В Сорокине было шумно. Еще бы, не каждый день гонят из села попивших кровушки проклятых богатеев, дабы могли свободно вздохнуть нищие и обездоленные.
Фома Евстигнеич Еремин вертел головой по сторонам и дивился тому, что никто из собравшихся на площади не жалеет бывших своих деревенских.
Лаская глазами каменную крепость Макаровых, он, тем не менее, втайне мечтал о том, что при новой советской власти в скорости именно он и его детишки будут справно жительствовать в неприступных стенах этаковского царского дворца, ибо только неимущая многодетная семья должна по справедливости населить пустующий без хозяев дом.
– Не хочу! Не поеду! – где-то тонко закричала какая-то простоволосая баба и бросилась на колени перед грозными красными комиссарами.
– Пшла вон! – заорал цыганистый парень и пнул носком кирзового сапога старую Пелагею, валяющуюся в чавкающем от сырости снегу.
Погода не радовала. То мороз скует оттаявшую было землю, то оттепель вновь нагрянет. Говорят, у докторов в Михайловске полны коридоры поломанных. Да мало ли что говорят!
Еремин махнул рукой и вспомнил исчезнувшую Натальюшку. Уж как покорна была средняя дочь назаровская, как приветлива и мила со всеми. И дети его ластились к девице. А она, чуть что, бежит к Егорке, младшенькому, и гостинец какой в подоле тащит. Не смог Евстигнеич отгадать в теле ее квелом душу участливую. Не смог! А теперя….
– Утопла Наталья, как и раскрасавица Ульяна, – будто подслушав мысли односельчанина, произнес чубатый Еремей Красулин, внезапно оказавшийся за спиной мыслителя. – Не фартит Иванычу, хоть тресни! А кому сейчас фартит то? Палашке и ее мужику, которые вкалывали с утра до ночи?
– Чаво? – вздрогнул от неожиданности многодетный папаша и уставился на рыдающую крестьянку.
– Чаво, чаво, – отворачиваясь от раскулаченной землячки, буркнул незлобиво Еремей. – Правильно грят, братан, Наташка славной девкой была, хоть и росточком не вышла. Да что краса девичья, она скоротечна, а с лица воду не пить.
Вой Пелагеи начал цыгана донимать. Подозвав на помощь беспрерывно скалящего желтые зубы веснушчатого красноармейца, он схватил за руку сопротивляющуюся женщину и потащил к подводе, закиданной кучкой скромных деревенских пожитков, к которой жалась группка разновозрастных ребятишек.
– Вот и все, – прощаясь мысленно с середняками Калашниковыми, вздохнул Красулин. – Всех денежных выгнали, только не тронули избу Назаровых. К чему бы это?
– Аграфену фик прогонишь, – тяжело усмехнулся Фома Еремин. – Грят, дала она цыгану этому, пока Иваныч спал. Пройдоха-баба!
– Пройдоха, – немедленно согласился с товарищем Еремей и, сплюнув на дорогу пенистую слюну, не прощаясь, поплелся вон.
Грунька сидела перед зеркалом и строила себе глазки. Она научилась этому премудрому искусству у маменьки, бывшей полюбовницы миллионщика Коновалова, у которого в молодости была в прислугах. Грят, похожа больно Грушенька на энтого миллионщика, ровно дочь родная. А почему бы и нет, разве не может быть писаная красавица Аграфена каких-нибудь графских кровей? Недаром два года назад благородный Алексей Антонов ее заприметил.
«Ах, как ладен был Алешенька в постели, как ласков, – прищелкнула языком женщина, – как пригож! Да только внезапно исчез любый из села Сорокина. Исчез, будто его никогда и не обреталось».
А тут и понесла Аграфена, да чтобы скрыть провинность свою, спешно вышла замуж за внезапно овдовевшего Назарова, у которого и без нее двор полон ртов был. Работящ, конечно, Васька, да стар. А молодые Грунюшку сторонятся.
Живот не рос, хотя баламутило грешницу необычайно и слабость дикую она чувствовала. Только радовало одно – не замечал лопоухий муж ее состояния, да и сорокинцы ничего не примечали.
«Не желаю молодость свою изничтожать», – по утрам нередко думала женщина и тайком от новой семьи, будто ненароком, про Марфу-колдунью деревенских баб расспрашивала. (Сказывают в народе, справно умеет она от никчемного плода избавлять).
Как-то летом, наконец, решилась женщина и, выбрав время, когда никого поблизости не было, побрела она в лесную чащобу да заблудилась. Бродила новая жена Иваныча по лесным нетоптаным тропинкам, бродила, да вышла на маленькую избушку. Возле избы той сидела востроглазая сухая старуха и теребила скорыми костлявыми руками лен. Недалеко паслась коза и с удивлением косилась на незваную гостью.
«Не это ли та самая грозная ведьма? – подивилась Грунюшка и без приглашения присела на завалинку, чтобы попытать у бабки про знахарку именитую.
Присела, да с чем пришла, забыла.
– Возьми это зеркальце, – неожиданно заговорила несловоохотливая бабуся. – Оно и выведет тебя к Сорокину.
– Как? – растерялась Груня, но зеркальце все же схватила и к лицу поднесла.
И сейчас не удержалась женщина, чтобы не полюбоваться собой.
– А так, – проворчала старушонка и от гостьи незваной отвернулась. – Сказано, смотрись в него: пока красивой будешь себе казаться, правильную дорогу держишь. А как меняться на глазах начнешь – не туда свернула.
Подивилась бредням бабки Платоновна, подивилась, да тяжело на ноги поднялась.
– Подожди, – остановила заплутавшую лесная жительница, – молвить хочу вот что. Появится у тебя через четыре месяца девочка красоты неописуемой. Только ведаю по глазам, не нужен ребенок этот матери. Так вот, оставлю я у себя дитё, а ты приходи рожать сюда, в эту избушку. Приму я у тебя роды, да домой с миром отпущу. И живот твой небольшим до конца будет, не опозорит тебя перед сельчанами, носи сарафан пышный, тот и не выдаст брюхатости ближним и дальним.
– А как я лютой зимой, дорогу к тебе сыщу? – ощущая приступ неописуемой радости, вскричала Аграфена Платоновна.
– А гостинец на что? – пробурчала чернокнижница и от пришелицы отшатнулась. – Если бы не дитятко, век бы тебя не видала!
Прочитала беременная баба в глазах фурии угрозу, прочитала, да отмахнулась от нее, угрозы этой. Главное, не будет новорожденная девка ее молодые лета губить. А с сивым дурнем Иванычем Грушенька и без колдовства разберется. И дом его крепкий приберет к рукам. Поможет ей в этом хитрость да ловкость, а на бога надежи нету, да и есть ли на свете бог этот!
Пока размышляла бабонька, исчезла ведьма проклятая, будто ее и не было.
Взглянула на себя в зеркальце женщина, да ноги к селу у нее сами побежали. Вернулась, а Улька со своей красотой ненавистной за столом сидит. Нечего ей, видите ли, делать! Поставила на место падчерицу мачеха и за занавеской спряталась. Смотрит на подарок, а в нем темно стало. Знать, не правильно сделала старшая Назарова. Проглотила обиду от глупого предмета женщина, да забросила его в дальний угол, чтобы при приближении родов вновь вынуть оттуда да за освобождением в лес уйти.
Время прошло быстро. Будто кто-то невидимый дергал за веревочку прирученные деньки и ночи, торопя их и понукивая. Все казалось странным на сносях бабе. И то, что как-то незаметно прошли все ее немочи, что Василий внимания не обращает на округлившийся перехват женушки, что девчонки глаза отворачивают, а пацан единственный слюнявые губы облизывает. Калека, а, поди ты, вымахал в богатыря русского.
Так думала мачеха, с тоскою глядя на опустевший без Алексея мир, покрытый снежной могильной пеленой, а потом вдруг вспоминала обещания Марфы, и играло в груди ее сердечко ретивое, играло да надеждой наполнялося.
А однажды утром раненько, еще до наступления морозов, почувствовала Грунюшка, что внизу живота ломить стало, поболит-поболит, да отпустит, поболит-поболит, да отпустит. Взглянула со страхом в окошко баба, но, ничего не поделаешь, надобно в лес идти.
Никто и не заметил, как она из избы выползла. Странным это показалось беглянке, но, поразмышляв о чудной семимесячной брюхатости, она сделала вывод, что дивиться больше ничему не будет.
Видно, высшие силы решили встать на защиту бедной сиротинушки, потерявшей как-то сразу отца и мать, только она не будет ерепениться и от защиты той отказываться. Уже несколько лет назад возлегли ее родители в могилы сорокинские. Мамаша прямо на погосте приткнулась, а батя в сторонке от него, где самоубивцы лежат. Порешил папаша маменьку за связь с Коноваловым, к которому она ездила даже тогда, когда в Сорокине проживать стала, а следом и сам с собой покончил.
Зеркальце, извлеченное из-за пазухи, будто светилось изнутри и справно путь ей указывало. Даже промерзшие насквозь ветки и кусты не царапались, дорогу Грушеньке уступали. Тишина стояла оглушающая, но Назарова старшая не боялась, она верила, что все, наконец-то, станет у нее хорошо.
Заимка показалась как-то сразу, будто вынырнула из сугробов и предстала пред званой гостьей.
– Заходи, – распахивая припорошенную метелью дверь, велела старая чернокнижница, – давненько уж тебя поджидаю.
И только тут поняла Аграфена, что уже около двух часов не было у нее ни одной схватки.
– Ложись, – приказала ведьма и бесцеремонно опрокинула пришелицу на старый, познавший жизнь, топчан.
В животе ожило, зашевелилось, неимоверно заломило поясницу, и, извергая победный клич, показалась крохотная головка новорожденной девочки.
«И так легко опрастываются»? – поразилась женщина и, вытолкнув из себя остатки тяжкого бремени, неожиданно потеряла сознание.
Очнулась она, когда совсем рассвело. Тошнотворный запах грязного тела и крови, запекшейся на простыне между ног, тотчас ударил в ноздри. Голова вновь закружилась. Холодный, липучий пот извивающимися змеями пополз по спине родильницы и оросил ядовитыми потоками старый, видавший виды, топчан. В недоумении оглядевшись по сторонам, женщина с облегчением вспомнила вчерашние несложные роды. Кто-то возился за жарко протопленной печью и что-то неясно бормотал.
– Эй, – позвала неведомого человека Аграфена Платоновна. – Эй, Подь сюда!
– Вставай, оботрись, – распорядилась Марфа-колдунья, внезапно появляясь перед долгожданной гостьей и складывая на ее колени полотенце и чистую, пропахшую снегом, одеж-ку, – на дворе стоит лошадь, которая и довезет тебя до Сорокина. Но сначала выпей.
Железная байка, наполненная до краев пахучей жидкостью, больно ткнулась в зубы Грунюшки. Сделав несколько больших глотков, Назарова почувствовала неожиданный прилив сил и шустро вскочила на ноги.
– Где новорожденная девка? – поинтересовалась она ради приличия.
– Это тебя больше не касается, – рявкнула на Аграфену ведьма, а потом и вовсе от бабы отвернулась. Иди, мол.
Уже дома, наскоро обмывшись в баньке, Грунька осознала, что все пережитое с ней было не иначе, как чудом. Черный ворон, порхающий перед резвой гнедой кобылой, кажется, беспечно насвистывал какую-то неведомую мелодию, деревья расступались и пропускали вперед крестьянку, будто простой народец боярыню какую.
Только воистину стала после этих чудных родов Аграфена Платоновна чувствовать себя самой настоящей барыней. Да и не мудрено уподобиться ей, коли у тебя в прислугах две безмолвные девки и Филимон простофиля. Да и старикашка Василий Иванович ни в чем не перечит своей молодой, красивой женушке! Хорошо еще, что языкастая Мотька, вышедши за цирюльника, в Михайловск укатила, иначе грызлись бы они меж собой постоянно. Про дочку женщина не вспоминала, и где находится ее родная кровь, знать не желала.
А там и занятные времена настали. Сначала Улька замуж выскочила, а затем и сгинула с бела света местных парней зазнобушка. А за ней и убогая Наташка запропала. Василий же и усом не повел, недаром она, Аграфена, наговоры все время почитывала. Присушками называются. А там и полюбовник у Грушеньки появился – собственный пасынок. Молодой и красивый. Хромоногий только. Но больно в постели ловок парень оказался, всем угодить могет.
А тут и революция подоспела. Гоголем заходил бесправный люд, а Дементий Евсеич после смерти сыночка сник совсем. На заправского хозяина не похож. И Фекла Устиновна дюже захворала. Шастает по Сорокину, как полоумная, и с людьми не здоровкается, точно не видит никого. Хватит, попили кровушки из сельчан буржуи недорезанные!
А как-то утром заскочила к Назаровым Прасковеюшка, да как заорет:
– Красные солдатики в село пришли! Макаровых в Сибирь высылают! Да и не их одних!
Тогда испугалась Грушка. А что, если и их справное хозяйство большевики себе присвоят?
– Не присвоят, – успокоила ее Антипова. – Колька Саврасов там сейчас заглавный! Все спит да видит, что Улька ваша вернется. А если сошлют тебя да Василья, где он Ульяну то искать будет?
Оказалась права односельчанка. Пришел вечером Николай, посидел, чаю попил, про зазнобу пораспрашивал. Не верил, что утопла краля его. Да и не стали Назаровы разубеждать гостя дорогого. Кто знает, может, найдется баба, а там и совсем хорошо Груше станет, ведь не у каждого в родственничках такие большие люди ходят!
Уехал на повышение Саврасов в Михайловск, а вместо себя Тишку посадил. Смехота да и только! Мычит Баранов на крестьян, мычит, а верховодить ими не могет. Рылом не вышел. Али наоборот? Уж больно пригож начальничек то! Недаром дуреха Наташка по нему сохла! Да и гордячка Матрена на парня завсегда заглядывалась!
А однажды в сенях Груня внезапно с Барановым столкнулась. Как бы ненароком прикорнула она к его могучей груди, да и застыла в сладкой истоме. Вспыхнул кострищем незваный гость, да в горницу поспешил. А там с Василием и Филькой разговор вести стал про колхоз какой-то. Мудреное слово-то этакое! Кол-хоз! Будто колья в деревенские хозяйства вбивать будут! А затем баб и мужиков объединят. Сегодня с одним спишь, завтра с другим. Кто понравится, тот и твой! Уж теперя не отвертится от нее, красавицы, Тишка, лишь бы Улька с того света не возвернулась!
А давеча Фома Еремин зашел да у хозяюшки молочка попросил. Для детей своих. Скрепя сердцем, дала ему молока женщина. Так за голодранцем цельная толпа привалила. Мясца да картошечки клянчить стали. Возмутилась тогда в душе Аграфена Платоновна, да ни слова не говоря, в избу ушла. А ночью кто-то их дом поджег! Еле выбралась женщина из горенки, а Василий в постели остался. Пьян был. Не стало у Грушеньки крыши над головой, да и хромой Филька после похорон обгоревших косточек родителя куда-то запропастился. Грят, в Михайловск подался.
Там дохтур какой-то появился. Грят, ноги хорошо ставит. Вот тогда и вспомнила женщина про свою кровиночку. Может, стоит к Марфе в лес сходить, на постой попроситься? Али за кого из вдовых мужиков замуж пойти? Не бесприданница все же – сколько скота осталося! Вон Фома Еремин с нее глаз не сводит. И Красулин на днях овдовел. Померла от неизвестной болезни его Дарья. Да только у обоих детей не мерено, а вкалывать на них Аграфена не хотит, да и не могет терпеть она детвору сопливую.
Эх, зря продала она избу папашину! Найти бы ей теперя богатого и одинокого, да где такого сыскать то? Ужели только синеглазый Тишенька для этой цели подойдет? Грят, он в каменном доме Макаровых поселился. Только не возьмешь сокола ясного голыми руками, а на богатство он не позарится.
Так размышляла Груня, когда к куме Катерине огородами на соседний двор поспешала. Переночует она у новоявленной родственницы, а назавтра распродаст скотину да в город зажиточной мещанкой жительствовать отправится. А тама, Бог даст, со своей красотой ненаглядной не пропадет!
– Входи, – буркнула недовольно Катька, пропуская погорелицу в жарко протопленную избу. – Сбудь подешевше нам кобылу и коровенок, Грушка, да и от теленочков мы не откажемся. А на вырученные деньжищи новый пятистенник справишь. Побалакай с Тихоном, вона и крепкая изба Калашниковых освободилася. Не откажет, поди, ведь в Ульку твою влюблен был.
«Если б жива была эта Улька, прибила б, – сжала кулаки мачеха, – И что только в ней мужики нашли»?
Недобро усмехнулась соседушка, да на лавке в общей горенке бездомную уложила. За ситцевой занавеской похрапывал работящий мужик Катерины Афанасий. Сытый и умиротворенный, он видел покойные сны, в которых не было места несчастной вдовице Грушеньке.
Тяжко вздохнув, Аграфена опрокинулась на жесткий, набитый колючей соломой, тюфяк и, нехотя перекрестив утомленные уста, тотчас заснула.