Я и ельцинские времена (с войны в Чечне, когда немногие демократические начинания стали пожираться послесоветской деспотией) перенёс очень болезненно. Хотя тогда почти ежедневно записывал в дневник важные, по моему пониманию, события. И даже больше – сверял их с формулой ВЗОРа. А потом, как я уже говорил, занялся изучением того самого состояния Вселенной, которое определили некоторые философы словом Ничто.
Конечно, погружение в неведомые глубины теории спасало от гнусной эпохи только частично; наступала пора её обострённого неприятия; и я брался за давно уже начатую сатирическую поэму – дополнял новыми главками, написал и опубликовал в местных газетах статью «Презираю государство, которое презирает меня».
Последний вариант её уже приходился на время триумфального прорыва к власти Путина и лишь чуточку отразил этот период. Однако тогда я собирался, выждав год-другой, написать продолжение «Государства». Что называется, полагал. Бог-то, действительно, располагает. Сначала сбили мой настрой читательские письма, яростно защищавшие Путина и разоблачавшие меня прямо-таки как нового, только-только вылупившегося «врага народа».
Уже получалось по Есенину:
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе...
Подавляющему большинству моих уральских читателей (а надо предполагать: и всех россиян) никакая правда о наступающем кэгэбэшном режиме была неинтересна, раздражительна и вредна, поскольку не совпадала с надеждами, которые большинство накрепко связывало с молодым президентом.
Так обстояли дела с «малой» правдой, сиюминутной, прагматически-житейской. А кому же будет нужна правда «большая» – мое открытие о Вселенной, бесконечное количество раз рождающейся и превращающейся в Ничто? Кто про это прочтёт? Кого заставят страницы ещё одного космического трактата задуматься о Вечном, если о сегодняшнем, жизненно важном никто задумываться не хочет?
Я входил в очередную депрессию, как потом оказалось, самую тяжелую и продолжительную. Поначалу у меня кончился запал на дневниковую хронику. Я еще записывал теоретические наблюдения относительно диалектики и смены состояний в самом Ничто, однако только открывал страницу другого дневника, чтобы хотя бы вкратце, в виде выжимки, записать новую путинскую пошленькую хитрость (снятие Руцкого с «дистанции» губернаторских выборов, изгнание команды Киселёва сначала с НТВ, а потом и с ТВ-6, зачастившиеся шпионские скандалы и т. д. и т. п.), – как накатывали такая гиблая тоска и такое смерт-ное уныние, что я торопливо закрывал ежедневник и трусливо убегал из дома. Превращался в лермонтовского беглеца:
Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла...
Потом пришлось распрощаться с сатирической поэмой. Иногда я ещё тешил душу стихотворным иронизированием над какими-то явно неуклюжими, противодемократическими явлениями Путинианы, однако всё реже и реже сочинялись продолжения уже прилично разросшегося «Шинка», – и вот уж и он заброшен и пылится в стопке оставленных в покое блокнотов и тетрадей.
В этой самой пропылённой кипе давно уже заброшенно лежало начало второй статьи о презирающем свой народ государстве; и даже малейшего позыва не было продолжить разобла-чительный анализ, которым я так удовлетворительно жил при написании первой статьи.
Давно уж не возникал в моём опустошенном сердце тот знакомый с детства щемящий, волнующий трепет, который был явным признаком возникающих из каких-то неведомых душевных глубин таких же неведомых и загадочных стихотворных строчек.
А потом случилось самое горькое. – Открыл дневник на вчерашней записи «Неоплатоники, Платон, Прокл», взялся за вишнево-золотой томик Платона, чтобы найти в нём проявле-ния диалектической категории, обозначенной Лосевым как «тело смысла» и завершающей первую, докосмическую, доматериальную тетрактиду. Вместе с «неоплатониками» мне оставалось написать лишь шесть небольших главок, и анализ темы был бы закончен, да, видать, не суждено было. Невозможно муторное, ядовитое отвращение какое-то навалилось на меня к философским книжкам (а потом выяснилось, и вообще ко всякому чтиву), что я тут же сбежал из дома в заго-родный парк: авось, хоть лес развеет черные тучи надо мной.
Сюда приезжал я в самые трудные дни; и сейчас шёл по знакомым аллеям и дорожкам, силясь прогнать духовную хворь. Но ничего не получалось.
Забрёл я в ту гористую часть запаркового сосняка, где когда-то всей семьей мы катались на лыжах. Я и жена скаты-вались с пологой части холма, а Денис быстро-быстро поднимался к самой вершине, да ещё и разгон брал, и снежным вихрем подлетал к нам, ожидающим его у редколесого подножья...
Невероятные чудеса творит время. Четыре уж года, как сын живёт в Канаде. С женой и дочкой. Собирается к нам в гости, да ведь сколько на дорогу надо денег! Получится ли что-нибудь в ближайшие годы?
Печальные рассуждения совсем доканали меня. Всё бес-просветно! Сына моего выгнала равнодушная Русь за свои пределы. И вот своими почти уже не скрываемыми подлостями добивает меня. Ни стихи не идут, ни проза, ни главная работа – «ВЗОР»... А может быть, – и пропади оно всё пропадом? За каким чёртом надо «лететь в зенит»? Можно ведь и так, как у Есенина:
Провоняю я редькой и луком
И, тревожа вечернюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять...
Недаром же ни на каком у меня поприще ничего не выходит. Был бы талант – вывез бы из любой непролазной чащобы. Стало быть, нет его, нет, и не надо; вот так – через «не могу». Верши свое «хлебное», земное дельце и забудь о недоступном, поднебесном, не твоём. Чего ж маяться? Живут ведь люди... Ну?..
И наступили пустые-препустые дни: без стихов, без прозы, без философии, без измучившего меня «ВЗОРа». Закончив по-быстрому дававшую хлеб работу, шёл я в соседний храм святого Иннокентия Московского, молился перед иконами и ехал на трамвае в загородный парк.
Щемящая скорбь чуть отпускала меня; нахоженными тропинками бродил я по увалам заснежен-ных лесистых кряжей; и погружался в тишину, сначала лесную, а потом – душевную. Депрессия переливалась в какую-то новую, тихую-тихую, безмолвную печаль, от которой легко было заплакать.
Ничто не мешало думать о моём жизненном крахе. Что случилось, то и случилось. Но в какой-то из дней неожиданно пришла догадка, что моё нынешнее никудышное состояния – это, возможно, лишь кризис переходного времени: придвинулась вплотную пора завершающей зрелости. А раз так, то моя теперешняя опустошённость завершится не чем иным, а новым на-полнением. И чтобы наполнение поскорее приблизить, надо хорошенько разобраться в себе самом, увидеть не одни изъяны, но и хоть что-то толковое. Ведь не может же быть, чтобы за свои пять с лишним десятилетий я так ничегошеньки и не добился!..
Как-то взбирался я по крутому склону продольного парко-вого хребта, ловил тепло пробивавшихся сквозь сосновые ветки розовых солнечных лучей и припомнил вдруг давнишний, случившийся еще в школьную пору, разговор с отцом. Поднимались мы с ним тогда вверх по протоке, на Муньки, одну из самых удачливых рыбацких стоянок, и возьми он да и спроси меня, что нам говорят в школе о Боге. После моей атеистической лекции, по-комсомольски горячей и бестолковой, – ливанул ушат холодной воды:
– От бляцкий нос! значица, нету Бога. Ну, а мир? Ежели бы Бога-то не было, как бы мир создался? Сам собой, ли чо ли? Не видал я такого, чтобы чо-то само по себе бралось...
Тогда слова эти я безжалостно осмеял по молодой глупости, а припомнил о них лет тридцать спустя, когда с развалом Союза в пух и прах развалилось и моё школьно-атеистическое мировоззрение. Ничего оно уже не могло объяснить – ни социалистического крушения, ни открытого в те годы учеными Большого Вселенского Взрыва, ни возвратно-поступательного движения жизни, с ее взаимно сменяющимися периодами то относительной демократизации, то возвращающегося тоталитаризма, так напоминающими действия разжатия и сжатия.
Вот тогда-то я и пристрастился к теоретическому конструированию Мироздания; тогда-то и пришел к убеждению, что мир создается Творцом, разрушается, растворяется, исчезает после завершения заданной ему программы и затем возрождается вновь для выполнения задач более сложных; тогда-то, пере-брав множество вариантов, обнаружил я триадную формулу развития Вселенной и с определенного этапа совпадающий с нею код жизни на Земле.
Пожалуй, вот это-то и есть моё главное достижение, и то, что я не подумал об этом, оказавшись под мутным, тяжким и удушающим валом захлестнувшей депрессии, в жестоких тисках разочарований, было моим непростительным недомыслием, моим отходом от новой, с таким трудом возникшей веры, моим ещё одним тяжким грехом. Из-за того, что я больше не мог писать ни стихов, ни прозы, ни набросков «ВЗОРа», я не мог преодолеть отвращения к чтению мудрых книжек, безвольно погрузился в мрачное, разъедающее душу уныние, а ведь мне, как я только-только начинал понимать это, надо было светло радоваться уникальной, может быть, лишь однажды дающейся возможности НИЧЕМ НЕ ОТВЛЕКАЕМОГО ОБЩЕНИЯ С БОГОМ.
Теперь уже с охотой бродя по белоснежным кряжам загородного парка, я беспрепятственно, каждый день мог изливать Творцу свои горести и сомнения, просить у Него помощи и совета, мог, как книжку по листику, перебирать всю свою жизнь, посмотреть на неё с высоты давно уже не молодого возраста. И чем больше ходил я с этими заструившимися во мне раздумиями, тем яснее и спокойнее становилось внутри. Не пишутся стихи с обличительными статьями, не читаются учёные трактаты, – значит, так тому и надо, не в них сейчас дело. И «ВЗОР» застрял на месте, возможно, тоже не без смысла. Как-то не так я его начал. Не подготовил себя к этой предельно ответственной работе. Не дозрел до нее душой...
Самой великой моей немощью, как я сейчас вижу, было то, что, убедившись в существовании Бога теоретически, я в душевных своих глубинах всё ещё оставался язычником, атеистом, робко и слишком замедленно шёл к Творцу Мира, стеснялся лишний раз обращаться к Нему в минуты сомнений, осознания ошибок и падений. Особенно отбросили от веры годы остро осознанного сиротства, всё большее и большее погружение в угрюмую и отчаянную нетрезвую разгульность, полное отстранение от прежних сочинительских опытов, как никому не нужных, откуда-то появившаяся уверенность, что и открытый мною ВЗОР так же никому не будет нужен.
Мои зимние хождения по парку встряхнули меня, как встря-хивает сильный ветер обросшее снегом дерево. Ему далеко ещё до весеннего цветения, но очищенными, голыми ветками своими оно уже ощущает, ловит солнечное тепло, проникающее сквозь прокалённую космическим морозом земную атмосферу. Тихо-тихо, незаметно-незаметно отходила душевная бо-лезнь. Полегоньку созревали планы. Помаленьку приобщался я к новым делам.
(Продолжение следует).