ГЛАВА 7
Сколько прошло времени, Уля не помнит, только вновь и вновь серые беспросветные дни сменялись черными, еще более беспросветными, ночами. Крохотный трепещущий огонечек еле коптел над изголовьем ее покачивающейся от слабости кровати и обмирал от жалости, когда большой беспощадный костер начинал сжигать свою пленницу изнутри, с жадностью пожирая ее изболевшееся от злоключений сердечко. И не только его.
Кто-то сильный и властный неизменно протягивал ей ледяную кружку с ледяной колодезной водой и настойчиво требовал, чтобы она проглотила всю эту бесконечную влагу, которую у Ули не было сил пить. Кто-то по-хозяйски насильно вытирал ее бессрочно мокрое тело, поворачивал его с бока на бок, закапывал в нос что-то едучее и называл ее ласково по имени.
«Наверное, это дивный сон, – в перерывах между метущимися кошмарными грезами думала Уленька и с радостью отдавалась этим большим добрым рукам, притягивающим к себе ее измученную нескончаемыми бедами душу, – или матушка, воротившаяся из могилы, дабы навестить горемычную доченьку, проданную Макаровым за их великое, но не греющее сердце богатство».
А однажды пришло утро. С силою скинув с себя очередной дотошный кошмар, Уля распахнула непросохшие от слез глаза и с удивлением обнаружила подле себя высокого красивого парня без признаков растительности на голове.
– Добрый день, – сверкнул зубами парень и, привстав, взял с придвинутого к кровати столика кружку вожделенной жидкости, которую Улюшка тотчас с жадностью выпила.
– Как мы себя чувствуем? – широко улыбаясь, ласково поинтересовался неизвестный юноша и протер чем-то влажным беспомощной подопечной пересохшие от обезвоживания, потрескавшиеся до крови губы.
Чувствовала больная себя неплохо, только никогда не исчезающая страшная слабость повражески атаковала ее беззащитную плоть, дабы всласть потешиться над нею.
– Отныне мы будем поправляться, – поднося ко рту пациентки чашку с неизвестным наваристым варевом, торжественно объявил красавец. – Мы будем есть и пить за двоих, а потому скоро встанем на ноги и поедем в дальнюю дорогу.
– Опять в дорогу? – ахнула Уля и, обреченно вздохнув непривычно сырой воздух горницы, вспомнила ненавистных Макаровых.
– Я не здешний, а потому мы непременно уедем в родную для меня Беларусь, – с готовностью подсказал беглянке хозяин дома. – Познакомлю я свою очаровательную спасительницу с батюшкой и матушкой, да, пожалуй, и с братцем тоже.
– Зачем? – подивилась Уленька и, не ощущая, наконец, позывов на рвоту, выпила до донышка чрезвычайно вкусный, приправленный неизвестными специями, наверное, куриный бульон.
– Неужели я когда-нибудь брошу на произвол судьбы своего прекрасного ангела-хранителя, оставшегося без крыши над головой? – вновь сверкнул белоснежными зубами юноша и отжал в старой посудине ветошь, чтобы заботливо вытереть ею взмокшее тело девушки.
Уля засмущалась, но Герман по-хозяйски расстегнул на ее груди чужую исподнюю рубаху и старательно протер едучей тряпочкой ее непорочные белые груди.
Стало холодно. За мутным, будто по старинке обтянутым бычьим пузырем, окошком заметался бесприютный ветер. Он рванулся к деревянной, необшитой избушке, чтобы швырнуть в некрашеные рамы пригоршню белых пушистых хлопьев, а потом завыл от отчаяния, когда это у него почему-то не получилось. От нескромных, решительных действий дерзкого белоруса Ульяна вспыхнула до корней волос и по-детски заплакала от ужаса и унижения, тщетно пытаясь прикрыться, но ослабевшие, слабовольные руки вновь не послушались свою потерявшую их уважение хозяйку.
– Успокойся, – застегивая на девушке исподнее, ласково проговорил парень и с материнской нежностью укутал ее новым, теплым стеганым одеялом.
– Кто ты? – моментально успокаиваясь, чтобы всласть насладиться долгожданным теплом и покоем, осторожно осведомилась Уленька.
– Мое имя – Герман Антонович Мороз, – печально произнес хозяин дома. – Приехал я в Россию из западной Беларуси. Хотел попытать здесь, на Урале, счастья, да вот, как видишь, ничего из этой затеи у меня не вышло. Чтобы не тратиться на дорогое жилье в самом городе, купил я по случаю эту невзрачную хатку. Мечтал открыть в центре Михайловска бакалейную лавку, но свалил меня тиф треклятый. Если бы не Фаечка….
– Где она? – нетерпеливо перебила спасителя Уленька.
Помрачнел Мороз, сглотнул набежавшую к горлу слюну да повесил буйную голову.
– Где она? – повторила свой нехитрый вопрос девушка. – Ну, отвечай же!
– Похоронили третьего дня, – тяжко вздохнул хозяин дома.
Неведомое чувство сверкнуло в его больших васильковых очах, промелькнуло и тотчас погасло. Или высохло.
– Почему она… умерла? – с жалостью вспоминая строгого, милого полуребенка, с ужасом прошептала Уленька и снова ощутила, как жаркая воздушная волна бесцеремонно накатила на ее истомленное болезнью тело.
– Я виноват перед ней, потому что заразил малышку, – удрученно пробормотал юноша и неожиданно для самого себя бегло провел длинными трепещущими пальцами по влажной косынке прелестной гостьи. – Я виноват перед тобой, потому что заразил тебя.
Вздрогнув от этого волнующего сердце прикосновения, Ульяна с трудом вскинула робкую трясущуюся руку, чтобы с благодарностью дотронуться до единственной, способной на сострадание к ней, живой плоти, и нечаянно коснулась своей головы, наглухо обернутой во что-то досадно и неблагопристойно мокрое.
Потрясенно обследуя каждый квадратный сантиметр этой влажной материи, она с ужасом обнаружила, что непокорные сияющие на свету локоны, предмет ее особой любви и гордости, покинули свое чисто выбритое жилище, оставив его беззащитным перед надвигающейся из неизвестности опасностью.
– Они скоро вырастут, и будут еще гуще и еще прекраснее, чем когда-то, – ободряюще улыбаясь, пообещал ангел-хранитель в человеческом облике.
«Любезная Фаечка преставилась, а я, недостойная существования, осталась жительствовать, – удрученно думала меж тем Уленька, покорно принимая из рук Германа расписную чашку с крепким травяным настоем. – Она – чья-то дочь, боготворимая родителями, была, наверняка, по-детски влюблена в красавца-соседа, а сгорела, как церковная свечечка, в нещадном огне сыпного тифа. Я же, глупая, никчемная, ненужная даже родимому батюшке, осталась на этом ненавистном прежде белом свете, который немыслимо возлюбила нежданно-негаданно благодаря своей нежданно найденной, напророченной колдуньей-Марфой, судьбе. Отчего так несправедлив мир»?
– Фаина скончалась, как святая, ухаживая за нами обоими, – ответил на ее немой вопрос, будто услышал невеселые мысли беглянки, хозяин дома. – Царствие ей небесное. Мой отец всегда говорил, что самоотверженные, безгрешные люди обязательно попадают в Рай.
– А кто твой тятенька? – выныривая из обличительного, вязкого болота, печально поинтересовалась Ульяна.
– Ксендз, – осветился печальной улыбкой парень. – Воинствующие большевики пренебрежительно называют таких, как мой батя, попами. К сожалению, новые политические течения не признают Создателя. Говорят в народе, что они безжалостно сжигают храмы и убивают священников. Молю Бога, чтобы их кровавые руки не добрались до Беларуси.
– Как не признают? – удивилась Уленька и с негодованием вспомнила царственного сорокинского священника. Без него не обходился ни один сельский трудяга, ведь у каждого сорокинца рождались дети и умирали родители, они женились, постились, отмечали церковные праздники, молились за хороший урожай, свое здоровье…. Как же можно не признавать того, кто сотворил эту землю и жизнь на ней?
– Я научился печь самые настоящие русские блины, хотя в Беларуси больше почитают драники, то есть, хрустящие оладушки из сырого, тертого картофеля, – оповестил заново воскресшую хозяин дома и отошел к печи, чтобы помешать в огромном чугуне что-то непрерывно булькающее. – Не зря вы называете нас бульбашами. Бульба – по-белорусски – картошечка.
– Ты варишь ее на весь Михайловск? – слегка улыбнулась выздоравливающая.
– Это испачканное носильное и постельное белье, – пояснил неприличные звуки Герман. – Много пришлось перестирать и перекипятить мне этого бельишка, прежде чем я извел мерзких вшей. Зато теперь в нашем доме чисто.
«В нашем»? – вздрогнула Уля и почувствовала, как конфузливая искринка счастья, стыдливо забравшись за пазуху, защекотала ее обвыкшую уже к бесконечным напастям грудь.
Прошло две недели. Мороз заботливо поил и кормил девушку, аккуратно менял на ней промокшее насквозь белье, мыл почти обнаженное тело сгоравшей от стыда подопечной и говорил, говорил ей ласковые ободряющие слова. Изредка он мимоходом касался чисто выбритой головы Уленьки, а потом быстро отдергивал трепещущие от неизвестных ей чувств пальцы и немедленно покрывался полыхающим румянцем, словно малое, нашалившее исподтишка дитя.
А однажды Ульяна почувствовала, что совсем здорова. Слабость, охватывающая до сих пор ее юное тело, отодвинулась на приличное расстояние, уступив место неожиданному приливу сил.
Герман сидел за столом и что-то писал. Уля взглянула на его красивое сосредоточенное лицо, старый, пожелтевший от времени, листок бумаги, на котором красовались отчетливые ровные буквы и вспомнила церковно-приходскую школу, в которой ее так кстати обучили грамоте.
– Проснулась? – встрепенулся юноша и отложил обломок растрескавшегося карандаша в сторону. – Я вот строчу сейчас письмецо батюшке, что скоро мы приедем к нему в гости. Родители обязательно полюбят тебя, Белая Лилия.
– Лилия? – удивилась Уленька.
– Белая Лилия, – пристально вглядываясь в ее счастливые голубые очи, повторил чудные слова Герман. – Я теперь, душа-девица, на тебе готов жениться. Видела ли ты когда-нибудь себя со стороны?
– Видела, – озадаченно пожала плечами Уля, и что-то радостно-ликующее жаркой волной поднялось из руин ее надорванной души, чтобы поглотить ее, сиротинушку, без остатка. И это что-то не было той самой ужасной болезнью, которая, как ни странно, стала причиной ее приближающегося неспешно счастья.
– У тебя постепенно отрастают настоящие платиновые волосы, а платина – белый драгоценный металл, он гораздо дороже золота, – улыбнулся Мороз и, неожиданно для себя, нежно поцеловал тонкие, содрогающиеся от волнения, пальчики той, которую внезапно подарила ему щедрая на сюрпризы, капризная фортуна.
– У тебя бирюзовые глаза, а бирюза – чудный, бесценный камень, пленяющий людей своим совершенством, – пылающий от страсти рот юноши с жадностью впился в трепещущие губы девушки, чтобы напоить его силой, присущей лишь внезапно свалившейся с непредсказуемых небес чистой, но безрассудной любви.
– Хочешь молока? – вскакивая, как ужаленный, с кровати, пробормотал Герман и, пряча от Уленьки пристыженный взгляд, снова метнулся к печи, чтобы принести оттуда крынку с желтым топленым содержимым.
– Хочу, – пламенея от необъяснимого поступка хозяина дома, прошептала девушка и с удивлением осознала, что страстно и страшно хотела того, что могло между ними произойти. Но почему-то не произошло.
– Пей, – по-прежнему отворачиваясь, недовольно пробурчал парень. – Мука нас очень выручила, так как я ее менял на что-то более вкусненькое, чрезвычайно необходимое выздоравливающему организму. Кстати, – он замялся и долго-долго вздохнул. – Кстати, прости негодяя, если сможешь. Никогда более я не поступлю с тобой подобным образом. Веришь?
Уленька, конечно, верила, но совершенно не понимала, почему Герман отказался от нее после созидающих поцелуев, воскресивших ее почти умерший стан и почившую год назад душу.
– Ты выйдешь за меня замуж? – вновь приблизившись к Улюшке, тихо спросила ее напророченная Марфой судьба. – Ты будешь моей женой, Лилия?
– Буду, – в порыве благодарности обхватывая руками мощную шею суженого, боясь, что он передумает, быстро проговорила беглянка. – Только даст ли мне развод ирод окаянный?
– Расскажи о себе, – решительно убирая осмелевшие ладошки подопечной со своего взбунтовавшегося не на шутку тела, сухо приказал юноша. – Расскажи о себе, родная.
– У меня был муж, – поморщилась, будто от удара, девушка и сразу же заметила молниеносную судорогу, пробежавшую по настороженному лицу возлюбленного. – Меня за него выдали силком, и…, – Уля помедлила, – я страшно ненавидела Тришку Макарова.
– Значит, твоя фамилия Макарова, – невесело подытожил Мороз. – И что произошло дальше?
– А после свекор стал приставать ко мне, и я убежала, – Лилия волновалась. Она сразу почувствовала приближение тошнотворно-жаркой волны, которая, не спрашиваясь, налетела на нее из темного, завешенного тряпицей угла, где таились животворные иконки Божественного Сына и Его Пресвятой Многострадальной Матери. Почему-то стало нестерпимо стыдно, и, пытаясь спрятать от чужого, по всей вероятности, еще непорочного мужчины едучие слезинки, Уля устало прикрыла припухшими от болезни веками выцветшие от горя глаза.
– Муж, супруг, спутник жизни, благоверный,– будто не слушая Уленьку, скучно протянул спаситель и резко поднялся с кровати, чтобы брезгливо вымыть руки под повидавшим виды железным рукомойником.
Время остановилось. Где-то надоедливо капала вода, но это был не дождь, так как Ульяна отлично помнила, что во дворе вовсю хозяйствовала зима.
«Он отказался от меня, – непроизвольно прислушиваясь к ровному стуку совсем не весенней капели, невесело думала беглянка, – ошиблась Марфа. Видно и ведьмы порой ошибаются. Что ж, вылечусь и уйду от Мороза куда-нибудь, а, может, и на завод какой-нибудь подамся».
– Таков, видимо, мой удел, – невесело молвил неожиданный в ее жизни мужчина, – и ничего с этим не поделаешь.
«Он никогда не простит мне моего позора, – вздрогнула от его реплики Уленька и с замиранием сердца стала следить за тем, в кого, наконец-то, по-настоящему влюбилась, только и на сей раз злодейка-судьбина отшатнулась от горемычной, чтобы вдоволь посмеяться над ней, недостойной рабой божьей. Впрочем, верила ли сейчас Уля в Господа, она не знала, только не выходил из ее головы ослепительный образ наикрасивейшего и наилучшего в мире человека – богочеловека Иисуса Христа, в которого, наверное, были влюблены все женщины в мире, а особенно те, которые когда-то жили с ним на земле.
«А ведь чем-то схож хозяин избушки с Сыном Божиим, – неожиданно мелькнуло у Улюшки в голове. – Те же большие глаза, прямой нос, алые губы, темные волосы».
А Герман волновался, он стремительно, словно потерял что-то, вышел из горницы во двор и длительно не заходил в дом, испытывая терпение несостоявшейся невесты. Он думал, он долго думал, а когда Уля горько заплакала, явился к ней с железной тарелкой в руках.
– А теперь мы обязаны съесть эту восхитительную кашку, – насмешливо произнес кормилец и протянул к пересохшим губам хворой ложку аппетитно пахнущей рассыпчатой гречки.
Уля послушно открыла рот.
Продолжение http://www.proza.ru/2011/09/05/1439