Я родилась между двумя памятниками: Пушкину и Долгорукому. Где-то посерёдке. Но ближе к Пушкину. Он, Пушкин опекушинский, в двух шагах был. А до основателя Москвы ещё гулять и гулять…. Хотя основатель меня занимал куда больше. Пушкин – что? Дяденька со шляпой. Да и шляпа-то в руке внизу, вроде как отсутствует. А «дум высокое стремленье» я тогда ещё не понимала – глупая была.
То ли дело – Юрий Долгорукий. Могучий такой, суровый витязь. Стоит – Москву-матушку бережёт. За таким воителем ничего не страшно! Ни волк не съест, ни мальчишка не стукнёт, ни дядька с мешком не утащит.
И вот вокруг того памятника всё топала я, кукла глазастая, и с восхищением на него таращилась. Нравился он мне. Ой, нравился! Богатырь! И слово какое! Я уж тогда знала про богатырей. О богатырях у меня остались самые ранние впечатления. Книжку мне в три года подарили. Красочную, яркую, большую! «Сказка о царе Салтане…». На всю жизнь дорогу осветили. Там царевны в золотых кокошниках, царевичи в серебряных доспехах, море свинцовое накатывает, рябью брызг рассыпается, остров высокими кручами из волн взмётывается, весь так и разубранный кудрявыми кущами цветущими! А из моря того бурного-лазурного, из таинственного мрака подводного, чередой один к одному, в латах-шлемах, как литые башенки – богатыри выходят. И самый главный впереди – дядька Черномор. Ох, и грозен был в книжке! Вот точно – Юрий Долгорукий на Советской площади. Что Москву основал.
Как основал-то? В три года я не особо колебалась – как. Как дома строят? Подъехал к берегу Москва-реки на могучем коне, молодецки спрыгнул на землю, простёр руку - ну, и, наверно, сказал что-нибудь вроде «Здесь будет город заложён назло надменному соседу…», а, может, и другое что… а, может, даже и не говорил ничего, а молча – закатал рукава, поплевал на ладони, ухватил топор, как серьёзному и рачительному хозяину положено – да и пошёл себе стволы дубовые тесать. И стал город!
Ну, в крайнем случае, в виду немалого объёма работ – дружина ему подсобила, все 33 богатыря из моей книжки… не оставят же в трудной ситуации старшого! Но – в основном – всё же, он – иначе бы не считалось – что Москву построил. Правда – втайне у меня помаргивало и такое подозрение: а что – если царевна Лебедь не только Гвидону - и ему, Долгорукому, молвила: «Сослужу тебе добром… не горюй – и спать ложись», - а когда проснулся Юрий-князь наутро – глядь! - «блещут маковки церквей..»! И - стал город! Как в книжке!
У меня книжка эта так в сознании и разложилась пополам: направо от дома – Пушкин, налево – Юрий Долгорукий, богатырь сказочный. Мне, понятно, объяснили, что вот – сказку эту Пушкин написал. Портрет его на обложке был. Таким образом, мы, вроде как, знакомы оказались.
Ну, что Пушкин это написал – для меня странно звучало. Как так «написал», когда я вижу, что буквы напечатаны…?! Что? Может, нарисовал их так, что от печатного не отличишь? Собственноручно. В общем, всё моё детство меня сопровождал автограф Пушкина.
Кстати, эта книжка до сих пор у меня жива, вся подлатанная-подклеенная.
Книжка-то оказалась жизнеопределяющей. Из-за неё, родной, всю жизнь мне нравились только царевны и богатыри. Узкий срез мирозданья. Всё остальное мимо меня летело. Помню, Битлами народ увлекался, и Тухманов на пластинке крутился, и Дали мир удивлял. Не-а… не моё!
Ну, ладно! Поехали дальше! Коль уж о памятниках речь. Памятники окружали тогда со всех сторон. Кишмя кишели. Когда живёшь налево от Пушкина, то каждый угол – памятник. А именно так и было. В порядке вещей. Например, каждый день я ходила в школу и возвращалась обратно, открывая дверь дома, куда Пушкин приезжал когда-то в салон Волконской и откуда проводил в ссылку стойкую и верную жену декабриста, вручив ей знаменитые стихи. Причём, я тогда не знала, что дом совершенно перестроен. Я фантазировала, что этой двери касалась рука Пушкина, и пыталась ощутить внутри некое замирание от касания этой руки. И ощущала! Ёкало сердце. Пласт времени и через него - присутствие гения - потрясали, тревожили!
Всё изменилось с тех пор. И Москва давно непушкинская. И «сорок сороков» канули в прошлое бесследно. И даже робкие попытки реставрировать центр, сохранить историческое лицо города, единство архитектуры и какие-то там ценности – всё грохнулось в угоду сильным мира сего. Да – чего уж говорить теперь! Москва растворяется в странной неестественной новизне. Москва совсем не та. И всё же я люблю её. Потому что – жива в памяти Москва другая, Москва детства, старая Москва туманных и прохладных переулков, гулких шагов, колодцев-дворов, зная которые можно было, минуя улицы, пройти от Бульварного кольца до Садового и наоборот, лабиринтами до Манежа, до Театральной площади… Такие экзотические дворы встречались – в жизни не додумаешься до такого! Входишь в подъезд, проходишь по веренице коридоров – и оказываешься во дворе, куда проезда нет ниоткуда… но зато можно выйти через другой подъезд на другой улице… Подружка у меня жила в таком.
А в доме, где я жила (ах, боже мой! Как же я тосковала, со всем этим расставшись, и до сих пор тоскую!) вся северная сторона нашей коммуналки выходила окнами на противоположный дом, очень близкостоящий, прямо улочки Риги… так вот внизу, на уровне немогуточносказатькакого этажа, шла крыша нижележащего магазина, которая служила дорогой через весь вавилон из одного двора в другой и весьма отдалённый, а доступ был через определённые подъезды… а девочка-соседка, старше меня, общалась душа в душу с мальчиком из того, близконаходящегося дома, с которым была окно-в-окно… Прямо, Кай и Герда!
Сколько было загадочного, чудного в этих хитросплетениях построек. Но – это было оправдано. Это было естественно. В этом ощущалась жизнь. Люди устраивали её – как могли, лучше или хуже. Рабочий муравейник. Муравьи где только не обоснуются?! И – в старых памятниках, лепят себе ходы из вековой пыли, а пыль эта – оседает и оседает на бренную землю – годами, столетиями. И ходят над подсобками Елисеевского магазина люди, и пробираются в свои комнатушки, и живут дружно, слажено – привыкли. Всё сочетается удивительно складно и гармонично. И убогие коммуналки, и дворцовая роскошь, хотя бы того же Елисеевского.
Елисеевский.... Разговоры какие-то мелькали… Помпезно! Вычурно! Чего там – помпезно-вычурно? Когда у меня в книжке о царе Салтане вся жизнь такая! В магазине этом посмотришь на потолок и сразу узнаёшь свои привычные, сердцу милые загогулины! Цветы-гирлянды да модерна росчерки пастозные! Каждый изгиб, каждый фестон помню…. И ощущения… Снизу, из суетной гомонящей толпы глядишь вверх – и другая жизнь грезится! С царевнами… С младых ногтей в тебя впитавшаяся - вместе со сказкой… А у кофейного отдела – кофе пахнет… И такое томление от него! Такая невесть куда уводящая хмарь… А эта громадная, напоминающая виноградную гроздь люстра?! Звенящий ледяной каскад! В безмерном воздушном пространстве, на страшной высоте - колоссальная! – а висит - невесомая, лёгкая - хрустальное облако из своего, из сказочного мира… А у выхода в Козицкий переулок, помню, две бронзовые статуи с факелами. Всё разглядывала их – уж так мне нравились! – и думала, кто эти люди? Когда жили? И что приключилось с ними в жизни?
Сколько раз я потом приходила сюда! И по залу бродила – на потолки смотрела. И по лестнице к дверям родной квартиры поднималась. Но уже всё не то… Всё прожито. Нет тех чувств, нет той жизни. Ушла она в прошлое – там и осталась, на своём месте, где ей и положено. А в эту, нынешнюю жизнь – её не вместишь. А будешь упорствовать – сломаешь. Хрупкая она. Нежная. Нельзя дважды войти в одну реку. Нельзя ступить под крышу дворца своего детства. Не по росту тебе дворец. Вырос ты, и тесна прежняя скорлупа. Не пытайся втиснуться в неё. А смотри себе со стороны. Любуйся, осторожно разглядывай, бережно сметай пыль забвения. И не разбей…