У него всегда и во всём было два альтернативных варианта. За редким исключением, он жил почти всегда так, чтобы даже в мелочах был выбор. То есть строил свою жизнь таким сложным образом, когда любой случай, любая ситуация оставалась под его контролем, ибо второй вариант представлял собой выход даже из самой затруднительной ситуации. Например, у него было две разных зубных пасты (кто знает, какую захочется применить завтра утром – с кальцием или с фтором), две зубные щётки (с мягкой щетиной и со щетиной средней жёсткости – тут уже не столько каприз его самого, сколько его сверхчувствительных дёсен; в обычные дни он немилосердно тренировал их, в то время как по праздникам часто баловал), два полотенца (жёлтое и фиолетовое – дополнительные цвета были его слабостью, ведь они так хорошо иллюстрировали теорию необходимых альтернатив). Когда, умывшись, он отправлялся на завтрак, его по заведённому обыкновению ждал нехитрый выбор – завтракать на кухне, либо в уютной спальне (он даже купил специальное приспособление, позволяющее абсолютно удобно завтракать в постели). За завтраком у него всегда под рукой были кофе и чай (кофе со сливками и без, чай с лимоном и без), хлеб белый и чёрный, соль или сахар, майонез или сметана, если сыр, то твёрдый и мягкий, если колбаса, то варёная и сырокопчёная… Когда он, позавтракав, собирался на работу, он знал, ему есть из чего выбрать: гардероб был составлен из сугубо парных вещей (не в том смысле, что там находились только ботинки, носки и перчатки, а в том, что каждая вещь была представлена в двух вариантах – альтернатива превыше всего!) – рубашки зелёные и красные (чёрный цвет он почему-то не переносил на дух), туфли глянцевые и матовые (коричневые, ведь он действительно на дух не переносил чёрный цвет ни в каком виде), а зонт, зонт хоть и существовал в единственном варианте, но часто рисковал остаться за бортом трудовых будней, ведь альтернатива дождливому дню, а стало быть и зонту, была вполне конкретной и достаточно вероятной. Каждый раз, с зонтом или без оного, подходя к наземному вестибюлю до боли знакомой станции, он выбирал: ехать ли на метро или всё-таки на трамвае, если поехать на метро, то каким из двух возможных маршрутов (надо заметить, разница между ними была невелика – всего одна-две минуты, и подчас выбор бывал поистине мучительным), если на трамвае, то на двадцать четвёртом или на тридцать седьмом (и хоть это было значительно неудобней, он постоянно держал этот второй вариант в голове). На рабочем столе у него было два телефонных аппарата, две пишущих ручки (синяя и фиолетовая, так как чёрный цвет и тут он обходил стороной) – кто знает какой из них ему захочется подписать следующий документ, два карандаша (твёрдый и мягкий), два компьютера – маленький ноутбук покорно дожидался своего рабочего часа в нижнем ящике, в то время как его традиционный собрат трудился дни напролёт, даже не подозревая о наличии сменщика, готового включиться каждую минуту.
Несколько лет назад он выучился писать левой рукой. Чтобы был выбор, ведь его так стесняла инвариантность в этом вопросе. Иногда он пытался держать ножницы левой рукой, каждую неделю по пятницам он вставал утром с левой ноги. Ведь у него есть выбор и в этом вопросе. Он часто хмурил свой лоб, напрягал мысль, пытаясь всё-таки вспомнить, где, в какой сфере его жизни, в каком её аспекте или проявлении у него до сих пор нет явного выбора. Каждое мгновенье её, молниеносно принимая решение в любой ситуации, он одновременно подыскивал ему альтернативу, и благодаря этому качеству, он знал – у него есть выбор. Так есть ли нечто, в чём у него выбора нет? Он ждал, ждал страстно и мучительно (подсознательно чувствуя и понимая, что такой момент обязательно в его жизни настанет), возникновения той ситуации, когда выбора никакого не будет. Будет инвариантная данность, с которой останется ему лишь безысходно смириться.
Отвлекаясь от философских раздумий и озираясь вокруг себя, и даже заглядывая глубоко внутрь своей сущности, он приходил к мысли (путь этот был, как и все пути его, долгим и мучительным, но приходилось быть безжалостным и к себе), что всё, чем он живёт, что случается с ним, или только случится – абсолютно всё подчинено простому закону, закону, собственно, любимого его выбора. Выбора подчас лёгкого, подчас непростого, выбора между действием, подчинённым необходимости (возможно, желанию), скорее даже насущной необходимости, чем потребности в излишестве, и действием, направленным на преодоление тоски, смертельной скуки, что было уже само по себе скорее излишеством, явным излишеством, нежели насущной необходимостью. И он это понимал с каждым днём всё яснее и яснее. А иногда ему казалось, что когда-то давно, бесконечно давно кто-то неведомый уже сделал за него этот выбор, и тем самым обрёк его на пожизненную псевдоальтернативность… Иногда – казалось, что каждый раз, кто-то помимо его воли принимает решения… Не эти мелочные, которые никого не интересуют, а только смешат, а настоящие, крупные, определяющие. Что это? Или всё-таки он способен? Способен на что-то? И он зарывался в ворох красно-зелёных рубашек на своей постели, оборудованной специальным приспособлением для завтрака, и сжимал кулаки от обиды и непонимания. Потом он смотрел вокруг снова и снова и видел одно и то же, одно и то же. Он подходил к людям, смотрел им в глаза, говорил им какие-то, подчас ничего не значащие слова, они смеялись над ним, другие злились, он шёл за ними, они бежали от него… Он понимал – у них нет альтернативы, они обречены мягко стекать по слегка наклонённому времени вниз до самого конца. Какая тоска, думал он, и уходил от них. Но дни текли монотонно и тонули в безбрежном океане обыкновенной скуки, он пытался спастись от неё на двух своих надувных плотах: надёжном и крепком, и лёгком и зыбком. Насущная необходимость или явное излишество?
Я познакомился с ним в одном захудалом баре на Боровой – одной из многих непривлекательных улочек в рабочей окраине города. Он сидел слева в углу (впрочем, у него был выбор сесть справа, ибо зал был полупустым и справа в углу было свободно). Нахлобучив глубоко на глаза старомодную кепку и зябко кутаясь в непонятного цвета плаще (всё же мне вспоминается, он был когда-то и чёрным), он выглядел человеком из прошлого и потому, наверное, я и обратил на него внимание. Когда я вошёл и остановился в дверях, он громко крикнул «Але!» и подбросил над головой пустую бутылку, после проворно поймав её под одобрительный жест бармена. Подойдя к его столику, я увидел, что перед ним на блюдце лежат два куска хлеба (белого и чёрного), к которым за время нашего разговора он совсем не притронулся, и два гранёных стакана, один из них был наполовину пуст, другой же наполовину заполнен (как он сам мне и пояснил). Пока он говорил, я стоял. Пока я говорил, он смотрел немигающим взором куда-то мимо всего, что нас окружало. Я повторял раз за разом уже сказанное, дабы добиться хоть какой-либо реакции с его стороны. Всё было тщетно, он не обратил на меня ни малейшего внимания, слова мои сыпались безжизненным песком в пустоту… Мы вскоре расстались, я не мог больше выносить той гнетущей обстановки и неприятного собеседника. Потом я часто вспоминал его. Вспоминаю, бывает, и сейчас, особенно его возглас «Але!», теперь я даже часто приветствую входящих именно так… Вспоминаю многое из им сказанного в том сумрачном баре на рабочей окраине города. Вот только, бывает, удивляюсь, как меня занесло только в эдакую дыру! До сих пор удивляюсь… И что только я искал там? Непонятно.
«А был ли у меня выбор? Выбора не было. Мне его и не надо. К чему? Это такая же профанация, как и всё остальное! Все только и твердят – выбери, выбери, выбери… Тьфу! Что вы предпочитаете? Спагетти под соусом болоньезе или шампиньоны на гриле фаршированные сыром моцарелла? А? Ни за что – вот чёрный и белый, вот они передо мной, эти два куска… И я не могу выбрать. Не могу! Я не способен отказаться… Принести в жертву? Это не для меня. Два куска хлеба и два гранёных стакана – один полный наполовину, другой пустой… но сказать откровенно – суть их одинакова, между ними нет никакой разницы! Или я её не вижу? А? Как я могу сделать выбор? Если не вижу разницы! Как? Их качества настолько схожи, насколько и различны, противоположны даже! Предпочитая одно другому, можно того не ведая совершить роковую ошибку… А может за неприглядной оболочкой таится кладезь неописуемый? Может быть всё, что угодно. Кто мне подскажет, как быть? Кто? Кто мне подаст руку помощи? Кто? Нет никого. Остаётся вот так сидеть каждый вечер – и ждать. Да, я каждый вечер тут сижу, в этом проклятом вонючем подвале – жду, кто мне поможет. А что? Не знаю – у меня нет выбора.»
Да, это говорил он. Его монолог был сбивчив и импульсивен, уже потом, проводя долгие вечера в своём кабинете, и кутаясь в осенних лучах заходящего солнца, я разбирал в голове его речи. Упорядоченное записывалось, остальное оседало безвестно в глубинах памяти, чтобы (я знал это) когда-нибудь возникнуть как будто из небытия. Часто я удивлялся: как это так – нет выбора? Так не бывает! А вслух говорил, и стены слушали, слушали мой глухой переходящий в шёпот голос: порой мне кажется… тоже кажется, вот также как и ему… что у меня тоже… Меня тянуло на рабочие окраины, незаметно ноги сами сворачивали на Боровую, я проходил мимо того бара и знал – там внизу, в полумраке, слева или справа (по сути это всё равно где) за столиком в непонятного цвета плаще (определённо, когда-то он был глубокого чёрного цвета) и в старомодной своей кепке сидит он. Каждый раз я проходил мимо. Один раз я уже взялся было за ручку двери, занёс левую (или же правую – не всё ли равно) ногу, но вовремя спохватился. Зайти ещё раз, значит поставить подпись под простыми словами… Да, да – он предлагал, предлагает мне до сих пор, я закрываю глаза и слышу его голос – приходить туда вместе, вместе с ним ждать… В диких своих снах я соглашался, но вечером, после разбитого дня, я снова и снова проходил мимо. Я медленно терял ощущение времени. Каждой ночью во сне я был с ним, вечерами проходил мимо подвала, днём судорожно пытался заглушить в себе его голос. Я не понимал больше, что есть «сейчас», где я живу, и самое страшное я больше не верил, что…
«Раньше альтернатива, выбор казались мне единым спасением, маленьким шансом на существование. Я думал, что, выбирая, пусть даже в малом, я утверждаю своё право, меня увлекала это игра… И увлекала постепенно, с каждым прожитым в выборе днём, всё сильнее. Я видел, мой выбор мелочен, что альтернатива ничтожна. Я продолжал, я смеялся и понимал, что это лучше, чем плакать. Разве это не глупо? Я смотрел по сторонам и никого не видел, никого не было, я и сейчас смотрю – и никого не вижу… Никого нет. Все мечутся между дном и вершиной, болтаются где-то на какой-то вонючей ниточке, которая в любой момент должна лопнуть… Все смеются, вероятно… А чем им ещё заняться? Беспомощность. Скука. А что? Не знаю – у меня нет выбора.»
И он смеялся неприятным скрежещущим смехом и сквозь него говорил, говорил. Почему я не сразу ушёл, а продолжать слушать эти бессвязные речи? Не знаю. Быть может, я ждал случайно проскользнувшего в них рецепта? К чему он придёт в своих рассуждениях? Позже, жалея об этом, я думал – увижу ли снова когда его? Переступлю ли этот порог, а, переступив, найду его там? Услышу ли тот самый возглас «Але!»? И поверю ли я неизменному «Выбора нет» в следующий раз? Не знаю. Но только снова и снова я почти каждый вечер прохожу по рабочим окраинам города в жадной и слепой надежде, что неведомая сила всё же заставит меня свернуть к маленькому бару на Боровой улице, открыть смело двери, постоять в нерешительности в дверях, так как в полупустом по обыкновению зале будут свободны и левый и правый углы.
Август-сентябрь 2011