Эссе о русской культуре
23. О ЦАРЕ ЗЕМНОМ И ЦАРЕ НЕБЕСНОМ...
(Иосиф Сталин, Александр Твардовский)
Вот уж о ком никак не хотелось мне говорить с читателями, так это о Ленине, Сталине или их духовных учителях. Но вот ирония судьбы! — на нашем историческом календаре: 18 декабря, а это не только день памяти Александра Твардовского, но и день рождения Иосифа Сталина. Странно (а может, даже и провиденциально) встретились на календарном листке два этих имени. Твардовский — разоблачитель Сталина, перечеркиватель его славы. Твардовский, пожалуй, одним из первых подчеркнул великую способность вождя всех народов сваливать свои прегрешения на других: он-де идеально чист, а помыслы и стремления его искажают слабые смертные, у которых, как водится, всегда происходят головокружения от успехов. Твардовский же подметил, что когда какие-то сталинские мероприятия принимали зловещий характер, как, скажем, борьба с “сынками кулаков и подкулачников”, вождь тут же делал громкое заявление, и оно как бы отмежёвывало властелина от затопляющего страну произвола. И там преднамеренный ход, и тут расчётливая хитрость...
Историки чуть ли не в голос отмечают нынче противоречивый характер Иосифа Джугашвили (Сталина): мол, в избытке понамешано в нем и доброго, и злого, и мудрого, и глупого. Но так ли уж понамешано?
Михаил Булгаков в пьесе “Батум” (а материалы к своим произведениям писатель, как известно, отбирал с поразительной тщательностью) показал Сталина предельно цельным, волевым, настойчивым человеком, изобретательно использующим для достижения цели все доступные и недоступные средства.
Когда Иосифа отчислили из Тифлисской духовной семинарии как “народного развратителя и лжепророка, стремящегося подорвать мощь государства” (так охарактеризовал его в обвинительной речи ректор) и оставались считанные минуты до его выпровождения из богословского учреждения, ему удалось-таки уговорить одноклассника, соседа по парте, совершенно неприемлющего революционных идей, передать одному из семинаристов пачку только что отпечатанных листовок. В ход была пущена такая лисья лесть, что покрасневший от удовольствия одноклассник уже никак не смог устоять, чтобы не отблагодарить за нее Джугашвили.
В этой же пьесе рассказывается о весьма впечатляющем эпизоде. Сбежав из сибирского заключения, Иосиф долго пробирался по тайге, угодил в речную полынью, промок весь до ниточки, выбрался все-таки из воды и, обледенев, шел более пяти верст по страшному морозу, пока не набрел случайно на жилую избушку. Желание выбраться на волю, вернуться к прежнему революционному делу было столь велико, что Джугашвили (при вечно больной груди) даже насморка не схватил, чем поразил лесных спасителей.
То есть перед нами типичный пассионарий, революционер, ниспровергатель веками сложившихся устоев, для которого цель ломок и переделок — единственный в мире Бог, достижение этой цели — святое служение этому Богу, а все средства для достижения, будь они добрые, злые или вообще дьявольски отвратительные, — только средства, используемые по обстановке, по взвешенному расчету: сколько пользы принесут они революционному, то бишь “народоразвратительному” делу.
Вот почему и Сталин, следуя главной заповеди пассионариев, когда нужно было, прибегал к помощи добра, а когда нужно — к помощи зла. Всё шло в прок, всё служило поставленным задачам — выстроить на земле Вавилонскую башню социализма, ввергнуть в позор и стыд глупых верующих, в прах и ничто превратить их и без того не существующего Бога.
Какое действие Сталина ни возьми — в любом из них прослеживается эта святая для революционеров заповедь. Понадобилось заради социализма быстрейшим манером построить в стране “колхозию”, как ловко назвал этот процесс Твардовский, и сталинский разум, а потом и воля его выбрали страшнейшее средство — в несколько лет был уничтожен целый класс людей, любовно “горбевших над своей землей”, а потому ни в какую не желавших принять коллективных, то бишь пролетарских принципов работы.
Жестоко шло выкорчёвывание крепких крестьянских хозяйств, крепких и дружных семейств, а когда всеобщим стоном переполнилась наша земля, газеты разнесли по городам и весям знаменитую сталинскую статью “Головокружение от успехов”. В ней прямо говорилось: кулаков — ярых врагов совесткой власти уничтожать непременно нужно, а вот в отношении середняков и некоторых других пострадавших явно были совершены перегибы местных партийцев. Видите ли, всего-навсего перегибчики.
Как радовались селяне выходу этой далеко не наивной статьи — правда восторжествовала, Сталин, отец родной, снова защитил простой люд, стал на их сторону против расплодившихся бюрократов. Но кто подскажет мне, какое количество местных партийцев — перегибщиков наказал Сталин, выгнал из партии, послал по этапу вслед за репрессированными? Кто скажет, что репрессии в стране закончились с выходом “своевременной” сталинской статьи?
Да не было им конца-краю ни в ленинские, ни в сталинские, ни в более поздние времена. Откройте “Архипелаг ГУЛаг” Солженицына, там документально подтверждено не уменьшение, а ежегодное увеличение потоков, половодья людей, отсылаемых за колючие заборы, в далекие пустынные места или, в лучшем случае, на мирные всенародные стройки да в составе штрафных батальонов в безжалостно-рискованные военные передряги.
Но вот, видите ли, когда-то, в оный год (уже народ и забывать стал — в который после Октября) вождь державы советов написал статью против таких репрессий, в большинстве своем толком не обосванных даже и с точки зрения классовой борьбы, написал и прослыл борцом за справедливость. Много ли надо неграмотным, забитым и глубоко обиженным людям...
Но посмотрим на сотворённый произвол в отношении тех же “кулаков и подкулачников” еще и с такой стороны. Талантливые писатели и поэты, для которых выше правды ничего в жизни нет, ясно, не могли пройти мимо несправедливостей на селе. Тема эта зазвучала в творчестве Сергея Есенина, Андрея Платонова, Эдуарда Багрицкого, Михаила Шолохова, Александра Твардовского, многих других. Весь этот творческий вал хлестнувшего через край протеста явно не был на руку творцам социализма. Революционная логика подсказывала им: с одной стороны, следовало поставить перед ней крепкий заслон (скажем, страх); с другой — надо было показать, что советская власть ничуть не против правдивого показа событий в литературе.
И вот одни писатели (Маяковский, Есенин, Васильев, Клюев, Смеляков, Солженицын) всяческими способами вытесняются, вышвыриваются из жизни самой или идут на пополнение гулагских рабских полчищ; а другие (Шолохов, Твардовский) признаются классиками, получают Сталинские премии, и именно за то, за что их собратья отправлялись в места и не столь, и столь отдаленные.
Более того, и здесь мы замечаем уже знакомый нам сталинский приёмчик. Скажем, при публикации романа “Поднятая целина” в одном из журналов Шолохову было предложено выбросить все эпизоды, связанные с раскулачиванием. Писатель обращается за помощью к Сталину; вождь, за две ночи прочитав роман, принимает Михаила Александровича и говорит ему в пятнадцатиминутной беседе: “Что за путаники там у нас сидят в журнале! Мы не побоялись проводить раскулачивание, а они боятся напечатать то, что написано про это раскулачивание. Скажите им, чтобы всё напечатали.”
Вскоре слова советского государя облетели всю страну, да и, надо полагать, мир весь, создавая Сталину славу руководителя, который ратует за правду и только правду, какой бы горькой она ни была. Роман был опубликован, получил главную премию страны. А вот кэгэбэшный контроль за совестким классиком был установлен столь жесткий, что он вынужден был постоянно писать письма вождю с просьбой избавить его от всё усиливающегося давления и произвола всесильных органов. Может быть, еще и потому великий русский писатель не создал больше ни одного крупного произведения.
Впрочем, методика воздействия на писателей была у Сталина куда как разнообразна! Выше мы упоминали Михаила Булгакова с его пьесой о Сталине “Батум”. Казалось бы, создано талантливое произведение об отце народов, его революционной молодости, — и писательский успех обеспечен. Нравились Иосифу Виссарионовичу и многие другие булгаковские произведения: “Белая гвардия”, “Дни Журбиных”, “Бег”. У него даже в ходу была такая шутка над небезызвестным Фадеевым, писавшим в то время и дававшим на просмотр главному ценителю литературы главы из романа “Молодая гвардия”. Так вот, покуривая трубочку, Сталин щурил глаза и говорил Фадееву: “Что это такое, дорогой товарищ Фадеев? Как только начну читать Булгакова, всю ночь до утра просижу за книжкой, а как только вашу “Молодую гвардию” начинаю — засыпаю на первой странице...” Однако любовь к Булгакову, признание его таланта не мешали вождю не печатать писателя долгие годы, не разрешать ему выездов за границу, а Фадеева с его “Гвардией” — издавать всепотопляющими тиражами.
Вот что значила революционная цель. Невзирая на какие-то единичные поблажки относительно правдивого показа действительности, оставался мощный, непробиваемый запрет издавать то, что могло замедлить процветание идей социалистических.
Любопытно в этом плане разрешение Сталиным в начале Великой Отечественной войны возобновления служб в храмах, крестных ходов в Москве, Ленинграде и Сталинграде, привоза иконы Казанской Божьей Матери на самые опасные участки фронта. В последние годы люди стали поговаривать: не зря, мол, учился Сталин в семинарии; видно, понял, что без Бога войны не выиграть...
Что на это ответить? Понял, конечно. Но понял точно так же, как когда-то понял, что надо дать людям хоть чуть-чуть вздохнуть в гнетущей обстановке массовых репрессий. В дни смертельной опасности для страны нужно было использовать все, совершенно все резервы, в том числе и могучие возможности христианской веры, без которых до этого еще можно было обходиться. Однако настал срок, и земной бог разрешил Богу Небесному помочь народу российскому справься с до зубов вооруженным нечестивым врагом. И когда Бог в самом деле начал помогать (во время крестного хода в Москве нежданно грянул небывалый 52-градусный мороз, и немцы в страхе бросились бежать от столицы), Сталин разрешил открывать еще уцелевшие церкви и монастыри, позволил проводить там молебны и другие службы.
Но, как помнят люди пожилые, после войны церковнослужителям опять стало доставаться по число по первое. А верующих, так тех и за людей не считали — унижали, как хотели... И снова стали закрывать церкви... Здесь, в вопросах веры, особенно сказалась целеустремленность советских пассионариев. В Красной Державе не должно было быть другого Бога, кроме Бога кремлёвского, земного. Вот только жаль, что земные Боги не вечны...
Со Сталиным удар; недвижно лежит на диване; еле-еле шевелит губами. Низко склоняется к умирающему плачущая дочь: “Что, папа, что, что?” А губы вождя беспомощно пытаются произнести слово “Бог”, и глаза устремлены вверх, к потолку, и сквозь него — к небу. Что Сталин хотел сказать? Что Бог покарал его за неверие? Что Царь Небесный могущественнее царя земного? Что без согласия Создателя ничто на земле построить немыслимо?.. Тайна... Вечная тайна...
(Продолжение следует)