Эссе о русской культуре
24. СТРАНЫ НЕДРЕМЛЮЩАЯ СОВЕСТЬ
(Лев Толстой)
20 ноября мы отмечаем день памяти Льва Николаевича Толстого. В этот день в России не стало человека, чья беспокойная, вечно ищущая, никогда не сживающаяся с несправедливостями и злом совесть будила склонные к успокоению российские души, призывала к поиску смысла человеческого бытия, утверждала то, к чему он сам пришел непросто, — без веры в Бога смысла жизни нет. Безусловно, справедливейший вывод. Вот если бы к нему еще добавить и правильное, православное понимание Бога, веры, церкви, какого бы проповедника обрела христианская Русь! Но здесь-то как раз самое слабое место Толстого, в этом-то его до сих пор кровоточащая трагедия...
В конце девятнадцатого века, когда Россия по течению обстоятельств, покорно и наивно неслась к безверию, к будущему “бунту — бессмысленному и беспощадному”, когда в церковь всё реже и реже стали ходить сотни и тысячи прихожан, когда чуть ли не с сочувствием начали они относиться к террористической борьбе народовольцев и жадно ловили каждое новое слово крепнущей атеистической науки, богоборческой философии, — в это самое время, как первое ядро шёнграбенского сражения — “с нечеловеческой силой”, разорвалась публицистическая книга Льва Николаевича “Исповедь”.
Книгой ее, наверно, назвать было и нельзя, поскольку, напечатанная в журнале “Русская мысль”, по требованию цензуры она вручную была вырезана из каждого номера, но, чудом сохранившаяся в типографии, молниеносно, тысячами ретопринтных экземпляров, распространилась не только по России, но и по Европе и даже Америке.
Сейчас нам, скорее всего, и не представить, что значило для тогдашних россиян новые произведения Толстого. Их ждали, как манны небесной, как важных пророчеств, как глотка свежего воздуха. И Толстой, надо сказать, ни разу не обманывал ожиданий. Толстовские вещи жадно читались, о них горячо спорили, они хоть на какое-то время, но мощно перебивали покорное течение буден.
На этот раз великий писатель земли русской (а его так тогда и звали) ставил болезненно назревшие вопросы: “Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать? Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?” Понятно, себе задавал их Лев Николаевич, но почти все соотечественники считали, что эти вопросы касаются в равной степени и их тоже.
Конечно, все эти вопросы, а они, действительно, имели первостепенную важность, Лев Толстой поднимал и раньше, в других своих книгах. Скажем, в романе “Война и мир”. Так вот, хоть бы и в этом романе главные, самые любимые автором герои, что Пьер Безухов, что Андрей Болконский, что Наташа Ростова, каждый по-своему пытаются разобраться в неподатливых таинствах смысла бытия. Для Андрея таинства эти откроются как преданное служание Родине, для Наташи — как сбережение семейного счастья, а для Пьера — как жизнь в Боге, в духовном усовершенствовании. Помните, как он рассуждал на эту тему с князем Андреем, с каким жаром говорил ему: “Разве я не чувствую, что в этом бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, — как хотите, — но я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим?”
Казалось бы, автор вместе с графом Безуховым приходит к единственно верной мысли — смысл жизни заключается в том, чтобы жить по законам Божества, по Его справедливым заветам. Казалось бы, Толстым разрешен самый главный вопрос. Но почему же тогда с такой яростной силой он снова ставит его в своей знаменитой “Исповеди”?
Случилось то, что несколькими десятилетиями раньше произошло с Пушкиным. Сначала увлечение Вольтером и другими “вольнодумными” писателями, потом подражание антицерковным веяниям, охватившим общество, а потом — и само сомнение: а есть ли, действительно, Бог-то? А если есть, то почему же в мире столько зла?..
Пушкину хватило воли и гениальности разобраться в непростой проблематике существования Бога; Пушкин не усомнился в истинности Божественных Откровений, которые дает нам Библия, Книга Книг; Пушкин уверовал в Пресвятую Троицу как в Бога Единого (ведь в то время еще не было и намёка ни на какие научные данные, путь хоть косвенно, но подтверждающие вечное бытие Троицы); великий русский поэт, видя недостатки современной церкви, не разочаровался в ней, зная, что недостатки — от людей, а христианская церковь — от Бога. До конца дней своих Пушкин совершал грехи, но уже никогда не усомнился в Боге и в его Истинах.
С великим же русским писателем произошла беда, и беда великая. Изучая жизнь современного общества, он понял, что многие живут не по Христовым заветам. Изучая религии мира, он понял их так, что все они — творения ума человеческого. А следовательно, и учение Христа — это учение не Бога, а человека, пусть незаурядного по способностям, но человека. А если так, то многое в этом учении — ложно, противоречиво, неестественно. Откуда, скажем, взялась Троица — Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой Дух? Разве это не выдумка, если, допустим, в той же ведической религиозной философии, как это и должно быть, Бог один? И разве это не ошибка, что основанная человеком Христом церковь считается единственно истинной, а все другие истинности лишаются? И разве не абсурд, что христианская церковь вместо того, чтобы заниматься единственно пропагандой основ Христова учения (о любви к ближним, смирении, духовном самоусовершенствовании и так далее), занимается мистическими обрядами, многие из которых, как Толстому казалось, были языческими? Тут, следуя простой логике, можно было понять, что служители церкви по прошествии стольких сотен лет исказили учение Христа, приспособили его под свои нужды и простые человеческие запросы.
Этой-то простой логике и следовал последние годы Лев Николаевич Толстой. Он забросил художественные произведения. Больной Тургенев умолял его письмами из-за границы вернуться к творчеству. Но писатель творил, как ему казалось, нечто большее. Изучив греческий язык, он переводил заново Евангелия, соединяя их в одно единое повествование и убирая из четверокнижия “все противоречия, абсурды и неточностих прежних переводов”.
Толстой создавал “Новую Библию”, избавленную (так ему думалось), от всех ошибок и мистических чудес. На самом же деле, Толстой создавал библию, по сути, никому не нужную, разве только психологам да литературоведам. Лев Толстой создавал библию Льва Толстого, избавленную от громадного множества Божественных Откровений; библию обычного смертного человека. И в этом была великая беда, великая трагедия великого писателя.
Он не поверил, что Священное Писание — истинные знания, данные нам Самим Богом. В этом его была коренная промашка. Пушкину помогла высочайшей степени гениальность. Многим ученым помогли и помогают открываемые закономерности, существование которых только и можно объяснить присутствием Бога-Творца. Нам, ныне верующим, по крайней мере, многим из нас, помогают ни на капельку не усомниться в истинности Божественных Откровений научные открытия, всё более и глубиннее подтверждающие библейские факты, которые могли кому-то показаться абсурдными.
Наука толстовских времен таким щедрым багажом не располагала, а степени толстовской гениальности не хватило, чтобы выстроить Откровения в убедительную систему Божественного бытия и создания Вселенной, каковой являлось и является догматическое богословие.
Толстой выстроил свою библию и верил только в нее. По крайней мере, верил в последние годы. И ладно бы — только верил. Но с неколебимой убежденностью он обрушивался на вековые устои Православной Церкви, писал и писал обличительные статьи, видимо, веря, что под его ударами “ложная” религия падет, а его, “истинная” — восторжествует.
Толстой попал в беду. Толстого надо было спасать. И самые известные религиозные деятели России (скажем, Иоанн Кронштадтский, отец Амвросий из Оптиной Пустыни и другие) пытались объяснить Льву Николаевичу его просчеты и заблуждения, но был у него на всё один ответ: заблуждается-де не он, Толстой, всё досконально продумавший, а Церковь, исказившая учение Христа. После одной из таких встреч отец Амвросий горько сказал о собеседнике: “Горд он!”
Определением Синода от 20-22 февраля 1901 года Толстой был отлучён от церкви. В ответ он написал и опубликовал письмо, в котором выразил несогласие с эти решением и еще раз разъяснил свою позицию. С какой щемительной жалостью и болью читаются сегодня эти строки:
“То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же — духа, бога — любовь, единого бога — начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении”.
Незадолго до смерти Толстой приехал в Оптину пустынь, ходил, ходил возле кельи отца Амвросия, ходил взад и вперед, но постучаться к старцу так и не решился. Что он хотел сказать ему, о чем посоветоваться? Ведь наверняка уже чувствовал он, что доживает на земле последние дни и часы. Он, так ратовавший за правду, за добро, за любовь между людьми и так разошедшийся с Церковью Христовой, которая ратовала и ратует за то же самое...
Непросто, очень всё непросто вышло с верой у великого русского писателя. Невероятно, горько и трагично. Один из современных поэтов написал по этому поводу стихотворение. Заканчивалось оно так:
И не простая это повесть,
И звук, конечно, не пустой —
Страны недремлющая совесть,
Лев Николаевич Толстой.
(Продолжение следует)