Он присутствовал при ее рождении. Он узнал ее в розовом комке мягкой плоти, едва протиснувшемся на белый свет, и осторожно вдохнул жизнь в ее жадно распахнутый рот, и тихо сказал:
"Позволь нести тебя в ладонях".
Она взглянула на него бессмысленными синими глазами, и он зажег в них свет разума, и на заре пробудившейся жизни она увидела его.
Очень вскоре она потеряла эту способность, различать его черты, ведь мир осаждал ее таким обилием красок, форм и движений, всегда новых, вечно захватывающих. Но она чувствовала его близкое присутствовие в приятном тепле сладкого молока, в тихих звуках маминой песни, в глубоком сознании своей безопасности. И он не покидал ее ни на мгновение, и когда она делала свои первые шаги, он поддерживал ее навесу. Потом он радостно подкладывал ей красочные впечатления, яркие, как новые игрушки: рождественская елка и страшный Дед Мороз, пушистый снег и санки, весенние ручьи, морская соленая волна, светящаяся бирюзой. Пушистый рыжий котенок. Полосатый мяч. Качели и дети во дворе, и первые друзья. А когда мама повела ее в школу осенним погожим утром, он, пристроившись за ее спиной, аккуратно расправил ее пышный бант.
Бережно поддерживая, он вел ее по жизни, как партнершу в сложном и вдохновенном танце: неторопливые шаги - друзья, учеба, школа; резкий поворот - первое увлечение; пробежка, поддержка - школьные вечеринки, дешевое крепленое вино на скамейке парка, поцелуи в кино и зависть подружек. В этом танце не всегда ему удавалось подхватить ее вовремя. Как он кричал, пытаясь заглушить бешенное биение обезумевшего сердца, как он бился в закрытые ставни ее тяжелых век, когда она бросилась с головой в темный омут незрелой рискованной страсти! Но он остался рядом, чтобы согреть и вернуть к жизни ее глупое сердце, разбитое даже не со зла, а из-за подростковой небрежности, угловатой неловкости и глупости.
Так же терпеливо и осторожно он вел ее от знакомства к разлуке, через пороги просыпавшейся чувственности, через чугунные решетки страхов и сомнений, по гулким перронам перекрестков ее судьбы.
Ловко жонглируя мелкими, несвязанными событиями, переплетая тонкие нити запутанных случайностей, он подчинил своей воле чужую судьбу, чтобы подготовить ее главную в жизни встречу. Он устранил с их пути все помехи, и толкнул их в друг другу в объятия, и лишь в последний момент их горячей близости он отвернулся. Но всего на минуту.
Потом пришлось учить ее тяжелому и счастливому труду материнства и мудрости жены, и взять под защиту ее детей и мужа, и наполнить рутину ее быта искристой радостью разделенной любви. Пришлось помочь ей примириться с первыми морщинками в углах глаз и с первой нервной сединой, с неосознанным хамством подростающих детей, с медленным превращением любви в теплую бесстрастную дружбу. А когда настоящее горе стерло краски ее мира, оглушило ее и ослепило, он окружил ее непроницемым облаком, отгородив от безжалостной реальности с черной жирной пастью открытой могилы и растерянными лицами ее детей, и пронзительными воплями свекрови. Вместе с нею, по-немногу, осторожно, он подбирал осколки рассыпавшейся жизни и складывал их в другую, более простую картину, и прятал от нее обжигающие признаки отсутствия любимого, и учил ее видеть чужое горе, чтобы не цепляться за острые грани своего.
Он брел рядом с нею по осенним тропинкам и показывал ей прелесть спокойного неизбежного увядания, прощания и прощения, и учил ее пить одиночество, как белое некрепкое вино, медленными глотками, привыкая к его кисловатому вкусу, без грусти различая в нем тепло давно ушедшего лета. Он подкладывал ей счастливые знаки прошлого, настоящего и будущего: случайную встречу с другом юности, звонкий смех подрастающей внучки, еще одну настоящую книгу, еще один вдохновенный концерт. Он забавлял ее блестящими безделушками легких увлечений, игрой акварельных красок, черно-белой гаммой форепьянных клавиш, милой россыпью ракушек, яркими глазами садовых цветов.
Он вовремя заметил, что груз прошлого все тяжелее давил ей на плечи, угнетая ее бесчисленными воспоминаниями, горечью несбывшихся надежд, печалью мертворожденных стремлений, и незаметно, понемногу, он стал убирать предметы ее багажа, начиная с самых тяжелых и громоздких, постепенно стирая с ее памяти целые годы, давно прошедшие, пустые вчерашние дни, ничего не значившие лица, лживые слова, мусор долгой и насыщенной жизни.
И вот ее почти незрячие глаза уже загораются чистой синевой нездешней мудрости, необремененной знаниями, и становится по-детски неразборчивой ее любовь, будто она уже не идет по жизни, а лишь скользит по ее поверхности.
А когда придет ее время покинуть этот мир, он бережно возьмет ее за руку и прогонит боль и страх, и медленно уведет ее в край, где радуга касается земли, где нет ни счастья, ни страданий, где все прекрасны и равны в лучах бесконечного дня. На самом пороге, на грани небытия, на закате засыпающей жизни, она снова сумеет его увидеть и разобрать его неземные черты, и сказать ему одному:
"Спасибо, что ты нес меня в ладонях."