20. МИНУТЫ, ОЗАРЯЮЩИЕ ЖИЗНЬ
(Андрей Сахаров)
Вот, оказывается, мы уже и без Андрея Дмитриевича Сахарова прожили больше 20 лет. 14 декабря 1989 года ушел он от нас — неожиданно, на самом взлете своей неуёмной деятельности. Спокойней и надёжней чувствовали мы себя за его спиной — не могучей, широко-неохватной, а сутулой, чуть кособокой, вечно усталой. Но это была спина великого ученого, отца водородной бомбы, изобретшего это самое страшное в мире оружие лишь для того, чтобы потом всю жизнь бороться против этой бомбы, да и вообще против всяких бомб, за сближение народов, за права и свободы человека, за жизнь, которая согласуется с заповедями Христа. Мы всегда были уверены, что случись в стране какая несправедливость — Андрей Дмитриевич завтра же встанет с нею на бой, а вокруг него, как по мановению волшебной палочки, сплотится целая когорта честных русских людей. И вот его уже нет с нами двадцать с лишним лет. И, наверно, еще и поэтому (ведь если по-честному, то и один в поле воин!) — так разгулялось зло по нашим отчим просторам...
Как хотелось ему убедить этот огромный, многолюдный, шумный, как море в грозу, зал в такой простой и понятно-непогрешимой истине: никогда еще и никому силой ничего достичь не удавалось. Так же вот и с Афганистаном — ввели туда наши войска и совершили страшную ошибку; страшную — по своим неисправимым последствиям. И об этом-то Сахаров огненно и возбужденно говорил с трибуны съезда народных депутатов.
Возмущенный зал, еще почти весь повязанный многолетними путами большевистской эпохи, обвинял его в измене Родине, в тайном служении врагам нашей державы, а он, по-мальчишески обидчиво, снова и снова просил слова, выходил на трибуну и доказывал, доказывал, доказывал, что быть злым, агрессивным, бесчеловечным совсем нехорошо. Заикаясь от волнения больше обычного, он бросал в бушующий зал совершенно беззащитные слова: “Никогда я Родине не изменял... Никогда я злу не служил...”
В один из таких выходов на трибуну Андрей Дмитриевич, отбиваясь еще и от едких реплик ведущего заседание, изловчился подойти к президиуму и передать туда какую-то объёмистую машинописную рукопись. Какие еще такие предложения передал Сахаров? О чем? Но были это, как стало известно потом, не предложения. Это был проект Конституции России. Знакомились мы с ним уже потом, после ухода ее автора от нас. И столько в ней было гумманости и справедливости, что хоть сейчас принимай и постепенно, трудно, но верно веди страну к расцвету. Увы! не приняли сахаровской Конституции, ее даже и обсуждать всенародно не стали. Посчитали за каприз избалованного славой ученого... И всё тут...
А тогда, в последнее для Андрея Дмитриевича съездовское заседание, я еще подумал, как бы чего худого не вышло — столько нервных потрясений обрушилось на него в тот злопамятный день. Чье бы сердце выдержало?.. И вот не выдержало... Сахаров ушел, оставив нас одних перед штормом проблем, которые надо было решать тогда, надо решать и теперь, четырнадцать лет спустя. Поскольку — многое изменилось с тех пор, но многое и осталось неизменным, нестронутым с места, как пень от упавшего гигантского дерева.
Это о нем, нестронутом пне, говорил в свой 85-летний юбилей, Александр Исаевич Солженицын: “И хоть бы кто-нибудь из ответственных за обвал России покаялся перед народом за грехи свои. Нет, повыбрасывали партбилеты и резвой толпой ринулись в двадцать первый век...” Кого же это так недобро вспомнил великий русский писатель? Да тех самых большевистских управленцев, которые привели страну к развалу, к краху, поняли это и, дав себе кличку демократов, первыми бросились осваивать рыночные отношения, но рыночные отношения на ново-русский лад, — то бишь присваивать себе бывшую “общенародную”, а точнее госчиновничью собственность.
Они, эти новые радетели за народное счастье, почуяв поживу, алчно раздирали несчастную страну, растаскивали ее богатства, ни капельки не думая о нас с вами. Так чего ж им было раскаиваться? И перед кем? Перед теми, кого они и за людей-то вряд ли считают?
Давно, еще в первые годы октябрьской революции, наш лучший философ Иван Ильин предвидел такое бесславное падение Советской Империи. Предвидел и невероятные тяготы и мучения, связанные с выходом страны из эпохи бездуховности и безверия, которая беспредельно развратит и обессилит наше общество. А такому обществу понадобятся годы и годы, десятилетия и десятилетия, чтобы возродиться, духовно очиститься, увидеть Бога, уверовать в Него и начать, трепетно начать жить по Его заповедям.
Обо всех этих невероятных будущих трудностях России Андрей Дмитриевич, подобно Ильину и Солженицыну, отчетливо знал, да и чувствовал на своей жизни. Он хоть и не сидел за колючей проволокой сталинских лагерей и не испытал горечь изгнания, но жил под строгим кэгэбэшным арестом в Горьком; хоть и не написал романа “Архипелаг ГУЛаг” и книги “Путь духовного обновления”, но подпольно писал воззвания, выступления, статьи против испытания ядерного оружия, против озлобляющей людские сердца холодной войны, против неисчислимых нарушений в России прав и свобод человека. Тут Сахаров, как Ильин и Солженицын, тоже хлебнул лиха...
Помню, хорошо помню, как многие, прочитав проект сахаровской конституции, поговаривали о ней неодобрительно: утопична, мол, шибко идеальна для нашего недозрелого, недоразвившегося до западной цивилизации общества. Выходило, что России рано еще думать о подлинном народовластии, о равенстве всех перед законом, о свободе слова, совести, о других свободах и правах. Надо бы нам что-то этакое — среднее, переходное, не слишком настоящее. А ненастоящее — оно и есть ненастоящее, оно и воспринимается не по-настоящему и, самое опасное, не по-настоящему исполняется...
Вот потому-то, с самых первых шагов России по дороге постсоветского обновления, он хотел поставить перед ней цели настоящие, честные, благородные, захватывающие. Цели эти могли увлечь многих русских. За цели эти имело смысл биться, не жалея жизни. И Андрей Дмитриевич бился, насколько хватило сил.
Жаль, что напряженнейшая борьба его не дотянулась до наших лет. Возможно, он бы первым раскаялся принародно в грехах своих, в том, что изобрел страшное оружие, что недостаточно-де упорно боролся за мир, что много недоделал, защищая права и свободы в государстве нашем. Возможно, его примеру последовали бы другие соотечественники. Скорее всего, духовное возрождение России уже уверенно бы шло, а не только-только начиналось, как теперь. Всё это я охотно допускаю, зная, как умел собрать вокруг себя Андрей Дмитриевич самых стойких ополченцев.
Но и видя сегодняшние, пусть и не очень сильные пока перемены, я понимаю: начались они не без усиленных стараний Сахарова, Боннер, Солженицына, Ростроповича, Вишневской, Евтушенко и многих, многих других. И пусть пока не раскаялся за прошлые годы безбожия никто из знатных россиян, зато своими собственными глазами я видела, как на освящении Храма-на-крови в нашем городе со слезами на глазах каялись пожилые и молодые горожане. Каялись за грехи, которые, в общем-то, и не совершали. И такое по-христиански "неправомерное" покаяние, наверно, все же очень многого стоит. Когда за властелинов своих начинает раскаиваться народ, значит в душах людских началось, затлело, разгорается Божественное озарение.
И, как бы подтверждая это озарение, хмурые тучи над храмом вдруг какой-то силой рассеяло, выглянул в просвет край огненного солнца, и свет его широким радостным потоком хлынул на толпы молящихся и ослепительно-ярко заиграл в сияющих куполах и крестах.
Такие проникновенные, переворачивающие душу минуты уже до самого последнего мига позабыть нельзя.
(Продолжение следует).