1.
Дождливым промозглым сентябрьским днём 2008 года работник старорусского военкомата майор Яковлев везёт меня на своём «жигулёнке» из Старой Руссы в деревню Хмели за Демянском. Часа полтора мы виляем и прыгаем по разбитой, словно после бомбёжки, асфальтовой дороге. Майор крутит-вертит баранкой из стороны в сторону и рассказывает мне, какие здесь когда-то были сильные кровопролитные бои с немцами.
А ещё он, не снижая скорости, успевает отвечать на звонки по мобильному телефону и по пути решает какие-то свои семейные проблемы. Решает деликатно, но твёрдо, не изменяя принятому им решению потратить на меня целых пол дня. По долгу службы занимаясь воинскими захоронениями своего района, Игорь Николаевич решил-таки свозить меня, приехавшего к ним издалека, на братскую могилу на другом краю Новгородской области. Видно, для него, ещё молодого, которому чуть больше тридцати лет, всё, что связано с минувшей войной, тоже свято.
Но вот кончается и этот несчастный разбитый асфальт, и наша машина с рёвом погружается в болотистый просёлок ещё недостроенной дороги. Когда же автомобиль не в силах одолеть это грязное болото на дороге, основательно забуксовав в глубоких топких колеях, я вылезаю наружу под дождь и толкаю его сзади руками, проклиная про себя одну из наших двух вековечных российских бед.
Но не это удручает нас с майором Яковлевым, а то, что все эти семьдесят с лишним километров пути до места назначения по обеим сторонам дороги то и дело встречаются братские могилы. А вдоль дороги, за стоящими по обе стороны деревьями лежат дремучие новгородские леса, и там тоже повсюду высятся могильные холмы. И за околицей очередной промелькнувшей деревеньки бросается в глаза скромный обелиск с высеченными на стоящих рядом плитах именами солдат, а ещё больше безымянных, захороненных в той братской могиле.
Сколько же народа погибло здесь за годы минувшей войны! А сколько без вести пропало! Ведь до сих пор каждое лето неутомимые поисковики-энтузиасты находят по лесам и полям Новгородчины незахороненные останки погибших воинов и с почестями предают их земле. Хорошо, если будут найдены и прочитаны едва сохранившиеся за эти годы, хрупкие солдатские именные медальоны. Тогда приедут поклониться праху погибших и найденных здесь героев до сих пор искавшие их родные потомки. Казалось бы, давно ушедшая в историю война только тогда и закончится, когда будет похоронен последний погибший на ней солдат.
После наших долгих мучений по бездорожью, наконец, показалась и деревня Хмели. Вместе с главой поселковой администрации мы проезжаем два десятка неказистых избёнок под мокрыми треугольными крышами и уже за деревней, на краю лесной опушки останавливаемся. Метрах в тридцати от обочины дороги, за оградой из покрашенных зелёной краской тонких железных прутьев стоит скромный, обставленный венками, небольшой стандартный обелиск со звездой и перед ним цветник с поблёкшими неживыми цветами. Слева от обелиска стоят двенадцать гранитных плит с выбитыми на них полустёршимися именами героев.
– Меньше половины из полутора тысяч наших солдат, погибших здесь зимой 1942 года, собранных по окрестностям деревни и захороненных в этой братской могиле, увековечены на этих плитах, – говорит нам главный администратор округи, ещё молодая женщина, в меру весьма ограниченных ресурсов, выделяемых государством, ухаживающая за здешним памятником, – Вот и едут к нам, на Новгородчину, люди со всех концов страны – ищут своих погибших предков. И, слава Богу и нашим поисковикам, находят.
И пока они, майор и женщина, остаются у дороги, перекурить и поговорить о своих насущных административных делах, я иду по сырой высокой траве к обелиску. Открыв калитку, захожу вовнутрь, кладу живые цветы к подножию обелиска, зажигаю и ставлю туда же трепещущий на ветру жёлтый огонёк лампадки и на несколько минут застываю на месте, прочитав до боли знакомое имя на плите: Милованов Егор Михайлович.
– Здравствуй, дядя Егор! Неведомый мне, ты дорог прежде всего тем, что благодаря тебе и таким, как ты, бойцам минувшей войны я живу сегодня. Живу за тебя, погибшего двадцатисемилетним, радуюсь тёплому солнцу и ясному небу за тебя, лежащего в этой болотистой новгородской земле, холодной и вечной мгле. Ты погиб, чтобы через десять лет по окончанию войны родился я и помнил о тебе, передав эту священную память по наследству…
На обратном пути, неподалёку от Хмелей, мы с майором Яковлевым заезжаем в деревню Цемена, где руками тех же местных поисковиков на могиле погибших в бою за эту деревню моряков поставлен найденный в реке Ловать морской якорь и памятный знак с самодельной надписью электросваркой на куске металла от самолёта ИЛ-2: «Братишкам из 154-й морской бригады», в составе которой воевал и погиб в феврале сорок второго года мой дядя Егор.
А ещё Игорь Николаевич предложил мне посмотреть немецкое военное кладбище в соседнем Корпове. Ну, что ж, перед смертью все равны. Вот только, оказалось, что перед нашей памятью на этом свете далеко не так. Выйдя из машины, мы с майором прошли сквозь заросли деревьев по обочине дороги на обширную поляну, обнесённую по всему её периметру внушительной оградой из декоративно сложенных камней. Через красивую беседку, напоминающую по форме немецкую кирху с католическим крестом на крыше, по выложенной плиткою дорожке мы вошли на территорию кладбища.
В центре его, также выложенном плиткой, высился чёрный высокий католический крест с лежащими у его подножия цветами и надгробная плита, на которой тоже лежали цветы. На плите была выгравирована надпись на русском и немецком языках: «памяти солдат, лежащих на этом кладбище и памяти всех солдат, погибших во второй мировой войне». А вокруг, среди этого чистого, ухоженного, с аккуратно подстриженной зелёной травою, кладбища стояли невысокие гранитные плиты с мелко выбитыми на них именами захороненных здесь немецких солдат. И даже беглый взгляд говорил об их огромном числе.
Было строго и красиво, но как-то неуютно и тревожно на этом чужом месте вечного упокоения. И мы недолго пробыли на этом кладбище. Всё-таки нас ждал ещё нелёгкий обратный путь по болотному бездорожью, в результате которого я вернулся в Старую Руссу весь мокрый, грязный и усталый. Но вернулся довольный тем, что нашёл своего дядю Егора и незримо пообщался с ним. А ещё вернулся и озадаченный впечатлениями о посещении кладбищ – наших и немецком.
– Почему у нас такая короткая память? – в тот же вечер я горько спрашивал сам себя, сидя за столом в номере гостиницы и поминая в одиночестве всех погибших на войне, – Почему мы так хорошо и красиво говорим, а когда доходит до дела, быстро забываем свои же слова? Почему у нас столько Иванов, не помнящих родства, живущих сиюминутными, меркантильными интересами? Почему мы так равнодушны к своей истории? Почему мы всякий раз переписываем её в угоду правящему режиму? Почему мы не понимаем, что без правдивого прошлого у нас не будет реального будущего? Почему?.. Почему?..
2.
Два года спустя, уже ясным, сухим и тёплым сентябрьским днём 2010-го, ещё раз побывав на братской могиле у деревни Хмели, посмотрев на новые плиты с выбитыми на них именами покоящихся здесь солдат и найдя среди них старшину Егора Милованова, я еду дальше на заказанной в Демянске машине в соседнюю деревеньку Охрино. Там, по словам уже знакомой мне главы местной администрации, живёт, наверное, последний старожил в округе Мария Егоровна Петрова, которая видела минувшую войну своими глазами, помнит её и может рассказать о том, что было здесь зимою 1942 года.
Спустившись за Хмелями в глубокий овраг, мы переехали по мостику речку Охринку и, поднявшись на высокий противоположный склон, вскоре были на месте. Посреди деревеньки всего из нескольких дворов стоял большой, но уже старый, покосившийся дом, покрашенный в голубую краску, как главный опознавательный знак для таких же приезжих, как я. Через калитку в воротах я вошёл во двор, и на пороге настежь открытой в сенцы двери меня встретили удивлённые глаза молодых хозяев дома. Узнав о цели моего приезда, они кликнули бабу Маню, и из тёмной глубины сеней появилась сама Мария Егоровна.
В свои почтенные восемьдесят лет она оказалась ещё довольно живой и крепкой старушкой, одетой в безрукавку из плащовки поверх пёстрого домашнего халата, в платке, повязанном на голове и тщательно обёрнутом вокруг шеи. Молодые люди куда-то деликатно удалились, а старушка, спросив, что мне нужно, прямо тут же в сенях начала рассказывать о событиях семидесятилетней давности. Но потом, спохватившись, прервала свой начатый рассказ и пригласила меня за собою в дом. Обосновались мы с нею на задней половине избы, на кухне, где справа от входной двери стояла русская печь, слева дверь вела в горницу, а в углу у окна стоял стол. Мария Егоровна села на лавку у стены, а я на табурет с противоположной стороны стола.
– Мария Егоровна, – спросил я её, – Что же было в феврале сорок второго года в соседних с вами Хмелях?
– Ой, не могу сказать, – отвечала она, – Не потому, что не помню, нет – мне всё-таки уже двенадцатый шёл – а то, что были мы тогда под оккупацией, и немцы без нужды не позволяли нам шастать по деревням.
– Хороша, видать, была у них охрана.
– Да уж, укрепились немцы основательно. Вокруг нашей деревни поставили колючую проволоку, подходы к ней заминировали, соорудили вышки с часовыми, при вьезде и выезде из деревни стояли посты со шлагбаумом, а рядом – замаскированные ветками пушки. Из-за этого немцы постоянно гоняли кого-то из наших баб в ближайший лес за свежими ветками. Слышно было, как то и дело по дороге вдоль деревни носились мотоциклисты, подъезжали и уезжали машины. Да и как им было к нам не ездить, если в нашей избе был у них штаб.
– Штаб?!
– Да, в нашем доме жил важный немецкий офицер. Дом тогда у нас был поновей и попрямей. И вот с самого прихода немцев осенью сорок первого года тот офицер поселился со своим денщиком в нашей большой и светлой горнице, а мы с матерью ушли жить в чулан. От нас же требовалось топить немцам печь, убирать за ними да помогать им готовить.
– Досталось вам от них?
– Не то слово: это не люди, а нелюди. За нашим садом, вон за тем забором, – Мария Егоровна показала мне в окно, – немцы огородили двойной колючей проволокой лужайку. И вот между этим проволочным забором ходил часовой и никого к нему не подпускал.
– А что там было?
– Концлагерь.
– Концлагерь?!
– Да, для наших военнопленных – где-то человек триста их там было.
– А мне в Демянске говорили, что на территории района не было концлагерей, а были только пересыльные лагеря. Там отбирали наиболее сильных и крепких военнопленных и высылали их в Германию на каторжные работы, а остальные уже умирали здесь.
– Может, и пересыльные, а только страшно было на это всё смотреть.
– Часовых боялись?
– Нет, больно жалко было наших пленных солдат. Совсем молоденькие ребята были, голодные, холодные, раненые и больные, измождённые от работы на немцев. У них же там, за колючей проволокой, не было никакого жилья: ни бараков, ни землянок. Так и замерзали они в своих потрёпанных шинелишках под открытым небом: осенью на сырой земле, а зимою прямо на снегу. Только успевали по утрам умерших за ночь выносить оттуда и где-то хоронить.
Днём военнопленные под охраной немцев валили окрестный лес, стелили гать по болотистым дорогам для тяжёлой немецкой техники, строили немцам оборонительные укрепления, а на ночь фашисты загоняли их в этот лагерь. И кормить их не кормили, пока кто-нибудь из наших сердобольных баб или девчонок посмелее проберётся к ним да что-нибудь передаст. Мы с матерью тоже пробовали подкормить их капустными листьями с нашего огорода, а часовой увидел, наставил на нас автомат да как закричит:
– Хальт! Цурюк! Шнеллер! Матка пуф-пуф!
И давай стрелять в воздух. Мы повернулись да бежать, а потом всю ночь не спали.
– От страха?
– Нет, от жалости к тем пленным солдатикам.
– А разве наши не пытались освободить тех военнопленных?
– Пытались, – тяжело вздохнула Мария Егоровна, – когда немцам «демянский котёл» устраивали. Да разве к нам с большими силами пробьёшься? С трёх сторон леса да болота непроходимые, а единственная дорога на севере у немцев была. Вот на север от нас и были бои с немцами. А у нас на поле за деревней с наших самолётов сбрасывали воздушный десант. Вот из этого окна мы с матерью тогда и видели их.
Только немцы построили на краю леса вышку, отслеживали с неё самолёты и уже в воздухе прямо с земли расстреливали наших десантников. Кто из них оставался живым, уходил в леса, а кто не успевал, оказывался в концлагере. Раненых фашисты добивали прямо на поле, а хоронить убитых никому не позволяли. Так они и пролежали на поле до прихода наших в начале сорок третьего. Вот тогда мы собрали на том поле их останки, уже обглоданные лесными зверями, и останки тех, кого нашли в концлагере и по окрестностям, и всех их захоронили за деревней.
– У вас тут своя братская могила?
– Нет, уже после войны могилу вскрыли, а все останки перенесли в деревню Цемена.
– Значит, много по лесам наших солдат ходило?
– Ходило, – снова вздохнула Мария Егоровна, – и в деревню нашу заходило. Да только по большей части обманным путём.
– Как это?
– Нашлись предатели из местных мужиков, работавшие полицаями на немцев: они встречали в лесу наших солдат, истрёпанных, голодных, приводили их покормить в деревню и сдавали фашистам. Вот и пополнялся концлагерь новыми пленными, а полицаи получали за это от немцев награды.
– Но, когда наши пришли, всех этих гадов к стенке поставили?
– Кого сразу поставили, а с теми, кто убежал или спрятался, а потом вернулся, ещё после войны разбирались. Ох, и сволочные люди были! Ох, и нелюди! Один из них сдал немцам двух наших девушек, совсем девчонок.
– Как же это было?
3.
– А было это зимой сорок второго года. Приводит как-то раз к нам в избу немец под конвоем двух девушек в ватниках и говорит, что передал их ему один местный полицай. Мол, увидел, как они вышли из леса, как переходили дорогу и показались ему больно подозрительными, он их задержал и привёл в деревню. Стали спрашивать девушек: кто они такие и куда шли, а те молчат. Велели девушкам раздеться, чтобы обыскать их. Они ватники сняли, а под ними армейские гимнастёрки и юбки. Ну, и всё стало ясно. Вызвали конвоиров и девушек куда-то увели. А потом уже живший у нас офицер сам их три дня допрашивал. Приводили по утрам этих двух девушек и поодиночке заводили к нему в горницу. Как их звали, я не знаю. Только помню, как одна из них обращалась к своей подруге:
– Зоя, ну, что ты всё молчишь?
– А ты хочешь всё им рассказать? – отвечала та.
– А вдруг тогда они нас отпустят?
– Нет, – качала головою Зоя, – Что говори, что ни говори, а всё одно расстреляют.
Три дня их водили к нам в дом на допрос к офицеру. Три дня их, бедных, мучили! А на исходе третьего дня вышел вслед за девушками из горницы офицер и через переводчика велел нашей матери затопить печь и согреть для пленных девушек воды. Культурный был немецкий офицер. Мать всё так и сделала: растопила печь, согрела девушкам воды, помогла им за печкою помыться и постираться. На ночь их увели, а наутро привели снова. Офицер вызвал того немца, который первый раз привёл их к нам в дом, и что-то приказал ему. Тот ответил: «Яволь!» и повёл девушек на улицу. А мы с матерью тайком пошли за ними.
Сначала крались, прячась за плетнём в нашем огороде, потом за деревней – в кустах и деревьях начинавшегося леса. Девушки шли впереди, а немец с наставленным на них оружием шёл за ними и только покрикивал да дулом автомата подталкивал их сзади в нужном ему направлении. И мы поняли, что он ведёт девушек к реке. Видеть мы их не видели за деревьями, а только слышали скрип морозного снега и хруст сухих веток под ногами да отрывистые команды фашиста. А потом всё ненадолго затихло, и в этой мёртвой тишине, как будто громом, полоснула прямо по сердцу автоматная очередь: та-та-та.
И снова всё стихло. Мы с матерью притаились за деревьями и не шевелились, чтобы – не дай Бог! – обнаружить себя. Прижав меня к себе, мать, наверное, слышала, как громко колотилось от страха моё сердце в груди, и только молча гладила меня. И долго мы так сидели с ней, не двигаясь, в кустах, пока не услышали поблизости тяжёлые шаги немца, возвращавшегося мимо нас в деревню. Когда утихли вдалеке его шаги, мы вылезли из кустов на тропу и спустились по ней к реке.
Там, на берегу, на занесённой снегом лужайке с одной стороны виднелись большие следы от кованных немецких сапог, а у самой замёрзшей воды – следы от маленьких валенок девушек, красные пятнышки крови и примятый снег от упавших на него двух тел. Мы облазили все прибрежные кусты и разворошили все большие сугробы, но никого не нашли. Скорее всего, немец спустил под лёд в речку тела расстрелянных им девушек. И, может быть, их вынесет вниз по течению реки к какой-нибудь деревне, если не зацепит по пути за коряги на потеху речным ракам. И к нашей деревне тоже прибивало погибших солдат даже уже после нашего освобождения.
Мария Егоровна замолчала, словно переводя дух от своих нелёгких воспоминаний.
– Да, полютовали немцы здесь у вас за полтора года оккупации, – сказал я.
– Ничего, – отвечала старушка, – Зато наши устроили им праздник на Новый Год!
– Опять выбросили десант за деревней? – предположил я.
– Нет, – покачала головой Мария Егоровна, – В новогоднюю ночь с 31-го декабря сорок второго на 1-е января сорок третьего, когда немцы уже сели по домам за столы пировать, налетели наши самолёты и давай бомбить деревню. Видно, накануне кто-то хорошо у нас разведал, что и где у немцев находится, и передал эти сведения нашему командованию. Вот и разбомбили немцев так, что офицер в нашем доме и его штаб еле ноги унесли.
– А вам досталось?
– Досталось и не один раз: сначала в руку ранило, – Мария Егоровна бесхитростно засучила правый рукав халата и показала мне шрам чуть повыше локтя, – а потом и в голову осколком ранило, видите.
И я обратил внимание на ещё один шрам у неё справа над верхнею губой.
– Я уж без сознания была, когда наутро мать запрягла лошадь и повезла меня на санях за помощью. Не знаю где, в какой деревне и у какого фельдшера она её нашла, а то, может, и вообще за линией фронта, в каком-нибудь нашем медсанбате. Но я осталась жива и долго там пролежала. Привезла меня мать домой уже перед самой весной сорок третьего, когда немцев вышибли изо всех окрестных деревень.
4.
– Мария Егоровна, – я с сожалением посмотрел на часы и подумал о том, что на улице меня давно заждался мой водитель, – Спасибо вам большое за ваши воспоминания.
– Так ведь я же ничего вам про Хмели не рассказала, а всё про наше Охрино.
– И за то дай Бог вам здоровья! – сказал я, вставая изо стола.
– Да, лучшего мне ничего и не надо, – согласилась старушка и тоже встала, чтобы проводить меня.
Мы вышли с ней из избы, простились ещё раз в сенях, и я через двор в открытую калитку буквально выскочил из ворот на улицу. Перед выкрашенным голубой краской домом, всё так же стоял «жигулёнок», а в нём, откинувшись назад и вытянув ноги, мирно дремал мой водитель. Видно, он мог так спать спокойно хоть до самого вечера, только плати соответствующе. Увидав меня, он встрепенулся и, выпрямившись, сел за руль. Я на всякий случай извинился перед ним за своё долгое отсутствие. Таксист в ответ пожал плечами, завёл движок и тронул машину с места.
Мы поехали, всё быстрей и быстрей. Ушла назад деревенька Охрино с последним старожилом по округе, пережившей минувшую войну Марией Егоровной Петровой, остался позади мостик через речку Охринку, в проруби которой нашли своё последнее упокоение две неведомые девушки из сорок второго, потом слева в окне промелькнул скромный воинский обелиск на братской могиле у деревни Хмели, где навеки остался со своими погибшими в бою за эту деревню соратниками мой дядя Егор Милованов.
Я ехал и думал, что же мне дала эта поездка в соседнее с Хмелями Охрино, где я не узнал ничего нового о том, что же было 19 февраля 1942 года у деревни Хмели. И всё-таки я не жалел ни о чём. Главное, что не канет в Лету всё то, что рассказала мне старая Мария Егоровна. И то, что пережил, вынес за годы войны наш народ, мы обязаны помнить сами и передать по наследству своим потомкам.