Орфей

Соловьёв Сергей Савельевич
Давным-давно я любил возвращаться веселыми ногами в летние вечера, когда улицы, поросшие вишнями и акациями, отходили от пеклого дневного жара. Заняв у ночи  чету часов, вечер мирил ночь с днем, он садился рядом на придворовую скамейку со старушками послушать лживые домыслы. От постылого зноя птицы замирали в ветвях, и лишь цикады меряли шарканье времени, да  соседский кабель Букет разрывал  мирную полудрему.
Но, чу! Я слышу голоса. Застолье. Где-то в голове глухие стуки полных стаканов. Стол вынесен прямо на улицу, дядя Амельян во главе его. Лысая его башка, огромная, как трехлитровый  балон, мелькает то там, то здесь. Самогону наварено немерено, не жалко. Пьют до самого вечера. С первой звездой все убиралось. Но неуемный дядя Амеля добирал до нормы в сарае несозревшей брагой. Затем он выходил на улицу, упирался бычьим лбом в дерево и пел песни. Чаще всего это была шелковица. Соседу было сподручней широкий и шероховатый её ствол, в который он упирался. Песен было две: грустная и веселая. Сначала звучала слегка скабрезная, веселая: «подходит ко мне дама с такими а-на-на-на»  и так далее… Матерные слова он предупредительно пропускал - а ну как дети. Но больше он любил грустную, она звучала долго, снова и снова. Иногда он отрывал голову от дерева и  смотрел в сторону  ( a parte ), слегка ею помахивая. Затем опять затягивал горестный мотив:
   Сначала (dolce)-нежно:
- Прощайте, ласковые взоры,
Прощай, мой милый, навсегда.
Разделят нас долины, горы,
Врозь будем жить с тобой, душа...
   Но вдруг (decrescendo) – понизил голос :
- И в эту горькую минуту
Со своей сердечной простотой
Пожму в последний раз я руку,
Скажу: «Прощай, любезный мой...»
   Затем (determinato) – решительно:
- Во тех садах, лучах прекрасных
И на возвышенном холме...
    Уже неожиданно (furiozo) - бурно, страстно:
- Где при заре счастливой, ясной,
Склонилась ты на грудь ко мне...
    И наконец (fuocoso) - с жаром, с огнем:
- Склонилась, тихо прошептала:
«Люблю, люблю, милый, тебя»...
    Песня резко обрывалась. Ни аплодисментов, ни оваций. Тишина. И вновь разносилось окрест: «Прощайте,  ласковые взоры..» Под занавес, когда его тащили во двор, он, куражась и смеясь, запевал веселую, так сказать(a prima vista)- без подготовки: "Подходит ко мне дама с такими а-на-на-на..." При этом он пытался, вырываясь, показать, какие огромные перси были у этой дамы.
И вот не знаю, с какого перепуга, привидился мне дядя Амельян. Давеча. Сидит он на камне, невесть откуда взятом, около щербатой шелковицы, в тунике да с кифарой в руках. Рулады соловьи выводит, две свои песни излагает эпически: грустную и веселую. Шелковица прильнула  ветвями к лысой башке певца, внимает, стало быть. Оруэловские стада подались со скотного двора прямиком сюда, птахи небесные Франциска Асизского порасселись втихаря, находятся, завидуют. Уж точно: столкнулся океан с прудом. Где соловьям да галкам до нашего Орфея! А он всё краше, лепее забирает. Кошки да псы местные вохловатые притащились, замлели. Здешний кровавый янычар,беспородный Букет, собственной персоной прибыл, кается, пером отплевывается, присмирел, аки зодиакальный овен. Плачет.
Десную мужчина фельчеперсовый поклоны кладет, а сам коробку  из-под оргтехники к груди прижал потаено. До поры до времени не светит тети-мети заморские. Сказывает.Ты, говорит, дядя Амельян, друг ананасовый, почище грека будешь. Ваше пение шибко-очено мне пондравилось, службу надоть сослужить. За нами, мол, не пропадет, одаруем сполна. А всего-то: проехать по городам да весям, публику электоральную потешить вашим олимпийским голосом да слово замолвить по указке. Маршрут, знамо дело, - все четыре стороны. Скумекал мой соседушка, что прибытком несет, да и дал согласие, но условие выставил: опричь него никого чтобы  не было. Боже упаси(речь идет о Зевсе),чтоб на сугреве были певцы приохочливые да всучиваемые. От них, говорит, у меня изрыгание истоты да душеисторгающая исчага.
На самом интересном месте сон прервался,как это всегда бывает,но я все же успел подумать,что, мол, дядя Амельян хотя и греком был, а реалии блюл. Была уже ночь. Опять тишина, лишь звон цикад да вой праправнука Букета лопоухого пешехожего корсара Фантика..