ГЛАВА 11
Наталья сидела на полу в жаркой душистой горенке и с интересом рассматривала диковинные коренья, собранные Марфой по глубокой осени.
– Какие разные, – соскабливая ножиком прилипшую к ним землю, расслабленно думала девушка. – Совсем как люди. И характер у них разный. Корешок девясила, например, лечит не только душевную хворь, а и целиком все недуги. Девять сил дает он страдающим. Кровохлебка больной живот врачует, но полнокровным ее пить нельзя. А валериана….Не благодаря ли ей она утихомирилась и перестала вспоминать Тишеньку»?
– Снова о нем думаешь? – беззлобно проворчала колдунья, вваливаясь в сенцы с охапкой обледеневшего хвороста. Ну, ничего, скоро Рождество Христово, а на него все мечты сбываются. Станешь ты ведуньей знатной, девка, будут люди к тебе табунами ходить. Вот тогда-то и притопает в нашу избу твой разлюбезный. Помяни мое слово», – бочком-бочком прошла в светелку чернокнижница, проткнула бездонным глазом Наташкину работу, одобрила ее и, мелко перекрестив зевающий рот, отправилась за шторку отдохнуть после ночных молитв и поклонов, которые отшельница с усердием клала, дабы остановить кровопролитие, терзающее матушку-Россию последний лихой год.
«Так что же находится там, за загадочной железной дверью? – подумала вновь беглянка и, чувствуя внезапное головокружение, моментально заснула.
Красный, с развевающейся гривой, конь галопом проскакал мимо Натальюшки и ринулся в лесок, находящийся подле самого назаровского дома. И там вскорости затрещали ветки, и вспугнутые шумом птицы повылетали из кустов, отчаянно крича что-то на своем неведомом простому смертному языке.
«Пожар», – догадалась спящая и с усилием метнула наружу свое эфирное тело, дабы полететь на зарево и не допустить проникновения всепожирающего огня в обожаемое родительское гнездышко.
– Горим! – заорала Агриппина Платоновна, выскакивая из объятой пламенем избы и хватая порочными губами пропитанный едким дымом воздух.
Вслед за полураздетой мачехой на крыльце показался обезумевший Филимон. Он подпрыгивал, дико вращая обезумевшими очами, а там, в горнице, мертвецки спал после обильного винопития Василий Иванович.
«Пропадет»! – мелькнуло в голове у души Натальиной и, сжавшись в тугой комочек, бросилась она на помощь к тятеньке, да не смогла разбудить его, беспамятного.
Дико выла девушка, наблюдая за тем, как кровавое прожорливое пламя с жадностью любызает руки и ноги несчастного. Неистово молилась она Отцу Небесному и Пресвятой Богородице, но там, на благополучных небесах, не восхотели приоткрыть окошечко, дабы услышать стенания простой крестьянки.
– Не заслужила ты еще их милости, – выплыла из багрового завеса Марфа-колдунья. – Много, ох, как много тебе на-до учиться, девица, чтобы приблизиться к населяющим небесную твердь.
– Батюшка-а-а-а! – тонко заскулила отверженная высшими силами и, по чьей-то прихоти, в мгновение ока перевернулась вниз головой, чтобы стремительно обрушиться в безобразное маленькое тельце.
Наташка пробудилась так же неожиданно, как и заснула. Протерев руками заплаканные глаза, она повернулась к окну и поняла, что уже стемнело.
«Как же быстрехонько стало смеркаться», – покачала головой работница и под тихое сопение ведьмы снова принялась за дело.
«А этот чудной человечек – женьшень, – стараясь не думать об ужасающем сновидении, мысленно проговорила труженица, – и произрастает он в Сибири немереной. Привезли коренья купцы богатые аж с самого моря Байкала, а Марфуша тут как тут, сторговала семена у них, да и у себя взрастила».
Нарушая безмолвие горницы, в углу, на стуле, перебирал когтистыми лапками черный ворон и косил любопытным глазом на нового члена семьи.
– Кирк, – тихо позвала благовоспитанную птичку девица, и та с готовностью подлетела к ней, а затем села на плечико и что-то непонятно прошипела.
– Что ты хочешь мне сообщить? – подставляя ушко любимцу, пролепетала Наталья и почувствовала, как быстро-быстро забилось ее сердечко.
– Четверрг, гррезы прретворяются, – взмахнув крылами, важно изрек носатый собеседник и тяжко-тяжко вздохнул. – Умерр, умерр Назарров. Послезавтрра похорроны.
– Я должна идти в Сорокино, – стараясь унять подступающие к горлу рыдания, сжала кулачки сиротка.
– Сгоррел, пррах, – уронил клюв Кирк, и одинокая слезинка скатилась из беспросветного, все понимающего его зрачка.
– Ты никуда не пойдешь, – распорядилась неожиданно пробудившаяся Марфа и, спустившись с печи, подала всхлипывающей гостье глиняную кружку с темно-коричневым содержимым.
– Почему? – покорно принимая неизвестный настой, задыхаясь, прохрипела Наталья.
– Его предадут земле и без тебя. А ты, ты погибнешь, если отправишься туда.
Колдунья была непреклонна.
– Где Филя? – ощущая нарастающее онемение в ногах, кротко проговорила Натальюшка. – Неужели и он….
– В горроде, – опередил хозяйку мудрый ворон. – Лекаррь… Оперрация…
– Скоро исцелится, – метнула рассерженный взгляд на болтливую личность Марфа,– но это исцеление его и погубит. Горе какое!
– Горе? Почему горе? – погружаясь в блаженное безмолвие, чуть слышно прошептала беглянка и, зачарованно наблюдая за разноцветными воздушными шарами, медленно наполняющими безразмерное пространство жилища, погрузилась в спасительную темноту.
Очнулась она ночью. Одинокая, сгорбленная фигура жутким привидением висела в дальнем, не освещенным полной луной, углу. Она, нашептывая что-то зловещее, круговыми движениями водила отбрасывающими страшные тени руками по тщательно выбеленной стене.
– Что вы делаете? – хотела спросить Натальюшка, но предательские слезы с готовностью захлестнули все ее невостребованное в мире заурядных людей существо, и, орошая пересохшую от переизбытка тепла кожу, побежали по ней щекочущими ручейками, словно собираясь сгруппироваться и превратиться в тот бурлящий от неистовой силы океан, который она, простая деревенщина, никогда в жизни не видела и, наверняка, не увидит.
Пытаясь сбросить ненавистное оцепенение во всем теле, девушка захрипела, но ведьма не обратила внимания на ту, которую приготовила на заклание.
Словно призрак из ночного кошмара, колдунья грозовой тучкой подплыла к своей безвольной, распластанной жертве и, возложив сжигающие руки на холодный лоб Натальюшки, стала читать заговор:
– Вечерняя заря Ульяна! – тонко вскрикнула Марфа и торжественно подняла маленькие ладошки к переставшему существовать потолку.
– Обеленная заря Маремьяна, – минуя небольшую паузу, глухо проговорила она, – стряхните, сполохните все 77 предметов тоски-кручинушки с божьей рабы Натальи. Отряхните, смахните и унесите за 77 гор, за 77 морей, за 77 полей, за 77 дорог, за 77 ворот...
«Тиша», – превращаясь в свободную быстрокрылую ласточку, вяло подумала сиротка и, постепенно наливаясь недюжинными силами, вспорхнула со своего топчана, чтобы полететь туда, где давно уже ждала ее безмятежная и взаимная любовь.
Очнулась она внезапно, когда несмелое зимнее солнышко робко заглядывало в горницу.
Думать о плохом не хотелось. Лишь мгновенное воспоминание о трагической смерти отца невольно обожгло ее беспечную душеньку, но, отмахнувшись от этой дотошной мысли, воскресшая заново мгновенно натянула на себя сарафан, почему-то ставший коротким, и, подбежав к остывшей печи, вонзила крепкие зубы в неимоверно вкусный, душистый каравай.
– Хорроша! – подлетел к гостье любопытный Кирк. – Преркррасна! Прривлекательна!
– Господи, – всплеснула руками девушка, – кажись, проспала я утреннюю молитву и не помогла Марфуше подоить кормилицу козу Ночку! Осерчает на меня хозяюшка!
– Осеррчает, – согласилась с приживалкой черная птица. – Хорроша!
«Такой хлебушек не получался даже у Уленьки», – решила Наташка и нечаянно, будто кто-то настойчиво звал ее, обернулась на зеркало, висевшее на противоположной стене.
Сизая дымка, наполнявшая все его таинственное пространство, внезапно резко растворилась и явила очарованному взору Натальюшки нежную, прелестную, будто сошедшую с небес девушку, достойную любви самого прекрасного в мире юноши, такого, как богатырь русский Тиша.
– Очарровательная! Обворрожительная! – уселся на плечо пленительного явления ворон.
Крепко зажмурившись и резко распахнув глаза, Наталья хотела что-то ответить, но обрушившаяся с небес пронзительная, до слез, радость не дала ей произнести и слова.
– Если ты когда-нибудь по собственной воле покинешь меня, – словно из потустороннего мира прозвучал голос чернокнижницы, нежданно-негаданно проявившейся из белесого облака, безразлично висевшего за печью, – снова превратишься в ту, которой пренебрегали недостойные признания высших сил люди.
– Никогда, – прощаясь с красавцем Тишей Барановым, быстро заверила ведьму Натальюшка и, мгновенно потеряв интерес к своей новой непривычной оболочке, заторопилась в сени, чтобы, вздохнув свежего, пьянящего воздуха на безмолвном и пустынном дворе, накормить коз и спешно наколоть дров, запасенных радетельной хозяйкой пригожим ясным летом. Тем летом, когда живы были папенька и сестрица Улюшка, когда не было этой проклятой и непонятной крестьянам революции, дающей, будто бы, свободу неограниченную, но отбирающей самое сокровенное – жизнь.
Уля сочувствующе смотрела на спящего Германа, и в который раз вспоминала то, что говаривал третьего дня гость. Расстреляла у любимого новая власть родителей, умчался в дальние страны родной братушка. Выходит, никогда не поедут они в неведомую и таинственную Беларусь, не увидит она заветной родины суженого. А в Сорокино Улюшка показываться не желает. Там, как ни в чем не бывало, живет и здравствует ненавистный до колик Тришка и он, словно паук, терпеливо ждет свою слабую, беззащитную жертву, чтобы вновь затащить в сети и отдать на поругание старому бесстыднику Дементию Евсеичу и его злобной женушке. Да и бездушный батюшка Улюшкин завсегда на защиту Макаровых встанет.
– Поставь самовар, родная, – сквозь сон прошептал Мороз, и одинокая слезинка показалась из полуопущенных его век. Показалась и тотчас спряталась.
Огонь в печи ослепительно ярко полыхал, видимо, снова лег Герман почивать под утро, а она, бессовестная, беспечно проспала всю долгую зимнюю ночь.
Наскоро накромсав хлеба, Уля заглянула в шкафчик и достала из него настоящие фабричные конфеты в ярких, разноцветных, хрустящих обертках, привезенные Мстиславом Запольским вкупе со страшной вестью. Такие выпускали еще при несчастном сверженном царе Николае.
– После завтрака едем в Сорокино, – тяжело поднимаясь с полати, распорядился ее нареченный. – Надо серьезно поговорить с Трифоном да испросить благословения на развод у батюшки.
«У какого батюшки? – с тоскою вспоминая родителя, невольно всхлипнула девушка. – Впрочем, у любого, лишь бы скорее»….
Она быстро накрыла на стол, и, пока Мороз отфыркивался под ледяной водой рукомойника, тайно от возлюбленного вытерла рукавом глаза.
Ехали они долго. Нанятые для поездки лошади оказались не кормленными и, судя по съеденным наполовину зубам, очень старыми. Невыспавшийся извозчик нехотя натягивал стертые неумолимым временем поводья и, испуская из себя зловонный перегар, хрипло понукал несчастных спотыкающихся животных.
«Господи, – молилась про себя Уленька, – господи, не дай мне увидеть Аграфену Платоновну и Макаровых. Не выдержу я этого испытания»!
То, что вопреки страстным мольбам придется встретиться с ненавистными новоиспеченными родственничками, ужасало бедняжку настолько, что бросало в пот, и она, не чувствуя холода, утирала варежкой взмокший лоб и подетски хлюпала покрасневшим от ветра носом.
– Наверное, не доедут, бедняги, – невесело подытожил Герман и еще сильнее прижал к себе свою ненаглядную невесту. – Дорога занесена снегом, но, видимо, придется идти пешком.
– Самим жрать нечего, – отозвался ямщик и передернул обернутыми в рванье костлявыми плечами. – Давеча сыночка похоронил, Царствие ему Небесное! Всего двенадцать годков ему было.
– И от чего он помер? – очнулась от дум Ульяна.
– От какой-то ребячьей болячки, грят, коклюш какой-то, а, по-моему, от этой треклятой революции. Черт бы ее побрал! – мужик отвернулся и как-то особенно озлобленно выкрикнул – Эх, наедимся мы мясца конского до отвала, чтобы пузо раздуло! А там и в могилке понежиться можно, если повезет!
Стало страшно. Где-то завыл ветер и, словно фокусник в цирке, про который Ульяне с гордостью, будто она сама работала в нем, рассказывала старшая сестра, внезапно обру-шил на закоченевшую землю тягостные, грузные сумерки.
– А еще полдень, – взглянул на часы Мороз и натянул на Уленькины ноги старый тулуп, без дела валявшийся на дне выложенной сеном телеги.
– Волки, – вдруг вздрогнул кучер, а лошади, вскинув к небу истощенные морды, заржали так, что застыла кровь в жилах.
– Волки? – откликнулся эхом Герман и привстал, чтобы получше разглядеть надвигающуюся на них опасность.
– Не боись, паря, прорвемся!! – весело крикнул некто, пробирающийся сквозь дремучую чащу оскорбленного непогодой леса.
Невысокий мужичок, показавшийся Уле знакомым, вынырнул из зарослей переплетающихся друг с другом обледе-нелых деревьев и, проваливаясь по колени в сугробы, пошел прямиком на обескураженных ездоков.
– Свят, свят, – неистово накладывая на себя скорые кресты, забормотал путник и, мужественно справившись с испугом, радостно заорал. – Улька, ты, чтоли?
– Дядя Еремей, – обмирая, прошелестела девушка и, чувствуя нежданную слабость во всем теле, крепко прижалась к Герману.
– Не боись! – повторил односельчанин и, не спрашивая разрешения, кулем свалился на перегруженные и так сани.
Лошади остановились и заинтересованно поглядели на неожиданную обузу, обрушившуюся на них, казалось, с самого неулыбчивого неба.
– Здеся нету серых, – с энтузиазмом заверил компанию Красулин. – Вези, братец, а я уж в долгу не остануся. Вон, видишь, лыжи в снегу увязли, пропади эта пурга пропадом! Заплутался я, да тута и косолапый подвернулся. Еле грабли унес! Но, видно, помирать не время еще.
Будто согласившись с бедолагой оратором, кони медленно пошли в гору.
– Эдак, воють же, – передернул плечами возчик.
– Так то с болота ведьминого и монастыря брошенного, души утонутые и убиенные воют, – ухмыльнулся говорун и покосился на понурую попутчицу. – Что носуру повесила? Тришку жалеешь, чтоли? Али папаню его? Только вот что скажу тебе, девка, не зря покарал их господь, много они кровушки из народа выжрали. Ох, как много!
– И что же с ними сталося? – надеясь на внезапное чудо, тихо молвила девушка.
– Так ты про то и не ведаешь? – округлил хитрые глаза балагур и искоса взглянул на непонятного молчаливого горожанина. – Скопытился твой мужик, Ульяна. Самогона перепил. А родителей его из села коммуняки поперли. Токмо Тишка Баранов сейчас власть держит.
Стало нестерпимо жарко. Будто поздравляя с долгожданным освобождением, неясное солнышко с невероятной силой прорезало тоскливый пасмурный день, и осторожно выползло из-за набрякших туч, чтобы насладиться счастьем грешницы, посмевшей возненавидеть богом данного мужа и убежать от домашнего очага, дабы остаться свободной и гордой, словно орлица какая.
– Он скончался? – наконец то отмер Герман и испытывающе впился пылающими от неизведанных чувств глазами в развеселившегося не на шутку спутника. – Рассказывай!
– А чо казать то? – расслабленно зевнул Красулин. – Знамо дело, хоть и хороша водочка, да нельзя немерено ее выпить. Вот и сыграл в ящик супружник ейный. Схоронили дурня еще по осени на сорокинском кладбище опосля того, как Улька сбегла.
– Я – вдова? – все еще не веря в свое счастье, осторожно осведомилась девушка и, кляня себя за немыслимое жестокосердие, показала угрюмому, ничего не ведающему лесу, ослепительно белые зубы, коими так гордилась. – А как батя мой поживает?
– Ты теперь моя, – прошептал ей на ушко Мороз, и так крепко сжал ее хрупкие косточки, что затрещали они от его надежных и могучих рук.
– И Василь Иваныч тоже преставился, – услужливо отрапортовал односельчанин. – Пожар в вашем дому случился, так вот, любезная, грят, кто-то из своих поджег. А кто – не знають.
– А Натальюшка, Филимоша? – силясь не упасть в беспамятство, будто чахлая барышня какая, простонала Улюшка и, ощущая скорое дыхание возлюбленного, схватившего в свои ее ледяные руки, застыла в предчувствии страшных вестей. Недаром говорят в народе: пришла беда – отворяй ворота.
– И их нетушки, – словно не замечая предобморочного состояния слушательницы, лукаво ввернул Красулин. – После того, как ты улизнула из Сорокина с полюбовником, – весельчак опасливо покосился на вспыхнувшего от его слов богатырского сложения, судя по всему, барина, – утопла Наталья в болоте ведьмином, а Филька, ни будь дурак, в город подался, лечиться у дохторов ихних, якобы. Одна распутная Аграфена Платоновна на селе осталася, после пожара с Афанасием Катерининым в грехе живет. А Катька, которая ее к себе на постой запустила, теперя локти кусает, да прежде головой надоть научиться кумекать.
– Батюшки нету, сестрицы нету, – пропуская мимо ушей словословия Еремея, простонала новоявленная сиротка и в изнеможении упала на грудь онемевшему от услышанного жениху.
– Бог дал, бог и взял, – пропыхтел ямщик и впервые за всю дорогу заинтересованно взглянул на собеседников. – Но ничего нет тяжельше, чем ребятню хоронить.