое, из времен боевой молодости, промелькнуло в памяти Брыля, промелькнуло, да в мгновение ока растаяло.
– Кто она? – оглядываясь на прекрасную незнакомку, дрожащим голосом поинтересовался он у молодой, рыжеволосой продавщицы из рыбного отдела.
– Ульяна Васильевна то, законная супружница Германа Антоновича, – ответила девчонка и скромно опустила огненные ресницы. – Стережет Мороз ее от посторонних глаз, как Кощей Бессмертный Василису Прекрасную.
Андрей был прослышан о большой и дружной семье упористого белоруса, а потому тяжело вздохнул. Но, разве не может стать пылкой любовницей мужнина жена, ведь не урод же он!
– Кстати, она – родная сестра всем известной Матрены Васильевны Ивановой, – доложила меж тем всезнающая работница прилавка. – Но не любит родственницу Матрена Васильевна.
– Почему? – вспыхнул от известия Брыль.
– А шут его знает, – сморщила конопатый носик златовласая дева. – По-видимому, это – тайна за семью замками.
«Надо подключить к разведке знакомых милиционеров, – круто отворачиваясь от болтушки, молниеносно принял решение цыган, – авось, разведают, что почем.
Но служители правопорядка лишь плечами пожали. Не располагаем информацией, мол, криминальных сведений ни о чем не имеем.
Сведения о странных взаимоотношениях сестер могли дать соседи Морозов, но обращаться к ним было делом недальновидным, а потому Брыль решил пойти к Ульяне тогда, когда уйдет из дома ее благоверный.
«Как чувствовал: не позволил уехать Герману из Михайловска, – чеканя революционный шаг, кривил насмешливый рот председатель исполкома, – и классовую борьбу к слову приплел, хотя партия спокойно обошлась бы без этого ярого представителя советской торговли».
Партия…она была в каждом деле и в каждом вдохе ее верного рыцаря, положившего свою недолгую жизнь на алтарь справедливости и равенства.
Дверь открыли сразу, будто нетерпеливо ждали гостей.
– Кто вы? – отшатнулась от пришельца та самая красавица, которая встретилась Брылю в магазине.
Она заметно волновалась.
– Разрешите войти, – галантно проговорил Андрей Иванович и вынул из-за пазухи букетик настоящих буржуазных цветов, который, таясь, купил у несознательной уличной торговки.
– Вы к мужу? – не уступала дорогу ошеломленная жена Мороза. – По какому поводу? Он еще не пришел, а потому…
Милые ее щечки покрылись розовыми пятнами.
– Местную власть надо знать в лицо, – отшутился незваный гость и склонил курчавую голову в учтивом поклоне.
– Да? – всего-то произнесла женщина.
«Наверное, я тоже произвел на красотку неизгладимое впечатление», – решил цыган и принял высокомерную, но обольстительную, по его понятию, позу.
Блондинку его поведение почему-то успокоило. Она растерянно взяла незатейливый букетик, смущенно поблагодарила, трогательно улыбнулась и отступила на шаг в темноту большой комнаты.
– Хотите чаю с медом и яблочным пирогом? – с врожденной грацией накрывая на стол, преувеличенно вежливо спросила красавица.
– Всенепременно, – хохотнул Брыль и, словно фокусник, торжественно выудил из рукава флакончик дореволюционных французских духов, конфискованных много лет назад у миллионщика Коновалова.
Вот для чего он хранил сие сокровище! Будто всегда знал, что наконец-то встретит ее!
– Ну, что вы! – вспыхнула хозяйка дома и, покрывшись ярким румянцем, кликнула своих отпрысков.
«О, нет»! – наблюдая за шумной детворой, мысленно простонал ухажер и, деловито посмотрев на часы, встал:
– Хотел познакомиться с семейством своего подчиненного, так ли оно предано делу революции, – шутливо проговорил хитрец, одарил детей леденцами и, водрузив заморский гостинец на покрытый белоснежной салфеткой комод, ушел, оставляя после себя стойкий запах дорогой, изысканной парфюмерной воды.
А утром Брыль понял, что более к Морозам не пойдет. Не оттого, что многодетная мать стала ему менее нравиться. А потому, что напомнила эта дружная ячейка общества председателю исполкома его родную семью, где, несмотря на увлечение батюшкой самогоном, царили мир и согласие.