ОН БЫЛ МОИМ ДРУГОМ
Памяти Константина Васильевича Гогуна, херсонского врача-хирурга.
Мы учились с ним в одной школе, я был старше на два класса. Знали друг друга, вместе бегали на стадионе, тренировались в эстафете 10х1000 метров по ул. Ленина (забытая спортивная традиция Херсона в майские праздничные дни), листали Суворовскую со своими одноклассниками, – но дружбы не было. Поступив в институт, я выступал в школе на вечере и агитировал за поступление в Крымский медицинский. Он подошёл ко мне и сказал: «Ты знаешь, я хочу быть врачом – делать операции, спасать больных, – но боязно: вдруг не смогу…» С некоторым превосходством (сегодня стыжусь!) я ответил: «Дерзай, Костя!» Он успешно сдал экзамены и поступил в институт. Общались – как земляки, не было у нас дружбы. Окончив институт, оба вернулись в родной город, где были направлены на работу в районы области. Время идёт быстро – встретились уже в Херсоне, Костя работал в областной больнице у П. И. Юрженко, а я в больнице №2 (тогда такую кличку носила больница им. А. и О. Тропиных). Это были шестидесятые годы. Годы, восславившие 20-й век, годы нашей молодости, промелькнувшей с космической скоростью…
Работая с 1973 года в одной больнице, соприкасаясь в одной операционной, сидя рядом на медсоветах, заведуя отделениями, бывая вместе на всякого рода собраниях (а в них недостатка не было), читая одни и те же книги, газеты и журналы, мы не могли не сдружиться. Нередко нам приходилось вместе оперировать, мы радовались успехам и огорчались неудачам – мы стали духовно близки друг другу.
Поздней ночью телефонный звонок:
– Не волнуйся, в больнице всё в порядке. Не сердись, что поздно звоню, только что закончил читать «Собачье сердце» Булгакова. Потрясён! Завтра дам тебе, до вечера успеешь. Где взял? Алле дал Камергородский, вечером надо вернуть. Не оторвёшься! Это гениальный писатель! Ты не сердись, что ночью звоню. Светлов сказал, что дружба – понятие круглосуточное. Прости, друг…
Мы были друзьями. Он доверял мне – я ему. Он был очень раним, легко пасовал перед наглостью, наветом, ложью, административным напором. Вот, например, требуют к начмеду. Разбор истории болезни – почему в истории нет записи за субботу, а больную оперируют в понедельник…
– Почему нет записи?
– Поймите, меня вызвали в инфекционную больницу. Я там был до…
– Я не спрашиваю, где вы были в субботу! Почему нет записи?
– Я оттуда по…
– Почему нет записи? Ответь мне, наконец, – почему нет записи?
После таких разборок Константин Васильевич терял равновесие, горбился, лицо было смятым, глаза тускнели. Он откровенно говорил: «Уж лучше бы меня били, я бы вытерпел, но вот это чиновничье унижение я не выношу, нет сил».
Его любили пациенты, а ведь любят-то ни за что. Я не раз его спрашивал:
– Костя, за что они тебя любят? Просто льнут к тебе!
– Ни за то, пойми! За что-то ордена дают, а любят ни за что.
Он был чутким и учтивым человеком. Тонко чувствовал чужую боль, горе, беду. Был распахнут, чтобы помочь.
Обратился один художник, без ноги, инвалид. Просится лечь: «Только, Васильевич, из запоя вышел, приюти, чтоб не ходили ко мне…» Уложил его Костя, а художник (госпитализированный не по месту жительства) в белой горячке да и прыгнул ночью из окна с криком: «Куда тянете, черти полосатые!» Последовала разборка, объявили выговор...
Костя сник: «Конечно, я виноват! Зачем я его госпитализировал, пусть бы шёл себе…Не напрасно сказал кто-то: «несовершенство жизни требует холодных сердец», а я вот…» – и виновато уронил руки.
Вскоре ему встретился Сапогов – тоже из нашей школы, мы и в институте вместе учились: «Помоги, Костя, от жены ушёл, с шефом не поладил, бросил науку, хочу быть просто лекарем, как ты…» Помог ему, взял ординатором… И опять же сыграл роль случай, Его Величество! Положили некого заключённого (этакая многоходовка, её бы Карпову с Каспаровым решать, уж очень шахматная!). При нём два милиционера в палате. А в хирургии ход на крышу, люк – на замке. Ключ, как положено, на пожарном щите, запасной – у сестры-хозяйки. Как так вышло – не ведает даже сбежавший… Милиционеры на месте, ключи на месте, а арестованный – тю-тю!..
Разборка. Константину Васильевичу – выговор, уже второй… – Знаешь, всё как по заказу… Ну скажи мне, я что обязан за этого беглого отвечать?..
А Сапогов на разборке сказал: «Заведующий – голова, а бить надо по голове, тогда лучше помнится»…
Только и спасался Константин Васильевич работой… – Хорошо себя чувствую только в операционной, уходишь в работу, как в воду с головой, дело своё делаешь – полезное, нужное… Никто не мешает, не суётся с ненужными бумагами и отписками…
Последний эпизод с отстранением Константина Васильевича от должности заведующего отделением был связан с сестрой-хозяйкой. Костя её недолюбливал, мне не раз говорил: «Сторонись её. Она доллары берёт под проценты. У Сапогова взяла, он сам мне сказал. Она вообще тёмная лошадка. Образования медицинского не имеет, а сама инъекции на дому делает, больным диабетом, раком… Какие-то капельницы ставит, пиявки…»
Он пришёл необычно возбуждённым, суетливым, словно спешил: «Я же не раз говорил: тёмная лошадка, – а мне рот закрывали. Надо же – пропала… Мне начмед сказала: «Константин Васильевич, доигрались, ваша сестра-хозяйка исчезла, пропала без вести! К ней КРУ должно прийти, а она как в воду канула. Что будем делать, Дорогой Константин Васильевич?..»
Уж не знаю, как там разбирали и кто что говорил, но у сестры-хозяйки число ковров, которых не нашли – 6, сервизов – 4, телевизора – 2. Костя всё недоумевал: «Как это у неё такие материальные ценности были, зачем на хирургическое отделение числить ковры и телевизоры?.. Кто это мог нам четыре сервиза вместить?..» Как бы то ни было, Костя написал заявление – то ли сам, то ли его убедили, что в связи с утратой доверия (пока будут искать материальные ценности или сестру-хозяйку), ему лучше передать заведование Сапогову.
Перейдя на работу в поликлинику, Костя тосковал… Осунулся, стал меньше ростом, как-то пугливо отвечал на приветствия и старался сторониться знакомых. Его угнетала писанина и каждодневная работа с диспансерными картами, которая велась только в угоду заведующей поликлиникой – шумной и говорливой, жонглирующей придуманной статистикой, в липкую паутину которой он был втянут. Он искал приложения своей энергии в работе на даче: тачками возил землю, поливал цветы, что-то красил и хозяйничал…
На остановке троллейбуса ему стало плохо. Он отбросил тачку и притянул к себе стопку диспансерных карточек… За стопкой этих карточек стояли сервизы, которые бесшумно упали на яркие ковры… Раздался грохот – это хлопнула крышка люка на крышу – и темнота сменилась ярким светом… В больнице Константин Васильевич умер, не приходя в сознание.
На вскрытии не находят следов тех истинных причин, от которых умер человек, только перед могильной темнотой внезапно становится светло и ты уходишь в никому неизвестную бесконечность…
Март – август, 2011 г.