Эту историю мне поведал мой хороший знакомый, славный человек и бывший учитель русского языка Евгений Николаевич ***. Который, кстати сказать, так и не сделал карьеру на поприще педагогике по причине своего доброго и мягкого характера.
Мы с ним не друзья и не приятели - просто хорошие знакомые. С ним интересно разговаривать и общаться: он никогда не противоречит, всегда внимательно выслушивает, одобрительно кивая головой; а если с чем-то не соглашается, то старается мягко возразить или умолкает, не продолжая разговор. При всем при этом имеет свой взгляд на вещи, не подстраиваясь под мнение собеседника.
Однажды, встретившись в парке, у нас зашел разговор о современной школе, о получаемых знаниях, о дисциплине и еще Бог знает о чем. Естественно, все это поругивали по нашей русской укоренившейся привычке. Поругивали учеников, учителей, директоров, начальство и ничегонеделание.
- А хотите, я Вам расскажу одну забавную историю? – спросил он и тут же добавил. – Вы не торопитесь?
- Нет, - ответил я.
Я и, правда, не торопился. Мы сидели в парке на стилизованной под старину деревянной, выкрашенной в зеленый цвет, удобной скамейке с выгнутой спинкой. Было комфортно и тихо. Чугунная, черная, массивная ограда, находящаяся невдалеке, казалось воздушной и ненавязчивой. Осень только началась, и тепло еще не уходило. Хотя слегка возникшая и легкая грусть, по поводу только что ушедшего лета, витала в воздухе и в душе.
Он умолк, немного задумался, как бы настраиваясь на что-то, и начал:
- История произошла во времена распада империи в одной небольшой школе в небольшом городке, где я тогда работал.
Было это…- он слегка запнулся, вспоминая, - лет так ***дцать назад. Я был, естественно, моложе и впечатлительнее. В то время у меня был класс русского языка и литературы, закрепленный за мной. Класс был хороший - светлый, ухоженный, с методической и дидактической литературой, с учебниками, с ТСО - который, кстати сказать, я и создал. В одном из шкафчиков находились мои вещи, инструменты для ремонта и всякая мелочь, в том числе и маленький радиоприемник, который я слушал во внеурочное время.
Так вот, в этом классе проводились всегда педсоветы по причине ухоженности и красоты кабинета.
В один из осенних дней должен был состояться педсовет; уже даже не скажу по какой причине: то ли плановый, после четверти, то ли внеплановый – уже не помню. Помню, что это было после занятий. За окном сыро и неуютно. Поздняя осень с ее неустроенностью, депрессией и долгим ожиданием отпуска становилась затяжной и раздражительной.
Мой рассказчик умолк.
Шумная стайка ярко-разноцветных подростков, расположившаяся на соседней, отдаленной скамейке, привлекала к себе внимание, громко разговаривая, смеясь и толкая друг друга. Они что-то возбужденно обсуждали, восклицая пафосно и неагрессивно матерясь. Мы наблюдали за ними, не комментируя и не возмущаясь их поведением. Все и так было понятно: это их жизнь – другими они быть не могут. В конце концов, они никому, по-большому счету, не мешают.
Вскоре стайка более зашевелилась и быстро исчезла, оставив быстрозабывающееся воспоминание.
- Ну, так вот, - мой собеседник продолжил, - когда к положенному времени все собрались: завучи, учителя, методисты – все ждали начальство, которое по заведенному этикету всегда подходило позже. «Задерживалось» - как говорят.
Сидим и ждем. Естественно все с учебными журналами, кучей бумаг, тетрадей - чтоб не терять время зря. Ждем пять минут, ждем десять минут. Ждем больше. Нет. Народ потихоньку начинает перешептываться, тихо возмущаться. Но не сильно – есть шептуны, которые все слышат, все видят и все передают. Спустя пятнадцать минут приходит секретарша и говорит, что директор задерживается. Я уже сейчас не помню по какой причине: то ли по причине пьянства с друзьями, то ли еще что. Все расслабились и ждут – никто не уходит - попробуй уйди!
Я хочу несколько слов сказать об этом человеке, - он усмехнулся. - Это существо я б не хотел назвать «человеком». Это был беспредельный хам и жестокий человек. Назначили его в школу в результате закулисных гороновских интриг, а правильнее сказать – «по блату». Он никогда не работал ни завучем, ни директором, а был простым учителем истории. Но приглянулся царствующей даме. Кстати сказать, так он и не стал настоящим директором: за все, за что он не брался, никогда толком ничего не получалось. Видно было, что он не справлялся, но царствующая дама поддерживала его. Но и чтоб долго не говорить о нем, замечу, что, в конце концов, им заинтересовалась прокуратура, и его сняли с должности директора. Царствующая дама, позаботясь о нем, пристроила его в высшую школу методистом.
Он всех, кто был у него в подчинении, считал людьми низшего сорта и лохами. Мы уже как-то привыкли к этому слову. Ведь, кто такой лох в современном понимании? Это человек, которого обманули, унизили - это слабый человек. Ему сунули бракованную вещь, что-то недодали или на работе, или в быту. И при этом посмеялись над ним: вот он – лох! И никто не задумается: а почему человек себя так ведет? А может он честнее? Может ему неудобно толкаться и работать локтями? Может ему стыдно быть хамом и нечестным? Посмотрите, что вокруг происходит! Постоянная борьба, постоянная грызня. Почему так мало стало доброты? Лохами можно считать стариков, малоимущих, инвалидов, больных… Да… Вот так…
Я увидел, что мой собеседник взволновался.
- Себя же он считал добрым, хорошим и удачливым.
Ну, так вот, лохи сидели и ждали его.
Впрочем, я сталкиваюсь с подобным явлением не первый раз. Помню еще один случай, когда большой университетский зал был до отказа наполнен преподавателями, студентами, сейчас уже тоже не помню по какому случаю, а ректора все не было. Люди сидели почти час, не смея уйти, оставив все дела, занятия, семьи. А оказалось, ректор задержался на телевидении. Извинился, конечно. Но вот такое отношение. А впрочем, где вы видели нормальных директоров? Менталитет наш русский такой, что ли?
Так вот, за окном серо, тоскливо; погода думает то ли плакать, то ли нет.
Я сижу возле шкафчика с моими вещами и вдруг решаю включить тихонько музыку, пусть поиграет. Достаю приемничек и включаю его. Чтоб не мешать другим, настраиваю его на тихий звук. Шипение, ничего существенного, прогоняю его по диапазонам. Уже даже собираюсь выключить. И вдруг четко и ясно, без помех звучит танго.
Мой собеседник стал негромко напевать:
Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
Мне немного взгрустнулось —
Без тоски, без печали
В этот час прозвучали
Слова твои.
Расстаёмся, я не стану злиться,
Виноваты в этом ты и я.
Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
В обстановке нервного ожидания музыка показалось из другой, хорошей, жизни. Невидимое и неосознанное чувство загипнотизировало всех. Воцарила легкая, прекрасная тишина. Глаза, потянутые поволокой работы, просветлели, заблестели, стали добрыми. Лица оставались прежними, но в них появилась внутренне свечение. Свечение счастьем.
Учителя стали людьми. Просветлели лица и мозги.
Все еще были заняты бумагами, но чувствовалось невидимое единение красотой музыки.
Все они: молодые и не очень, женщины и мужчины, усталые, униженные жизнью и работой – почувствовали себя не беспросветными животными, а людьми.
Он вновь умолк, взволнованный этими воспоминаниями.
- Надо Вам сказать, что даже природа изменилась. Я часто замечал, что коллективная энергия всегда имеет связь с природой. Это можно наблюдать в местах большого скопления народа: в церквях, когда особенно усердно молятся, то сбывается; в армии, в строю, где пропадает индивидуальность, а появляются коллективный разум и чувства, и во многом другом.
Ему, как всякому пожилому человеку, хотелось и нравилось философствовать.
- Так вот, когда мы слушали музыку, даже за окном посветлело, тучи стали реже. Прекрасное чувство связало нас с природой.
- Ты откуда здесь взялась? – спросил мой рассказчик у пятнистой, черно-белой кошки, появившейся неизвестно откуда.
Кошка недоуменно посмотрела зелеными блестящими глазами, мяукнула и, подняв хвост, стала отираться о чугунную ножку скамейки. Если бы она могла говорить, то, наверняка, сказала бы: «Откуда – откуда? Что за глупый вопрос. Я же кошка, которая гуляет сама по себе. Вот». Она вновь взглянула на нас, немного зажмурясь. Затем села на задние лапы и свернула хвост колечком вокруг себя.
- Ну вот, а у меня ничего нет с собой, чтоб тебе дать, - он даже почему-то стал шарить в карманах. Кошка выжидающе глядела на него.
Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая!
Помнишь ли ты, Мурка, наш роман?
Как с тобой любили, время проводили
И совсем не знали про обман…
- Впрочем, я не уверен, звучала ли эта музыка на тогдашнем педсовете, - он улыбнулся.
- Нет ничего, - сказал он кошке и даже для убедительности похлопал себя по карманам.
Кошка еще немного подождала, но видя, что ничем не угостят, повернулась и исчезла под скамейкой.
Я нагнулся и посмотрел под скамейку, но там ее не было. Не было ее и возле скамейки.
- Хм… Загадочные существа эти кошки. Ну, так, я продолжу, если Вы не против.
- Одна мелодия сменяла другую. Не было никаких комментариев, не назывались песни. Что это была за передача – не знаю. Наверно, какой-нибудь концерт.
Вдыхая розы аромат,
Тенистый вспоминаю сад
И слово нежное «люблю»,
Что вы сказали мне тогда.
Зажгли опять во мне любовь,
Ушли и не вернулись вновь.
Но слово нежное «люблю»
Я не забуду никогда.
Моя любовь - не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня.
Но вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня.
Вам возвращая ваш портрет,
Я о любви вас не молю.
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю.
Казалось, что где-то там, в воображаемом далеке, танцуют красивые пары. Мужчины в черных фраках, подтянутые, высокие, с приглаженными волосами и безупречно прямым пробором. Они чуть надменны и холодны. А дамы загадочны, эротичны, в немыслимых ярких платьях, с обнаженными плечами и длинными ногами. Пары влюблено смотрят друг другу в глаза и улыбаются. В их блестящих глазах любовь и страсть. Они знают что-то такое, что известно только им. Это фантастический и такой желанный мир.
Был день осенний, и листья грустно опадали.
В последних астрах печаль хрустальная жила.
Грусти тогда с тобою мы не знали,
Ведь мы любили, и для нас весна цвела.
Каждая мелодия имела свой характер, свою красоту. Казалось – ну вот, лучше уже не будет. Но следующая мелодия была по-своему восхитительна и красива.
Загадочные и красивые пары все танцевали и танцевали. Их тела то сближались в жарком желании, то резко расставались. Яркие женские платья мелькали завораживающе и фантастически.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван...
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна.
И нежно вспоминая
Иное небо мая,
Слова мои, и ласки, и меня,
Вы плачете, Иветта,
Что наша песня спета,
А сердце не согрето
Без любви огня.
И, сладко замирая
От криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня не допета,
Что лето - где-то -
Унеслось в мечту!
В опаловом и лунном Сингапуре, в бури,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на желтой шкуре
Под вопли обезьян.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
Музыка все играла и играла. Из маленького приемника неслось волшебство: танец страсти и любви. Волшебные, зовущие платья трепетали на изящных и гибких телах танцовщиц. А мужчины были непреклонны и красивы.
Спи, мое бедное сердце,
Счастье ведь было случайно.
Прошлое все позабыто,
Мы сиротливо одни.
- То ли тогда, то ли в другое время, глядя на учителей, большинство которых составляли женщины уже далеко не молодые, я думал: куда подевались милые симпатичные девчонки? куда подевалась женская доброта и сочувствие? как они так незаметно превратились в стерв, в училок с циститами и геморроями? неужели они не видят себя со стороны? Или не хотят видеть? Не женщины ли хотят мужчин в школу учителями? А получив, стараются сделать жизнь мужчин дискомфортной и низкооплачиваемой. Парадокс!
Сказать, что они ненавидят работу – будет неверно. Они к ней привыкли и равнодушны, как привыкли к мужьям, у кого они есть. На пенсию тоже не уходят – что делать дома? Да и зарплата и взятки помогают существовать.
Вы думаете, что учителей любят? Идет постоянная война между учителями и учениками, между родителями и учителями, между начальством и учителями, между самими учителями. И все друг друга ненавидят. Используются различные методы борьбы: открытые и закрытые конфликты, наушничество и жалобы - да много всего. Самое поразительное - как бы не менялись люди, все остается по-прежнему… Это система…
А вы знаете такой известный прием, когда искусственно занижается оценка для того, чтобы назначить платные индивидуальные консультации? Не заплатит – понизят оценку, заплатит – все будет хорошо. И все об этом знают и молчат… Почти как у Чехова: необходимо, чтобы у каждого чиновника, учителя, медика, полицейского стоял человек с молоточком и бил по голове. Ну да ладно… Это из области фантастики. И тогда и сейчас.
Продолжу свой рассказ.
- А Вы это делали? – перебил я его.
- Конечно, делал. По-крупному, конечно, нет - было стыдно.
Видно было, что ему неприятен этот вопрос.
- Вначале брал подарки, коньяк, шоколад. Потом перестал. Я стал говорить: если желаете отблагодарить, то подарите, после выставления отметки, если захотите. Так что Вы думаете? – перестали вообще дарить; зачем? если оценка уже выставлена. А я и рад – на душе спокойнее.
Нельзя быть в системе и не быть запачканным системой. Все об этом знают.
Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой,
Всё для тебя — и любовь, и мечты…
Счастье мое — это радость цветенья весной,
Все это ты, моя любимая, все ты.
Небольшой серо-полосатый воробей шустро запрыгал возле нас. Скок-скок, скок-скок.
- Чирик – чирик, - то ли что-то сказал, то ли спросил он, поглядывая одной стороной и одним глазам на нас.
И не дождавшись ответа, запрыгал еще шустрее, поклевывая что-то одному ему ведомое на земле. Скок-скок, скок-скок. Но, очевидно, ничего интересного здесь не было, и, вспорхнув, он полетел куда-то вверх.
- Ну и чем все закончилось?
- Чем и должно было закончиться: пришел директор, и началась работа педсовета.
«Во, ****ь!» - тихо выругался я тогда и выключил приемник.
Тяжелый гнет школы придавил людей снова к бумагам. Никто ничего не говорил. Была тишина, как и прежде. Но это была уже другая, угнетающая и вязкая, тишина. Та, прекрасная и легкая тишина, разбилась, как хрустальная ваза, превратив радужное произведение в обыкновенные стеклянные осколки. Страстные и прекрасные пары вмиг исчезли.
За окном вновь потемнело, невесть откуда взявшийся ветер стал раскачивать темные деревья и зарядил холодный дождь.
Каждый вновь закрылся в своем мирке. Глаза потухли, потухли мозги, лица посерели и отупели. Все вновь стали учителями и должностными лицами. Начались ругань, крик, подсиживание.
- Вы жалеете, что не сделали карьеру?
Он задумался. Чуть склонил голову набок. Что-то промурлыкал себе под нос – возможно, очередное танго.
- Жалею, что не мог сделать больше хорошего и доброго. Да и не смог бы, наверно…
Он опять умолк.
- Я уже об этом думал… Только с возрастом можешь объективно взглянуть на прошлое, оценить поступки и ушедшее время.
Он вытянул ноги и посмотрел на свои туфли.
- Мне пришлось бы стать одним из них… Пришлось бы сделать что-нибудь подленькое. Поставить хорошую оценку незаслужившему. Чью-то задницу в прямом и переносном смысле лизнуть. Дать взятку (а откуда у меня деньги? Я же честно живу). Грустно…
Я вот подумал: может быть, узаконить музыку на педсоветах? Вот было бы забавно! Пусть звучит! Возможно, что-то изменится.
Что-то я Вас сегодня нагрузил своими эмоциями, - он чуть виновато улыбнулся. - Благодарю Вас за внимание к моим… - чуть запнулся, очевидно, подбирая слово, - размышлениям и терпению.
Затем поднялся со скамейки, немного постоял, как бы привыкая к ногам. Я тоже поднялся.
- Еще раз благодарю Вас, - слегка поклонился и, попрощавшись, пошел.
Я посмотрел ему вслед - он, чуть сутулясь, не спеша уходил вдаль, по аллее, оставив мне свои воспоминания и мысли.
В парке пахло чем-то чуть горьким, безнадежностью и наступающей осенью.
Изменилось что-нибудь? Вряд ли. Никому это не нужно…
Мне было немного грустно. Не зная почему, вдруг вспомнилось мое любимое танго, и я неожиданно для самого себя вдруг тоже слегка замурлыкал:
«Зачем смеяться,
Если сердцу больно?
Зачем встречаться,
Если ты грустишь со мной?
Зачем играть в любовь
И увлекаться,
Когда ты день и ночь мечтаешь о другом?»