ГЛАВА 17
Прошло долгих пять лет. Григорий не подходил к Улюшке, а лишь издали преувеличенно вежливо здоровался с ней и ее семейством. Матрена словно забыла о существовании своей младшей сестры и, хорошо защищенная мужниным партбилетом, делила свою любовь между Брылем и Крышкиным.
«Гришенька занят работой, – лаская черные кудри цыгана, расслабленно думала Мотенька, – которая дает мне преимущества перед чернью и такими несознательными элементами, как лавочники Морозы. Фу, ты»!
О том, что бывшая зазноба всех сорокинцев Улька вышла замуж за пришлого лавочника, бульбаша, Иванова думала, и не раз. Ну и кто,скажите на милость, из сестриц лучше пристроился в жизни? Вот то-то и оно!
Убрав с бедра тяжелую руку сонного мужчины, Матрена поднялась с любовного ложа, на цыпочках пробралась на кухню и жадными глотками начала пить терпкий, ядреный квас, приготовленный умелыми руками найденной по великому блату честной и расторопной прислуги.
1928 год принес немало сюрпризов гражданам молодой советской республики. Несмотря на высокий урожай зерновых в прошлом году, государство встретилось с еще большими трудностями с хлебозаготовками, чем в минувший послереволюционный период. Началось социальное напряжение. И тогда, спустя месяц после 15 съезда ВКП (б), многочисленные эмиссары во главе вооруженных отрядов разъехались по разным уголкам страны, дабы успешно конфисковывать у крестьян хлебные «излишки». Владельцев «излишков» зачисляли в «кулаки» и судили за спекуляцию, а имущество арестованных изымалось в пользу государства. Снова ввелись в обиход продовольственные карточки, началось вытеснение частного сектора из экономики.
«Вот и кончилась сладкая жизнь Ульки, – отфыркиваясь от едких пузырьков газа, ликовала старшая из сестер Назаровых. – Ни сегодня, так завтра закроется Морозовская лавчонка, как и все нэпманские предпринимательства. Вот тогда-то, наконец, и позавидуешь мне, краса ненаглядная»»!
– Эй, Матрешка, – позвал ее из спальни пробудившийся председатель исполкома, – налей-ка мне шампанского! Кстати, у тебя сестра в городе имеется?
– Имеется, – нехотя отозвалась женщина и блаженно, с урчанием, потянулась.
«Еще будешь выпрашивать у меня обноски, – ясно представляя ненавистную Ульку, льющую горькие слезы у ее дома, мстительно усмехнулась Иванова. – Где сейчас тот паршивец, который сочинял про меня гадкие стишки? Так-то! В тюрьме приструнили, теперь петухом поет»!
– Я ее обстоятельного супруга на работу в центральный гастроном пригласил, – доложил кто-то вкрадчивым голосом полюбовника. – Директором.
Брыль, кажется, изгалялся. Он неторопливо встал с перины и, застегивая на ходу ширинку, пристроился сзади к остолбеневшей от новости комиссарше:
– Болтают, Ульяна Мороз необычайно хороша собой, и прозывают ее, кажется, белоснежной Лилией, – шутливо поглаживая напружиненный зад партнерши, сладенько протянул цыган.
Это было уж слишком! Но показывать своего недовольства Матрена не имела права, потому что не имела права афишировать перед посторонними свое истинное отношение к младшей родственнице.
«Гордыня бабенку заела», – искоса наблюдая за вздрогнувшими плечами сожительницы, криво усмехнулся председатель исполкома.
– Недурна, – неожиданно для самой себя расхохоталась оскорбленная женщина. – Только сиськи у нее повисли, как у нашей сучки Соньки.
«Ну и врет, щупала, чтоли»? – поморщился Андрей Иванович и, резко отпрянув от завистницы, стал натягивать на себя кожаную куртенку, чтобы спешно выбежать из дома.
«Даже не попрощался, бабник! – упала на колени перед окошком раздосадованная хозяйка дома. – Отомщу стерве бульбашской, ой, отомщу»!
– Чего прикажете, Матрена Васильевна? – молниеносно явилась взору хорошо вышколенная горничная.
– Убирайся! – наконец-то теряя самообладание, тонко взвизгнула Мотенька. – Убирайся с глаз моих, иначе…
Тяжело поднявшись с пола, она топала широкими босыми стопами и стучала кулаками по вздрагивающему столу, она брызгала слезами и по-волчьи выла, не замечая того, что распахнулась дверь, а в ней, изумленный до глубины души, стоял Харитон Крышкин.
«И чем же не потрафил свежеиспеченным верхам нэп? – сплевывая пенистую, с прожилками крови, слюну, недоумевала Аграфена Платоновна, пробираясь по узкой, утоптанной тропинке, ведущей на неухоженное городское кладбище. – Только житье исправилось, так невмочь большевикам стало. Своих приступили обирать».
Она остановилась, и крупные, градинками, слезы ручьем полились из некогда прекрасных ее глаз.
«Помер последний кормилец, да и ей осталось жительствовать совсем с гулькин нос, – обмирала болезная душенька Грушеньки, – а когда нещадная квартирная владетельница прознает, что у постоялицы за ночлег уплатить нечем и у нее срамная, неисцелимая хворь, то вышибет ее, вроде собаку какую, за порог, а там... А там….
Аграфена рухнула в прошлогоднюю сухую траву и запрокинула к низкому, угрожающему всему живому, жестокосердному небу изборожденное глубокими морщинами лицо.
«Пропустит ли в рай падшую бабу, читавшую ранее заговоры, разгневанный на людей Господь? – нервно почесывая недавно поседевшую, грязную голову, внезапно заподозрила женщина. – Узрит ли бедную Грунюшку среди тьмы других представившихся? Помилосердствует ли ей, заблудшей, утратившей даже родимую дочь ради своей бесовской похоти»?
– Ишь, разлеглась, – скривился проходящий мимо черномазый мужичок с козлиной бородкой, – Айда ко мне, краля, на хлебушко сегодни выдалось зашибить, а потому самогончиком в трактире тебя от души попотчую!
– Пшел вон, окаянный, – зашипела нищенка и на охальника остатки зубов оскалила. – Удавлю, коли приспеешь ко мне…
– Ну и дура, – беззлобно хохотнул путник и по своим делам дальше пошел.
А начиналось-то как славно…. Молодые городские ухажеры побаловались с местной красавицей и в путь-дорогу собрались.
– Возьмите меня в город, – стала ластиться к парням Грушенька, а сама про слюнявого Афоньку Лопарева думала. Не пара он ей.
– Если подкинешь капиталу, езжай, – хитро улыбаясь, сказал просительнице Харитоша. – Хочешь за меня замуж?
Грунюшка о таком счастье и не мечтала. Мигом распродала скотину, да завернула в узелок скромные свои пожитки. Забрали у бабы денежки комиссары, а сами по дороге ее с воза скинули.
Некуда было путнице возвращаться. Вспомнила она покойника Василья да дочку свою кинутую и впервые пожалела о них. Был дом – полная чаша, а остались одни слезыньки. Недаром говорят: от сумы да от тюрьмы….
– Чего сидишь? – окликнул ее тогда парень в потертой красноармейской шинели. – В Михайловск собралась, чтоли?
– В Михайловск, – угрюмо пробурчала вдовушка и недоверчиво глаза на возчика подняла.
Красный извилистый шрам украшал правую щеку проезжего молодца, да не мешал этот шрам хозяину.
– Айда ко мне, – велел беглянке незнакомец и услужливо в повозке подвинулся.
А в городе уже, доставив странницу на заезжий двор, потребовал у нее расплаты. Да и что было делать незадачливой погорелице, как не удовлетворить ненасытную плоть красавчика. Привлекая всеобщее внимание сидевших за столами пьющих мужиков, она стонала за тонкой ситцевой занавеской и отдавалась малознакомому кавалеру со всей нерастраченной пылкостью, на которую была способна.
– А мне останется? – заглянул за шторку рябой малый и, отравляя воздух нечищеными зубами, потянулся к почти обнаженной женщине.
– Тут много, – отрываясь от Грунюшкиной груди, сипло пообещал насильник, да рот пленнице грязной тряпкой заткнул.
Через минуту дело было сделано. И тогда толпа немытых и нечесаных обитателей номеров повалила за занавеску, чтобы вдосталь поиздеваться над горемычной.
Вздрогнув, как от пощечины, Груня встала и, как побитая собака, тихо побрела к кладбищу.
«Не зря на деревне болтали, что я заразилась, – в который раз вспоминая не возлюбивших ее сорокинцев и запропавшего полюбовника Фильку Назарова, тупо думала оборванка. – Вот беду и накликали».
Так и осталась беглянка на постоялом дворе. Где постирает, где ублажит кого, да и сыта тем была. Спала в выделенной для нее сердобольным хозяином тесной комнатушке. Да как и не быть ему сердобольным, коли он сам втайне от старухи-жены пользовался услугами приживалки. Только спустя два года стала замечать несчастная, что недужна. Возможно, новый жилец Ванька одноглазый ее заразил или кто другой, да и что гадать теперь, но стали у Груни на коже появляться пятна и прыщи какие-то. Собрав небольшое подношение в виде куска старого, пожелтевшего от времени, сала, пошла она тайком к лекарю, а тот, ни слова не говоря, уложил ее на кушетку, заставил ноги раздвинуть, а сам срамное ее место внимательно изучать начал. Стыдно стало Грунюшке, заерзала она по клеенке, да старушонка строгая в белом халате, сидящая за столом, на нее цыкнула.
– Где проживаете, больная? – нарушая обет молчания, нервно поинтересовался пожилой доктор. И, словно застыдившись своих бесстыжих действий, отвернулся от пришелицы, не обращая внимания на ее подарочек. – Ваш адрес, больная?
– У меня простуда? – покрываясь липким, холодным потом, тихо простонала вдовушка и ноги подолом заслонила.
– Раньше надобно было прикрываться! Сифилис у тебя, тетенька, – гаркнула на пациентку бабуся и сморщилась, словно печеное яблоко. – В стационар класть будем, али в каталажку посадим, коли заразила кого?
Это она уже говорила лекарю, а тот снял пенсне, протер запотевшие стекла белоснежным носовым платком и на пришелицу уставился.
Стало страшно Груне, ой, как страшно! Как прознают про ее хворобу насильники ейные, да Ванечка разлюбезный, турнут бедняжку из дома. Куда пойдет она тогда? В каземат, чтобы света белого не видать? Али в больницу ее положат, а там уколы ставить начнут. Не привыкла Грушенька к боли. Да и так ли непригляден черт, как его малюют? Жительствует же Иван, да и многие из мужиков жительствуют же! А ведь всех их, поди, она позаражала!
Грушка кисло улыбнулась и головой покачала:
– Что вы, дохтур, не тутошняя я, а из Москвы самой. Мужняя жена, стало быть. А в Москве у меня два дитенка осталось. Без мамоньки дюже плачут. Пустите меня, бумажку дайте, а я в столице на учет встану.
– Покажи паспорт! – вновь рявкнула старушонка и грозно так подбоченилась. – Ну!
– Нету пачпорта, – жалобно заскулила Грунька и умоляюще на лекаря посмотрела. – Если не верите, справьтесь у Григория Иванова. Сродник он мне, зять дражайший, стало быть.
Имя первого секретаря райкома заставило врача вздрогнуть. Застыв на месте, он с тревогой переглянулся с помощницей и, опустившись на старенький стул, начал писать Аграфене какую-то бумажку.
«Вот и вызволила меня старшая падчерица, сама того не ведая, – злобно усмехнулась несчастная, и колени ее предательски задрожали. – Может, и надо было сходить к Матрешке, чтобы в прислуги к той попроситься? Только не взяла бы дерёвню неотесанную гордячка, не дозволила бы даже ночку переспать. Вот Улька – другое дело. Но Улька много перетерпела от мачехи, с какими глазами к той явишься»!
– Возьмите справку, – протянул исписанный листочек пациентке усталый доктор. – В Первопрестольной встанете на учет, только обязательно проверьте на сифилис мужа, да и детей не забудьте.
– Где заразу то подцепила? – не унималась дотошная бабуся и придирчиво, с ног до головы, пришелицу оглядывала. – Полюбовника, чтоли, здеся нашла? Срамища то какая, тьфу, тьфу!
– Я только вчерась к сродственнице приехала, на пару недель, – снова покрылась потом вдовушка и, задом-задом, кабинет покинула, – отъеду я, святым Богом клянусь, завтра ж отъеду.
Наконец-то Аграфена подошла к могилке и молча стала обтирать с креста налипшую на него грязь.
Вот тогда-то и подобрал ее, горемычную, на дворовой скамейке вдовец Егорка Каледин. Пожалев, увез он женщину в большое село соседнее, Лебяжье прозывается. И затерялась Грунюшка для бесстыжих хахалей, будто никогда ее и на свете не было. Замуж не предлагал, но имел справное хозяйство, отчего-то не тронутое советской властью, а потому кормил сожительницу сытно и подарками время от времени одаривал. Привязалась Аграфена к мужику ласковому, так привязалась, что про остальных кавалеров и думать не хотела. Да и хворь как бы притихла, более знать о себе не давала.
Но однажды утром покрылся красными пятнами Каледин, встревожился несусветно и укатил в город на прием к тому же самому доктору, у кого полюбовница была. И не приехал оттуда. Грят, в лазарет положили болезного, а там будто и помер Егорий от заразы какой. Поехать к Каледину грешница не посмела, так как более всего тюрьмы боялась. Знала, ведь, что заразит когда-нибудь кормильца своего, да сказать о своей немочи ему страшилась. А потом неожиданно прибыл в Лебяжье Ванька Потапов. Как проведал он о ее проживании, так до сих пор Грушенька не прознала. Взглянула на него Аграфена Платоновна, да глаза в испуге отвела. Страшный стал, словно смертушка: нос провалился, трясется, в язвах весь.
– Лицезрели как-то тебя мужики наши, – присаживаясь на лавку, рассеянно проговорил Потапов. – Вместе проживали, краля, вместе и помирать будем.
Не посмела выгнать бывшего полюбовника баба, попарила его в баньке, уложила на печи да молоком от своей коровы напоила. И стали они жить-поживать. Аграфена взяла на себя всю мужицкую работу, а Ванька лежал в избе и, от безделья от тараканов отбивался.
А однажды, по пути, завернул в их избу один из жильцов проклятого дома заезжего Осип Петров. Пропустили дружки за встречу по стопке сомнительного самогона, а ночью Ванюшки не стало.
При помощи здешних властей похоронила его Грунька, самолично крохотный крестик из дерева вырезала. (И не знала она, что таланты в ней такие прозябают). А ночью привиделось ей, что покойный Василий Назаров в углу, под образами, пристроился. Смотрит на нее, прищурившись, и сердито пальцем грозит. Тогда и решила женщина снова в город податься, к своим, значит. Встретили ее пьяненькие Ванькины друганы, словно королевну какую. И стал Осип к ней по ночам наведываться. Что ни ночь, то он тут как тут. Целует ее, милует, а изо рта его как от чушки смердит.
Но что поделаешь, надобно же бабе с кем-то постель делить. А тут как-то предложил ей сожитель на новую квартиру перебраться. Хозяйке, мол, той деньги позарез нужны, вот она и квартирантов к себе пустить решилась. Переехали полюбовники в центр города, и там увидела однажды Аграфена Матрену Иванову. В Сорокине высокомерная была, а здеся еще заносчивее стала. А Ульяна, худая, бледная-бледная, еле по саду ходит. Болтают, третьего родила и хворает сильно. Пожалела тогда Аграфена Платоновна Ульку, впервые пожалела, да только старого не вернешь, не может она по причине старшего возраста и гордости подойти к соплячке падчерице, чтобы повиниться перед той.
Да и заразить ее благополучную семью боится. А потому, отвернулась от сродственницы женщина и обреченно восвояси побрела. Почувствовала на спине чей-то любопытный взгляд, не остановилась, а дальше пошла. Дома же увидела и Осипа мертвым. Лежал он, раскинув руки, как птица поверженная, и смотрел на потолок, густо облепленный клопами, удивленными рыжими глазами.
За одну ночь поседела Грушенька. А когда похоронили кем-то неведомым убитого, стала она в одной сорочке по ночам во двор выходить и людей пугать. Повоет-повоет, пошепчет себе что-то под нос, и в избу спрячется. Ладно, хоть квартирная хозяйка почти глухая была. А как-то кончились у Груни деньги, и пошла она тогда на кладбище, где Осип покоился, чтобы поплакаться над ним и пожаловаться на жизнь изуверскую.
«Хотя и не разрешает советска власть мертвякам православные кресты ставить, но Осипушка под крестом лежит, – опускаясь на край могилки, удовлетворенно подумала несчастная и тотчас почувствовала, как точит ее изнутри коварная немочь. – Пора и мне туда».
Она не спеша, равнодушно, достала из кармана кухонный нож, которым при Каледине картошечку чистила, потрогала его трясущимися пальцами и, усилием воли уняв дрожь, хладнокровно провела острием по худому, грязному запястью. Темная кровь фонтаном брызнула из прогнивших внутренностей, превратилась в быстроходную речку, по которой веселыми путешественниками поплыли проснувшиеся после долгой зимы букашки, промышляющие на старом, густонаселенном кладбище.
– Будь проклята эта жизнь, в которой даже колдовство мне не стало подвластно! – проваливаясь в вязкую пустоту, закричала Аграфена Платоновна. – Будь прокляты все, кто населяет эту ненавистную Землю, и я в том числе!