Лесник

 
       1.               
 

     Сразу после утренней планёрки  в кабинет парторга зашла бригадир третьей бригады Мария  Стрельникова.
     — Вызывали, Николай Иваныч?
     — Не  вызывал, а приглашал. Лесника  Григорьева сегодня увидишь?
     — Если нужно, то увижу. Натворил он что или по работе?
     — Может, и не натворил ничего, а побеседовать с ним надо. Да что тут вокруг  да около  ходить, всё равно вам в бригаде разбирать  это дело. На вот, почитай  петицию.
 
     Бегло прочитав письмо, бригадир с заметным волнением произнесла:
     — Ну, любыми путями мужика хочет удержать «мамаша». Закабалила с детства, положила на себя и держит всю жизнь. Женой она вдруг оказалась! Наши мужья в войну сгинули, но мальцов на себя мы не тащили, тянули вдовью лямку. А эта... К вам что ли его прислать? На сколько?
     — Пусть приезжает в любое время. Я буду в конторе.
 
     Почти сорок лет трудился в колхозе «Заветы Ильича» Николай Иванович Макашов, в который вступил ещё шестнадцатилетним  мальчишкой-комсомольцем, а последние двенадцать лет работал секретарём партийного комитета колхоза. Ежедневно приходилось решать десятки разных вопросов, среди которых встречались и сложные, семейно-бытовые.               
 
 
     2.
 
 
     Накануне вечером из райцентра в колхоз приехал заведующий отделом пропаганды и агитации  райкома КПСС Геннадий Иванович Васнецов по деликатному, как он сказал, вопросу. 
 
     — Понимаешь, —  начал разговор Геннадий Иванович, когда они вошли в кабинет парторга, — к нам поступила жалоба от гражданки Селезнёвой — жительницы вашего колхоза, на своего якобы мужа,  Алексея Васильевича Григорьева, кстати, вашего коммуниста. Все  подробности ты узнаешь, прочитав её пространное письмо. Странным мне кажется не только то, что у них разные фамилии, разница в  возрасте на двадцать лет, как я выяснил, но и то, что они не зарегистрированы официально, понимаешь! Так какие  они муж и жена?  В какой измене, в таком случае, эта женщина обвиняет своего сожителя, я бы так его назвал! Одним словом,  эта история мне кажется запутанной, в ней необходимо тщательнейшим образом разобраться, сделать выводы и наказать  виновного. Во всяком случае, это персональное дело коммуниста рассматривать вам на партийном собрании бригады, утверждать на заседании парткома, а потом уже докладывать первому секретарю и отписывать автору этой злополучной жалобы.
 
     После недолгого обмена мнениями  по поводу завершающейся уборки зерновых, о подведении итогов социалистического соревнования, Геннадий Иванович попрощался и  уехал на собственном, видавшем виды стареньком «Москвиче». Заведующим отделами райкома партии служебный транспорт не полагался.
 
     Вернувшись в контору и внимательно прочитав ещё раз письмо,  Николай Иванович представил себе портреты хорошо знакомых людей, почесал  лысеющую  макушку  и  мысленно произнёс: «Ну и задал же ты мне задачу, Геннадий! Самые неприятные дела для меня – это семейные разборки, а ты мне как раз их и подкинул».
 
     Придя поздно вечером домой, Николай Иванович устало опустился на скамью, стоявшую в передней комнате, и вытянул уставшие ноги. Вошла жена. После некоторого молчания поинтересовалась:
     — Озабочен чем-то, Коля?
     — Будешь озабочен. Из райкома Геннадий приезжал насчёт Лёшки  Григорьева. Жена Лёшкина письмо накатала туда, мол, с Сонькой-пчеловодкой  муженёк спутался.
     — Да не спутался он, любовь у них. Весь колхоз на его стороне.
     — Колхоз-то на его стороне, а я оказался в бороне. Жалобу мне разбирать надо.
     — Вы уж разберёте! Не лезли бы в их жизнь. Глядишь — и без вас всё утряслось бы. А у Евгении Яковлевны  какие на него права? Лёша по пьянке куму  Пашке такое порассказал. Волосы дыбом встают.
     — Да слышал и я кое-что, но не верится что-то.  Ладно, дай кружку молочка, да спать пойду, устал.
 
 
     3.
 
 
     После обеденного перерыва на служебном мотоцикле «ИЖ-56» к конторе подкатил Алексей Григорьев. Он был довольно красив собой: высокого роста, с волнистыми  темными волосами и стройный, как тополь. Лесников в районе всего два: в колхозе «Заветы Ильича» да в совхозе «Петровский». Руководители этих хозяйств понимали важность лесонасаждений в степном районе  и имели свои лесопитомники, и даже лесников. Лесополосы не только выполняли функцию снегозадержания,  но и изменяли в лучшую сторону природный ландшафт.
 
     Войдя в кабинет парторга, Алексей поздоровался  и, сняв  форменную фуражку,   присел на стул, стоявший у двери.
 
     — Садись поближе, Алексей Васильевич, разговор будет долгим. Догадываешься, зачем вызвал?
     — И да, и нет.
     — Значит, догадываешься! Слухи по колхозу и раньше были, что у вас не всё ладно с Евгенией Яковлевной, но слухи есть слухи, да и дело это семейное. А тут вот уже не сплетни, а жалоба в райком партии. И не анонимка, а конкретно подписанная твоей женой. Она пишет о твоих блудных делах, о неблагодарности, о наказании тебя как коммуниста  за аморальное поведение. Одним словом, я хочу знать  правду, какая бы она ни была. Сам понимаешь, что мне надо давать ответ на эту жалобу. Как работника мы ценим тебя и благодарны за твой труд, за  выращенные  лесопосадки и уход за ними. Чувствую, что тяжело у тебя на душе, сам не свой ты в последнее время. Расскажи всё без утайки. Тебе будет легче и нам  яснее, «где собака зарыта».
     — Если всё без утайки, как Вы говорите, то это надолго.
     — А мы не торопимся. Такие вопросы с кондачка не решаются, а если по-людски, то глядишь — и поймём, что к чему.
 
     — Я хоть и неверующий, а перед Вами, Николай Иванович, исповедуюсь, как перед отцом божьим. Только попрошу вас, не перебивайте, непросто мне рассказывать всё это, уж слишком  больная тема.
 
 
     4.
 
 
     — Началась  эта история в далёком 1942 году. Мой отец ушёл на  фронт в  июле1941 года и погиб под Смоленском, как указано в похоронке, смертью  храбрых.  Мама работала проводником на пассажирских поездах Балтийского вокзала, а с начала блокады  Ленинграда была просто иждивенкой.  Жили мы втроём:  мама, я и младшая сестрёнка Вера. В октябре 1941 мне исполнилось 11 лет, а сестрёнке  исполнилось  всего семь годиков. Город постоянно бомбили, но мы постепенно привыкли к этому и даже перестали уходить в бомбоубежище.

     Самым страшным во время блокады был голод. Маме, как иждивенке, и нам с сестрёнкой выдавали по карточкам  всего 125 грамм  хлеба на человека в день, а других продуктов  фактически не выдавали. Ели мы всего два раза в день: утром и вечером. Брали пол-литровую кружку воды и крошили туда хлеб. Добавляли немного конопляного масла и делали суп. Иногда закупали столярный клей и варили из него желе с лавровым листом и ели с горчицей. Постоянно зябли, маленькие раны  и царапины долго не заживали. Исхудали так, что остались кожа да кости.

     Первой умерла Вера. Это было в январе, когда стояли самые сильные морозы, а топить было уже практически нечем. Центральное отопление не работало, а всё, что  могло  гореть,  было уже сожжено. Приносили иногда по несколько поленьев дров  или что-то из лёгкой мебели из квартир умерших соседей. Веру похоронили на Волковском  кладбище.  Жили мы на Монастырской улице, невдалеке от кладбища, но довезли на саночках сестрёнку с большим трудом. Могилку сами не смогли выкопать. Отдали могильщикам  дневной паёк хлеба. Мама умерла через две недели. Сама приготовила простынь и наказала обернуть в неё после смерти, легла на кровать и больше  не встала. Тихо так уснула, что-то прошептала мне, но я так и не понял что. До кладбища я её не довёз, упал и потерял сознание.

     Очнулся в чужой квартире. В комнате находились незнакомки: пожилая женщина лет шестидесяти, красивая женщина  лет тридцати и щупленькая девчушка, похожая на мать, лет десяти-одиннадцати. Оказывается, эта красивая женщина  похоронила мою маму, расплатившись с могильщиками, и привезла меня к себе домой.  Так началась моя жизнь в новой семье и совсем в других условиях.  Как я потом узнал, муж  Евгении Яковлевны  был крупным  военным интендантом и за годы службы собрал большую коллекцию антиквариата и немало других ценных вещей. В ноябре 41 года в склад, где он находился, упала бомба. В живых не остался никто.

     Все трое были одна семья: бабушка, её дочь и внучка. Бабушку звали Серафимой Павловной, а девочку – Ириной. Мою спасительницу, как я уже отмечал, звали Евгенией  Яковлевной. Она была учительницей русского языка и литературы,  но в школе, где она работала, большинство учеников были эвакуированы, а оставшиеся с ноября не ходили в школу. Жили, как я убедился, не на пайковые карточки. В достатке был хлеб, крупы, а иногда и мороженое мясо приносила моя спасительница. Бабушка из дома почти не выходила. Антиквариат из квартиры постепенно уходил на питание.

     С осени 1942 года увеличили до 300 граммов  норму хлеба по карточкам. Заработала дорога жизни через Ладожское озеро. Жить стало легче. В городе стали пускать трамваи, постепенно уменьшилась смертность от голода. Меня и Ирину учила Евгения Яковлевна дома. Гуманитарные предметы  преподавала она, а немецкий  язык и математику объясняла бабушка, окончившая в своё время гимназию и знавшая три языка. Таким образом, мы с новой сестрёнкой  за войну освоили программу пятого и шестого классов. Впрочем, сестрёнкой я назвал её так, условно. Я даже не знаю, на каких правах я жил в этой семье. По метрике  (я потом забрал  свои документы из своей квартиры) я так и остался  Григорьевым Алексеем. Потом уже узнал, что Евгения Яковлевна оформила себя опекуншей надо мной.

     После снятия блокады начали приводить  в порядок город. Очищали улицы,  весной  стали сажать деревья.  Моя опекунша заказала металлический крест, на котором поместили фотографии мамы и Веры. Мамину могилу не нашли, да и кто нам мог бы её показать.  Могильщики и не знали, кого хоронят. Поставили крест на могилу Веры. Я хорошо запомнил, что рядом с её могилкой был захоронен купец первой гильдии Остроухов. 
 
     В 1965 году я установил там хороший памятник. Евгения Яковлевна уже весной 1944 года приступила к работе в школе, а нас с Ириной приняли в шестой класс. К концу учебного года мы выравнялись с учениками, вернувшимися из эвакуации, где они не прекращали учёбу. За лето мы здорово подтянулись, окрепли. Я и так был довольно высокого роста и к четырнадцати годам походил на  крепкого юношу, а Ирина как-то покруглела, стала кокеткой и  превратилась в расцветающую девушку.  Я почувствовал, что смотрю на неё уже не как на сестрёнку. От её прикосновения у меня стало замирать сердце и краснеть лицо. Эти перемены стала замечать и Евгения Яковлевна.

     С первого сентября мы пошли  в  седьмой класс и начали готовиться к выпускным экзаменам. Я рассчитывал после семилетки поступить  в мореходное училище. Всё ближе и ближе  был конец войны. Немцев громили уже за территорией Советского Союза. С осени меня переселили из зала на кухню, где на ночь я устанавливал раскладушку. Бабушка с Евгенией Яковлевной разместились в зале, а Ирина  в спальне, подальше от меня. До этого я спал в зале, а все женщины в спальне. Дом, где я жил до этого, разбомбили, да и уйти от опекунши я не имел права, хотя родственники по отцу и матери были в Костромской области. Одним словом,  весь учебный год я прожил на кухне.
      
     Успешно сдав экзамены за седьмой класс, я подал документы в мореходное училище. К моему великому сожалению, я не был даже допущен до экзаменов. Медицинская комиссия постановила, что я не годен не только к морской службе, но и  вообще к службе в армии.  У меня определили плоскостопие,  и это  был окончательный приговор и удар для меня. Я просто не знал, что мне делать, так хотелось   стать свободным, независимым, а тут такое решение медицинской комиссии.

     А между тем сама моя спасительница начала как-то  по-другому  посматривать на меня, но я ещё не понимал, что это значит. Однажды, в начале августа, она пришла домой необычайно взволнованной и начала со мной, как она выразилась, беседу по- взрослому. Одна из её подруг по институту предложила переехать  в Воронежскую область, где она работала заведующей РОНО. Обещала место директора школы. Своё решение Евгения Яковлевна объясняла тем, что в квартире довольно тесно, а Ирина со временем выйдет замуж и, возможно, будут проблемы с жильём, а мы, дескать,  несколько лет поживём в деревне, а там видно будет.

     Под  «мы» подразумевались она и я. Одной ей трудно будет в деревне, а мне можно   окончить среднюю школу и исполнять роль мужчины в доме. Я догадывался, что всё это делается неспроста, что меня с Ириной  хотят просто разлучить, так как  она  всё больше мне симпатизировала и наша дружба перерастала в нечто большее. Однако жизнью своей я был обязан Евгении Яковлевне и не стал возражать. Тогда я ещё не знал, что у неё совсем другие планы в отношении меня, а когда узнал, то было поздно. Так мы и переехали в  Сомовку.

     Меня зачислили в восьмой класс Гавриловской средней школы, а  Евгению Яковлевну назначили  директором Сомовской семилетней школы. Первые годы жили при школе, а потом нам построили финский дом от отдела народного образования.  Каждый день я ходил пешком  к вам, в Гавриловку,  и всё у меня было хорошо как с учёбой, так и дома. Дома я пилил и колол дрова, вместе с хозяйкой выращивали на огороде самое необходимое.

     К концу десятого класса я стал замечать какое-то слишком  вольное  поведение своей опекунши. То у неё расстёгнут халат в области груди, то распустит волосы и ходит босиком по дому, а однажды она забралась ко мне в кровать и я не выдержал. Не знаю, как это случилось, но она сделала меня мужчиной. Мне это понравилось, а она, как голодная волчица, набрасывалась на меня, как бы навёрстывая упущенные наслаждения. В то время мне было чуть больше семнадцати лет, а ей тридцать семь. Энергии у неё было как у семнадцатилетней, да и красота ещё не завяла. Окончив школу, я поступил в сельскохозяйственный техникум, на отделение  плодоовощеводство, на заочное отделение. На стационар она меня не отпустила. Теперь я уже знал почему. Ну а дальше вы всё знаете. Работал агрономом-садоводом, а  последние пятнадцать лет занимаюсь лесопосадками.

     В каких отношениях мы жили? Выходит, как сожители. Оформлять брак она не захотела, хотя я и не был против  этого. Она, оказывается, получала хорошую пенсию на мужа-полковника и,  выйдя замуж, перестала бы быть вдовой, а стало быть, и пенсии лишалась. Всё просчитала Евгения Яковлевна. Лет двадцать мы жили полноценно как муж и жена, а потом она начала быстро стареть и  пошли  сцены ревности, хотя первое время причин на то и не было.

     А два года назад, когда  лесопитомник заложили в Кругловском саду, я познакомился с пчеловодкой, Софьей Скудневой. Я с питомником работаю, а у неё пасека в саду. Так мы постепенно познакомились. То я ей помогу в работе с пчёлами, а то и она мне с прополкой саженцев поможет. Таким образом, мы  и сблизились. У неё дочка маленькая  растёт, а мне в диковинку, интересно! Я ведь так и не стал отцом. Несколько раз у Евгении были выкидыши, а потом возраст уже не позволял.

     Почувствовав измену, она начала уговаривать меня переехать в Воронеж или под Ленинград. Денег на кооперативную квартиру у неё  хватит с лихвой. Накопила много, хоть и дочери пересылала порядочно денег. Я, собственно, в финансовые вопросы как-то и не вникал. Она всю жизнь была хозяйкой. Так что с квартирой, я думаю, проблем не было бы. Да теперь я не хочу никуда уезжать. Привык я здесь, прирос к земле, к своему, хоть и небольшому,  но рукотворному лесу. А главное, я полюбил молодую, красивую женщину. Она тоже любит меня. И дочка привыкла ко мне как к отцу. Родного-то отца она не помнит. Бросил он их, когда  Олечке был всего лишь годик. Соня и от алиментов отказалась, чтобы не было никаких связей с этим прохвостом.

     Вот  и живу я как бы на два дома, между молотом и наковальней. И перед Евгенией в вечном долгу, и перед Софьей  неудобно. Живу как заведённый маятник и не знаю, как мне дальше быть. А может, я уже рассчитался с долгом-то? Может, и я имею право на любовь, на создание настоящей семьи, на своих детей? Вот и вся моя  долгая исповедь, Николай Иванович! А теперь как хотите, судите или милуйте.
 
 
     5.
 
 
     Алексей в очередной раз за время монолога  вытер мокрое от пота лицо и попросил  попить воды. Залпом выпил три стакана. Николай Иванович  ещё несколько минут находился в каком-то заторможенном состоянии. Никак не мог он  переварить услышанное. Оно потрясло его как личная трагедия. Трагедия покруче шекспировской. Очнувшись, он произнёс:
     — Ты сейчас успокойся, Алексей Васильевич. Поезжай домой и хорошенько всё обдумай. Надо, наконец, принимать  твёрдое решение. Или ты заканчиваешь со своей любовью, хотя я в этом сомневаюсь, или  официально женишься на Софье. Тогда и мне ответ на жалобу писать будет проще.
 
     *****
 
     После беседы с секретарём парткома Алексей дома объяснился с Евгенией Яковлевной. Поблагодарил её за всё, что она сделала для него, попросил прощения за то, что не смог  дальше так жить, и перешёл окончательно к Софье. Через месяц они официально оформили брак и стали мужем и женой.
 
     Николай Иванович написал подробную информацию первому секретарю райкома партии, а Васнецов отредактировал её.  В итоге Алексею Васильевичу Григорьеву на заседании партийного комитета объявили выговор без занесения в учётную карточку за моральное разложение. По тем временам это совсем незначительное наказание.
    
     Евгения Яковлевна всё же уехала в Ленинград, к дочери. Как потом выяснилось, дочь, обобрав мать до нитки, отдала её в дом престарелых, где она и умерла в возрасте восьмидесяти  двух лет. Алексей узнал об этом из письма, которое ему прислали из дома-интерната. Письмо  было написано директором. В нём лежало неотправленное письмо Евгении Яковлевны к своему Алексею с адресом. Отправить его она не  успела, так как умерла совсем неожиданно  во сне, от остановки сердца. В письме она просила прощения у Алексея за отнятую молодость и  благодарила за совместно прожитые годы.
 
     У Григорьевых один за другим родились трое детей. Две девочки и мальчик. В конце восьмидесятых, когда дети ещё учились в средних классах, закрыли школу, затем  развалился колхоз. Григорьевы купили дом в районном центре и сейчас уже воспитывают внуков.
 
     Вот так и окончилась эта непростая история, свидетелем которой был я, ваш покорный слуга, уважаемые читатели.
 
1975-2011