Второе воскресенье сентября.
Сижу на крыльце, курю, смотрю на небо, по сторонам.
У нас традиция. В этот день приезжают Никита и Витька. Кто-что говорит об этом, а они говорят и мне, и всем, что «приезжают помогать мне копать картошку».
Вообще это и так, и не так.
В эти дни особенно чувствуется осень. Накатывает грусть. Хочется «заскорлупониться», поскулить, пожалеть себя, всех.
Всё это делать значительно «вкуснее», когда рядом есть те, с кем можно не разговаривать.
Достаточно и того, что «этот – кто-то» просто сидит рядом и тоже «про себя» скулит.
Вообще, молчать - это искусство. «Три года жизнь учит человека говорить, и всё оставшееся время – молчать». Мне нравится такой взгляд.
Подошли Полкан с Карлом, посидели, покурили, помолчали и пошли к себе.
- Ждёшь? – только и сказал перед уходом Карл.
- Нет. Просто сижу.
- Приедут! Мы дома.
Поговорили.
Хорошо это. Хорошо, когда знаешь кто-где.
…Что-то стало болеть правое плечо. Болит и болит. Что-то красное кололи, кололи, потом бросили. «Что мертвому припарки!» Потом Петрович дал настойку на сабельнике с аконитом, - тоже не помогает. Правда, он сказал, что на пятый день, а сегодня только третий.
… Никита приедет грустный. Скажет, что у него что-то болит, чтоб как-то оправдать свою «кислую мину».
Витька скажет, что «еле-еле достал …» и назовёт какое-нибудь экзотическое вино.
Никита скажет, что «лучше водки, все равно, ничего нет.
Карл добавит, что «если не наведённая. Что лучше самогона может быть только свой самогон».
Потом будем сидеть за столом.
Потом Никита скажет, что «картошку будем копать завтра».
Карл скажет, - «вот и правильно. И я завтра помогу, а сегодня мне тоже неможется».
Потом, всё-таки, накопаем ведро, натрём на «тёрке» и будем жарить «драники».
Будем грустно пить водку и хвалить их.
Потом будем удивляться, - «как это вчетвером съели ведро картошки и не заметили?»
Потом будем пить самогон, за которым сходит Карл, и будем хвалить и самогон, и Карла, и, за что-то, Полкана.
Потом все начнут «доставать» меня, - «а чтой-то ты в этом году никуда не поехал?»
А я им скажу, что «ещё поеду. Время есть еще!»
Они спросят, - «а куда в этом году…?».
…Я задумался и достал ещё сигарету:
- А, правда,- почему в этом году никуда не поехал? Что-то…?
А, что?
А, ведь, время-то есть!
…А я тогда скажу, что « время есть! В Кижи и на Соловки еду!». Вот!
А, правда, а почему не съездить?
А они спросят, что «лета-то для этого не было, что ли?»
А я скажу, что «лето?! Ага! Народу, как килек в банке. Кругом не наша речь. Шумят, а мне тишина нужна и комаров нет в это время в Карелии».
«Долго будет Карелия сниться
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озер,» - напоёт Витька.
Полкан грустно посмотрит на него и положит голову на лапы.
А Никита скажет, что «здорово! Вот я всю жизнь собираюсь, собираюсь, куда-то поехать, а так и не получается. Запутался в этой сетке человеческих взаимоотношений. А так хочется свободы! А кругом люди, люди!»
А Витька скажет, что « вот и я тоже…».
Помолчит и добавит, что «вот, - всю жизнь хотел, чтоб море, друзья и вдруг земля на горизонте, а мы радостные обнимаемся!»
Потом скажут мне, что я – счастливый.
… Правда, плюну на всё и поеду!
Сначала на Соловки, а на обратной дороге в Кижи.
А то, как Никита, всю жизнь только и буду, что собираться. Так и старость застанет, чего доброго, не заметишь как?
«Мы не станем ребята седины
Нашей песней спетой считать.
Сердце мое стучать не устанет,
Комсомольское сердце в груди.
Старость меня дома не застанет,
Я в дороге, я в пути!
Старость меня дома не застанет,
Я в дороге! Я в пути,» - простучало, как на плацу, в памяти.
Вспомнились: стройотряды, походы, гитара, костры, зелёные робы, панамы, значки, надписи на спине, девчонки, песни, танцы.
… Хорошо бы ещё чтоб дождь был. Мелкий такой, нудный, холодный.
Белое море, сыро и дождь, холодно и тоскливо. Хорошо!
… Я встал и пошел в дом.
У меня есть «кресло-качалка». Я часто думаю о том, что в человеке заложено стремление к монотонным движениям. В детстве качели там разные, потом … плац, «Прощание славянки», «Стро-о-о-ое-е-е-евым шаго-о-о-м – Марш!», а с годами вот – «кресло-качалка».
Видимо, внутри у человека есть какие-то контуры хитрые. При таком движении в них что-то индуцируется каким-то полем, которое вокруг нас, и пока неизвестно науке. И это «что-то» превращается во «что-то» другое, обволакивает что-то и остаётся в человеке.
Я сел в кресло и стал думать, покачиваясь. Как я поеду, как буду ехать, как пересеку первую реку, и сразу всё, что было, отступит назад, что увижу, как приеду, как придет Карл с Полканом, а потом,- приедут Никита с Витькой, и с завистью будут смотреть на меня, а я буду на «компе» показывать фотки и рассказывать, рассказывать…
Все, с грустью, скажут, что я – счастливый.
Ага! Я буду «уставший и счастливый».
… Послышался звук подъехавшей машины.
Я «покрутил» плечом и вышел.
Около калитки стояла машина, рядом – Витька с Никитой. В ногах сумки и свертки. Пошёл к ним. Молчим.
- Ты как? А у меня что-то плечо болит. Правое. Сил нет. И днём болит и ночью, - сказал Никита, «покрутив» плечом, с грустным выражением лица, протягивая мне руку, не дожидаясь моего ответа.
- Ты знаешь, у меня тоже. И тоже правое, - осторожно пожал я руку и наклонился взять часть сумок и пакетов.
- Пройдёт сейчас! Я вот еле-еле достал «Кашасу». Прямо из Бразилии привезли, - сказал Витька.
- Два литра тут, - он пнул ногой, прямо под моим носом, одну из сумок.
- Всё равно, лучше нашей русской водки нет ничего, - грустно сказал Никита.
- Смотрим, - приехал кто-то! …Это если она - не наведенная, - добавил подошедший Карл, здороваясь.
- Я тут заказик разместил. Можем сравнить вечером, - сказал он, улыбаясь и почему-то глядя на Полкана.
- «Она придёт! Даю тебе поруку! И без меня, в её уставясь взгляд…», - сказал Никита, присаживаясь к Полкану, глядя в его глаза и протягивая ему ладони.
Полкан, отвернувшись, шлепнул по одной своей лапой.
- А почему, собственно, вечером?! – сказал я громко, пропуская всех в калитку, думая и глядя на «кислую мину» Никиты,
– Действительно! А почему и нет?
Да! Сначала на Соловки, а потом в Кижи! -