Холодный дождь, ливший целый день, наконец перестал. Небо приподнялось, раздвинулось; серая пелена туч в нескольких местах прорвалась, и бледно-голубые реки, то исчезая, то появляясь вновь, заструились в вышине.
Сегодня был день рождения Регины, и она гуляла по Вене.
Миновав набережную Франца Иосифа, она вышла на площадь, где на месте здания гестапо стоял памятник жертвам национал-социализма, и начала медленно подниматься по крутой лестнице к святому Рупрехту. Темный силуэт древней церкви, зажатой между домами, напоминал неподвижного зверя, сторожившего вход в пещеру памяти.
По усвоенной с детства привычке Регина невольно смотрела на окна дома, вдоль которого шла, но теперь она уже не старалась украдкой разглядеть фрагменты чужой потаенной жизни. Регина думала о том, какое окно выберет для себя. Перебрав несколько вариантов, она облюбовала маленькую мансарду под самой крышей. «Вот здесь. Каждое утро раздвигать кружевные занавески, поливать розовую герань на подоконнике, привычно кивать Рупрехту, по воскресеньям ходить к мессе…»
Неожиданно между туч показался край заходящего солнца. Регина взглянула на часы – 18.40 – точное время ее рождения. «Ну, это уже перебор, – попеняла она неизвестно кому, – день рождения, Вена, дорога к храму – казалось бы, достаточно, а тут еще само солнце решило меня поприветствовать (первое, кстати, поздравление за сегодняшний день).
Тут Регина вспомнила о похожем явлении, когда ей исполнилось девятнадцать. Пасмурный день на водохранилище, непрекращающаяся дрожь от неумеренного купания и вдруг – 18.40. – и воссияло солнце. Тогда она это восприняла по-другому. Жизнь только начиналась, Регина надеялась, верила и одновременно боялась, и вдруг – доброе предзнаменование. А сейчас – зачем это ей? Кажется, небесная канцелярия не вполне разумно распределяет свои дары.
Подойдя к храму, Регина, словно здороваясь, коснулась влажной холодной стены. У входа она увидела объявление, что в 19.30, то есть через 45 минут, здесь будет концерт музыки XV века.
Ну вот, еще один подарок. Однако здесь, кажется, никакой мистики: просто повезло. Билет стоил 18 euro, но, войдя в церковь, Регина не обнаружила кассира. Значит, все-таки концерт бесплатный – тем лучше, как никак, это более 700 рублей.
В отличие от других венских храмов, святой Рупрехт отличался суровостью и аскетизмом. Ни огромных картин в тяжелых золотых рамах, ни исполненных пафоса святых, ни жеманных ангелочков. Ничто не мешало молитвенной сосредоточенности. Единственное, что бросалось в глаза, так это современные витражи, выполненные в кубистическо-экспрессионистской манере, и Распятие. Оно склонялось, точнее, нависало над присутствующими в храме и, казалось, готово было упасть и раздавить мир тяжестью неизбывной вины.
Регина сидела на узкой и жесткой скамье и перебирала впечатления сегодняшнего дня. Все сложилось как нельзя лучше. Утром – выставка средневековой деревянной скульптуры в Бельведере, и вот теперь она будет слушать музыку того же времени. Да, сегодня день отличается редким стилистическим единством.
Позвякивание мелочи за спиной вернуло Регину к прозе жизни. Концерт был не бесплатным. Церковь стала заполняться людьми с билетами и программами. «Надо бы встать и купить билет», – подумала Регина. Но подниматься не хотелось. Идти, доставать кошелек, говорить «Bitte schoen» и «Danke schoen»… Да что это в самом деле? Платить за билет в свой день рождения?
Господи, как же хорошо вот так сидеть, не шевелясь, ни о чем не думать, ничего не вспоминать, целиком отдавшись созерцанию…
Концерт начался. Голос певицы, словно длинный изгибающийся стебель, поднимался вверх, вверх, теряясь во мраке среди звезд, а вокруг него вели хороводы флейта и две виолы. Они то обвивали его, то отстранялись, колеблемые ветром, и исчезали, и вновь появлялись, и волшебный этот узор превращался в лабиринт, и Регина шла по нему, и выхода из него не было, и это радовало, потому что в конечном итоге кто ждет нас у выхода из лабиринта?
Слушая музыку, Регина только раз вспомнила сегодняшнюю выставку да и то лишь в самом начале, желая соотнести зрительные и слуховые впечатления. Но ничего из этого не вышло. Благородная сдержанность, недоговоренность, простота и строгость этой музыки не связывались в сознании Регины с экспрессией и пестротой средневекового искусства, с его наивным реализмом и замысловатой символикой, жестокостью и сентиментальностью, прославлением аскетизма и страстью ко всему, что блестит и услаждает глаз.
Когда после концерта Регина вышла на улицу, было уже совсем темно. Желая сократить путь до пансиона, она свернула в один из малоосвещенных переулков, будучи уверена, что он ведет ее в нужном направлении.
Неожиданно от стены отделилась темная фигура и приблизилась абсолютно бесшумно. Незнакомец был в дождевике с капюшоном и на голову ниже Регины, так что лица его она не видела. Подойдя к ней вплотную, он медленно и отчетливо произнес высоким, почти женским голосом: «Geben Sie mir bitte ihre Tasche». Регина сделала резкий шаг в сторону. Незнакомец преградил ей дорогу. В бледном свете луны Регина увидела нож, направленный прямо на нее. «Geben Sie mir bitte Ihre Tasche», – вежливо, но настойчиво повторил он и протянул большую, холеную, белую руку с очень длинными пальцами. Ее размер совершенно не соответствовал тщедушной фигурке грабителя; казалось, она принадлежала кому-то другому. Регина сняла с плеча сумку. «Grazia!» – сказал он проникновенно и снизу вверх посмотрел на Регину.
У грабителя было бледно-розовое, округлое, нежное, почти детское лицо. Он был очень похож на ангела, причем не на падшего, а на самого настоящего. «Ich wuensche Ihnen einen schoenen Abend», – сказал он с очаровательной улыбкой и исчез в темноте. «Где-то я его уже видела», – подумала Регина, но, как ни напрягала память, не могла вспомнить.
Регина была предусмотрительна: она никогда не брала на прогулки паспорт и крупные суммы денег; ключ от пансиона хранился в кармане джинсов. В сумке было около ста euro, зонт и банан. Более всего было жалко фотоаппарата, но не его самого, а снимков – летописи двухнедельного пребывания в Вене.
Регина, словно во сне, сделала несколько шагов и увидела полицейского, который прогуливался по переулку. «Надо к нему обратиться», – подумала Регина, но, увы, скромный запас немецких и английских слов и выражений бесследно стерся в памяти. Вид у нее был до того растерянный, что полицейский подошел и вежливо осведомился о чем-то. Регина изобразила на лице улыбку, сказала «Danke schoen» (единственное, что она еще помнила по-немецки) и поспешила прочь – туда, где были огни и раздавался шум улицы.
В саду перед ратушей, пробираясь сквозь жующую и пьющую толпу, вдыхая аппетитный запах жареных сосисок, Регина почувствовала, что очень голодна. Купить себе что-нибудь на ужин она забыла, а потому ускорила шаг, стараясь не смотреть по сторонам и не слишком глубоко дышать. И тут она вспомнила про сдачу, полученную в кассе музея и небрежно сунутую в карман. Этой мелочи как раз хватило, чтобы купить Apfel-Strudel – вожделенное лакомство к вечернему чаю. «Да, мне сегодня везет», – думала Регина, бережно неся перед собой завернутую в фольгу коробочку.
Проснувшись довольно поздно, Регина, лежа в постели, вспоминала вчерашние события. Она видела минувший день необычайно отчетливо; каждое его мгновение обладало собственным бытием. Регина перебрала в памяти все виденные вчера скульптуры и алтарные образы; с благодарностью вспомнила подаренный ей солнечный луч; пропела вполголоса несколько фрагментов запомнившихся мелодий. «Надо было все-таки заплатить за билет, – с невольным раскаянием подумала Регина, – концерт того стоил, да и грабителю меньше бы досталось». Досадно, что она растерялась и ничего не смогла объяснить полицейскому. Быть может, фотоаппарат удалось бы вернуть. А нужен ли был ей вообще этот фотоаппарат? Тут мысли Регины приняли обычное направление.
Все случавшиеся с ней мелкие и не очень мелкие неприятности, разочарования и потери, как щитом, закрывали ее от увесистых, смертельно-опасных камней, которые могли вдребезги разбить ее обжитой и такой хрупкий мир. Быть может, этот вежливый грабитель опередил куда более опасную угрозу? Он задержал ее – и ушел, не дождавшись добычи, маньяк-убийца; он задержал ее – и проехал мимо мотоцикл, который должен был сбить ее… И вот уже Регина стала испытывать нечто вроде благодарности к венскому любителю легкой наживы, который, как знать, мог оказаться ее спасителем. Да, фотоаппарата и любовно сделанных снимков действительно жалко, но не знак ли это того, что надо надеяться не на умную игрушку, а на собственную память; не бездумно щелкать понравившиеся образы, а пытаться вобрать их в себя и словом выразить так, чтобы вызвать их перед внутренним взором собеседника или читателя. А что сейчас остается от путешествия? Череда красивых картинок, сопровождаемая восторженно-бессвязными репликами и сухими пояснениями. А путевые записки? Да к чему они, если фотоаппарат… Да, если фотоаппарат скрывает твою умственную лень или… или расслабленность, которая уже неизлечима. А если все-таки попробовать?
И Регина стала вспоминать… Но в памяти навязчиво крутился только вчерашний день, как будто выхваченный из тьмы лучом прожектора, и больше не было ничего. Но куда делись две недели пребывания в Вене? Регина ничего не помнила. Да, она находилась в Вене, но что она делала здесь, где была? Штраус, собор святого Стефана (Регина вспомнила черно-белую открытку, случайно найденную в какой-то книге), Климт… Но что она сама здесь видела?! Ничего… Кажется, мерзавец вместе с фотоаппаратом унес нечто куда более существенное… Регина вскочила и стала ощупывать голову. Может быть, этот ангелок стукнул ее чем-нибудь, а она с перепугу и не заметила? Но нет, голова была цела и нигде не болела. «Надо заявить в полицию», – решительно подумала Регина, но эта мысль, как и вообще любая необходимость предпринимать нечто непривычное, повергла ее в тоску. «На это уйдет целый день, – с отчаянием подумала Регина, – мой последний день в Вене!» Тратить его на объяснения и формальности, которые все равно не вернут фотоаппарат, было глупо.
Освободив себя от никчемных хлопот, Регина почувствовала прилив энергии. Быстро собравшись, она вышла на улицу. Собор святого Стефана… Опера… Музей истории искусства! Наверное, она там уже была, но… что толку? Она не помнила ни одной картины и даже забыла, где он находится и как выглядит. Судя по карте, он был совсем недалеко. Выйдя на Ринг, она довольно быстро добралась до него и, поднявшись по великолепной лестнице, вздохнула с облегчением. Здесь был ее мир; здесь и только здесь, качаясь на волнах цветов и оттенков, странствуя по лабиринтам линий, могла она забыться и забыть, погрузившись в чистое созерцание, лишенное мыслей, эмоций и страстей. Эта бесцельная и бесплодная любовь к искусству – не была ли она все тем же полуосознанным стремлением к небытию, которое, принимая разные формы, сопровождало ее всю жизнь?
Регина медленно шла по залам среди гигантских барочных полотен. Подчас та или иная картина приковывала ее внимание – исключительной глубиной пурпура; необычным выражением лица, просвечивавшим сквозь маску стиля; смелостью композиционного решения. Но, постояв немного, она шла дальше и дальше – туда, где был Джорджоне. Она любила его за пассивную созерцательность, за смиренный и упорный отказ от жизни; за ту неопределенность и недосказанность, что была во всех его картинах. Люди на них никогда не смотрели на зрителя; взгляд их был устремлен в сторону, но не туда, куда живописец поместил невидимый осколок жизни, а в бесконечную даль Небытия. Регина встретила своих прежних знакомых (она их помнила по репродукциям) и с некоторым сожалением пошла дальше с намерением вернуться, чтобы унести напоследок именно эти впечатления.
Недалеко от Джорджоне были залы с избранными маньеристами. Они ей нравились, но душевной близости к ним Регина не чувствовала. Это было холодное любопытство и стремление найти неожиданные ассоциации и параллели с другими эпохами и стилями. Регина долго и восхищенно смотрела на портрет молодого человека, походившего на декадента конца XIX века; потом она к своей великой радости увидела наконец автопортрет Джанпаоло Ломаццо, идеями которого одно время очень увлекалась, и затем взгляд ее упал на картину, много раз виденную на репродукциях. На ней был изображен юноша с округлым, бледно-розовым, немного женственным лицом. Его можно было бы назвать ангельским, если бы не холодный блеск проницательных серых глаз, который прикрывало, но не скрывало полностью выражение притворной слабости и нежности. На краю круглой картины лежала непропорционально большая, белая, холеная и по-видимому сильная и ловкая рука, которая должна была принадлежать этому хрупкому существу.
Ну, конечно, автопортрет Пармиджанино – своего рода творческий манифест двадцатилетнего провинциала, явившегося покорить Рим.
И Регина его узнала. Это был он. Ну, конечно, наглец и виду не подал: не кивнул, не подмигнул, не улыбнулся. Сидел и созерцал отражение себя, любимого. Невинный ангелок… «Хорошо, что я не заявила в полицию и не стала описывать приметы. «Невежественная русская туристка не узнала Пармиджанино», – вот что разнесли бы по свету эти австрийцы!» У Регины даже дух захватило от опасности, которой могло подвергнуться ее самолюбие и чувство патриотизма, после чего она почувствовала страшную усталость и слабость. Наслаждаться шедеврами в таком состоянии было бесполезно, и Регина поспешила в кафе, где решила вознаградить себя за все треволнения. Суп «Брейгель», вопреки ожиданиям, оказался диетическим супом-пюре из овощей, и Регина поняла, что у нее хватит сил на второе блюд, а именно паэлью «Пармиджанино». Наслаждаясь мастерски приготовленным кушаньем, Регина сознавала, что получает удовольствие не только от его вкуса. Она ощущала себя счастливой каннибальшей, уписывающей за обе щеки своего поверженного врага. Регина ела и торжествовала. Содержимое ее (и не только ее) сумки не пошло впрок маньеристу-разбойнику. Он умер в 36 лет, превратившись в дряхлого больного старика, а она, цветущая сорокалетняя женщина, поедает паэлью, сделанную из плоти ее обидчика.
Регина не заметила, как оказалась перед пустой тарелкой. Изысканная трапеза требовала заключительного аккорда. Им стал двойной умопомрачительно-горький espresso, крепость которого смягчал штрудель со взбитыми сливками.
После обеда Регина вновь почувствовала прилив энергии. Она спустилась этажом ниже, чтобы со свежими силами полюбоваться своими любимыми античниками. Они ее не разочаровали. Немного обескуражила, правда, некая терракотовая римлянка, очень похожая на работницу одной рижской пивоварни, с которой Региона познакомилась пару месяцев назад. У обеих женщин были изможденные ожесточенные лица, несущие печать какой-то неизлечимой болезни, и, как тогда, Регину укололо мимолетное чувство вины. Рассеянно пройдя египетские залы и кивнув жизнерадостному толстогубому малому, который плотоядно таращился на нее инкрустированными глазами, Регина в 17.30 бегом поднялась к Джорджоне. Там на нее никто не обратил внимание, ну и что с того? Вечерней прохладой повеяло от ее любимой картины, но философы даже не оглянулись на звук ее шагов. Юноша со стрелой (святой Себастьян, а, может быть, Артемида?), исполненный надменной печали, затуманенным взором смотрел сквозь нее, созерцая одному ему видимое Ничто… Регина посмотрела на часы.
За несколько минут до закрытия она зашла в книжный магазин и купила путеводитель по Вене. Весь вечер и следующий день во время полета она тщательно штудировала его и узнала при этом много нового и интересного. Например, оказывается, место, где неизвестный вырвал у нее фотоаппарат и скрылся (именно так и только так будет она рассказывать о том инциденте), неофициально называется Бермудским треугольником. Регина изучала путеводитель до тех пор, покуда не поняла, что сможет обстоятельно и восторженно делиться неизгладимыми впечатлениями.
За четыре минуты до посадки она отложила книгу и закрыла глаза.