XIV
Вопрос о том, как устроить жизнь в колонии волновал Чаплыгина недолго. Он не имел тех иллюзий о воровских чести и благородстве, которые имеет молодой заключённый, не признавал естественного права блатных на произвол и насилие как делает опытный, тёртый зэк, а со свойственной ему практичностью делового человека, формировал собственное мнение, основываясь на личном опыте и наблюдениях. Вывод, который он сделал через неделю жизни в колонии, состоял в том, что и тут, как и на свободе действуют те же самые, знакомые ему законы социального дарвинизма, и тут идёт борьба за существование - и идёт даже в обострённой в сравнении с гражданской жизнью, гипертрофированной форме. Этот вывод не огорчил, а даже обрадовал его. Размышления о том, почему он оказался за решёткой, заводившие его в тупик, странные, прежде незнакомые переживания, испытанные во время следствия и суда – всё это выбило его из колеи. Он как будто перестал понимать жизнь и чувствовал себя как рыба, выброшенная на сушу. Сейчас же он словно бы вернулся в хорошо ему знакомую и понятную, удобную как старая, приношенная к телу одежда, среду. И как он с комфортом устраивался в ней ранее, так намеревался устроиться и теперь. По отношению к другим заключённым он не испытывал ничего, кроме настороженности и презрения. Ему смешны были их необразованность и глупость (одного он видел, который не умел читать), раздражали нелепые обычаи, детская привычка ловить друг друга на слове, их воровской лексикон, и как-то презрительно умиляли те наивные способы, которыми они обманывали друг друга. Добиваться уважения этих людей было выше его достоинства, поэтому ему было совершенно какую роль он будет играть в их среде. Если бы это было выгодно и безопасно для него, он с радостью согласился бы стучать, доносить на своих соседей по бараку, сотрудничал бы с администрацией или даже перешел бы во всеми презираемую касту обиженных. Но, поразмыслив, лучше узнав жизнь колонии, он увидел, что самое надёжное и безопасное занятие для него, коль скоро он не может присоединиться к элите зоны - блатным – стать мужиком и начать работать. Работа во-первых помогала коротать время, а во-вторых - увеличивала шансы на УДО – условно-досрочное освобождение. На исходе второй недели, заполнив все бумаги, он был назначен на должность и вышел в цех на работу.
Промышленная зона той исправительной колонии, в которой находился Чаплыгин, промка, как говорят зэки, - была отдельной территорией, огороженной высоким металлическим забором с пущенной сверху кольцами колючей проволокой и отдельной охраняемой проходной. Там помещались два цеха – столярный и швейный. Швейный цех – маленькое двухэтажное здание из белого кирпича, такого же, из какого были построены остальные строения колонии, работал изредка, когда были заказы. Постоянно работал другой – столярный цех – высокое здание с двумя деревянными пристройками. В одной пристройке – маленькой избушке, недавно сложенной из свежего неотёсанного соснового бревна, была администрация и охрана. В другой же – двухэтажной, большой и старой, на каменном фундаменте из сильно раскрошившегося и кое-где кусками осыпавшегося красного кирпича, располагались склад и, в отдельной, изолированной комнате – покрасочный цех.
Миновав на проходной охранника, провожавшего заключённых, которые, склонив головы и держа за спиной руки, в ногу шагали мимо него, жгучим злым взглядом, Чаплыгин оказался в огромном цеху с деревянными полами и синими, глянцевито-блестящими от падающего света многочисленных ламп стенами. Вдоль стен в два ряда стояли разнообразные станки, предназначения которых Чаплыгин не знал, возле каждого из них был ящик с деревом и инструментами. Трое работников беседовали в дальнем углу. Один - молодой парень в развёрнутой козырьком к затылку кепке, запрокинув назад голову и делая энергичные и точные движения руками перед грудью, рассказывал что-то двум другим арестантам – морщинистому старику, слушавшему его, облокотившись на станок и прыщавому, невысокому пареньку с картофельного цвета круглым плотным лицом и толстыми губами. Он стоял в той же позе что и рассказчик и, вероятно, видя в нём объект для подражания, с обожанием смотрел на него, а, говоря, невольно повторял его движения руками. Из дальнего конца зала слышался какой-то часто повторяющийся глухой грохот и быстрые, сдавленные голоса ругающихся людей, видимо, вместе поднимающих что-то тяжёлое. Больше в цеху не было никого. Из окрашенной жёлтой краской двери в дальнем конце зала, в кепке с заломленным козырьком и расстегнутом на три пуговицы рабочем кителе, так что видна была его распаренная и широкая, густо поросшая жёстким чёрным волосом грудь, вышел, расхлёстанным шагом, далеко выбрасывая носки ботинок, энергичный широкоплечий человек с красивым лицом, со сложенной вдвое и перетянутой резинкой толстой тетрадью под мышкой и карандашом за ухом. Это был дежурный по цеху.
- Что, вы на сегодня в первую смену? – спросил он, прищуренным взглядом оглядывая заключённых, которые в вольных позах, кто потягивался, кто переступал с ноги на ногу, стояли перед ним. Их было около ста пятидесяти человек.
- На рейке не закончили вчера, Демидыч, - обиженным басом сказал огромного роста, с выпученными бараньими глазами и широкой мускулистой грудью, натягивающей ткань робы, арестант.
- На второй что ли? – ответил начальник отряда, ловко сдёргивая резинку с тетради. Открыл её, и, вытянув губы трубочкой, повёл карандашом сверху вниз по странице.
- Ну а какая ещё?
- Сдавали же вчера? Вот тут Могилевский поставил дату.
- Поставил, а через час Кох пришёл и увёл четырёх человек на деревяшку. Ну и что, я один там что ли копошиться буду?
- Да он всегда так ставит, - глядя в сторону, расслабленным голосом сказал ещё один заключённый, худой как щепка, с гибкой фигурой молодой парень, указательным пальцем поправляя кверху козырёк кепки и зевая. – Он закрылся и ушёл, а нам на другой день корячиться.
- Да-а-а… - деланно-сочувственным тоном протянул бригадир, что-то записывая в журнале. Но заметно было, что критика Могилевского ему приятна, видимо, потому, что ему нравилось на его фоне выглядеть лучшим начальником в глазах арестантов. - Только к концу смены что?
- Да сделаем всё, что уж там…
- Ладно, Серёгин, давай со своими.
Несколько человек, выйдя из строя, пошли следом за высоким заключённым с бараньими глазами. После них ушли ещё несколько бригад. Одни были назначены на разгрузку дров, другие – в цех окраски. Наконец, в строю осталось не более десяти арестантов.
- Так, ну а теперь что. Новые есть? – сказал бригадир, глядя в свой блокнот. - А, вот, вижу. Куркин есть?
- Вчера перевели в третий отряд, - заспанным голосом сказал кто-то сзади.
- Так… Ещё кто?
- Я, - отозвался Чаплыгин, переступая с ноги на ногу.
- Как фамилия?
- Чаплыгин.
- Чаплыгин? Так, Чаплы-ы-ы-гин, - ведя карандашом по списку произнёс бригадир, растягивая звуки, и также сложив губы трубочкой. – Прибытие: двадцать второ-о-ое. Профессиональные навыки – не-е-ет. Ну что, станок знаешь?
- Нет.
- Ладно, тогда что… Тогда упако-о-о-вщиком тебя определим, - сказал он, делая карандашом пометку в журнале. - Вон, видишь, в том конце рабочего? Ну вон, у первого станка, без кепки, седой. Иди к нему.
Чаплыгин по узкому проходу, мимо включающихся один за другим облезлых станков прошёл к указанному ему бригадиром человеку – кривоногому и лысому старику в очках.
- Что, новый? – сказал тот на представление Чаплыгина, подняв двумя руками очки на свой морщинистый, на висках усыпанный старческой гречкой лоб. – Задача твоя вот в чём. Возле каждого станка, вон посмотри, видишь, ящики стоят? Короче, твоя половина – вот эти вот три станка. Забираешь ящики, уносишь вон в тот конец. Всё ясно?
- Да.
- Потом складываешь вон в те… - Глухой трескливый вой внезапно заработавшего за его спиной станка прервал его. - Да погоди ты, Санёк! - сорванным голосом, истерично всплеснув руками, крикнул он, оборачиваясь назад. – Видишь же, разговариваю! Да, потом складываешь в два ряда, чтобы двадцать изделий на коробку было, сверху кладёшь бумагу и закрываешь. Всё ясно?
- Ясно.
- Ну, давай тогда, приступай.
XV
Работа, сначала представлявшаяся Чаплыгину очень лёгкой, оказалась почти непосильной для него, не привыкшего к физическому труду. Перенося огромные, неохватные ящики, он уже через двадцать минут так устал, что взмок от пота, который сочился по спине постоянными длинными струями, стекал из-под кепки по лбу и жёг глаза. Ходя взад-вперёд по длинному узкому цеху, он наталкивался то на стоящие в проходе ящики, то на выступающие части работающих станков, и к вечеру насажал по телу синяков. Один синяк, на бедре, чуть ниже поясной линии, к следующему утру опух, приобретя странный цвет – сине-жёлтый, с красными прожилками, и постоянно болел стонущей болью. Другой был на животе, и болел только когда Чаплыгин делал резкое движение руками или поднимал их выше плеч, но болел так сильно и резко, что темнело в глазах и он на мгновение замирал на месте, теряя ориентацию в пространстве, беспомощно моргая глазами и переступая с ноги на ногу. Перчатки, выданные ему, оказались на несколько размеров больше и соскальзывали с красных, ватных, облитых потом рук, когда он сортировал сложенные заготовки. Работать в них было невозможно – только он управлялся с одной коробкой, как от станков подавали знаки, что готовы две другие. Но, сбросив перчатки, он немедленно насажал десятки заноз под кожу ладоней. Он даже не сразу почувствовал эту боль – вся обстановка цеха – грохот молотков, жужжание десятков свёрл, вгрызающихся в сухое дерево, вой бензиновой пилы, бывшей в трёх шагах от места работы Чаплыгина и наполнявшей воздух чёрной копотью, - всё это заглушало, заслоняло остальные ощущения. И только выйдя после смены на свежий морозный воздух, и шагая с отрядом по невыносимо скрежещущей в вечерней тишине мокрой гальке, он почувствовал раздражённую боль во всём теле, и - вынужден был собраться, чтобы не оступиться и не задержать строй. То же было и на другой день. Вообще, впоследствии он не мог вспоминать первые дни работы без ощущения тошноты. Главной же бедой, его мучением, стал голод. Кормили в колонии отвратительно - то была какая-то крупа с водой, то полугнилая капуста с рыбьими чешуей и костями. Восстанавливать силы при таком питании было невозможно. В первые дни Чаплыгин брезгливо смотрел на заключённых, евших эту отвратительную пищу, и даже в первое время оставлял свою порцию, пайку, как говорят в колонии, другим зэком. Но через два дня на работе он перестал это делать и дочиста съедал все, что давали в столовой. Сосущее ощущение голода, постоянно раздражаемое запахами, присутствующими в бараке, преследовало его, и до того, что по ночам он не мог заснуть из-за него. Как-то он видел, как один из богатых заключённый бросил недоеденный пакет печенья, заметив там сухого таракана, и всерьёз думал о том, чтобы дождаться, пока в бараке все заснут, и в темноте пробраться к этому пакету. С большим трудом он сдержал себя от этого. Пищи достать было негде - кроме жены, еще во время процесса ушедшей от него, родных у Чаплыгина не было, и на передачи он рассчитывать не мог. Он собрался уже бросить всё и перевестись в нерабочий отряд, но дня через три случилось событие, изменившее это решение. У одного из опытных рабочих – Шатсевича забрали ученика и увезли для допросов в Москву, по вновь открывшемуся делу, по которому он проходил. И бригадир, вызвав Чаплыгина, назначил его к Шатсевичу в стажёры.
Шатсевич был человеком лет пятидесяти, страшно худым, с измученным пьянством, дряблым, морщинистым злым лицом. Чаплыгин знал о нём, что на воле он был хорошим работником, и одно время даже держал автомастерскую. Об этом и сам Шатсевич любил рассказывать. Но после смерти жены он спился, пропил всё с себя до последней нитки, и продал бы и жильё, если бы не вмешательство взрослой дочери, приехавшей для этого по звонку соседей из Киева. Когда же закончились деньги и не на что стало пить, он забрался в коммерческую палатку и, избив продавщицу, вынес ящик водки и упаковку каких-то консервов. Продавщица, знавшая его, вызвала полицию, и его задержали той же ночью – он не дошёл даже до квартиры, а пьяный валялся на лестничной клетке. Говорили, что и в колонии он не перестал пить, и у него есть тайник, в котором он прячет и настаивает брагу (так иногда делают заключенные). Его действительно иногда видели пьяным. Но как ни били его охранники, как ни наказывали штрафным изолятором, где он иногда проводил недели, выяснить, где этот тайник, не удалось.
Чаплыгин не понравился Шатсевичу, и тот с первых же моментов дал ему это понять. Его учение сводилось к тому, что, усевшись возле станка, за которым работал Чаплыгин, уперев мускулистые, натруженные, с выделяющимися под натянутой тонкой кожей вспухшими венами руки в колени, угрюмо глядя в сторону немигающим взглядом, он, не повышая голоса, и не повторяя, если Чаплыгин его спрашивал, сквозь зубы цедил указания. Своим надменно-значительным видом он как бы говорил: обучение твое – не моя забота, и мне безразлично - научишься ли ты чему-нибудь или нет. В конце второго дня, не столько слушая Шатсевича, сколько глядя на других рабочих, Чаплыгин смог, наконец, научиться делать первый, самый простой тип заготовки – ножку для стола. Это оказалось несложно. Надо было только, настроив станок, снять с обработанного куска дерева в нужных местах стружку, и затем, переставив переключатель в другое положение, сделать в двух обозначенных местах углубления, при этом держа заготовку так, чтобы она не «ходила» и не растрескивалась вследствие вибрации. Этому последнему было сложнее всего научиться, но, испортив несколько образцов, он, наконец, нашёл сначала одно, а затем и другое, более надёжное положение рук, удерживая в котором заготовку, он не причинял ей вреда. Второе изделие, порученное ему, фигурная ручка кресла, оказалось труднее в изготовлении. Надо было не только верно удерживать деревянный брусок, но и аккуратно вести его под пилой, так чтобы ничего не сорвалось и не срезалось лишнего. Но и это удалось быстро. Уже через неделю он впервые выполнил план, и, несмотря на то, что Шатсевич был им недоволен и рекомендовал бригадиру перевести обратно в упаковщики, был назначен на отдельный станок. Шатсевич остался его руководителем до того момента, как он сдаст экзамен на разряд, но на деле он приходил редко, не чаще раза в неделю, так что Чаплыгин получил полную свободу. Новая работа нравилась ему. Прежней изнуряющей усталости в ней не было, а помимо того, она, в отличии от нудной работы упаковщика, была не машинальна и предполагала совершенствование, постепенно увлёкшее его.
Однажды он заметил, что некоторые заключённые, оставаясь после работы, вытачивали какие-то предметы из дерева. Но что именно они делали, он узнать не смог - он ещё не так осмелел и окреп в здешней среде, чтобы спрашивать напрямую, а приглядываться, выказывать повышенное внимание нельзя было, не принято. Только прислушиваясь к разговорам, шедшим вокруг, он узнал, что они занимаются шарабьем - побочной работой, и делают на продажу или для себя ложки, деревянные шкатулки , мундштуки и прочее. Чаплыгин заинтересовался этим. Вынося утром следующего дня сметённые в мешок стружки от своего станка на свалку в углу двора, он обнаружил в мусоре, выброшенном раньше и уже присыпанном крупным твёрдым снегом, недоделанный мундштук, один из таких, которые он видел в бараке у некоторых заключённых. На другой день он, заранее приготовившись, раньше обычного сдал норму, и до конца дня занимался одним этим мундштуком. Как он был сделан, Чаплыгин не знал, но пробуя разными способами обрабатывать станком специально для этого подобранные деревяшки, наконец, научился делать если не точно так же, то похоже. Не получалось у него только ровное отверстие в мундштуке, сверло то и дело срывалось, и то выходило боком, то вовсе расщепляло изделие на две половины. Он срывал пальцы, загнал под ногти занозы, но, наконец, научился делать то, что хотел. Несколько мундштуков вышли кривые, но он выбрал те, что получились лучше, завернул их в бумагу, и заложив за оборот носка, беспрепятственно вынес в барак. Он не знал как предложить свой товар, но только он разложил его у себя на кровати, как заключённый с верхней койки, Кузнецов, сидевший за наркотики, с которым Чаплыгин до этого момента не общался, свесившись до половины туловища и близорукими моргающими глазами присматриваясь к разложенным предметам, спросил его на ухо испуганным голосом:
- Мундштуки что ли?
- Да.
- Сам сработал? Продаёшь или себе?
- Продаю.
- Почём?
- Да, обычно… - сказал Чаплыгин, не зная цен и стараясь, чтобы не выдать этого, казаться безразличным, глядя мимо свесившегося над ним и быстро краснеющего лица своего собеседника.
- Обычно пять пачек “Примы”. У меня четыре есть, но “Дукат”, мягче. Пойдёт?
- Ну давай.
Этим же вечером разошлись и другие мундштуки, а помимо этого, пришедший из соседнего отряда к своему знакомому черноволосый, с острыми кавказскими чертами лица зэк, купивший два мундштука, спросил Чаплыгина, может ли тот сделать ему шкатулку и чётки. Чаплыгин отказался, но на другой день попробовал, вспомнив одну из шкатулок, виденных им у соседа по койке, сделать такую же. С первого раза это не получилось, однако, чётки он сделал сразу.
Дела постепенно пошли в гору, и через две недели у Чаплыгина было организовано небольшое производство, с которого он имел стабильный доход. Он вскоре достиг даже виртуозного мастерства в этом деле. Мундштуки у него были не обычные, а с резным узором по краю, чётки он покрывал особым лаком, который как-то нашел в цеху во время уборки. Такого лака не было ни у кого, и четки получались лучше, чем у других, и работу Чаплыгина узнавали с первого взгляда. Делал он и то, что раньше тут не делали – пиалки и деревянные ложки. Вышла, правда, небольшая заминка, когда однажды на проходной его особенно тщательно обыскали и отобрали сделанную за день работу, но через одного своего нового знакомого – старика Егорова, покупавшего у него нарды, он познакомился с охранником, который, за несколько пачек сигарет позволял беспрепятственно выносить сделанное с промышленной зоны.