Иркутск начала семидесятых был городом поэтов. Может быть, это был отзвук Политехнического и шестидесятников, эхом докатившийся до «столицы таежной Сибири». Но, наверное, это не совсем так. Иркутск сам по себе очень поэтический город.
Я приехала туда поступать в геологоразведочный техникум. Сдавая документы, познакомилась с двумя симпатичными парнями. Их звали Сашка и Толик. Они умничали, ерничали, корчили из себя интеллектуалов и, действительно, производили впечатление неглупых людей. Мы как-то очень легко подружились.
Вечером мы поехали на набережную Ангары. Спустились к воде. Только что прошел катер и на берег катились большие светлые волны. Я онемела от удивления – такой чистой прозрачной реки я никогда не видела. С этого момента я безнадежно влюбилась в Иркутск…
Экзамены сданы успешно. Но жили мы далеко от Иркутска и домой после зачисления не поехали. Записались в хозгруппу. Днем красили стены, выносили мусор, расставляли в аудиториях столы. А по вечерам уезжали в центр. Шли в кино или в парк, а чаще всего просто бесцельно бродили по улицам. Сашка и Толик тоже прониклись моей влюбленностью в уютный город с узкими улицами и старинными домами. Он был нестандартный, ни на какой другой не похожий. Иногда за разговорами задерживались на всю ночь. Утром на речном трамвайчике возвращались в студгородок и, как ни в чем ни бывало, снова принимались за работу. Денег у нас не было, но не было и проблем. За работу нам выдавали талоны на питание, а жили мы в актовом зале техникума – мальчишки внизу, а девчонки за занавесом на сцене.
Толик Николаев писал стихи. Он бредил Блоком. Даже внешне пытался ему подражать. Я помню его стихи, посвященные Блоку:
Замкнутый круг.
Он светится
Над головой Мадонны.
Глаза Мадонны –
Тихая скорбь и надежда.
Поэт, с безумьем в глазах
Бездонных,
Свечку перед Мадонной
Держит…
Здесь не поможет
И лучший друг.
Неподвижно застыли
Людей фигуры.
Вот, перед вами –
Замкнутый круг.
Попробуйте вычислить
Его квадратуру.
Публиковать свои стихи Толик никогда не пытался. Никто и не опубликовал бы их тогда. Но нам с Сашкой его стихи нравились всерьез. Просто набил оскомину казенный оптимизм, которым нас пичкали в школе, и вольно или невольно притягивала красивая трагичность в литературе, да и в жизни тоже. Даже на стене у меня тогда висел Врубелевский «Демон сидящий», и в этом тоже присутствовал дух времени…
Сашка стихов не писал. Но он много читал и был великолепным шахматистом. Они и меня пытались приобщить к шахматам. Один садился играть со мной, а другой из-за спины двигал мои фигуры. Игра заканчивалась однозначно: они начинали сражаться между собой, а меня отодвигали, как ненужный элемент. В шахматах я была – полная бездарь.
В комнате с ребятами поселили парня с такой же фамилией, как у меня. Мы мистифицировали окружающих, утверждая, что мы брат и сестра. Учился «братишка» слабо, читал мало, разговаривал еще меньше. А внешность у него была очень колоритная. Чего стоили черные, как смоль, спутанные волосы до плеч и настороженные, странным огоньком вспыхивающие глаза. Девчонки нередко приставали ко мне с просьбами познакомить с братом. Поняв, что за загадочной внешностью скрывается простодушный паренек, выросший в глухой деревушке, таежник и охотник, все оберегали его, как какой-нибудь реликт.
К нам «братишка» примкнул, потому что мы превыше всего ставили искренность. Это было ему понятно и близко. Но в городе пареньку было скучно, и по выходным он организовывал поездки в тайгу. Там он чувствовал себя, как рыба в воде. Даже разговорчивым становился. В тайге все мог: найти заброшенный охотничий домик, разжечь костер, приготовить еду. И по звукам определял, что происходит вокруг. Я тогда уже немного бренчала на гитаре, и по вечерам мы пели про Синильгу, про синее небо над Канадой, про снег по берегам замерзающих рек. Авторов этих песен не знали, но это было и не важно. Песни были «наши».
А «братишка» проучился недолго. Уехал на зимние каникулы и больше не вернулся. Но он успел научить нас вежливому поведению в тайге.
Помимо занятий, в техникуме часто проводились тематические вечера и диспуты о любви и дружбе. Диспуты мы непременно посещали. Это была возможность поумничать, показать себя. Один раз нас даже удалили с такого диспута, пообещав разобраться на комсомольском собрании.
Но были у нас не только комсомольские собрания и примитивные диспуты. Осенью в городе проходила поэтическая конференция «Молодость, творчество, современность», а затем – вечер поэзии для жителей города. Молодые и не очень молодые поэты читали свои стихи. И не только на этом вечере. Иркутские литераторы, что называется, «шли в народ». Даже в нашем, далеком от литературы учебном заведении, редкий месяц обходился без какой-нибудь творческой встречи. Однажды на такую встречу пригласили иркутского прозаика Валентина Распутина.
Мы в то время зачитывались Ремарком и Хемингуэем, а советскую литературу называли «красной пропагандой» и не читали принципиально. Исключение составляли только Анчаров, его «Теория невероятности», и мой любимый Вознесенский.
Перед встречей с Распутиным в коридоре повесили большую стенгазету с отзывами студентов о только что опубликованной повести «Последний срок». Распутина не читали, но на встречу явились, на разные лады повторяя вычитанную в стенгазете фразу: «В ту же ночь старуха померла». Она казалась смешной и зловещей одновременно…
Но встреча прошла как-то нестандартно. Слушая заученные отзывы о своей повести, писатель морщился, как от зубной боли. Доконала его одна студентка, которая расхваливала старухину дочь Люсю за то, что та заботилась о матери. Он встал и довольно резко сказал, что не пишет для молодежи и не удивлен непониманием его произведений молодежной аудиторией.
Аудитория притихла. Нам тоже ерничать расхотелось. Говорил писатель немного и не о своих произведениях, а об экологии человеческой души. Это было что-то новенькое и не совсем понятное. Но все прояснилось, когда мы нашли и прочитали «Последний поклон» и «Деньги для Марии».
Эта встреча оставила несколько тягостное воспоминание. Распутин здесь ни причем. Ведь все, что мы знали - знали для того, чтобы при случае блеснуть эрудицией и произвести впечатление. Общение с человеком самодостаточным в чем-то поколебало наш тогдашний убогий снобизм и заставило задуматься о себе. И не только о себе. Отечественную литературу перестали огульно называть «красной пропагандой».
Были и еще встречи с поэтами, писателями, актерами, и каждая оставляла ощущение приобщения к чему-то подлинному…
Что же касается учебы, то она была задвинута на задний план. В выборе профессии мной руководила исключительно романтика. А геофизика – наука точная. С моими гуманитарными наклонностями учиться мне было скучновато, и на занятиях я частенько занималась ни тем, чем нужно. Как-то спрятала под стол книгу Грина и зачиталась. Очнулась оттого, что кто-то тянет книгу из рук. Не отрываясь от чтения, я потянула ее обратно. И вдруг увидела, что это преподаватель.
- Заберете в конце семестра, - сказал он про книгу.
Потом он взглянул на обложку.
- Грин? – удивился он. – Между прочим, мой любимый писатель.
- И мой тоже, - сообщила я мрачно, потому что книга была библиотечной.
Он присел на край стола и стал спрашивать меня о Грине. Так получилось, что проговорили о любимом писателе до звонка, к удовольствию группы. И было удивительно, что немолодой, очень требовательный преподаватель так увлечен Грином.
Книгу он мне вернул.
И еще у меня обнаружились способности к черчению. Преподавательница общей геологии Вера Васильевна Свадковская попросила меня помочь в оформлении стенда в ее кабинете. Группа чертила штрихи и шрифты, а я выписывала крошечные таблички с латинскими названиями всяких брахиопод. Когда я отдавала Вере Васильевне очередную партию этих ювелирно вычерченных табличек, она приглашала меня к себе домой. Поила чаем.
Впервые столкнувшись с подлинно интеллигентным человеком, я чувствовала себя не в своей тарелке. Хотелось сбежать в общагу, где все понятно и просто. Но у нас была общая тема – Иркутск. Вера Васильевна любила свой город. Как о чем-то родном, рассказывала о памятных местах, о декабристах, о картине Пуссена в художественном музее. Давала мне какие-то книги, и, помнится, сетовала, что мне надо было выбрать более женскую профессию. С этим я, молча, не соглашалась. Но тогдашний Иркутск до сих пор ассоциируется у меня с ней – старый, интеллигентный город, в котором в начале зимы стали происходить странные вещи. Если я шла одна по коридору или поднималась по лестнице, то сзади кто-то окликал меня по имени. Я оборачивалась. Никого не было.
Когда, наконец, выяснилось, кто он, этот человек невидимка, оказалось, что мы уже знакомы.
Он учился на курс старше. В конце лета ребята из его группы, вернувшись с практики, зашли в музей. А я работала в хозгруппе, протирала в музее пыль и разглядывала камни. Особенно нравились мне образцы синего кимберлита с кристалликом алмаза. Алмаз был стеклянный, но он сверкал и завораживал.
«Бывалые» третьекурсники в потертых штормовках рассказали мне, глупой абитуриентке, кучу баек про алмазы и посоветовали прочитать повесть «Неотправленное письмо».
Он тоже был среди них. Я его не запомнила, потому что их было много. В отличие от меня, троечницы и прогульщицы, он был дисциплинирован и учился на «отлично». Но он был совершенно непредсказуем. Он запросто мог доказать, что дважды два – пять. Утверждал, что в закипевшем чайнике пищат погибающие микробы. Один раз мы провожали его друзей на ночной поезд. Из-за чего-то я с ним поссорилась. С досады я, некурящая, купила пачку «Шипки», спряталась в каком-то закутке и закурила. Он забрал у меня сигарету и сломал. Я достала другую. Тогда он выбежал навстречу толпе, идущей с чемоданами с очередного поезда и во всеуслышание закричал:
- А она здесь курит!
Курить и ссориться с ним мне сразу же расхотелось. Хотя, ссорились мы часто. Слишком часто. И его, и моя группа переживали из-за наших ссор, и старались нас помирить, как будто от этого зависело их личное благополучие. Но это им удавалось не всегда…
Большая часть моих тогдашних стихов была посвящена ему. Их была уже целая тетрадка. Но в какой-то момент мои стихи стали казаться мне надуманными и примитивными. Я даже хотела сжечь эту тетрадку, как сожгла один раз все свои школьные дневники. Но Сашка и Толик не дали. Забрали мою тетрадку себе. Это был конец второго курса, и они уходили в армию. Когда они отслужили, я уже закончила техникум. Была, конечно, переписка, но письма не заменяли друзей - живых, сложных, таких своих…
Летом, после практики, я успела поработать в полевой партии, и на третьем курсе всерьез занялась учебой. Появилось стремление стать уважающим себя специалистом, и немалую роль в этом сыграло общение с собратьями по профессии. Это были достойные люди.
Что же касается увлечений, то от них остались только сборнички стихов иркутских поэтов. Я покупала их в киосках «Союзпечати» и коллекционировала. Они здорово помогали мне, светлые, искренние, лиричные строчки Веры Захаровой, Петра Реутского, Геннадия Головатого и других. Эти стихи я помню до сих пор.
А стихи из той моей тетрадки, казалось, напрочь забытые, вспомнились тоже. И не все они кажутся мне теперь примитивными.
Первые дождики,
О чем вы плачете?
Тучи завесили
Неба просвет…
Может быть,
День не совсем удачный?
Или моих
Нерешенных задачек
Шепчете правильный
Грустный ответ?
И, зачеркнув
Все мои решения,
Капли стучатся
В мокрый висок…
Первые дождики –
Как откровение
Или случайное прикосновение
Чьих-то
Ненаписанных
Строк…