ГЛАВА 16
Глашка встретила Ульяну холодно. Она бесцеремонно и как-то брезгливо выхватила Ядвигу из рук Германа и отнесла в детскую, где радостные Антошка и Аннушка мигом облепили младшую новорожденную сестренку.
«Вот оно – истинное счастье, – с улыбкой наблюдая за своим шумным семейством, расслабленно думала Уленька. – Как же я их всех люблю»!
– К вам вчера приходили уважаемые товарищи, товарищ Ульяна Васильевна, – отряхивая несвежий подол мятого сарафана, кисло пробормотала Глафира и, как всегда, смачно хлюпнула картофелевидным носом.
– Кто? – очнулась от эйфорических мыслей хозяйка дома.
– Собственной персоной комиссарша Матрена Васильевна Иванова удостоили честью, – выпалила прислуга и облизнула потрескавшиеся, пересохшие губы. – Такое ценить надо!
«Видно, опять приняла на грудь, – бросая беглый взгляд на приоткрытую дверку дубового буфета, где стояли запасы горячительного, нахмурился многодетный отец. – Советская власть распустила правящий класс настолько, что он еще более спился и обленился».
– И что велела передать комиссарша Матрена Васильевна? – сухо поинтересовалась Лилия.
– Они прибудут к вам на обед в воскресенье, – икнула Глашка и поскребла в облепленном жирными комковатыми волосами затылке.
«Отчего? – внутренне ужаснулась Уленька, но виду не подала. – Отчего я встретила ту, которая меня никогда не любила»? И зачем она без приглашения решила потревожить меня в самый счастливый день моей жизни»?
Герман внимательно всматривался в жену и тоже о чем-то думал. А потом внезапно встал и вышел из комнаты.
– Мамочка, – неожиданно в припрыжку выбежал из детской и крепко схватил безвольную ладонь матери ее единственный сын, – пойдем к Ядвиге, она кушать хочет».
Идиллия закончилась. Стало тревожно и холодно. Ульяна плотнее закуталась в цветастый шерстяной платок и, провожаемая непонятным взглядом безмужней и бездетной кухарки, отправилась в детскую, чтобы взять из рук любимого общее их творение.
Полная, величавая женщина с достоинством мерила революционным шагом узкую улочку небольшого уездного городка и о чем-то сосредоточенно размышляла. Зачем она, комиссарша Матрена Иванова, приходила к презренной лавочнице Ульке, она так и не поняла. Наверное, чтобы почувствовало смазливое быдло свое ничтожество, позавидовало и погрызло от ярости ногти, как когда-то она, старшенькая, впивалась зубами от злости в пальцы, когда видела очередного Улькиного ухажера.
– Тьфу, ты! – сплюнула на тротуар местная элита и, провожаемая удивленным взглядом притормозившего извозчика, зашла в ресторацию.
– Дайте вон того пирожного, – приказала она кучерявому парню в белом фартуке, и, холодно приняв продукт из дрожащих рук растерявшегося холопа, вольготно уселась за дальним столиком, чтобы впихать в себя, любимую, заветное, невероятно дорогое, лакомство.
Располнеть Матрена не боялась.
Да и чего бояться ей, защищенной от развода справедливой нынешней властью, которая за супружеские измены требовала от своих ревностных членов горячо обожаемые ими партийные билеты, а свободные, в основном, от работы жены не в меру законопослушных большевиков могли делать все, что угодно, так как не удостоили честью суровую коммунистическую партию. К тому же Андрею нравились дамы в теле, так как он вдосталь насмотрелся на костлявых, еле сводящих концы с концами, рабоче-крестьянских баб.
– Кого я вижу! – вскричал кто-то за ее спиной.
Неспешно, с достоинством, развернувшись на зов, женщина запихнула в себя последнюю порцию буржуазного кулинарного шедевра и наигранно равнодушно посмотрела на очередного нахала.
«Вот черт! – вспыхнула от негодования Иванова и вытерла салфеткой масляные губы. – Думает, гад, что я забыла про гречневую кашу и изнасилование»!
Но Крышкин был замом самого Брыля, а посему….
– Харитоша, – расплылась в приторно-сладкой улыбке комиссарша, – какими ветрами?
– Да вот, – замялся местный «большой начальник» и украдкой взглянул на не в меру любопытного хозяина ресторации, внезапно вынырнувшего из подсобки, – Да вот….
– Вам, товарищ, как всегда? – подскочил к новому посетителю работник советского пищевого заведения.
«Ух, сластена, пирожных захотелось, – догадалась Матрена и величественно протянула рыжему руку для поцелуя, – С его жалованьем можно себе это позволить».
И опять она подумала об Ульке, которая наплодила кучу детей и, наверное, сидит без безумно вкусных кондитерских изделий, так как эти самые кондитерские изделия достаются ее безмозглым отпрыскам. Ну и дура, черт бы ее побрал!
Недоуменно разглядывая окольцованные пухлые пальцы «самой» Ивановой, заместитель председателя райсовета отчаянно сопел, и надо было срочно спасать положение. Женщина грузно встала и, не прощаясь с насильником, тяжело направилась к выходу.
– Мотюшка, – оказался рядом подчиненный ее любовника, – каждый раз я поминаю о тебе, красавица, и нету мне дни и ночи покоя!
Это было уж слишком! Но уходить расхотелось!
– Умоляю, пойдем в номера, – страстно нашептывал между тем конопатый ухажер и дышал ей в ухо дорогими импортными сигарами, которые доставал там, куда простым смертным доступа не было.
Гостиница была рядышком, через дорогу. В ней останавливались немногочисленные гости Михайловска, и владелец сего непритязательного заведения, по всей видимости, не имел достаточных средств к приличному существованию, а посему, смотрел сквозь пальцы на развратные действа сексуальных городских партнеров. Впрочем, в каждом гостиничном номере имелись в наличии глазки, замурованные в недорогие ковры ручной работы от мастеров почившего заводика самого Коновалова, повешенного на главной площади советской властью при попытке сбежать в какую-то буржуазную страну.
– Пойдем, – согласилась Мотя и засеменила впереди неожиданного кавалера, – только одно условие: на улице соблюдай конспирацию.
«Почему бы и нет? – игнорируя удивленные взгляды недостойной внимания прислуги, раздумывала «первая леди» Михайловска, – Красивое тело Андрюхи ей известно до последнего сантиметра, а Григорий так увлекся руководством людскими букашками, что приползает домой неизменно измотанным и не может доставить скучающей женушке необходимого удовольствия».
– Кого я вижу! Милости просим, товарищи дорогие, – оттолкнув растерявшегося швейцара, самолично распахнул двери неизменно приветливый хозяин дома свиданий и хитро прищурил раскосые монголо-татарские глаза. – Не беспокойтесь, бесценные товарищи, никто никогда ни о чем не узнает.
«В его порядочности можно не сомневаться, – с удовлетворением подумала Мотенька, – так как хлеб насущный зарабатывает он именно таким способом».
Лесенки на второй этаж оказались крутыми, но движимые желанием ноги не ощутили ни малейшего неудобства.
– Раздевайся, любушка, – нетерпеливо подталкивая к предусмотрительно разобранной постели женщину, пыхтел за ее затылком обуреваемый страстью мужчина. – Долго я мечтал о тебе, зазнобушка. С тех самых пор, как испробовал твое сдобное и пышное тело!
Комплимент подействовал, и, покорно стянув с себя небольшое революционное платьице пятьдесят восьмого размера, Матрена ничком упала на скрипнувшую от неожиданности железную, с буржуазными завитками, кровать.
Подошло то самое воскресенье, которого интуитивно боялась Уленька и которого со страхом ждала. Ровно в два часа пополудни за окошком мерно процокали лошадиные копыта, и резкий незнакомый голос что-то повелительное прокричал извозчику.
– Приехали, – упавшим голосом возвестила домашних Уля и строго-настрого запретила Глафире выводить детей в гостиную.
– Здравствуй, сестрица, – появилась в дверях Матрена, за спиной которой каланчой высился тот самый высокопоставленный Иванов, которого так почитали в городе.
– Добрый день, – неестественно улыбнулась хозяйка дома и оперлась на руку вовремя подоспевшего мужа. – Милости просим.
Накрытый к трапезе стол терпеливо ожидал едоков, но встретившиеся после долгой разлуки сестры никак не могли насмотреться друг на друга. Матрена, одетая не по сезону в теплую барскую шубу, конфискованную у классовых врагов, искала в глазах младшей сестренки хоть капельку зависти, которой, как ни странно, не было и в помине.
– Раздевайтесь, – выступая вперед, галантно предложил гостям Герман и самолично приготовился принимать у них верхнюю одежду.
– Фи, – буркнула от досады на Ульку Мотя, но, уловив предостерегающий взгляд мужа, тотчас взяла себя в руки.
Когда пришедшие расселись по местам, Мороз вытащил из буфета приготовленную по такому случаю бутылочку самого настоящего французского шампанского.
– А у меня ямайский ром имеется, – выудил из-за пазухи пузатую емкость с пестрыми наклейками первый секретарь райкома. – С чего начнем?
И снова в усталых глазах младшей сестрицы плескалось безбрежное, опустошающее равнодушие.
Уля осторожно пригубила бокал с шампанским, не притронувшись к неведомому ранее напитку, принесенному именитым гостем.
– И как поживает моя очаровательная новорожденная племянница? – обнажая крупные зубы в неестественной, наигранной улыбке, ласково протянула Матрена. О, как она ненавидела себя за вынужденную лесть! Себя и ее, гордячку.
– Неплохо, – холодно улыбнулась Ульяна и с тревогой оглянулась на детскую.
Заметив ее невольное движение, Григорий вздрогнул и внезапно вспомнил тоненькую, как тростиночка, девушку, в которую был когда-то влюблен. Ему бы такую, а не незваному в российский Михайловск бульбашу, который слишком много о себе возомнил. И это были бы его дети, так же как и тот уют, коим окружила большую, дружную семью скромница и труженица, не то, что его баба Мотька, заигрывающая со всеми смазливыми мужиками в районе.
Иванов украдкой вздохнул и смерил косым взглядом соперника. Тот сидел прямо, словно проглотил кол, и о чем-то напряженно думал.
«Такие нравятся бабскому полу, – нервно покусал ус секретарь райкома. – Ишь, племенной бык, да и только».
Разговора не получалось. За стенкой расчихалась прислуга и, словно очнувшись от глубокого сна, потерла воспаленные веки Улюшка.
«Утомилась», – с неожиданной нежностью подумал гость и ощутил на своих внезапно воспылавших губах сладкую истому, которую не чувствовал с тех самых пор, как потерял из виду младшую назаровскую дочку.
«Клуша, не спит ночами, поди», – со злорадством рассудила Матрена и тайком посмотрела на мужа.
То, что она увидела, заставило ее передернуться. Гришка во все охальные глазищи пялился на презренную лавочницу.
Время остановилась.
– Нам пора, – резко встала из-за стола Мотя и потянула за собой словно окоченевшего бессловесного супруга. – Вечером придут в гости высокопоставленные персоны из области, а у меня еще к приему не все готово. Хорошую прислугу сейчас днем с огнем не сыщешь!
Она небрежно одернула задравшееся сверхдорогое платье, которое купила в комиссионном магазине на Революционной (бывшей Мясницкой) улице. На груди у первой дамы Михайловска горделиво сверкнула изумрудная брошь в виде кленового листика. Такие же листики, только размером много меньше, обреченно повисли у нее в ушах.
– Скорее бы ушли, – мелькнуло в голове у Уленьки, – сил уж нет терпеть.
– Ничего не сожрали, морды буржуйские, – констатировала факт Глашка, появляясь в гостиной в тот момент, когда молчаливая компания покинула свои места. – Кругом голод, а эти…. Зато Ваське своему смогу принести что-нибудь вкусненькое. Спрячу за этажеркой, не узнают.
Она подобрала к животу подол и, сгорая от нетерпения, принялась хватать с празднично накрытого стола то, что плохо лежало. А лежало все плохо, ибо непрактичные хозяева дома не умели считать свои честно заработанные денежки.
Тяжело печатая шаг по мостовой, Григорий сосредоточенно думал. Он не замечал, как, задыхаясь, семенила рядом его вельможная супруга, как льстиво здоровались с большим начальником горожане.
«Черт возьми, – наливаясь пунцовой краской, ругалась про себя дородная женщина в барской шубе, – хотела похвастаться, а нашла себе проблему на голову. А что если уйдет от меня бесстыжий Гришка? Одна надежда на партийный билет и на благоразумное областное руководство, стерегущее домашние очаги своих подчиненных, словно верные псы хозяйское добро».
– Матрена, – остановился, как вкопанный, первый секретарь райкома. – Я зайду сейчас на работу, там меня ждут товарищи. Они приехали из….
Откуда приехали товарищи, Григорий так и не сообщил, а только круто развернулся и, втянув в плечи голову, пошел к центру города.
«Не бросит, – потерла вспотевшие ладони Мотя и, вспомнив недавний флирт с Крышкиным, нежно проворковала:
– Теперь у меня целых два любовника.
Ядвига плакала. Она трогательно морщила крохотный носик и чего-то надрывно требовала.
«Упрямый отцовский характер, – беря на руки раскричавшуюся девочку, рассеянно улыбнулась Улюшка, прокручивая в памяти недавнюю встречу двух единородных сестер и их супругов. – Не к добру появился на моем пути Иванов, ох, как не к добру»!
– Не голодный год, прорвемся, – подошел сзади Мороз и обнял за плечи опечаленную женушку. – Все непременно будет хорошо, Белая Лилия.
«Он, как всегда, прав, – решила женщина и, сделав глубокий вдох, доверчиво прижалась к груди своего нареченного, – бояться нечего. Григорий не станет домогаться ее, так как является глубоко верующим в торжество коммунизма большевиком. А настоящие большевики никогда не бесчестят своего главного документа. Говорят, даже самая развратная бабенка может гулять от мужа сколь хочет, если тот состоит в коммунистической партии. Бред, да и только»!
– Бред, – будто прочитал по глазам мысли Улюшки Герман и улыбнулся одними губами. – Если что, уедем из Михайловска в Белоруссию. Там, в Минске, живет у меня тетка, держит бакалейную лавку, растит внуков, у которых а Гражданскую погибли родители, и ждет, не дождется своего обожаемого племянника. Так что любовь к торговле у меня наследственная.
– Вероятно, наследственная, – эхом отозвалась Ульяна и будто скинула с плеч тянущую вниз ношу.
– Хочу кушать, – обнял ее колени неслышно подошедший первенец и ослепительно улыбнулся сомлевшим от нежности родителям. – У нас хотя бы каша есть, а то все жадная Глашка к рукам прибрала!
– Есть, – расхохотался Мороз и, изловчившись, подбросил барахтающегося наследника к потолку. – Глафира!
«Все будет хорошо, – продекламировала про себя Ульяна и погладила по голове подбежавшую к матери Аннушку. – Все непременно будет хорошо».
Все встало, казалось бы, на свои места, но однажды вечером, когда Герман еще находился в своем магазинчике, пришел сам Иванов. Он вежливо поздоровался с домочадцами, присел на подставленный Глашкой стул и, отсылая прислугу суровым взглядом, начал без обиняков:
– Давно люблю я тебя, Улюшка, – опуская лицо в большие ладони, сдавленно прохрипел первый секретарь райкома. – Не чаял уж с тобою и встретиться. Хочешь завидной судьбы своим детям, бросай лавочника и выходи за меня замуж. А уж в обкоме я обо всем договорюсь. Все знают уж, поди, мою распутную Мотьку. Благодаря выдающейся биографии отчима детвора поступит в любые институты, которые откроют им дороги к заоблачным высотам. Решайся!
– Ты чего, Гриша? – растерялась молодая женщина и к Ядвиге в детскую рванулась.
– Насильничать не стану, – приподнялся с сидения незваный гость и смахнул с впалой щеки несуществующую слезинку – а ребят, коли примешь мое предложение, всех, как положено, усыновлю. На что тебе пришлый бульбаш, милая?
– Люб он мне, – сверкнула глазами Уля и кликнула зазевавшуюся где-то Глафиру. – А ты не приходи больше, не тревожь моего счастья, не то уеду и не найдешь меня более.
– Я подожду, – грузно поднялся на ноги Матренин муж и угрожающе проткнул непокорную свояченицу потемневшим от гнева взглядом. – Ждать буду, пока сердце в груди бьется. Запомни это.
Он тяжело вздохнул, затравленно оглянулся по сторонам и, опустив лобастую голову, словно намеревался протаранить пространство, резко шагнул прочь. Оглушающе хлопнув дверью, человек, облаченный властью, вышел из маленького, уютного мирка, заботливо отгороженного от угрожающей внешней среды хрупкой на вид, необычайно красивой женщиной, оказавшейся не по зубам даже первой персоне большого уездного города.
В лес Петр больше не пошел, как его туда не тянуло.
– Па-а-думаешь, фифа какая объявилась! – теребя прядь густых, волнистых волос, упорно твердил он, – замуж ее, чертову скороспелку, бери. От горшка два вершка, а туда же»…
И все же в предательской памяти вновь и вновь всплывало беззаботное черноглазое личико кудрявой лесной девочки, бесцеремонно заявившей миру о своем намерении стать женой юного крестьянина, взвалившего на свои плечи сестру и младшего брата.
«Благо, отцовское хозяйство экспроприаторы не успели порушить, – принимаясь доить корову Ночку, напряженно думал новоявленный глава семейства, – в этом дядя Тиша помог. Если б не дядя Тиша»...
Под звук белоснежной тугой струи Петр шмыгал носом над легким юношеским пушком начинающих пробиваться усиков и вспоминал ласковую завсегда матушку, которую крепко любил. Унесла лихая година его родителей, не пожалела их осиротевших детей. Да пропади пропадом эта революция, ворвавшаяся внезапно и непрошено в каждый дом, в каждую семью!
– Петруша, – неслышно подкралась к брату маленькая Машутка. – Когда мы к папане на кладбище пойдем?
– Авось, в воскресенье, – начиная глотать быстрые немужицкие слезы, сдавленно прошептал Красулин и, тщательно отворачиваясь от малолетней свидетельницы его непростительной слабости, начал выливать пенистое парное молоко в приготовленное загодя ведро.
– А Варюшка Найденова сегодня вышла на улицу в новом красном сарафане, – не замечая отчаяния молодого дояра, выдала раскрасневшаяся от важных новостей Машенька. – Маманя у нее шьет здорово на машинке горожанской, которую привез из Михайловска дядя Игнат. Вот бы мне такую машинку….
– Нос не дорос, – набираясь мужской жесткости, шикнул на девчушку парень и, неуклюже похлопав по спине опустошенную буренку, ретировался с места пытки.
– А-а-а, – тоненько заплакала его единственная сестричка и, осев на пучок прошлогодней соломы, которую еще косил отец, уткнулась лбом в стоящие рядом грабли.
«Заработаю, – сжимая крупные, в мозолях, кулаки, твердил между всхлипываниями сиротки ее единственный на свете кормилец. – И пусть помру на месте, если не куплю Машке настоящую зингеровскую машинку».
«А я? – выплыло из тумана чернокудрое личико лесной ведьмы. – Про меня забыл»?
«Обойдешься», – мысленно обругал нахалку Красулин и, торопливо забросив в холщевый мешок бутылку с колодезной водой и краюху черного хлеба, поспешил на терпеливо ожидающее его заботливых рук общее колхозное поле.
А Полина ждала. Просыпаясь, каждое утро она принимала из рук Натальи неполную кринку парного козьего молока, с удовольствием залпом выпивала его, а затем неизменно спрашивала у той, не прибыл ли в лесную глушь ее возлюбленный Петенька. Получив отрицательный ответ, девочка мстительно сжимала губки и упрямо твердила одно и то же:
– Вырасту и непременно заколдую его.
И тогда напоминала юная колдунья Натальюшке злющую мачеху. Так же крепко стискивала Аграфена Платоновна тонкий рот, когда пристально смотрела на своих ненавистных падчериц, а, особливо, на нее, средненькую, карлицу. Ох, не к добру были эти воспоминания! И Тиша приходил не к добру.