19. КАК ЛИЦА БЛИЗКИХ МНЕ ЛЮДЕЙ,
Я ПОМНЮ ОЧЕРЕДИ ЭТИ...
(Из сибирских воспоминаний)
Ох, и не хотелось вставать в эту пору! Самые сладостные и лёгкие сны, какие только могут быть на свете, по какому-то странному совпадению начинали сниться именно в эти минуты, смотрел бы их да смотрел бесконечно долго. Но мягкий и вкрадчивый голос мамы тихонько доходил до сознания:
— Вставай, сынок, вставай... Очередь занимать пора...
Какая очередь? Почему надо ее у кого-то занимать? Зачем отрываться от таких чудных снов? И я опять растворялся в потревоженном сновидении, прятался в накопившемся в постели тепле, однако голос про очередь уже не давал покоя.
Кое-как сполоснув лицо остывшей в умывальнике водой, я выходил на пустынную улицу нашего городка, такую пустынную, что ни одного звука не было слышно — ни калитка нигде не скрипнет, ни собака не залает, ни петух не закричит. Еще мглистая дымка скрывала очертания улицы, и вот по ней-то, поёживаясь от прохлады, семенил я к продуктовому магазину, хорошо хоть не так далеко расположенному от дома.
А там (когда только успели поднасобраться?) уже стояли длинной цепочкой люди, в основном старушки в теплых платках да клюющие носом ребятишки. Начиналась очередь от деревянных, пока еще на замке, дверей одноэтажного магазина и тянулась по улице, прижимаясь к забору, сколоченному из потемневших от дождей досок.
Кое-кто из мальчишек спал на корточках, прислонясь к забору. Однако сон такой был довольно рискованным: можно было заспать, забыть, за кем ты занимал очередь, совсем запамятовать свой номер, который назначался тебе старшим по очереди (на бумажке номер записывали далеко не всегда). А проспишь часок-другой, забудешь свой номер и человека, за кем занимал, и потом уже ничего понять не можешь. Все люди как будто изменятся, никого нужного найти не можешь, да никто и тебя не узнаёт, и если не объявится добрый человек и не пустит тебя перед собой, пойдешь, глотая слёзы, занимать очередь снова. А конец ее уж за угол забора заворачивает, а там еще тянется и тянется...
Хорошо, когда займешь очередь за кем-нибудь из знакомых. Или за тобой кто-нибудь из соседей займет. Тогда постоишь, постоишь, дождешься, когда тебе номерок твой скажут и, договорившись со стоящими рядом, сбегаешь куда-нибудь ненадолго. Надолго — никак было нельзя. Привезут хлеб, сдвинется очередь с места, и тогда даже и знакомого человека можешь не найти. И потому все отлучки были минутными, так, чтобы чуток размять ноги, да перебить расходившуюся нетерпеливость, которая так тебя и подмывает, так и гнетет изнутри.
Не без того, захочется отдохнуть от очереди кому-то из соседей, из знакомых, попросят тебя дождаться их возвращения, и вот стоишь и ждешь, когда появится ушедший. Что только не передумаешь в эти минуты, что ни припомнишь! Начнешь заученные стихи про себя произносить, а все их произнесёшь — следишь за облаками, как они минута за минутой меняют свои причудливые очертания.
Сейчас я удивляюсь, почему люди не брали с собой книжек. Ведь за книжкой можно было лугче скоротать такое тягучее время, столько можно было прочитать за долгие часы. Но — нет, почему-то не принято было, и, признаться, даже мысли не возникало придти к магазину с книгой ли, с журналом, хотя я, помню, запоем читал по вечерам при настольной лампе...
Скучно, тоскливо, мучительно было стоять в длинных, неподвижных очередях. Пожилые переговаривались друг с другом, рассказывали что-то и даже потихоньку смеялись, а нам, ребятне, было хуже: у нас друг с другом разговоров не получалось, и приходилось стоять и маяться. Ну, когда же, когда придет эта затерявшаяся где-то хлебовозка? Когда выгрузят из нее лотки с хлебом?
Когда разгружали приехавшую, наконец, машину, очередь заметно оживлялась. По улице и переулкам шел такой ошеломляющий, такой свежий запах хлеба, что теплая буханка так и стояла перед глазами, так и хотелось отщипнуть от нее хрустящий уголочек. И уж совсем прокатывался по цепочке общий вздох, когда снимался замок с дверей и часть очереди исчезала внутри магазина. Потом один за одним люди выходили из магазина, довольные, с хлебом — кто с двумя, кто с тремя булками (выдавали столько, сколько было положено по списку).
Как-то не верилось, что придет и твой черед выходить на мазагазинное крылечко с запашистым хлебом. Но все-таки срок такой наступал. Страшно хотелось поскорее завернуть за угол да и отломить там похрустывающий уголок булки, насладиться его ни с чем не сравнимым запахом. Конечно, снова будет ворчать отец: “Это что, мыши, что ли, хлеб-то изгрызли?” Так ведь разве удержишься от соблазна!.. Нет, не удержишься. Ничего тогда не было вкуснее свежего хлеба...
Не хватало его тогда, хлеба-то. Да и не только хлеба. Как помню себя, что-нибудь да не хватало. И хотя считается, что карточная система, распределяющая продукты среди граждан, была отменена 14 декабря 1947 года, но нехватки удручали нашу жизнь еще очень и очень долго, пока вообще мы не оказались в конце 90-х перед совершенно пустыми полками в магазинах. Вот тогда-то и пала большевистская крепость. Достаточно было выйти потерявшим терпение людям на уличные митинги, как тут тебе и рухнул “могучий Советский Союз” и большевики в мгновение ока перекрасились в демократов. Ну, это особая тема, и коснемся мы ее в эссе об Андрее Дмитриевиче Сахарове, если у читателя хватит терпения.
Ну, а пока завершу воспоминания свои о послевоенном хлебе. Накануне в старых своих тетрадях выискал стихотворение “Послевоенный хлеб”. Вот оно.
Неясный гул очередей
На затуманенном рассвете.
Как лица близких мне людей,
Я помню очереди эти.
Еще зевая и крестясь,
Весь долгий путь ворча не в духе,
К торговой лавке в ранний час
Сходились первыми старухи.
Их телогрейки и платки
Пестрели около забора,
И с лёгкой чьей-нибудь руки
Рождались темы разговора.
Что дед Семен совсем ослеп,
Что непослушней стали дети,
Про то, что был бы только хлеб,
И можно жить да жить на свете.
И темам не было числа,
И гул, рассветом не уменьшен,
Всё рос. И очередь росла
Уже за счет детей и женщин.
Я получал свой номерок
С трехзначной цифрой карандашной
И запасался, сколько мог,
Недетской выдержкой тогдашней.
Стоял, к забору прислонясь,
Но видел у насосной вышки,
Как, в поединке распалясь,
Над чикой сгрудились мальчишки.
И мне приспело поиграть,
И мне монеты бить охота!
Но скоро карточки сверять,
Но хлеб купить — моя работа.
И эта истина была
Сильнее, чем запрет суровый.
И долго очередь текла
К окошку лавки продуктовой...
Прочитал стихи, припомнил те бесконечные хлебные очереди и поделился воспоминанями с вами. Кто-то припомнит всё это вместе со мной, а кто-нибудь и наново узнает, что были у нас времена, когда то за хлебом, то еще за чем-нибудь надо было стоять в длинных-предлинных очередях. Слава Богу, что мы из той мрачной эпохи помаленьку выходим... Непросто, небыстро, нелегко, но выходим... В этом вы, наверно, все со мной согласитесь...