Диагноз

Диагноз
Одноактная пьеса в 16 картинах.
Декорации - очень скромные, элементарные, условные. 
Действующие лица:
Он   
Она 
 
Картина 1.
Лето. Жара. Обычная квартира в обычной высотке. Кухня с балконом. Дверь на балкон открыта. Она режет овощи. Он курит на балконе, глядя вниз и периодически покашливая.   
Она (весело и с надеждой): Ну, мы поедем в этом году отдыхать в Дубровник? Ты когда отпуск будешь брать?
Он (не поворачивая головы): В августе – по графику. Поедем, поедем. Мне премию дали.
Она: Потому что мне-то в любое время дадут. Я – как ты. Только у тебя загранпаспорта нет, ты сходи – сделай. Это быстро. Фотография моментально готова будет, а потом пойдёшь анкету заполнишь, и через месяц всё будет готово.
Он: Вот завтра суббота: гулять пойдём, - сфотографируюсь…(Кашляет)
Она: Что ж ты так кашляешь, а? Всю зиму кашлял, сколько раз просила тебя – сходи к врачу…
Он (устало, не оглядываясь): Хватит зудеть. Объявление напиши, повесь…
Она: Какое ещё объявление?
Он (повернулся к ней лицом): «Сходи к врачу» - крупными буквами. В коридоре повесь – лентой, как раньше писали «Слава КПСС». Или как в Луховицах написано: «У России – три столицы: Москва, Питер, Луховицы»…
Она: Какой ты… ведь кашляешь сильно. Ночью кашляешь… каждую ночь.
Он (раздражаясь): Хватит, сказал! Осмотр был в начале года на работе – у меня всё нормально. А кашель,  врач сказала, от курева и простуды застарелой.
Она: Ну, не знаю… Я бы всё-таки сходила.
Он: Вот и иди!
Она: Я-то – зачем?
Он: А просто так, чтобы дома не бухтеть.
Она: Ну, ладно, тебе виднее. Кстати про «Славу КПСС» … Помнишь эти «Славы» висели где ни попадя? Однажды еду в командировку, а по обеим сторонам дороги – лес. Но деревья не сразу начинаются… возле самой дороги – а сначала кустарничек небольшой, - потом уже лес… так метрах в двадцати. И вдруг вижу огромный стяг – так метров на двадцать длиной: «Слава КПСС». Как начала ржать, а попутчики в автобусе смотрят на меня, как на чокнутую, а мужик, что рядом сидел, заботливо спрашивает: «Что-то случилось?» А я  от смеха сказать слова не могу – показываю ему рукой на заоконную картинку. Он смотрит, но не врубается. Отсмеялась, говорю ему: «Кто ж здесь будет это читать-то? Лоси? Зайцы? Белочки?» А он поглядел на меня так серо и скучно, рукой махнул, мол, ну, и что тут такого смешного?
Он: Да, забавные были времена.
Она (без всякого перехода): Ты меня любишь?
Он: Да. А почему ты никогда не говоришь, что ты меня любишь?
Она: Но ты же не спрашиваешь, значит, и так знаешь.
Он: Знаю… что «нет».
Она (начинает злиться): Раз я спрашиваю, значит, я не уверена. А не уверена – потому что я тебя люблю, это же понятно. 
Он (делает вид, что послушно): Я тебя люблю.
Она: Плохо как-то сказал. Казённо.
Он: Устал потому что… (с чувством) Люблю, люб-лю… Так нормально?
 
Картина 2.
Ночь этого же дня. Сцена условно разделена на комнату и кухню. В углублении сцены – диван, на котором спят двое. Звук кашля, который всё нарастает. Он садится на  диван. Она тут же просыпается.
Она: Ты жутко просто кашляешь. Невыносимо.
Он встаёт, уходит на кухню. Оттуда снова доносится кашель.
Она (кричит): Попей водички! Ну, невозможно… каждую ночь ровно в 3.30… Это же чокнуться можно! Ты пойдёшь к врачу или нет?
Он (захлёбывается от кашля): Нет! Как ты мне надоела со своим занудством!
Пьёт. Прикуривает сигарету, делает несколько затяжек. Тушит. Возвращается, тяжело дыша, в комнату.
Она: Я волнуюсь…
Он: Не стоит. Я же всегда говорил тебе, что я бессмертен…
Она: Я помню. Только на это вся надежда… А вообще, ты помнишь, как мы познакомились?
Он: Хм. Конечно.

Картина 3.
Тридцать лет назад. Актеры прежние, не надо молодых. Они должны мгновенно перевоплотиться, это получится только у тех, у кого души молодые. Технически очень просто: под домашней одеждой, которые моментально скидываются, у них - другая.   На головы надеваются парики. Одежды на наших героях другие, прически другие – у него длинные волосы а-ля The Beatles, у неё – сэссон.
Фон: звуки музыкальных инструментов, кусочки мелодии, можно The Beatles, Led Zeppelin или  The Rolling Stones.
Послерепетиционная обстановка.

Он:  - Тебя проводить домой?
Должно быть видно, что она этого хочет. Он ей нравится. Но в руках у него веревочная сетка-авоська (сейчас уже с такими не ходят), в которой - буханка хлеба и томик Пушкина. Она неприязненно поглядывает на сетку. Ей стыдно идти рядом с молодым человеком, у которого в руках такой непрезентабельный предмет.
Он (не понимая причину её раздражения, отразившегося на лице, поясняет): Это пища – духовная (бросает взгляд на книгу), а это – материальная (переводя взгляд на хлеб).
Она: Ладно, пойдём. Все равно темно: на дворе ноябрь – никто не увидит  открытое для всех содержимое твоей ноши.
Он: Мне скрывать нечего.
Она: Да каждому есть, что скрывать…

Звук быcтротекущего времени, он может просто слышаться, как автоматная очередь.

Репетиция вторая. Снова они вдвоём. У него в руках – в тонких аристократических пальцах - новые резиновые сапоги. Ну, уж нет, говорит она взглядом, с резиновыми сапогами в обнимку я не пойду. Он перехватывает её взгляд, краснеет.
Она (спрашивает-утверждает): Ты комплексуешь.
Он: Нет, Меня попросили передать.
Она: Что, обязательно сегодня?
Он: Так вышло. Я провожу тебя?
Она (с ужасом): Нет!!!
У него делается отстраненное выражение лица, и, окатив её холодом своих голубых глаз, он уходит.

Она (обращаясь к залу): Хм, Он с самого начала был для меня тайной… Эта отстранённость и абсолютная ненавязчивость вводили меня в шок внутренней неуверенности. Практически полное отсутствие ухаживаний: «-Да? – Нет! – Ну и не надо!». Хотелось видеть рядом с собой в тот момент человека, ужаленного любовью ко мне и корчащегося в спазмах желания. А передо мной был расчётливый холодный и совершенно трезвый молодой мужчина.

Картина 4.
Вечеринка. Много народа. Все пьяны. Всё, как в тумане (можно накрыть каждого прозрачной серой накидкой). Движения общие неопределённо-личные, гул голосов нестройных. Прожектор выхватывает Её, сидящую на одном конце стола и Его, движущегося к ней с противоположного.
Он: Пойдем, я провожу тебя домой.
Она: Нет, не хочу, мне здесь хорошо. Здесь весело.
Он: Но ты пьяна…
Она: Значит, так нужно, так я вижу… мне сегодня хочется быть пьяной. Ты уйдёшь один.
Он: Уже ухожу (поворачивается к ней спиной).
Она: Постой… Я тебя люблю…
Он столбенеет. Поворачивается к ней лицом.
Она (громко): Ты слышишь? Я тебя люблю! Ты это знаешь?
Он: Я не хочу это знать…
Она: Тогда пошёл ты… Эй, налейте мне водки… побольше…
Её голос за сценой: Я тогда напилась вусмерть, как дошла до дома не помню, кто-то провожал или сама?.. Потом сидела в обнимку с унитазом, мама стучала в дверь туалета, напуганная состоянием своей дочери, которая первый раз в жизни попробовала сногсшибающий напиток под непритязательным названием «водка».
Его голос за сценой: Её признание в любви было для меня неожиданным и оскорбительным – потому что прозвучало в присутствии остальных, все были пьяны…я презирал её, которую боготворил… за то, что ей было здорово в этой абсолютно заурядной компании. Но той же ночью я подумал, что она могла говорить правду, ошалел от собственной тупости… но не позвонил ей немедленно: гордыня… 

Картина 5. 
Улица. Снег идёт. Телефонная будка. (Мобильников тогда не было. И вообще – мобильники - это не романтично, кинул на ходу смс-ку про любовь, дальше побежал, а в телефонной будке о любви можно говорить часами, если никто тебя не торопит.. если тебя не торопит такой же, как ты, возжелавший сейчас и немедленно набрать заветный телефонный номер.) В телефонной будке Он и его никто не торопит.
Он: У нас путевки в Питер. Бесплатные. Поедем? Ну почему ты сразу отказываешься?.. Ты хотя бы подумай…(слушает внимательно, закуривает сигарету) Что делаю? Курю и на снежинки смотрю, Да нет, не холодно… Конечно, ты научила – курить и пить. Ха! Был порядочным человеком до тебя?.. А сейчас – кто? Ты про Питер подумай, а с плохим настроением вот как сделай. Ты положи его на ладошку… Положила? Ну, а теперь подойди к окну, открой его и сильно дунь на ладонь… А… Не надо бояться: плохое настроение твоё, если к хорошим людям попадёт, сделает их интереснее… И вот... слушай:   
Шорохи снятся.
Как нам спится?
Ночью осенней
Что нам снится?
Звуки какие,
Какие краски?
Люди из жизни,
Люди из сказки?
Шорохи будут
Днем и ночью.
Шорохи будят
Сон непорочный.
Ночью – шороху:
«Тихо. Не надо…-
Прошу, - осторожно:
Любимая рядом».
(Молчит, слушает, улыбается) Тебе, правда, понравилось?..
Снежинки искрятся и кружат хоровод над телефонной будкой.

Картина 6.
Снова – наши дни. Снова – наши несчастные двое. Утро. Оба собираются на работу. Первым уходит Он. Разговор у двери квартиры (впрочем, где угодно).
Она: Почему ты так рано стал уходить? Нам же примерно одинаковое время добираться до работы?
Он: Знаешь, пока я дойду. Стал ходить медленно очень. Силы куда-то уходят.
Она: Да брось ты… Просто устал – вот и всё! Поедем отдыхать, кстати, когда мне отпуск брать-то, ты туры в Дубровник проштудировал? Я тебе на почту вчера послала, а вечером забыла спросить…
Он: Знаешь, я, наверное, не поеду.
Она: Что значит – «не поеду»?
Он: Я к врачу пойду.
Она: Я давно тебя посылаю, ещё с зимы… Так сходи сегодня.
Он: Нет, вот через две недели в отпуск уйду, тогда…
Она: Что за чушь? Что же мне одной ехать?
Он: Конечно, поезжай. С подругами поезжай.
Она: Да не хочу я с подругами, я с тобой хочу.
Он: Не знаю, боюсь тебя подвести…
Она: Да что же это такое?! Я целый год этого отпуска ждала… Ты, что издеваешься?
Он: Вот и поедешь, а я за тебя порадуюсь.
Она: Тьфу на тебя, доброхот. Вместе поедем, не выдумывай глупостей…
Он: Всё, пока до вечера. (Целует её в щёку)
Она: Что это ты меня целуешь, сто лет не целовал на прощанье…
Он: Так  ведь «я утром должен быть уверен, что с Вами» вечером увижусь я. А это – как талисман…(Уходит, закашлявшись)
Она (вслед, себе под нос): Блин, этот кашель сведёт меня с ума…

Картина 7.
Через две недели. Она на работе у себя в кабинете. Звонок (теперь уже – мобильного - телефона.
Она (говорит в трубку): Да… Как? Почка? Причём здесь кашель и почка? Ни фига не понимаю? К местному онкологу? Полная чушь. Та-а-к… Во-первых, спокойно, во-вторых, я сейчас выхожу, и жди меня в парчке возле моей работы, ладно? Ну, зачем – домой? Ладно, встретимся дома, я уже выхожу…
Хватает сумку и вылетает.
Её голос за сценой: Я бежала домой, поезда в метро сначала не было, потом он плёлся, как загнанная лошадь. Я стояла в вагоне, сходила с ума, и вытирала рукой слёзы. Потом я прыгнула в троллейбус, который стоял по причине пробок, вместо того, чтобы везти меня домой на бешеной скорости. На этой дороге домой я впервые почувствовала, что впереди маячит что-то очень страшное. Не «что-то», а понятно что. Но впустить эту мысль в себя я не могла, - пульнула её прочь подальше. Подбежала к нашему огромному П-образному двору и увидела Его, сидящим на одной из скамеечек, поставленных вдоль диагональной дорожки внутри двора. Он сидел-курил. Напротив в песочнице играли детки. Солнце жварило на всю вселенную. Я села рядом.
Она (быстро целуя его): Ну, что ты расквасился?
Он: Кто? Я совсем не расквасился. Вот держи конверт – там бумаги, результаты узи и рентгена.
Она (принимая конверт дрожащими руками): А ты читал?
Он: А зачем? Что у тебя руки-то дрожат?
Она (разворачивает бумаги, рентгеновский снимок падает, она поднимает его и смотрит на свет): Ну, здесь я ни шута не понимаю…(читает бумаги. Тяжело и шумно вздыхает) Ты чего спросил?
Он (улыбаясь): Руки почему дрожат у тебя спросил…
Она: На идиотские вопросы я ответов не даю… Так. Надо что-то делать…надо что-то делать…
Он: Пойдём домой. И давай бутылку водки купим, а?
Она: Конечно, купим, но не в этом дело… что-то надо делать…
Дальше – звуки тихие открытия кошелька, звона монет, все в полумраке, хотя на дворе  - солнце, потом оба они сидят в креслах друг против друга в комнате – на полу стоит поднос с  бутылкой водки, какая-то спешная и вовсе необязательная, поскольку невостребованная, закуска.
Она: Всё будет хорошо, и ты выздоровеешь: я сказала! (смотрит на него настороженно)
Он (улыбаясь): Конечно, раз ты сказала…Ты психуешь больше, чем я.
Она: Я вообще не психую, потому что вижу, насколько спокоен ты.
Он (наливая в рюмки себе и ей): А чего волноваться?
Она: Сидим, как у Цветаевой, которую я … как-то в молодые поры нахально модернизировала. Но, кажется мне, она была бы не в обиде. Простила  бы…
Он (плохо её слушая, думая о своём): Всенепременно. Напомни. У неё так… я помню:
...Я бы хотела жить с Вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки, и вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице
Тонкий звон старинных часов - словно капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды -
Флейта,
И сам флейтист в окне,
И большие тюльпаны на окнах.
И, может быть, Вы бы даже меня не любили...
Она: А у меня стало так… как-то так примерно, искать-вставать не хочу…  проще, конечно… и в прозе:
Я бы хотела жить с тобой в маленьком городе, в маленьком доме, где вечно горит камин, а из окна виден маленький сад, где цветут розы - красные, желтые, белые и две черные. А за садом - мощеный тротуар, по обеим сторонам которого примостились такие же маленькие дома, где тоже живут Он и Она.
Вечерами мы выходили бы погулять. Под нашими ногами шуршали бы опавшие листья, и каждый из них был не похож бы на другой… Приходила бы зима, и мы удивлялись бы снежинкам… Мы поднимали бы головы и смотрели на небо. А оно было удивительно звездным. И ни одна из звезд не была бы похожа на другую, как наши листья, как наши снежинки.  А летом мы подходили бы к реке, а в ней  отражалось небо - как в зеркале. Потом мы возвращались домой. Там было тепло. Мы садились в кресла. Нет-нет, ты бы садился, а я - у твоих ног. Мы разговаривали бы о всяких пустяках. В нашем доме стояла   совершенно особая, спокойная тишина. И в маленьком нашем городе тоже стояла тишина. Ее не нарушал бы колокольный звон. В нем как раз была особенная прелесть этой тишины… (Пересаживается в кресло подле его ног).
Он: Вспомнил. Но у Цветаевой ёмко, а у тебя – «сюсю-муму». Слушай, поезжай в Хорватию, а?
Она: На фига она мне без тебя? Не поеду. Да бред всё. Я сейчас позвоню кому нужно, и мы всё решим, и ты выздоровеешь. Рак почки – да ерунда какая. Ну, оттяпают одну почку, будем  на второй жить!!! Будем! Да мы ещё у специалистов не были, подумаешь УЗИ и рентген, ерунда какая… сейчас я договорюсь, позвоню. Всё будет нормально.
Он: Только без меня звони, я устал очень. Я спать лягу?

Картина 8.
Сон-экскурс в прошлое (Под музыку Чеслава Немена «Jednego serca»  - <4.43> на сцене танцует, выплёскивая эмоции, чувства, страсть молодой человек – Он).
Он (голос за сценой): Я всё время думал, как же сильно я люблю тебя, милая, и каждый раз думал, что сильнее любить уже нельзя, и каждый раз ошибался…
(Песня звучит очень громко, движения его должны быть фантастическими, пусть он хотя бы в воздухе под эту вещь Немена летит, зритель должен понять, что такая любовь бывает один раз в жизни. Можно местами музыку микшировать, или после музыки пустить текст, чтобы он выходил на первый план) 
Он (голос за сценой): Добрые могут помочь только другим, чтобы помочь себе надо быть злым. Вот откуда злоба берется?   
Когда я думаю, что тебя нет рядом – я кричу: «Зачем же я встретил тебя? Зачем в тот вечер ты пришла в наш институт? И зачем у тебя такие глаза?
Что мне надо было в жизни? О! Много… Теперь мне нужна только ты.
Я знаю, ты не терпишь слабых людей, только сейчас я забыл об этом. Только однажды.
Это письмо не слезы, не укор, не слабость.
Может быть, это просто, правда?
Прости, я опять вторгся к тебе в то время, когда ты меньше всего этого хотела.
 Она (голос за сценой): Это его письмо ко мне - мы вообще очень часто сообщались письмами – совершенно забытая сегодня сладко-горькая и сладостно-горчичная форма общения (электронные письма все равно не передают остроты переживаемого момента в контексте общей ситуации… Они пишутся конкретно и относительно обстоятельства) Написано в период двухлетних наших частых раздоров, после которых произошла все-таки наша свадьба-женитьба. Вернее, тогда о ней и речи не было – мы года четыре находились в состоянии чисто духовного обожания друг друга и даже не целовались. В это время у меня периодически появлялись молодые люди посмелее и понахальней. А целоваться очень хотелось, да и того, что посущественней – тоже… И я, как последняя шлюха, периодически сбегала от Него на сторону. Но всегда возвращалась. Он тяжело эти побеги переживал. Но поскольку был мудр от рождения, мы все-таки поженились. По моей, впрочем, инициативе, потому что Он в очередной и последний, как точно и вовремя я сумела определить, раз пережил «мою измену», и уже решил для себя, что хватит. Блин, Он же прекрасно знал, на что себя обрекает, женясь на мне?..
Он (закончив танцевать-летать):
«А мир, как память – такой огромный…
О чем я думал, вчера и завтра?
О, вспомнил, вспомнил –
Твои глаза всё…»

Картина 9.
В доме сумерки. Она сидит за компьютером. Чувствует, что Он проснулся.
Он: Привет!
Она: Выспался?  Пока ты спал, я позвонила кой кому. Ничего страшного. И ещё послушай, чего я тут накопала…
Он: Я вот думаю, чем я после всего этого заниматься буду? Былой силы мне не обрести, что же я буду делать? Дома сидеть? Это ж с ума сойти! Может, тапочки начать шить?
Она: А кто их продавать будет?
Он: Ты.
Она: Ты, что издеваешься? Я у метро с ними буду стоять что ли?
Он: И что тут такого?.. Не надо было никому звонить и не стоит ничего делать. Сейчас объясню. Историю про поэта Губермана ты, конечно, не знаешь…
Она:  Какая ещё история?
Он: Друзья-врачи предупредили его жену, что из-за рака почки ему жить осталось
около года, а если повезет - чуть побольше. И об одном жена его тогда
спокойно попросила: чтобы не вздумали это сказать ему. И прожили они
счастливые шесть лет. Когда резко стало ему худо, позвонила она тайно
в Ленинград, и врач ей предложил два варианта: привезти его в
больницу, где лечение будет очень мучительным (зато еще полгода или
год он проживёт) и всё ему известно станет, или надо принимать сильные
болеутоляющие средства, и умрет он быстро…
Она (слушала очень внимательно и моментально поникла): Не, я чокнусь… У нас совершенно другая история. Ты всё знаешь – и что с того. Нас – двое. Рак-дурак один. Мы даже количественно побеждаем. Ты это понимаешь? Ты в это веришь?
Пауза. Он переключает кнопки пульта телевизора, она лихорадочно отрывает кусочки кожи возле ногтей.
Он: Прекрати ковырять руки. Терпеть не могу. Сколько лет живём, ты ковыряешь, что за садомазо, всю жизнь не мог понять. Членовредительница! 
Она: Не буду. А ты веришь в Бога?
Он: Нет. Я тебе уже говорил сто раз.
Она: Но ты веришь хотя бы в какую-нибудь вселенскую гармонию?
Он: Нет, есть только хаос.
Она: Но так не может быть. Всё происходит в мире почему-то и отчего-то…
Он: Да глупости все это – нет никакой системы: в мире господствует хаос и веселится случайность.
Она: Вот я думаю, зачем-то всё это же нам надо преодолеть?
Он: Не зачем, а просто так.
Она: Нет, это любят просто так, а всё остальное не просто так, а почему-то.
Он: Это женщины любят «просто так», а мужчины – «за что-то»…Ах, думай, как хочешь. Или читай фэнтази.
Она (покорно): Хорошо, я буду читать твои возлюбленные фэнтази…  Ты всё-таки меня послушай. Только спокойно. Завтра мы идём на Каширку со всеми твоими бумажками. Нас там будут ждать с утра –  и никакой очереди.

Картина 10.
Она у компьютера. Он, полулёжа на диване, дремлет. Звонок телефона. Он открывает глаза.
Она: Я возьму. Пойду на балкон – поговорю. Ты спи (берет телефонную трубку и уходит).
Она (голос за сценой): Как дела… Так дела… Между небом и землей живём. Наш поход на Каширку не поддается описанию. Это надо было видеть, как мы тащились от метро, присаживаясь на каждую скамеечку. Я все оттягивала момент встречи с врачом, а Он… просто элементарно не мог проделать больше двадцати шагов подряд и сразу… Всё очень плохо. Четвертая стадия. Потеря веса – более 15 процентов… Нет, всё это сказали мне, он ничего не знает… но что, он дурак, что ли? Всё он понял по моим глазам… О…я говорю, что нужно хорошо есть, чтобы набрать вес и потом уже можно будет сделать операцию… Лекарства? Какие лекарства… Окулий хрящ, ещё какая-то хрень… для вида… Боли? Ты понимаешь, самое странное, что болей нет. И я думаю, я даже уверена, что не рак это никакой, и вообще, знаешь, если есть сильное желание жить, можно и рак перебороть… Запросто… нет, конечно, не запросто, это я ерунду сказала… надо очень много сил, чтобы его перебороть… надо очень хотеть жить…очень… неистово… 
Она возвращается в комнату. Подходит к дивану. Он лежит с открытыми глазами.
Она: Ты спишь?
Он: Ты странная очень. Я ж ещё не умер, чтобы с открытыми глазами лежать.
Она: Шутки у тебя дурацкие. Ты не умрешь. Ты ж бессмертен. Когда мы были молодые, помнишь? У вас мальчишники постоянные были, мама грозила мне, что они до добра не доведут, а я прекрасно понимала, что вам нужно общаться… У нас ведь тоже были свои девишники… И вот тебя нет в 12 ночи, в час, в два… приходишь в четвертом часу, я сплю-не сплю, и вдруг ты ложишься рядом. Просыпаюсь и начинаю зудеть, что я волновалась, вдруг, с тобой что-то случилось. А ты смеёшься, отвечаешь…
Он (перебивает ее, улыбается): Да что со мной может случиться. Если какой-то идиот пристанет или нападёт, я ему морду набью, если их будет много, – убегу, я же бегаю отлично. И вообще никогда за меня не волнуйся, потому что я – бессмертен… Я ошибался, милая.
Она: Нет, ты не можешь ошибаться.
Он:  Не преувеличивай. Ошибаются все, ты прекрасно об этом знаешь. Но тогда я думал действительно так, а теперь понял – что ошибался… И вообще… может, на моей душе шкурка подносилась или еще что…
Она: Слушай… а ты хочешь жить?..
Он: Да кто ж не хочет?
Она: Ну, ты как-то … плохо… не сильно хочешь…
Он: А ты мой старый-старый  стишок, когда мы были совсем молодыми и совершенно влюблёнными… до такой степени, что не различали – где ты, а где я, помнишь?
Она: Помню нечётко. Он был какой-то мрачный, и мне не особо нравился. Ну, уж прочти…
Он (иронически): Спасибо, милая, позволила… (читает клоунски, иногда нарочито подвывая)
Когда в полночный час ко мне
Придет, кто ведает закатом,
То будет просто все равно –
Хромой он или же крылатый,
Неважно – черный или белый

Пойду за ним, смыкая веки,
Куда не знаю сам – навеки.
Не веря ни в каких богов.
Я к встрече с ним давно готов.
Она (в ужасе, но крепясь): Размер хромает… и вообще…
Он (с усмешкой): Про размер я ещё тогда тебе говорил, сто лет назад, а что «вообще»? Ты же знаешь, что я терпеть не могу обтекаемых выражения. Я – человек конкретный.
Она: То! Ты должен бороться! Как я буду жить без тебя? Я уйду вместе с тобой! Так нечестно!
Он: Я когда ты изменяла мне – это было честно? Я ещё тогда умер…
Она: Да чушь, бред, какие измены… Зачем ты мне их прощал?
Он: Ты даже говоришь, и не слышишь, что говоришь… Что не было измен – и тут же – зачем я их тебе прощал... «Почему» прощал, а не «зачем»… Любил тебя очень…
Она: А сейчас?
Он: Да на фиг тебе это нужно…
Она: Нужно!
Он: Люблю.
Она: О чем ты все думаешь?
Он: А ни о чем.
Она: Как это?
Он: А вот так: сам не знал, что такое возможно.
Она: А когда узнал?
Он: Да как залег. (Пытается перевернуться на диване) Я пытаюсь обмануть левый бок и перевернуться. Чтобы без кашля…(Закашлялся. Отдышался) Не получилось…
Она: А не надо залегать… Мы сейчас пойдем гулять. Смотри, какое солнце!
Он: Пойдем… Если я смогу выйти.
Она: Сможешь. Давай, я тебе помогу…
Он: Не надо – сам. А помнишь, как мы… нет… как я лекцию старшеклассникам читал, когда после распределения главным инженером на хлебозаводе работал.
Она (оптимистично-восторженно): Да, я всё ещё удивлялась, как тебя после неё с работы не помели, это ж брежнелюбивое время было, самое то… не для оригиналов…
Он: Ну, да. Меня позвали как главного инженера по решению райкома того славного КПСС агитировать, чтобы после школы народ шёл на местный хлебокомбинат, а я им все карты перепутал…

Картина 11.
(Тридцать лет назад. Условно – школьный класс, условно – школьники за партами – просто лица на палочках можно сделать - посадить, но одно лицо должно быть живое, человеческое. Он - за учительским столом)
Он: Вы будете работать, как ослы, у вас не будет времени думать, переживать, чувствовать – вы не успеете научиться этому. Интересовать вас будут только деньги и лишь то, что с ними связано, а это так мало: вы всегда сможете добиться того, чтобы вдоволь наесться, а потом напиться. Вам надо будет удовлетворить всего два желания:
Есть, пить;
Выпить. И это до времени, когда второе желание перерастет в потребность, не будет удовлетворено полностью...
Она (комментирует за сценой): Речь главного инженера хлебокомбината перед школьниками. Как его не замели хотя бы в психушку, не говоря уже о могущественных органах, не понимаю, был 1976 год….
 Он: Вам надо ехать учиться, просто учиться жить, чувствовать, видеть, переживать. Тогда ваша жизнь не будет серой. Она будет цветной. От черного  через все цвета –  через наивно-голубой, через ядовито-желтый, через спокойный зеленый и чувственный красный – до священно-белого.
Какого у вас будет больше? Не знаю. Готовьтесь к черному. Так будет легче. Но, когда увидите белый, не шарахайтесь от него. Он бывает так редко, встретив, не потеряйте его, не проморгайте.
Живите! Не бойтесь жить! Не бойтесь говорить, чувствовать, ошибаться, быть правыми. Не бойтесь себя.
Серый цвет… цвет крыс, цвет грязи. Зачем вам серость?
Она (за сценой): Сколько старшеклассников поняли тебя?
Он (выходя из-за стола, обращаясь к залу): Но было одно лицо, одно лицо, и я помнил его долго. Лицо девушки, которая поняла. Потом она осталась, и мы разговаривали о том, что жизнь – нескончаемый фильм. О том, что сценарий к нему мы пишем сами, и уж во всяком случае, редактируем его мы.
Она: Ты ей даже свое стихотворение прочитал:
В окнах вагона –
полнометражный
фильм о людях
и о пейзажах…
Титры – названия станций,
Режиссер – расписание.
А по сценарию нам остались
Встречи в одно касание…
Он: Вообще-то я считал это стихотворение бредом, но значит, врал, раз девчонке этой прочитал…А цель той лекции была – толкнуть потенциальных выпускников школы в омут высшего образования.
Она (появляясь): Он потом смеялся, что те несчастные, и, в первую очередь, это девушка с огромными васильковыми глазами, что последуют его совету, будут потом проклинать его, когда узнают, что это такое.
Он (юродствуя): А надо было сказать тогда: «Оставайтесь неграмотными. Не лезьте к театрам, концертам, не трогайте поэзию, живопись, музыку, не поднимайте высоко свои чувства, и проживете спокойную жизнь. Она будет серого цвета. Зато вам будет все равно, кто рядом с вами и что происходит вокруг…
Она (перебивает его): Что за ерунда? Разве у нас с тобой была серого цвета жизнь?
Он: С тобой не соскучишься. Какая серая? Причём здесь мы?
Она: Ну, временами была, конечно… но, в основном, она была красного цвета…
Он: Вперемешку с цветом «хаки»… если больная память мне не изменяет – это цвет силы, красоты и энергичного стиля жизни. Хм… особенно сегодня. Нет хуже – ждать…
Она: Мы ждём, когда ты наберёшь вес, и тебе сделают операцию. А ты не жрёшь ни фига.
Он (как прилежный ученик): Так стараюсь – не лезет.
Она: А ты – через силу.
Он: Ну, ты даёшь – что в жизни я делал через силу? Против натуры не попрёшь.
Она: Не прикидывайся. Многое мы в жизни делали через силу.
Он: Ну, что, например?
Она: Ну, работали когда…по молодости… терпели от своих начальников.
Он: Ох. Мы как терпели? Да, терпели. А потом – ка-как плюнем! Как заявление – на стол! Или уедем. Я вообще нас с тобой люблю за то, что мы, в сущности, такие русские люди – долго запрягаемся, но быстро едем.
 Она: А помнишь, как мы…

Картина 12.
(Эта картина вневременная, разговор их перехлёстывается с нынешнего на   позавчерашнее, разговор в режиме: «всё происходит всегда».)
Он (двигается по сцене): Я иду по улице и вовсю улыбаюсь. Нагло и вызывающе. Встречные имеют полное право принять меня за сумасшедшего, и уж как минимум считать, что у меня не все в порядке. Но мне плевать. Я вспоминаю (хохочет).
Я вспоминаю корову, которая смотрела на нашу живую палатку, которая шевелилась, дышала, говорила. ЖИЛА – и вдруг у нее внезапно выросла или появилась голова. Такого корова не видела за всю свою жизнь, я же за период с таким же названием не видел такого недоумения. Она даже не обиделась, когда я кинул в нее палкой. В глазах ее только блеснуло восхищение: «О, да ОНО еще и кидается!» Как она смотрела! Еще я вспомнил, как смотрел  твой, а потом наш пёс Капрал в ТОТ день под деревом у реки, когда мы с тобой любили друг друга. Там во взгляде было что-то иное. Пока не могу понять. (Садится на скамейку или кровать, или стул, - неважно) Утром мне сегодня захотелось, ужасно захотелось выпить. Но не вина – от него никакого толка. Выпить, чтобы обожгло внутри. Выпить, чтобы можно было сесть на кровать, опереться о стенку, предварительно подложив подушку, и сидеть так, не имея ни малейшего желания встать, что-либо делать и не видеть ничего, кроме сигареты. Не надо даже вскидывать голову, фокусировать  взгляд, напрягать речевой аппарат, все равно никого нет рядом, а мысли не заикаются. Часть из них спит, но зато бодрствующие митингуют очень доходчиво и громко.
Я тоже думаю, что письма похожи на разговор. Только странный он очень: говоришь, а услышат тебя почти через неделю. Получается, что я живу твоим прошлым днем. Получаю от тебя письма, а у тебя уже совсем другое настроение. Прочитал «Выше стропила, плотники» и «Поймать рыбку-бананку» Сэлинджера. Хорошо, но конец прямо-таки бредовый. Бредовый до озноба. Да?»
Она (выходя на противоположный конец сцены, присаживается на стул): Я тут же вспомнила ту корову. Она мягко тюкала мордой по палатке, в которой мы так самозабвенно любили друг друга, тыкалась мордой в палатку, силясь понять, что же это за живое существо без головы, хвоста и ног? И вдруг у палатки образовалась голова! Она состояла из двух человеческих - моей и Вовкиной.
Корова обалдела. До сих пор помню её удивленный взгляд и недоумённый поворот морды в сторону, будто застыдилась своего слабомыслия…
И Капральский взгляд помню, когда мы целовались с тобой в ту сумасшедшую грозу под деревом. Он жался к нам – вдруг испугался молнии. Он был теплый и мокрый. И мы точно такие же. Мы были трое друзей, застигнутых грозой. Верный взгляд у него был. Чуть заинтересованный и верный. Он не собирался нас выдавать. А потом я привела тебя домой – втихаря. Мы пришли поздно, родители уже спали, я быстро открыла тебе дверь в свою комнату, ты пулей влетел туда. И тут встал отец, начал мне выговаривать, что нельзя собаку  так изматывать, увидел, что Капрал мокрый, выругался матом. Его сухо-насухо вытерли полотенцем, и он завалился спать с родителями. И ты был в восхищении от моей смелости. И Капрал нас не продал. А я, схватив что-то на кухне, помчалась к тебе. Утром я также тихо выпустила тебя из дома – пока все спали. А  мы с тобой не спали ни секунды. Мы были молоды, мы любили. Это было счастье.
… Уж признаюсь тебе, что Сэлинджера  - про рыбку-бананку тогда я так и не прочитала – значит надо это сделать теперь. Я же скачала – и каков результат чтения?  Не… Конец не бредовый – к этому всё шло…Жизнь, в которую он попал – была не его – чужая. И всё там было чужое. И он мучился этим. И положил своим мучениям конец…
Он (смеясь): Ну, не знаю. Наверное… Всё равно жизнь так прекрасна, и чтобы расстаться с ней добровольно нужно быть таким несчастным… или сойти с ума… (видно, что  хочет говорить о другом) Прошу тебя, оставим эту грустную тему…Той ночью, когда Капрал нас не выдал, ты говорила мне о том, что тебе жаль, что Капрал не умеет летать…
Она (заливаясь от смеха): Ну, конечно. Мы же можем летать хотя бы во снах, да и наяву – когда любишь, ведь летаешь, ещё в реале, можно и на воздушных шарах, самолетах летать… Я весело строила фантазии, как построю для него летательный аппарат…
Он (улыбаясь): Я тоже хочу строить летательный аппарат для Капрала. Возьми меня. У меня ведь есть какая-то инженерная подготовка…
Она: «Собаки летят – осень скоро». Это откуда?
Он: Фильм был такой, когда всё у нас только начиналось, - «Автомобиль, скрипка и собака Клякса».
Она: Какая у тебя память – обзавидуешься. Ролана Быкова фильм?
Он: Ну, значит, и ты зря жалуешься…
(Медленно погасает свет. Затем – мгновенная и сильная вспышка света. В середине сцены – он.) 
Он (обращаясь к залу): Зачем нам такая большая планета? Зачем такая большая страна? Чтобы гордиться? Но моя любимая так далеко. (В уголке сцены появляется Она) А ведь я, болван, чуть было в Бухару не уехал, над Магаданом задумывался. Вел себя часто, как мальчишка. И ладно бы в ерунде, а то ведь в серьезных вещах. Я тупею здесь. Ничего не происходит. Вот мой день:
6.55-7.05 – просыпаюсь;
7.15-7.20 – курю;
7.30-7.40 – трали-вали;
Выхожу из гостиницы, и когда бы ни вышел, навстречу идет мамуля с дитем. Ребенок живет в прошлом. Обреченно упирается, ровно столько, чтобы хватило сил до детского сада, смотрит назад, и только назад. Похоже, его оторвали от чего-то очень ему нужного, но он смирился с тем, что его, очевидно, будут всю жизнь таскать в детский сад, постоянно отнимать у него что-то, а он будет с грустью смотреть назад.
7.50-8.10 – жду автобус. Когда-то он приходит. Еду. Комбинат.
11.00 –сматываюсь обедать.
12.00-13.00 – возвращаюсь на комбинат. Обычно в это время приносят почту
До 14.00 комбинат мертв. Обед у всех остальных. Гнию еще три часа. Ухожу. Жду автобус. Еду. Иду. Встречаю тех же мамулю с ребенком. Ребенок живет в будущем. Его не ведут, он идет впереди. Что-то его там ждет.
Гостиница. Одна дверь, Другая. Ключ.  Лестница. Номер.
Открылась дверца шкафа и из-за нее выглядывает спальный мешок. Я, неблагодарный, совсем забыл о нем. А ведь я ему так обязан. Как о нас двоих приютил-согрел. Сейчас он для меня живое, может и не живое, но одушевленное существо. Мудрый терпеливый Спальный Мешок. Мешок, как нам грустно с тобой. (Я совсем свихнулся – все это  отдаленно напоминает обращение Фирса к шкафу в чеховском «Вишневом саде»). Но ты молчишь, а мне сегодня так хочется плюнуть на мою комфортабельную кровать и лечь спать в тебя на полу. Ты такой уютный, такой славный…
Пять недель до встречи с тобой: 20 сентября – 29 октября. Неделя – как год: пять лет…
Мечта идиота:
Маленький дом где-то в лесу. Ночь. Зима. На столе – свеча, еще лучше – лучина. На окнах – иней, за инеем – метель. В трубе гудит ветер, но совершенно спокойно: никто не придет к дому в такую погоду, да и … Капрал у двери…
А ведь ты не знаешь такой дом без электричества и метель в таком доме, и вой ветра в трубе, и это спокойствие – не обывательское, а человеческое. А я так жил – совсем маленьким.
Ну, ладно, взлетел на сантиментах.
Во! Ты строй, что хочешь, а я  - сентименталёт построю и прилечу.
Она (слушала его внимательно): Так вместе строить будем. Сентименталёт наш… Главное, такого средства передвижения ни у кого на свете не будет, это уж точно.
Он: Ты любишь, чтобы всё было не как у других?!
Она: Как любой себя уважающий человек. А ты – разве, нет?
Он: Аналогично. Я хочу к тебе.
Может, я пал окончательно,
Может, мещанюсь…
Только не радует сердце толпа и природа.
Сам я в себе на земле этой не помещаюсь, -
Плыть мне пора, а не тыкаться в поисках брода.
Она: Две недели, и мы будем вместе. Это недолго. Ты попробуй перепрыгнуть мысленно через эти четырнадцать дней.
Он: Уже две? А было пять… Три уже прошло, ушло в никуда…Мысленно пытаюсь перепрыгнуть через эти две недели. Получается совсем рядом. Ну что тут осталось? Получается два воскресенья и одна суббота. Это же так мало. Так много. Время – это бред. Мне с детства запомнилось состояние, когда я лежал с температурой. Сплошные и ужасные метаморфозы. Причем, в видениях не было ничего страшного. Была комната, и был шар. Весь ужас был в этом шаре. То он был маленьким, то несоизмеримо большим. Размеры не были геометрическими. Они были временными. Шар маленький – хорошо. Затем – шар большой – страшно, хочется кричать, чувствуешь бессилие и обреченность. Для того чтобы сделать что-то (что – не знаю, и не знал тогда) с шаром, надо семь лет – это я помню хорошо. Потом была куча других превращений. Они происходили не в шаре, а в пространстве. Вот и пришел: пространство и время. Недурно: в бреду он ощутил связь пространства и времени. А вообще, какого черта я описываю самый натуральный бред, если типовой может быть натуральным. Прости, я все хотел сказать, что время – бред. То большое, то маленькое, то близкое, то далекое, то быстрое, то медленное, и почти всегда потерянное. Так можно и смысл бытия со временем понять, вернее его бессмыслицу…
Ладно. О главном. Лично я получил сегодня от тебя 6 (шесть!) писем. Ты не обратила внимания на такую деталь? В письмах пишут: «погода такая-то» А мы с тобой – настроение такое-то…
 
Картина 13.
Он и она одновременно открывают письма, адресованные друг другу.
Она (поднимая голову): К нам Гафт приезжал. Всё-таки его эпиграммы многие злы и даже агрессивны. Но, безусловно, талантливы. 
Он (чуть раздраженно): К вам Гафт приезжал? Хорошо! А к нам – инспекция по качеству. Так вот и живем.
Опротивели попытки сотрудников лаборатории ввести меня в краску. Как известно, сделать это удалось лишь моему адресату, да и то, только два раза. Главное, эти сволочи не дают спокойно отбиваться. Даже неинтересно. Реплика – смех, реплика – смех. Вопрос – смех. Однажды я им сказал:
- Все это может продолжаться без меня. Ответы мои вам не нужны, так что нарисуйте меня на стене, как сможете, и вперед!
Она: Да плюнь на них. Хотя, я понимаю. Это трудно – ты же с ними каждый день…
Он: Кстати… вспомнил! Некоммуникабельным меня сделала женщина. О, как давно это было. Какой это был удар! В тот день я по-другому взглянул на мир. Разочарование, горечь поражения.
Родители научили меня:
- Подойди к тому, кто тебе нравится и скажи: «Меня зовут Вова, а тебя как»?
Я был счастлив. Все были такие отзывчивые. А фраза действовала как магическое заклинание. Скоро я нашел более совершенную форму.
- Тебя как зовут?
За чем следовал ответ. Дальше я говорил:
- А меня зовут – Вова. Давай дружить?
Мир был прекрасен.
А однажды…
Концертный зал. Сдержанный шум суеты, красиво одетые люди. Прекрасная незнакомка.
- Тебя как зовут?
Молчание
- Тебя как зовут?
- А тебя?
- Вова.
- А меня – никак!
Выбравшись из-под обломков своих представления о жизни, я пошел жаловаться отцу, а она уселась на колени своей бабушки, и тут же забыла, что меня зовут Вова.
Она: Нахалка и самовлюблёнка! Она упустила такой шанс. Счастье своё проворонила. Ду-Доч-ка…
Он (неожиданно для неё, без всякого перехода):
Хорошо бы на каждый кол
…водрузить
…головы тех,
Кто посмел
Тебя полюбить…
Значит, и мою тоже?
Я тебя люблю. Я тебя очень люблю.
Она: О, сильно…
Длинный междугородний звонок.
Он (говорит в трубку): Ты мне, пожалуйста, всё-таки объясни… откуда у них… у твоего профессора и у твоего редактора молодёжки такая в тебе уверенность?
Она (с мученическим выражением лица, ненатуральным голосом): То есть, ты считаешь… да и любому понятно, откуда… значит, давала шанс.. шансы,   
 Он (не слышит её, потому что очень в неё верит): Это что? Привычка руководить или просто черта «сильного мужчины», который должен решить за свою избранницу все важные вопросы?
Она (крутит в руке перчатку, нервничает, решается): Зачем ты о них? Значит, я сама виновата…
Он (опять будто бы не слышит её): Завтра еду в N. для того, чтобы швырнуть перчатку на стол начальнику управления.  Всё, хватит. Наработался! К чёрту – распределение!
Откопал мужика одного. У меня слесарем работает. Был репрессирован при Сталине. Он мне таких вещей сегодня наговорил – ужас.
Снялся с профсоюзного учета. Теперь надо сняться с комсомольского, а потом с военного. Взять бы, да и уехать просто так. Но человек ты только по учету, а без учета ты неучтенный человек, попросту – никто.
А вообще дни побежали быстрее. Наше дело правое – победа будет за нами!
Она: О чем бы я ни пыталась думать в последние дни… и о ком бы (на трех последних словах делает ударение), все моментально исчезало, и оставалось только одно – что плохо без тебя, что я хочу к тебе, что я тебя люблю. На этом всё замирало.

Картина 14.
Снег. Она идёт по городу, смотрит вверх на «небо», откуда падают снежинки. Негромко – музыка, наверное, всё-таки  что-то из тухмановской «По волне моей памяти», допустим, «Сентиментальная прогулка» Верлена в переводе А.Эфрон. Хотя к снегу она отношения не имеет, но имеет непосредственное отношение к состоянию её души.
Он (голос за сценой): О чем бы я ни пытался думать, все моментально исчезало, и оставалось только одно – что плохо без тебя, что я хочу к тебе, что я тебя люблю. На этом все замирало.  …А почему у тебя в письме написано, что ты приедешь 21 декабря? А почему не раньше? До 21 я не доживу – обрасту шерстью, разучусь разговаривать, буду выть и бегать на четвереньках. Пошел снег. Хороший такой, решительный и сильный. Нужный снег. Нет, что ты не говори – плохой год. А то, что мы нашли друг друга, так это – мы, а не год. А год только и занимается тем, что вредит, как может.
 Она играет со снежинками.
Он (на другом конце сцены): Совсем невмоготу. Хотел позвонить тебе, но разговор дают только после полуночи. То ли не хватило совести звонить ночью, то ли хватило – не звонить.
Сегодня на семинаре в обкоме  партии слышу:
- А это кто?
-Новый гл. инженер хлебокомбината.
- Хм…Волосатик…
Хиппи, прорвавшийся в палату лордов. Нужны они мне как иголка с ниткой - паровозу. Корифеи… Ханжи, блюстители житейских норм и нравственности. А я вот длинноволосый! Что вы можете мне сделать? И чувствую, язык у некоторых так и чешется, а вот как его успокоить – не знают.
Положение в обществе. Какой дурак это выдумал! В каком обществе? Похоже общество в положении, а не положение в нем.
Она  сидит у стойки бара, попивает из трубочки коктейль.
Он: Голова раскалывается. Однообразие процветает. То, что вчера ремонтировали, сегодня опять сломалось.
Доводит меня до истерики одно реликтовое создание, созданное из пыли и костей, но при всем том имеющее занудливый язык, который, очевидно, ближайший родственник всем известного perpetum mobile.
Каково каждое утро вместо: «Здравствуйте!» слышать: «Ну, как сын, привыкаешь?»
Ну, во-первых, я ей не сын, во-вторых – я никогда не привыкну, с каждым днем всё противней здесь находиться, в-третьих, у меня никогда не возникает желания от скуки  болтать.
Что бы такое придумать? Как бы провертеть эту махину времени побыстрее?
Она разговаривает с барменом – вместо персонажа можно выставить просто голову манекена  на палке. Она улыбается, ей интересно, ей смешно.
Он: Прочитал Аксенова. Посмотрел «Рабу любви». Неплохой фильм. Неплохая повесть. Какой насыщенный день. Какое никакое настроение. Какое желание покоя. Только не того, что есть сейчас – покой не живущего.
Она отрицательно мотает головой. Весь её вид свидетельствует о неприятии собеседника.
Он: Ужас! Для того чтобы тебя уважали, чтобы перед тобой преклонялись, кивали почтительно головой в твою сторону и, слушая тебя, смотрели тебе в рот, нужен совсем маленький кусочек самой натуральной, самой обыкновенной копченой прозы. Материя – причина всего, тем более в наше время.
Мамуля, решив, что ее дитя голодает, по простоте своей пошла в магазин и купила копченой прозы, то есть колбасы.
Ее единственный сын, не зная, куда можно деть это добро, положил сие сокровище между рамами.
Утром его встречает горничная. Сладкая и тошнотворная, отдающая подобострастием улыбка, совершенно накрывает ее лицо.
(«Партию» горничной и другой обслуги гостиницы исполняет женский  голос за сценой.)
- Простите, я вчера не смогла дождаться Вас.
- ???
- Э-э-э… Простите… извините… я видела у Вас колбасу…
 Пожимаю плечами.
- Ну и что?
Она начинает долго и нудно рассказывать о ком-то, о чем-то. Я не слушаю. Мне почему-то противно, скучно, хочется на нее кашлянуть. Вдруг слышу:
- Не могли бы Вы мне достать…
Открываю рот, чтобы ответить, и вижу этот взгляд. Она смотрит мне в рот. Будто оттуда может вывалиться килограммов пять этой самой колбасы (как я не терплю это слово) или ей кажется, что именно там я ее спрятал.
До нее, видно, не сразу доходит смысл того, что я говорю.
- Нет, не могу! – с улыбкой.
- Ну извините, простите… извините… я думала… конечно…
 Не знаю, что будет дальше, но сейчас у меня новейшее, чистейшее, красивейшее полотенце. Гардины, которые со дня моего поселения и до сегодняшнего висели на двух зажимах, висят, как следует (мне было лень их цеплять).
Представляю разговор.
- Глянь, из 35-го пошел…
- Ну и что?
- А у него… есть…
- Да? О! Врешь!
…Противно, милая, очень всё это…
Идет дождь третий час. И будет идти пятый, десятый… А я хочу, чтобы был мороз, и шел снег – такой медленный с большими снежинками, и фонари, и чтобы я шел навстречу тебе. В этой нашей ситуации плохи всего-то две вещи: что я не с тобой, что ты не со мной… каждый день похож на день отсутствия чего-то нужного, хорошего и интересного.
Что я узнаю нового в новый день? Как один человек обманывает другого. Как один стремиться унизить другого. Как кто-то упивается данной ему властью и радуется оттого, что у него есть возможность ее превысить. Как работают люди только из страха или жадности. А остальные работают ради денег, положения, славы, удовлетворения собственного тщеславия.
Но ведь должно же в каждом быть что-то еще, что-то не рядовое и не подлое.
Сейчас подумал – ну вот чего я здесь сижу?
Может, со мной происходит то же самое, что с моим предком много лет назад? Сказали: «В эту пещеру не ходи: там Хавава живет». И он не ходит. Даже не пытался.
Может, надо уехать и ничего не будет? Через год меня посадят, если не уеду. Здесь на каждом шагу закон преступают с легкостью, просто пока некого было бить, а теперь я появился…
Она с чемоданом подходит к вокзалу – декорации элементарные: достаточно надписи и часов, сопровождение – гудки паровоза, объявление о прибытии и отправке поездов и тд. 
Он: Искал бумагу для письма – рылся в папке и опять увидел твою фотографию. Стало грустно-грустно. Посмотрел на пустое кресло – там сидела ты – оно преследует меня. Прикусил нижнюю губу.
Два кресла напротив столика. В одном сижу я, в другом нет тебя.
Мне до чертиков надоело кресло, в котором тебя нет.
Будешь, смеяться – временами находит что-то теплое и мещанское…
Ночью был снег и очень, по осенним стандартам, сильный. Не растаял даже за целый день. 
Скоро, скоро, осталось совсем чуть – всего-то две недели. Нет – одна. Потому что сегодня вечер вторника. Вечер вторника той недели, которой нет…
Итого, еще один день без тебя. Прошел. Не жизнь, а бухгалтерия.
Передо мной карта СССР. Как кровеносные сосуды на карте – линии железных дорог. А вот та, по которой я могу доехать к тебе. 16 часов и я увижу твое лицо…
Тороплю время, тороплю время, а толку?
Он встречает её у поезда. Жесты и движения, олицетворяющие этот момент.
Затемнение.
На сцене появляется она.
Она: Толк был. Я приехала. Мы взяли и уехали на следующий день из этой дыры. Просто уехали. Без заявления об увольнении. Без трудовой. Он бы сделал это и без меня – нужно было только моё согласие. Моё одобрение поступка, который не вписывался в рамки   социума. Конечно, я с радостью его дала. Мы совершили беспрецедентный по тем временам шаг - уехали с места распределения. Мы понимали, что обрекаем себя на определённые трудности, поскольку жизнь без трудовой в нашей стране в те времена… Но всё решилось потом с минимальными осложнениями. Небеса, наверное, помогают влюблённым.
Та ночь в вагоне поезда, наверное, была самой волшебной ночью в нашей жизни. Никаких отношений между нами не было, и мы почти ничего не говорили друг другу. Я сидела на нижней полке, сложив ноги крест-накрест, он сидел рядом и держал мою руку в своей. И всё. Желание было только одно: чтобы вот в таком положении наши руки были всегда. Но под утро нам обоим захотелось спать, я растянулась на нижней, он - запрыгнул на верхнюю полку. Он лёг на живот и опустил мне вниз свою руку, я - подняла свою. «Не отпускай моей руки», - попросила шёпотом я. «А ты – моей», - ответил он. Руки снова были в обнимку, вместе. Его ладонь – колыбель моей ладони. Потом мы оба заснули, и они разомкнулись… Если бы я всегда помнила это тепло и восхищение души своей в момент наших сомкнутых рук, мы. Наверное, никогда бы не ссорились… И вообще, если бы мы осознавали, что в каждом из нас сидит опухоль, то вообще бы любили бы друг так сильно, как только могли…

Картина 15.
Настоящее: болезнь.
Он: Ты сказала, а помнишь мы…
Она: Да это я, так…
Он: Я так сегодня устал без тебя…
Она: Ты и раньше мне так говорил, но в том случае, когда мы не виделись неделю, а сегодня мы не виделись всего-то час с небольшим – я ходила продлять тебе больничный…
Он: Ты тогда без ума была без Олеши…
Она: А ты, прочитав его тогда сказал: «Если у человека при виде самых обыкновенных вещей возникают самые необыкновенные ассоциации, это  - интересный человек, и все же с ним может стать скучно. Метафора, это своего рода, озарение, поэзия чувства. Человек получает какое-то удовлетворение, если у него появляется сама собой удачная ассоциация. Но попробуй поиграть в ассоциации, и очень скоро станет скучно.
Он: Ну, примерно так, потому что метафора – это десерт восприятия. У Олеши они на каждом шагу, но это полбеды. Они замечательные, в большинстве своем. Но он обворовывает нас. Он разжевывает наши возможные впечатления. Увидишь что-то, и долго не можешь понять, на что же это похоже. Помнишь это, думаешь – наконец, она приходит – та, не единственно верная, но в данный момент - единственно нужная ассоциация. Или сразу видишь или слышишь что-то, и сравниваешь с чем-то. Это же интересно! А тут на - тебе: думаешь, на что похож мухомор, а оказывается,  - он похож на божью коровку. Не знаю, кому как, а мне приятнее было бы додуматься до этого самому, либо не узнать этого вовсе. Но странно, я почему-то благодарен ему за вишни, съедая которые делаешь дождь, … да и за мухомор, который он у меня украл. При этом немножко досадно, что он,  по сути, растолковывает чувственное восприятие.
Она: О, смотри (читает): «Воображение - слово, которое теперь пользуется дурной славой. Когда-то человек  с  воображением  -  означало   человека,  имеющего  разумные  идеи, человека, который  мог писать, сочинять музыку, стихи. Для джентльмена было совершенно  необходимо иметь воображение. Теперь создается  впечатление, что «воображение»  подразумевает неуравновешенную  женщину, страдающую  истерией или умственным расстройством. Люди прерывают рассказ, который  им  следовало бы выслушать, восклицания: «О, это ваше воображение! Не будьте так глупы!» Воображение,  таким образом, слово, пользующееся плохой репутацией  в наши дни,  между тем как контроль над  воображением есть тот ключ, который может  открыть  дверь к многим знаниям, которые сейчас окутаны вуалью таинственности… Стоит    время от времени вспоминать, что все битвы между воображением и волей всегда выигрывало  воображение. Люди  гордятся своей силой  воли, храбростью, тем, что  ничто не  может их напугать. Они уверяют скучающих  слушателей,  что силой воли могут делать все. Правда в том, что своей силой воли они могут делать все, что позволит им воображение». И ещё:  «Глядение назад есть память, глядение вперед есть творчество». 
Он (отстраненно): Кто это?
Она: Лобсанг Рампа.
Он: Я очень устал… Я хочу спать…
Она (обращаясь к залу): Я ходила продлять ему больничный. Странные у нас порядки в медицине – каждую неделю надо ходить к онкологу – ставить его роспись и печать в регистратуре. Это как мой дядька, потерявший на войне руку, ежегодно ходил на медкомиссию – будто рука у него могла отрасти… А тут будто рак рассосётся сам собой… Но ведь такое бывает!!! Бывает??? Ну, бывают же в жизни чудеса?!? За такое чудо я буду каждый день бегать с  его больничным… «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог. Когда мы в смятенье, тогда средь разброда. Оно настигает мгновенно, врасплох»…
… Так вот бегу я по улице, думаю, господи, меня нет где-то час, звоню ему. Трубку долго не берёт, у меня – паника и слёзы текут. Взял… Господи, благодарю тебя, Господи.
Телефонный звонок, Он берет трубку.
Она: Как ты? Я уже бегу домой. Продлили. Что делаешь?
Он: Сходил-купил черной смородины. Сейчас буду варенье варить.
Она: Ты с ума сошёл?
Он: Ну я ж в этом году ничего не варил… Надо. Сахар у нас где?
 Она (обращаясь к залу): Вот дикость, он  сахар ищет, а я не знаю, увижу ли я его живьем, когда домой приду. Потому что сказали, что тромб в нижней полой вене может оторваться в любой момент. Смириться с этим невозможно… Как смириться? Можно орать, кричать, рыдать, а разве можно смириться? Спрашиваю, как самочувствие, говорит: «Нормально», что не соответствует действительности…  Но болей нет, нет болей… почему нет болей?…
«Болей нет? - спрашивает сегодня наша онкологиня – Нет? Странно…» Ну, конечно, она уже сто раз мне говорила, что за определённую плату (глаз у неё тут же закосил…), есть медсестра, которая будет ходить – уколы делать… Вообще, поражаюсь я нашему онкологу. Каждый, конечно, зарабатывает, как может, но ведь ей же прощения на том свете не будет...А мы ведь у неё не одни… «Ну что бы вам прописать? Давайте «Акулий хрящ» и «Гриб рейши»…И я, как дура, вместо того, чтобы идти к нему, еду через всю Москву в контору, где она явно стоит на проценте…    Понятно, что всё это безвредно, что пользы от этого никакой, что купить это можно в любой близлежащей аптеке. Но она мне пишет рецепты и адрес. И я метусь туда… Акулий хрящ, шакалий хребет, толченый зуб мамонта. Дальше, наверное, пойдут лягушачья лапка, кроличий хвост, ус орущего кота, выдранный в полнолунье... У людей - горе, а у неё - сетевой маркетинг. А аптечная контора, куда я пребываю, обливаюсь потом от жуткой жары, ещё и косметику продает, она б ещё ее предложила… Всё мурня. Он выздоровеет. Я этого очень хочу, я в этом уверена, значит: так будет. Иного не дано. Он не может умереть. Нет. Мы не имеем смысла порознь. Мы имеем смысл только вместе. Только здесь – на этой земле… Потому что если придерживаться положения о том, что раньше люди были двуполы, а потом произошло их разделение, и с тех пор половинки упорно ищут друг друга, если считать, что мы с ним - две половинки друг друга нашедшие, то и должны умереть в один день.
 Она идёт к дивану и ложится рядом с ним. Дремлет.
Затемнение.
Они – молодые. Она показывает ему в окно роддома  их дочку. Он стоит внизу, сжимает руку в кулак и выпячивает-выставляет первый палец вверх. Счастливый. Она – не особо: лицо её озабоченное. Она вообще всё поздно понимает. Не «до», а «после» того, как всё произошло. Он жестом показывает, написал ей записку и передал. Она отходит от окна, передаёт запелёнутый комочек нянечке, разворачивает записку, начинает читать…
Она: Письма его я начинала читать с конца, и он об этом знал, и заканчивал их так:
«Здравствуй мой дорогой»…Он знал, что  мне нравится обращение в мужском роде… такая была у меня причуда… Я читала конец в самом начале и сразу успокаивалась: он меня любит. И все по-прежнему, а все остальное – такая чушь и полная ерунда… Точно так же заканчивались все записки в роддом… «Здравствуй, мой родной… дорогой… единственный…»
Он: «Эй, мой старший! Почему ты такой грустный? У тебя что-нибудь плохо? Если нет – то не грусти, пожалуйста. Напиши, пожалуйста, как твое состояние физическое. Моральное неважное у тебя – это я сам чувствую по твоим запискам и вижу по выражению твоей физии. Ты мне это прекрати! Мои девочки должны хорошо себя чувствовать, хорошо выглядеть, по возможности быть веселыми. Договорились?
Буду приходить довольно часто, несколько раз в день, если можно, если ты разрешаешь мне это. Напиши когда тебе удобнее показываться в окне с  нашей младшей. Теперь, когда нас трое, я люблю вас каждую в три раза больше, чем раньше.
Вашкин».
  «Здравствуйте, девчонки!
Ух, Какие вы х-рошие! Хо-ро-шие! Жуть просто!
Эй, старший! Я тебе завтра  супер-поэму напишу, только пусть все хорошо будет. Ура! Не, я не свихнулся – просто радуюсь. Целую крепко сразу двоих».
«Ты мой милый Растеряшкин,
Дочке я купил рубашки.
Вовсе не был я смешон,
 Покупая распашон.
Чтоб здоровье было крепче,
Мама ей купила чепчик.
Ванну, чтоб ее купать
Чтобы спать – нужна кровать.
Будьте рады и здоровы
Я куплю вам сок айвовый.
Выше нос, щекастые, скоро мы с вами встретимся, Ох и заживем!
Папа, мама, дочь, сямбачха.
Ура!»
Она: Сок айвовый я обожала. Под «сямбачхой» подразумевался семейный идол - боксер Капрал. Пес чистопородный со скандинавскими корнями и «чистой» высокознатной родословной. 
Картина 16.
Снова – наши дни.
Её монолог, пока он спит. Она  бесцельно ходит по сцене, якобы убирая что-то, бессмысленно хватая, то чашку, то какую-то игрушку, тряпкой принимается вытирать пыль.
 Она: Ужас, сколько у Него своих вещей… Когда мы переезжали, обнаружилась, что в нашем старом доме – целая мастерская на все случаи жизни. Он с грустью перебрал свои вещи, оставил «только самое необходимое», которого тоже оказалось очень много. Когда я сказала знакомым, что могут взять его инструменты, болты, гайки, приспособления себе, всё было расхватано мгновенно, осталось много неопознанных вещей – никто просто не представлял, для чего они могли пригодиться… А Он тогда был в командировке. Очень горевал, что подарила  фонарь с Сухумского маяка, который мы припёрли из Абхазии. Он висел у нас в арке коридора: «Ай, ну это ж был эксклюзив, как ты не подумала»… И тут же: «Да и ладно»…
А сколько у нас общих вещей… тот же  фонарь с маяка, который я так бездарно отдала, не посоветовавшись…наш Бог на стене (смотрит на большую икону. Она и раньше висела, но внимание по ходу пьесы на ней не акцентировалось, а сейчас она высвечивается). Он был привезен тобой из какой-то поездки. Куда, не помню. Знаю, что там разворовывалась церковь. Так что он мог попасть совсем в другую семью, но попал в нашу. Это святой Иаков (она пытается дотянуться до иконы, трогает руками её нижний край). С иконостаса, судя по формату. Это наш бог. Куда бы мы ни переезжали, мы возили его с собой – аккуратно завернутого в холстину. Потом вешали на стенку.  Чего ж ты нам не помогаешь, наш Бог? Ты видишь все его страдания, и не помогаешь,  или ты думаешь, что если у него нет болей – то это твоя заслуга? Не-е-е, это не помощь. Почему он даёшь ему умереть? Ты, что (смотрит на Иакова) разозлился, что тебя украли? Что вместо того, чтобы служить многим, мы взяли тебя себе? Ну, так ведь тебя могли запросто сжечь со всеми другими «твоими соратниками» из иконостаса.
Господи (крестится она), что за богохульную ахинею я несу? Прости, прости, прости. И по-о—о-омоги-и-и-и.
Он (просыпаясь): Что случилось?
Она: Нет, ничего…
Он: Но ты с кем-то разговаривала?
Она: С Богом.
Он: И как?
Она: Не получилось.
Он: Ты что-то у него просила, я, конечно, во всё это не верю, но если там что-то есть, мне кажется, нельзя отягощать его мелкими просьбами. Он так, точно, не услышит.
Она: Да я просила только чтобы ты выздоровел…
Он: Он не хочет.
Она (удивлённо): Ты тоже его об этом просил?
Он (тусклым больным голосом, ему трудно говорить): Нет, я просто знаю, что он не хочет. О причинах – не интересовался…
Она: Шутишь всё… Поспи…
Он снова засыпает.
Она (продолжает разговор с самой собой и со всеми):  Ты любишь такие простые вещи – солнце, траву, все времена года, воду, рыбалку, гитару, музыку, крутейшие острые ножи и еще многое чего другого. Горы… Вкусную еду. Фотографировать… Так как ты останавливаешь мгновения, не умеет никто другой. У тебя - золотые руки, которым  подвластно все на свете. Ты чудесно улыбался… Я думаю, что у меня никогда бы не было такого уютного дома – без тебя. Это твой слепок. Вещи хранят нас, наше прошлое и настоящее время, это так… Так храните, ей, вы, вещи (с мольбою)!!! Ну, да, что вам до нас… когда мы уйдем, вы останетесь. (Раздражённо) Никому не нужные… (Смеётся) Я точно Фирс в «Вишнёвом саде»…
Он (опять просыпаясь): Что?.. Слушай, а где наш тот журнал… рукописный, который мы с тобой вместе сделали, когда поженились?
Она: Первый номер или второй?
Он: Первый. Второй не хочу… Там подзаголовок был: «Дело плохо». Я его один  делал. Это когда ты мне изменила… первый раз… Призналась и была так намеренно-фальшиво весела… Тебе всегда надо было, чтобы ты нравилась другим, одного меня тебе всегда было мало. Я тогда сказал: «Я умер»… слушай, и я ведь, правда, умер тогда…
Она (возмущённо): Что ты говоришь, что? Ты думаешь, мне-то каково? Я не знаю, зачем я тогда это сделала…
Он: Ну, я же тогда тебе объяснил, и сейчас повторил: ты любишь, чтобы по твоей команде «К ногтю!» мужское племя бежало к тебе, истекая спермой. Не в полном составе, конечно, отдельные, избранные тобой его представители.
Она: Фу, как грубо. Слушай, я вот не пойму. Ты такой умный, талантливый, гениальный местами человек, неужели тебя могут беспокоить какие-то бабские закидоны. Какой ты, в сущности, дурак…
Он: Спасибо, милая, я знал…Только… ты разве «баба»? Ты – моя любимая женщина. И единственная. Тьфу, какой я всё-таки дурак!
Она: И ты мой единственный…
Он (смёется, начинает кашлять): Ой, ну ржу, не могу…
Она (чуть вызывающе): Что плохого  в желании нравиться другим мужчинам? Конечно,  в      тебе куча достоинств, во мне – бездна недостатков. Потом есть мужики, которые заботливо относятся к каждой интересной женщине. И что? Характер у них такой. Но… я
не хочу, чтобы ты был таким. Давай меня винить теперь до конца моих дней. Это будет оригинально – не более.               
Он: Моих.
Она. Наших.
Он: Между прочим. Даже наша дочь интересуется, как же я с тобой жил…
Она: Ну, ты знаешь, она любит возмущаться…
Он: Да дело не в этом. Она просто однолюбка. Как я. …А не знаю… Любил – вот и жил. Люблю. Если любишь, нет такой вещи, которой нельзя было бы простить…
Она (умоляюще): Ну, ты же знаешь, что никто, кроме тебя мне не нужен. Я – с тобой. Прости меня за все. Я очень виновата. Была. Перед тобой. А сейчас – я хорошая и верная жена. Журнал наш искать?
Он: Не надо. Я посплю… И… про «умер»… Может, я уже умер?  Всё плывёт перед глазами…
Она: Тогда и я умерла…Не спи, пожалуйста…Не закрывай глаза…
Он: Хорошо, постараюсь, но очень хочется спать.
Она: Давай разговаривать. Мне нужно слышать твой голос.
Он: И мне нужно слышать – твой (Говорит медленно, с усилием, голос испуганный).Только мне тяжело произносить слова…Знаешь, я сейчас спал, и мне снился такой неприятный сон…
Она: Страшный?
Он: Нет, неприятный… Средневековая Англия… война Ланкастеров и Йорков…
Она: Красной и Белой розы? И на чьей же стороне ты был?
Он: Это неважно, я не помню. Но я лежал на поле боя, а надо мной склонился  огромный… двухметровый человек в черном плаще до пят… капюшон такой широкий, глубокий. Он смотрел на меня молча, и взгляд у него был пугающий, разрушительный такой взгляд. Жуткий.
Она (голос дрожит): Ты считаешь, что он пришёл тебя забрать?
Он: Нет. Проверить…
Она: Ты испугался?
Он: Нет. Очень неприятно. У него такие глаза – как две луны… полные. Они будто всасывают тебя.
Она: Он тебя трогал?
Он: Нет. Только смотрел. Так смотрел, что я оцепенел. Или, наконец-то, умер? Теперь мне больше не будут сниться сны…
Она: Почему?
Он: Но ведь я умер?
Она: А как же я?
Он: Как и раньше. Всё будет, как раньше. Ты хотела поговорить…
Она (растерявшись):А, да…Помнишь вот эту молитву… то есть это, наверное, и не молитва даже, а просто жизненная просьба…
Он: Ближе к теме…
Она (смотрит на него тревожно): «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Господи, дай мне мужество принять то, что я не могу изменить. Господи, дай мне мудрость отличить одно первое от второго»…
Он: Ну, это тогда была находка и редкость, теперь её знает каждый не ленивый…
Она (нервничает): Где я нашла на первом курсе это потрясающее высказывание? Мне отчего-то кажется, что меня снабдила им мама. Может, и нет. Никто теперь этого не установит… Помнишь, она была написана огромными буквами мною собственноручно на стене моей комнаты синим карандашом. Слова ползли вниз, потому что я спешила.
Он: Ну, конечно, я ещё, когда первый раз туда вошёл, спросил тебя о причинах появления этой надписи на обоях… А ты сказала: «А, ерунда»…Как-то больше я об этом никогда и не спрашивал, другие были дела…
Она (говорит быстро, волнуясь): Высказывание это никогда бы не появилось на моей стене, если б я не вздумала покурить в комнате. Естественно, закрывшись, естественно, в открытое окно. Но мама учуяла запах, вылезший в коридор, и поскольку главного курильщика нашей квартиры – отца - дома не было, она удивилась, усердно принюхалась и определила источник дыма: он шел из моей комнаты. Мама застучала мне в дверь с праведным вопросом: «Ты куришь? Немедленно открой!»
Он: Представляю ситуацию… ты запаниковала.
Она (скороговоркой): Да как! Я растерялась, вариант признания в тот момент показался мне абсолютно невозможным. Сердце бешено стучало, мозги лихорадочно искали выход, руки дрожали, понимая, что спасти положение могут только они…Слабонервно соображая, чем можно оправдать закрытую на замок дверь в  комнату, я решила написать сей афоризм на стене над пианино. Забралась на стул, предварительно сообщив маме, что не курю, а открою, только чуть позже, потому что очень занята…(Успокаиваясь) И нацарапала на стене текст.
Он: Дальше понятно, реакция любимой тёщи – шок. Своей дурью по новым обоям…
Она (еле сдерживая смех): Да, но какими мыслями… Потом я открыла дверь. Твоя любимая теща, которая ещё таковой не была, а находилась пока в ипостаси моей мамы, ахнула. Неделю назад мне, как взрослой, выделили в доме собственную комнату, предварительно сделав в ней ремонт и поклеив новыми обоями. 
Он (смеясь): Дальше-то уж всё при  мне было… Потом все, кто приходил к нам в гости, усаживаясь в кресла, читали эту надпись и  исполнялись к нам чувством уважения за увековечивание этих простых, в сущности, мыслей.   
Она: И вот… прошло лет тридцать с этого момента… Я ничего не могу изменить и ничего не могу отличить. Тем более первое от второго…
Он: Но хотя бы жив я или умер ты в состоянии отличить?
Она: Но ты же со мной разговариваешь?
Он (неуверенно и очень тихо): Может, я …вообще… выздоровел? Навсегда…
Он приподнимается с дивана, встает, она поддерживает его за руки. Они смотрят друг на друга, будто впервые увиделись.
 
                Конец