Моя Мира Глава 17

Ирина Сербиненко
Глава 17. Ночь откровений

Мира и я сидим на диване в гостиной пентхауса отеля, в котором мы остановились. Мира пьет кофе и настраивается на предстоящий разговор. Я не тороплю ее. Я знаю, что ей сейчас очень тяжело и терпеливо жду.
Она встает с дивана и садится в кресло напротив меня. Я прошу ее:
— Не уходи так далеко от меня.
Мира не обращает внимания на мою реплику. Она уже готова. Начинает, избегая моих глаз:
 -Пообещай мне, что как только тебе станет невмоготу, противно, тяжело, неважно.… Если ты только захочешь, чтобы я не продолжала свой рассказ, ты меня сразу остановишь.
 -Да, хорошо.
Хотя мне, конечно, плохо. Она действительно будет сейчас еще раз проживать неизвестные мне пока события своего прошлого, и заранее приготовилась к моей боли. Мне уже дурно. Я уже не уверен, что принял правильное решение не оставлять между нами тайны и недосказанности.
— Пообещай мне, что будешь переспрашивать меня, если я буду описывать что-то непонятно или бессвязно. Начистоту так начистоту. Я хочу, чтобы ты не просто услышал, но и понял мой рассказ.
— Да, хорошо.
Как попугай, повторяю я. Мне уже страшно, потому что страшно ей. Да что такого она может мне рассказать? Она, как всегда, делает из мухи слона. И после ее повествования я смогу убедить ее в этом, и мы вместе посмеемся над этими страхами.
— Ночь твоих откровений будет тогда, когда я попрошу тебя об этом.
— Мирочка, я тебя очень прошу, не пугай меня. Сядь рядом. Я хочу обнять тебя.
— Нет, и ты не подходи ко мне, пока я тебя об этом не попрошу.
Делает еще один глоток кофе, и продолжает:
— Что ты знаешь про меня в том периоде моей жизни, пока мы не встретились с тобой во Львове?
— Только то, что мне рассказали Наташа и ты сама.
Она недоверчиво смотрит на меня. Я пытаюсь убедить ее в правдивости своих слов:
— Мира, поверь мне, я не наводил про тебя справки и не собирал про тебя информацию.
— Тогда начнем сначала...
     Ты знаешь, у людей почти полностью отсутствуют воспоминания о раннем детстве. Обычно прошлое начинает свой отсчет в человеческой памяти с младшего школьного возраста.
У меня по-другому. Я рано потеряла отца, и поэтому помню очень четко самые яркие для меня наши с ним совместные моменты.
Мне еще нет годика — я узнала уже потом из своей медицинской карты диагноз и возраст — я задыхаюсь, у меня коклюш. Папа укутывает меня в одеяло, я чувствую запах его подмышек, он резкий и не нравится мне. Я морщу носик, а он ласково говорит мне: «Мирочка, я так волнуюсь за тебя». Он носит меня по комнате. Я плачу, мне плохо, а он все бубнит себе под нос: «Что же делать, что же делать». Слышу незнакомый голос. Папа говорит: «Спасибо» Мне делают укол, а я уже не плачу, потому что не осталось никаких сил, и потому что в этот момент я четко понимаю, что причиняю ему своими слезами боль. Он опять берет меня на руки, одеяло сбилось и закрыло мне лицо. Я закрываю глаза и чувствую, как ресницы при этом цепляются и путаются с ворсинками одеяла.
Остальные воспоминания не имеют четкого обозначения, сколько именно мне было лет. Но точно в период с года до трех, потому что, когда мне исполнилось три года, он уехал на Север на заработки и приезжал только ко мне на Дни рождения. Всегда привозил ящик апельсин, подхватывал меня на руки и щекотал бородой. Я смеялась и делала вид, что мне нравится его борода, хотя на самом деле это было не так.

От года до трех

Папа ругается с мамой, открывает дверь, чтобы уйти, я бегу за ним и кричу: «Папочка, не уходи, я с тобой». Он подхватывает меня на руки, и мы уходим. Мы долго гуляем по темным улицам. Потом заходим на территорию какого-то детского садика и садимся на лавочку: «Доченька, нам некуда с тобой идти. Но я тебе обещаю, что заработаю деньги и заберу тебя навсегда».
Мы на природе, в Карпатах, всем взрослым весело. Я падаю на бутылку и разрезаю себе ладонь от основания большого пальца и до запястья. Вижу ужас в глазах папы. Вижу и не плачу, чтобы показать, что все хорошо — я не хочу его огорчать.
Мы в гостях. Папа кушает рыбу, и кость застревает у него в горле. Я застываю на месте, мне очень страшно. Я вижу, что папе плохо. Кто-то из гостей пытается вытащить ее вилкой, кто-то кричит: «Кость воткнулась, ничего не получается, вызывайте скорую». Папе, наконец, вытаскивают ее. А я обещаю себе больше никогда не кушать рыбу.
Я болею, наверное, ангина, мне больно глотать. Мама положила мне какой-то компресс на горло, перемотала его шарфом и строго наказала не снимать его, вышла из комнаты. Я осталась одна, у меня очень печет кожа на шее, я тихонько плачу и жду папу — он придет с работы и мне станет легче. Я не знаю, сколько проходит времени. Он заходит в комнату и садится рядом со мной на кровать. Гладит меня по голове: «Как ты?» Боль такая невыносимая, что я еле шевелю языком: «Горлышко болит». Он принюхивается и кричит: «Лена, чем здесь так воняет?» Мама кричит в ответ, что сделала мне компресс из керосина. Папа уже срывает с меня шарф. Плачет и целует мне шею: «Бедненькая моя, что она с тобой сделала? Боже мой, у тебя ужасный ожог — вся кожа слезла и уже течет сукровица». Я не знаю, что такое сукровица... Папа выбегает из комнаты.

Он успел в свой последний приезд во Львов на мой День рождения договориться с директором лучшей школы, чтобы меня приняли в первый класс. Эта школа находилась в другом районе города, очень далеко от нашего дома. Папа что-то протягивает на руке директору: «Поверьте мне, никакого обмана. Эти алмазы Ваши, если Вы возьмете ее к себе в школу и пообещаете дать ей возможность отучиться в ней все десять лет... Ну и что, что ей шесть лет? Она очень умная, она могла пойти в первый класс еще в три года. С ней ведь некому заниматься, понимаете? Она уже в полтора года наизусть декламировала полностью «Сказку о царе Салтане». Ей не было еще 3-х, когда она уже бегло читала. Пожалуйста». Мы выходим из здания школы, и он просит меня хорошо учиться, говорит, что он приедет и проверит. Он просит никогда и никому не говорить о том, что происходит дома, потому что, если об этом кто-то узнает, то ко мне будут плохо относиться и дразнить. Чтобы я всегда ходила с высоко поднятой головой и помнила, что я самая лучшая. Папа сказал: «Запоминай дорогу, и каким транспортом ты будешь добираться».

Его похоронили в Львове. Смерть при невыясненных обстоятельствах.

Школьные годы

В школе все было неплохо. В школе кормили. Я хорошо училась и получала удовольствие от самого процесса обучения. Я ни с кем не общалась близко, потому что не хотела, чтобы кто-то узнал о моей семье. Одноклассники тоже сторонились меня, они как будто чувствовали, что я другая. Да и, честно говоря, у меня с ними не было ничего общего. Они были такими детьми по сравнению со мной, хотя по возрасту я была их младше. У них были такие смешные для меня переживания и проблемы, что я могла только наблюдать за ними и радоваться за них. Я считала, что должна хоть как-то помогать этим несмышленышам. Мне было приятно, когда они меня просили об этой помощи. Я с удовольствием делала за них уроки, объясняла им непонятный для них материал. Наша школа была лучшая, а наш класс был лучший в этой школе. По качественному составу родителей. Я же была полусирота, мою маму никто никогда в глаза не видел, и к директору ходили и ходатайствовали о моем переводе в другой класс. На всякий случай, так сказать. Меня вызвали к нему в кабинет, следом за мной вбежала моя учительница по английскому языку и стала уговаривать его оставить меня в этом специализированном классе. Мол, у меня большое будущее, я способна к языкам. Он согласился. Я ни к кому не ходила в гости, потому что мне пришлось бы пригласить кого-то к себе. Я никуда не ходила — только в школу и библиотеки. Школьная форма — мое спасение. Вне школы мне было не в чем ходить. Я не стеснялась этого, но мне не хотелось, чтобы у кого-то возникли подозрения о моей семье. Мне, конечно, что-то покупали, но только самое необходимое, чтобы меня не забрали в детдом и у мамы не отобрали папину пенсию. Самая главная радость в школе была школьная библиотека. На одном из уроков, в первом классе, нас отвели туда и рассказали, что мы — самая читающая нация в мире, что книги надо беречь, что читать надо любить и так далее. А я почувствовала этот запах книг и чуть не умерла от восторга. Это был какой-то очень родной призывный запах. С этого дня я приходила туда  каждый день после уроков. Уже после младших классов я записалась почти во все библиотеки Львова.

Дома все было плохо. Дедушка был шизофреником, а бабушка и мама были спившиеся алкоголички. Мне было их очень жалко. Они были такие несчастные, неумные, неприспособленные к жизни. Со мной они не разговаривали. Между собой они разговаривали только матом. Ты знаешь, я до сих пор не понимаю как эти люди, моя плоть и кровь, могли постоянно произносить такие ужасные буквосочетания. Мужчины, которые приходили совокупляться с моей мамой... в общем, вспоминать противно. Уже лет в десять я осознала, что могу сама пойти в какое-то специальное учреждение, и попроситься, чтобы меня забрали в детдом, но поняла, что без меня они пропадут. Я постоянно забирала попеременно то бабушку, то маму с лестничной площадки или со двора дома в бессознательном состоянии и тащила их на себе домой. Я спала вместе с мамой на одной кровати. Когда мама не контролировала себя, я просыпалась среди ночи вся мокрая от ее блевотины или мочи. Этот запах преследует меня всю жизнь. Я всегда мылась очень тщательно, чтобы в школе никто не почувствовал этот запах. Я все делала сама, и это было вполне терпимо и привычно. Глядя на своих одноклассников, читая книги, я понимала, что кто-то живет по-другому, не так, как я. Но я не знала другой жизни. И я не понимала, что можно хотеть другой жизни.
Но дома было иногда и очень плохо тоже. Это были дни, когда у дедушки был кризис. Он очень сильно избивал бабушку и маму. Я прятала все колющие и режущие предметы в доме. Ты не представляешь, какой это ужас для дочери видеть на стенах, на полу кровь ее матери. Я отводила ее в ванную, мыла ее, гладила по голове, просила не плакать, приносила ей водку. В такие дни я все время плакала, я не могла им помочь, я ужасалась от каждого шороха в квартире, не спала по ночам. Ждала, что вот сейчас дедушка сдернет с кровати маму и начнет бить ее ногами. Я пыталась закрывать ее собой, я умоляла, но это было бесполезно. Он был сильным, очень сильным. Он отшвыривал меня каждый раз, как кутенка, который мешается под его ногами. В такие периоды в нем просыпалась еще и сексуальная агрессия. Он постоянно насиловал бабушку. Мне было некуда бежать, и я теряла сознание. В такие очень плохие дни, я верила в то, что мой папа жив, что он сейчас вернется и заберет меня. В другие дни я понимала, что папа уже не вернется и надеяться я должна только на себя.
Больше всего на свете я боялась сойти с ума. В какой-то книге я прочитала, что бывают люди с устойчивой психикой. Я мысленно причислила себя к ним и успокоилась.
Мне очень сложно объяснить тебе, что это значит — жить без общения. Особенно для девочки, для девушки. Моим общением были только книги. Из них я все и узнавала. Как надо причесываться, как надо следить за своей гигиеной, что надо делать, когда ты болеешь, что такое хорошо, а что такое плохо. Все-все я узнавала из книг. Перед тобой классический Маугли, только меня воспитывали не волки, а книги. Даже когда у меня пошли первые месячные, и я испугалась, что умираю, я взяла себя в руки и пошла в библиотеку.

Я будто весь окаменел, я не знаю, хочу ли я услышать продолжение этой жути. Я не знаю, что сказать моей любимой. У меня в горле стоит ком, мне хочется выть от бессилия.

Прочищаю горло и говорю:
— Давай покурим.
— Давай. Ты как, терпимо?
— Не думай обо мне.
— Ты просишь о невозможном, мой хороший. Ты первый человек, который слышит все это. Я стараюсь не вдаваться в детали. Но если хочешь что-то уточнить, спрашивай.
Я закурил и сказал:
— Любимая, пожалуйста, не переживай за меня. У меня будет много вопросов. Но разреши мне сначала дослушать твою историю.
— Сразу после школы я поступила в университет. Очень волновалась перед экзаменами, я ведь прекрасно понимала, насколько мне необходимо высшее образование. Но все тесты я сдала на самые высшие баллы и получила возможность обучаться на бюджетной основе.

В университете было хорошо

Во время вступительных экзаменов я помогала мальчику, чье место за партой было рядом с моим. Я решала свои варианты, потом молча брала его экзаменационный листок и быстро отмечала ему правильные ответы. Когда мы встретились с этим Валеком возле списка студентов, которые зачислялись на первый курс, он был вместе с отцом. Тот тряс его за плечи и говорил: «Ты поступил на бюджет, сынок. Какой ты молодец, я тебя поздравляю и так горжусь тобой».
Мы с Валентином попали в одну группу. Он был очень хорошим и тихим мальчиком. Буквально в первый же день он подошел ко мне и, смущаясь, сказал: «Если я могу для тебя что-то сделать, обращайся». Я сказала ему, что мне нужна работа, что я согласна работать, кем угодно в свободное от университета время. Он сказал, что у его отца небольшой ресторан, и что он постарается мне помочь.
Это была моя первая работа. У меня был плавающий график — вечер через ночь. В вечернюю смену я была уборщицей и посудомойкой, а в ночное официанткой. У меня был один выходной в неделю. Чуть позже я нашла себе еще один источник заработка. Во дворе дома, где я жила, работала дворником очень пожилая женщина. Она не хотела терять работу, но ей было уже не под силу выполнять свои обязанности в зимнее время. Она предложила мне за половину ее оклада работать вместо нее.
Я была счастлива. В начале учебного года преподаватели  падали в обморок, когда видели, что я пишу на полях газет, а когда у меня появились деньги, я смогла купить себе тетради для конспектов.
У меня появился круг общения.
Девочки-студентки, которые сначала обращались ко мне по вопросам, связанным с учебой, потом находили меня неплохой собеседницей. Я очень старалась понравиться своим новым подружкам. Я копировала их манеру разговаривать, вести себя. Мне очень нравилось слушать их сплетни. Это были такие новые для меня ощущения, что я в какой-то момент перестала замечать, насколько мы с ними разные. Я старалась слиться с толпой. Быть как все. Ничем не выделяться. Я хотела, чтобы со мной дружили, чтобы к моему мнению прислушивались. Я научилась притворяться — казаться не умнее, чем они и делать вид, что разделяю с ними их интересы.
Ты никогда не задумывался, почему именно в студенческие годы у людей сильно размыто, почти отсутствует чувство принадлежности к какому - то социальному слою общества?
В школе эти слои определяют родители учеников.
После окончания ВУЗа люди сами определяют себе свой социальный статус — в зависимости от работы и должности, на которую они устроились сами или с помощью мамы с папой, и в зависимости от уровня заработка.
В университете мы все были равны — мы были студентами.
Первый курс пролетел как один день. Я получала во время второго семестра повышенную стипендию. У меня уже были кое-какие сбережения и, когда в профкоме мне, как полусироте, предложили путевку в летний лагерь за 10% стоимости, я с радостью согласилась. Я никогда никуда не ездила, никогда не была в поезде, никогда не видела море. Море… Я вернусь позже к моему отношению к морю, ладно? Этот месяц в студенческом лагере был самым счастливым в моей жизни на тот момент. Там я познакомилась с мальчиком Женей, который был родом со Львова, но родители отправили его учиться в Одесский техникум, подобного которому не было во Львове. В тот год он закончил его и по распределению получил работу на нефтеперерабатывающем заводе. Ему выделили комнату в общежитии. Он мне нравился, мы везде ходили вместе, но ни разу даже не поцеловались. Я хотела, чтобы мой первый поцелуй был похож на те, про которые я столько читала. Я хотела подарить его человеку, которого полюблю. Но все называли его в шутку моим парнем. Ему это льстило, я не возражала.
Потом был поезд Одесса-Львов, и я встретила тебя. Я влюбилась, точнее, я сама не отдавала себе отчет, что именно это чувство, которое я испытала тогда к тебе, и есть любовь. Когда ты наклонился и поцеловал меня в щеку, я думала, что умру и больше никогда не проснусь. Мне так хотелось открыть глаза, позвать тебя, но я была так потрясена, что мое тело меня не слушалось. Меня никто и никогда не целовал, даже в щеку, кроме папы. Ты ушел... А я заплакала... Я плакала всю дорогу до Львова.
Я не выдерживаю и порываюсь встать, чтобы подойти к ней, но она просит:
— Сереженька, не надо. Я боюсь, что не смогу продолжить свой рассказ.
Второй курс мало отличался от первого.
Как-то, весной, в ресторан, где я работала, зашел посетитель. Этой ночью у меня была смена официантки. Я подошла к его столику, чтобы обслужить его. Когда он оторвался от меню, чтобы продиктовать мне заказ, я вся обмерла на месте. Он был так похож на тебя. Только он был старше, у него были другие волосы, и взгляд был очень жестким. Я сразу дала этому незнакомцу определение: «Угрюмый». Не забывай, какое было время. Недавно по телевизору показывали документальный фильм под названием «Лихие 90-е», а я бы назвала его совсем по-другому: «Жестокие, страшные, уничтожающие все и всех на своем пути 90-е». Таких «угрюмых» во Львове в то время было очень много. Они считали себя крутыми, бригадными. Они ни во что не ставили ни человеческое достоинство, ни человеческую жизнь... Очень многие мои университетские подруги встречались тогда с парнями такого рода. Они с таким восхищением рассказывали об их образе жизни, бесстрашии, беспринципности.
Я хотела слиться с толпой. Я хотела быть похожей на своих подруг.
Мы начали встречаться. Я уволилась из ресторана по его требованию.
Он часто заезжал за мной после пар на своей девятке, ждал меня, опершись на машину, в руках крутил ключи от нее. Очень модный в то время жест. Чмокал меня в щеку и вез или к кому-то на хату, или в какой-то кабак. Все подруги завидовали мне: «Да ты знаешь, какой он крутой? Да он в таком авторитете!»
Я ощущала в тот период чувство превосходства над другими людьми. Знала, что могу говорить и делать все, что захочу и мне ничего за это не будет, потому что я встречаюсь с бригадным. Я почувствовала, что презираю людей, стала тщеславной. Мне нравился этот бесшабашный стиль жизни — продымленные кабаки, музыка-шансон, их специфическая жаргонная речь. В компаниях, в которых мы с ним отдыхали, все его, так называемые друзья, одаривали меня восхищенными и плотоядными взглядами. Я вся светилась. Мне нравилось чувство своей неповторимости, ведь он выбрал именно меня.
Михал — это было его погоняло, покупал мне вещи и косметику: «Ходишь как оборванка. И чтобы красилась мне поярче, не забывай, что ты моя бикса».
Он очень грубо целовал меня, больно мял грудь. Однажды сказала ему, что я девственница, а он презрительно усмехнулся и ответил: «Что, никому до меня не нужна была?». Секса у меня с ним не было.
Когда летняя сессия подходила к концу, в канун моего последнего экзамена, он взял меня с собой в очередной кабак. Все было так, как и десятки раз до этого. Исключением было то, что я сидела отдельно от него, а он играл с кем-то незнакомым мне в карты за соседним столом. Ко мне подошла официантка, и я ее надменно спросила, с кем это там сидит мой парень. Она ответила, что он из другой бригады — бригады «зверей» и зовут его Тэнгиз. В какой-то момент Михал подозвал меня к своему столику, и его партнер по игре посмотрел на меня и спросил: «Ты его бикса?» Я ответила, что да. Поняла, что разговор закончен и вернулась за свой столик.
В тот вечер Михал проиграл меня в карты.

Я вскакиваю и не узнаю свой голос:
— Что ты сказала?
Она грустно смотрит на меня, ее сердце переполняется сочувствием ко мне. Моя любимая видит, что мне больно. От этого мне становится только хуже. Я хватаю столик, разделяющий нас, и отшвыриваю его к стене, посуда разлетается в разные стороны. Мне надо сломать что-то еще. Но меня уже успокаивает моя девочка:
— Милый, не ломай, пожалуйста, мебель. Мне продолжать?
Я не знаю, что ей ответить, да у меня и не получится сейчас произнести ни одного слова, ни одного звука. Я сажусь на диван и киваю. Голову опускаю на ладони.

Михал вышел из зала, даже не повернув в мою сторону голову. Ко мне подошел Тэнгиз и сказал в двух словах, что я должна тихо, без единого звука встать и следовать за ним. Я все еще не понимала, что происходит — все еще чувствовала себя в безопасности. Когда мы вышли на улицу, он кивнул кому-то и указал рукой в мою сторону. Меня схватили и затолкали на заднее сидение машины. Кто-то закрыл мне рот. Тенгиз с переднего пассажирского сидения, не поворачивая ко мне голову, объяснил, что меня сейчас ждет. Сказал, чтобы я не сопротивлялась, потому что им придется изуродовать меня.
Пока мы ехали, я решила сделать так, как он сказал. Во-первых, потому что на следующий день у меня был последний экзамен и, если моя внешность пострадает, я могу его пропустить и вылететь из университета. Во-вторых, я хорошо изучила за прошедший месяц таких ублюдков, как он, чтобы осознавать, что им ничего не стоит убить меня или сделать инвалидом. Смерти я не боялась, а вот мысль о втором варианте приводила меня в панический ужас.
Пока он насиловал меня в какой-то квартире, я думала только об одном — в том, что со мной сейчас происходит, виновата только я сама. Если бы я не пошла на поводу у своего желания вести себя так, как вели себя мои так называемые подруги; если бы я не возомнила о себе непонятно что; если бы хоть на секунду задумалась о том, что образ жизни, который ведут Михал и ему подобные на самом деле противоестественен и отвратителен. ... И в те часы я вытравила у себя из сердца все чувства, которые способствовали подобному исходу. Высокая самооценка — чушь, потому что я никто и звать меня никак. Тщеславие, гордыня, зависть, высокомерие — эти чувства умерли во мне в ту ночь. Я клялась сама себе, что буду каждый раз сама причинять себе физическую боль, если хоть что-то подобное пусть даже на секундочку поселится во мне.
Мне было очень больно и противно, но я терпела и не издала ни единого звука, не проронила ни слезинки.
Он трахал меня и все время приговаривал: «Нэ будэм спэшить, нэ будэм спэшить».

И тут я вспомнил прошлую ночь, в моей голове зазвучали мои же слова, которые я произносил в порыве страсти моей девочке. Взял себя в руки и проговорил:
— Мирочка, радость моя, солнце мое, прости меня.
Она потерла виски, вздохнула и сказала:
— Не говори так. Ты ведь не знал. Вопросов пока нет?
Я молчу. Молчание знак согласия. Она закурила и сказала:
— Меня отвезли утром сразу в университет. Этот ублюдок взял меня за подбородок, и на прощание сказал: «Моя будэшь».

Я сдала экзамен и через черный выход помчалась домой. Он не оставит меня в покое. Я прекрасно представляла в этот момент свое будущее. Я решила изменить его. Уже на ходу принимала решение.
Забежала домой, взяла все документы, вещи. Денег у меня не было и мне пришлось обратиться к Наташе, чтобы она одолжила мне на время необходимую на билет сумму. Предупредила, что меня могут искать, и поэтому я ей ничего не говорю, потому что врать она не умеет, и ей не поверят в то, что она ничего не знает.
На следующее утро я уже была в Одессе. Целый день я гуляла возле моря и размышляла о том, как же теперь повернется моя жизнь. Я знала, что Тэнгиз будет разыскивать меня, поднимет на ноги всех, потому что по их «понятиям» — я его собственность. Первое, что мне было нужно сделать — это сменить фамилию. Второе — поменять город проживания. Мне нужен был хотя бы на первое короткое время какой-то приют в Одессе. Третье — в случае, если я выполню первые два пункта, мне надо будет перевестись в какое-то учебное заведение этого города. Не делай такие глаза. Да, ты понял меня правильно. Мне нужен был для осуществления этого плана человек, о котором никто не знал, а точнее, о котором никто и не вспомнил бы. Вечером я нашла общежитие работников нефтеперерабатывающего завода.
У вахтера узнала, где живет Женя. Нашла его комнату, постучалась и вошла. Он был один. Женя узнал меня и искренне обрадовался встрече. Я попросила его присесть и выслушать меня, не перебивая. Я попросила его стать моим мужем. Он рассмеялся, но когда увидел, что я говорю серьезно, обозвал меня ненормальной и попытался вытолкать меня из комнаты. Я встала перед ним на колени.
Спокойно объяснила ему, что, неважно по какой причине, мне нужно сменить фамилию. Что если он согласится, то никогда об этом не пожалеет. Что я клянусь быть ему служанкой, которая будет выполнять все его указания... любовницей, которая никогда в жизни ему не скажет «нет»... другом, который будет помогать ему во всем... что я не боюсь никакой работы, и ему не придется никогда тратить на меня ни копейки его денег … самой верной женой на свете, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не изменит ему с другим мужчиной...
Я КЛЯЛАСЬ В ЭТОМ НЕ ТОЛЬКО ЕМУ, НО И СЕБЕ САМОЙ. ТЕПЕРЬ ТЫ ПОНИМАЕШЬ?
Он все еще недоверчиво смотрел на меня, и тут я назвала ему свой последний аргумент — он в любой момент может развестись со мной — этот брак его ни к чему не обязывает. Я прекрасно понимаю, что юноши в 19 лет не женятся просто так. Что он может считать его фиктивным. Что я никогда не буду инициатором развода, НИКОГДА НЕ УЙДУ ОТ НЕГО САМА. Но он должен быть уверенным в том, что я не буду сопротивляться и что-то требовать взамен, если он захочет по какой-то причине расстаться со мной.
Он согласился. Я спросила, может ли он взять себе на работе справку о том, что ему предстоит уехать в длительную командировку. Женя сказал, что попробует. Благодаря этой справке нас через три дня расписали. Сначала мы жили втроем с его соседом по комнате в общежитии, но это было противозаконно, и мы сняли комнату в коммунальной квартире. На нее у нас уходили почти все наши деньги. Я подрабатывала, но денег не хватало даже на еду. Иногда я не ела сутками.
Приближалось начало учебного года. Я уточнила у соседей по коммуне название и адрес университета, который был бы расположен как можно ближе к дому, в котором мы жили. Когда я вошла в административное здание университета, мне в глаза бросился указатель приемной комиссии. Приятного вида женщина объяснила мне, что я не смогу бесплатно перевестись из университета одного города в другой. Вакантных бюджетных мест нет. Есть шанс попытаться, с учетом моих семейных обстоятельств, получить разрешение на перевод по контрактной основе. Она передала мне бланк заявления, сказала заполнить его и подойти к декану экономического факультета. Назвала мне номер кабинета и углубилась в бумаги.
Я встала рядом с деканатом. Мне надо было собраться с мыслями, придумать, каким образом мне уговорить декана, как объяснить ему, что перевод по контрактной основе для меня невозможен. На единственной скамеечке рядом с дверью сидел какой-то пожилой мужчина. Он улыбнулся мне и предложил присесть рядом, потому что «в ногах правды нет». Потом, незаметно для меня, мы разговорились. Я объяснила ему, что больше всего на свете я люблю учиться, что вышла замуж за одессита и мне  необходимо перевестись в одесский университет, потому что если мои документы останутся в Львове на дневном отделении, то меня отчислят за прогулы, а для обучения на заочном у меня нет денег. Я рассказывала ему о том, где мы с мужем живем и работаем. Он очень внимательно меня слушал. Вдруг открылась дверь нужного мне кабинета, и оттуда вышел высокий мужчина средних лет. Он обратился к моему соседу по скамеечке: «Папа, я уже освободился, мы можем ехать», а мой собеседник сказал, обращаясь к сыну: «Гриша, сыночек, возьми девочку к себе на факультет — хорошая девочка». Декан жестом показал мне зайти к нему, взял у меня из рук заявление, пробежал его глазами и написал на нем: «Перевести на бюджетной основе», поставил дату и подпись. Молча отдал мне его. Я поблагодарила и вышла, не чувствуя ног под собой. В коридоре долго и с чувством говорила слова благодарности моему спасителю. Он вяло отмахнулся и пробормотал: «Будь счастлива, беги». Я вернулась в кабинет приемной комиссии, женщина не скрывала своего удивления. Объяснила мне, что делать дальше. При этом пообещала взять на себя весь документооборот с Львовским университетом.
Наши отношения с мужем складывались очень сложно. Я старалась делать все так, чтобы он не пожалел о своем решении. Мне было очень тяжело. Не знаю, что чувствовал он, но я была очень несчастной, потому что не любила его. Он был мне симпатичен, я была благодарна ему за то, что он ни разу ни в чем меня не попрекнул, никогда не поднимал на меня руку и не обзывал меня. И я решила, что стерпится — слюбится. Старалась не испытывать к нему чувства раздражения и недовольства.
Со временем научилась не смотреть в сторону других мужчин. Подавляла в себе любые эмоции, которые могли бы стать родоначальниками увлечения или чего-то большего.
Сначала я с содроганием ложилась с Женей в постель. Он очень чуткий и нежный любовник, но я ни разу не испытывала... оргазм. Фу, даже произносить это слово противно. И я решила, что не способна испытывать его из-за перенесенной психологической травмы. Поначалу мне было тяжело справляться с чувством неудовлетворенности после секса с ним. Потом привыкла, не возбуждаясь, реагировать на интимный процесс. Я даже удивилась, насколько это было несложно. Просто надо было думать о чем-то отвлеченном.
Это сложно объяснить, но я перестала чувствовать себя женщиной. У меня не возникало никаких соответствующих желаний. Ты понимаешь, о чем я? Позже я уже презирала свою телесную оболочку, более того - она вызывала во мне чувство отвращения. Я почти не смотрела на себя в зеркало, а когда мылась в душе, мне было  противно прикасаться к себе.
Но самое страшное - это то, что я стала эмоциональным уродом. Постоянное управление своими чувствами сделали свое черное дело. Я никого не любила, никто не любил меня. Ко всем людям, которые меня окружали, я относилась очень ровно и хорошо, никогда никого ни в чем не обвиняла, а наоборот, искала объяснение каждому их поступку.
Однажды моя подруга сказала мне, что я необычайно женственная и что у меня удивительно легкий и уживчивый характер. После этого я успокоилась. Мне стало понятно, что за моим внешним поведением даже самые близкие люди не видят истинное положение вещей.
Ты даже не представляешь себе, насколько сильно мне иногда хотелось, чтобы мой муж предложил мне развестись с ним. Через несколько лет нашей семейной жизни я сказала ему об этом. Попыталась объяснить, что он не любит меня, что я не хочу, чтобы он по какой-то причине считал себя чем-то обязанным мне. Напомнила о том, что он в любой момент может потребовать развод. Пообещала не претендовать на квартиру, которую он получил.
Женя выслушал очень внимательно, спокойно сказал, что я ошибаюсь — он очень любит меня и поэтому не хочет со мной расставаться.
После этого разговора он перестал предохраняться, и вскоре я поняла, что беременна. У меня чуть не случился нервный срыв из-за понимания того, насколько сильно я боюсь стать матерью, которая не сможет дарить любовь своему ребенку. Я была уверена, что уже не способна на подобное чувство.
Но в тот момент, когда мне в первый раз положили Никитку на грудь, я  наполнилась любовью. Это было так естественно, что я даже испугалась. А когда он подрос и стал отвечать мне взаимностью, я поняла, что мне больше ничего не надо, что меня все устраивает, я смирилась со своей жизнью и с самой собой.
Я стала матерью, а со своей ипостасью женщины я попрощалась навсегда.
До встречи с тобой в Львове...

Я поднимаю голову. Мира смотрит на меня. Я задаю вопрос, не скрывая отвращения в голосе:
— Что случилось с твоей... матерью и остальными?
— Через два года после замужества я в новостях по телевизору увидела сюжет об убийстве нескольких криминальных авторитетов в Львове. Показали крупным планом их фотографии, сообщили, что правоохранительные органы считают, что это начало большого передела сфер влияний в криминальной среде города. На одной из фотографий я увидела Тэнгиза.
Я почти грубо перебил ее:
— Очень жаль.
— Ты знаешь, я так испугалась в первый момент, ведь когда он делал это со мной... Я желала ему смерти. Я на секунду ужаснулась, что какие-то высшие силы могли услышать это мое желание. Подожди, ты сказал, что тебе жаль?
— Да, ты не ослышалась. Я сам хотел убить его, убить своими руками.
— Как ты можешь так говорить? Такими вещами не шутят. Жизнь каждого человека священна. Никому нельзя желать смерти.
Я не стал отвечать ей на эту реплику. Моя ночь откровений еще не наступила. ТЫ МНОГОГО НЕ ЗНАЕШЬ ОБО МНЕ, ЛЮБОВЬ МОЯ. Жестом прошу ее продолжать.
— Понимание того, что мне уже можно поехать во Львов и не бояться, что меня кто-то может увидеть и узнать, пришло ко мне не сразу. Я решилась приехать в родной город только через полгода. Мы с мужем остановились у его родителей. Я под предлогом встречи со школьной подругой поехала домой. Дверь открыла незнакомая женщина. Она мне рассказала, что до нее здесь жила ужасная семья. Что муж убил свою жену, а сам не дожил до суда и скончался в психиатрической клинике. Я спросила, не знает ли она о судьбе их дочери. Она ответила, что ее поместили в специализированный интернат для душевнобольных. Где он находится, неизвестно.
Я продолжаю молчать. Она встает и подходит ко мне. Подхватываю ее, и усаживаю рядом с собой. Обнимаю, нежно глажу ее по волосам, по спине, потом резко сжимаю и сдавливаю ее изо всех сил. Моя девочка ойкнула. Я испугался, что сделал ей больно. Обхватил руками ее лицо и посмотрел ей в глаза. Она не отводит своего взгляда, и просит меня ничего не говорить, что все и так понятно без слов. Я продолжаю молчать///