Это случилось в 1982 году, в начале февраля.
В тот день наша «К-527», атомная подводная лодка проекта 671РТМ, вышла из губы Западная Лица в Баренцево море. Она в те годы была одной из самых новых и самых лучших советских лодок. Корабль, построенный в Ленинграде, лишь незадолго до описываемых событий пришёл на Север. На борту, помимо экипажа, находилась так называемая сдаточная команда - сугубо гражданские люди.
«К-527» на тот момент ещё не была принята флотом от промышленности, потому что не были завершены её государственные испытания, и нас очень торопили с их окончанием! Вот для этого мы и вышли в полигоны боевой подготовки Северного флота. Старшим на борту был председатель Государственной комиссии, капитан 1 ранга Манаков, опытный подводник. Он сравнительно недавно командовал ракетной лодкой проекта 667А.
Море встретило нас неласково. Дул штормовой ветер, да и мороз был хорошим, никак не меньше двадцати градусов. Редкое для наших мест сочетание: как правило, на Севере бывает либо мороз при почти полном штиле, либо сильный ветер, когда не слишком холодно. Ветер поднял волну, как в те годы шутили на флоте, «выше сельсовета», а точнее, высотой метров до девяти. В довершение ко всему, периодически налетали снежные заряды.
Мой отец стал офицером-подводником ещё в 1949 году. Ему довелось послужить на самых разных подводных лодках. Отец рассказывал, что лишь одна из них, милая его сердцу «щука», на волне всегда «отыгрывалась», не ныряя в воду, поэтому у людей, стоявших на мостике, обувь в любую погоду оставалась сухой. А на бывших немецких подводных лодках его восхищала продуманная система щитков-ветроотбойников, прекрасно защищавших от ветра.
Наша лодка значительно превосходила «щуку» и по своей длине, и по водоизмещению, поэтому «отыгрываться» она, конечно же, не могла. Корабль шёл прямо сквозь волну, как танк, пробивающий чужие заборы (видимо, кирпичные, а не дощатые, потому что встряхивало нас нешуточно). И серьёзных ветроотбойников у нас не было, ведь они в подводном положении ухудшили бы обтекаемость корпуса. Единственный невысокий плексигласовый «козырёк» от сильного ветра почти не спасал (хотя совсем без него было бы ещё хуже).
Вот поэтому люди, чьё место в надводном положении было на мостике, защищались от ветра и волны «подручными средствами», как только могли. Надевали перед вахтой все свои тёплые вещи, какие были, плюс тёплое вязаное водолазное бельё из верблюжьей шерсти. А если мостик заливало водой, то поверх всего приходилось натягивать ещё и КЗМ (комплект защитный морской) - тонкий и почти элегантный костюм из чёрной прорезиненной ткани. Для использования по прямому назначению он, наверное, вполне годился - мог защитить от всякой ядерной, химической и бактериологической дряни. Но капюшон КЗМ явно не был рассчитан на то, чтобы его надевали поверх зимней шапки. Из-за неё между лицом и прорезиненной тканью в районе щёк получались зазоры. Через них вода свободно вливалась под костюм (увы, не гидрокостюм).
Мы вышли из Мотовского залива, качка усилилась. Верхний рубочный люк у нас был прикрыт и удерживался пружинной защёлкой, посторонних наверх не выпускали. Все понимали, почему: когда кто-нибудь спускался с мостика, вместе с ним в прочный корпус врывался поток воды. Нетрудно было вообразить, что творилось наверху.
Приближалось время заступления второй боевой смены. Мне предстояло встать на мостик, ведь я был в этой смене вахтенным офицером. Почему-то вспомнил истории о людях, которых в шторм смывало за борт. Решил взять с собой на мостик страховочный конец и там пристегнуться.
Я надел на себя монтажный пояс из сыромятной кожи - точно такой же, каким пользуются электромонтёры для работы на столбах. Именно к нему страховочный конец пристегивается своим замком-карабином. На противоположной стороне страховочного конца - хитроумный захват с кнопкой и роликами, именуемый в среде подводников «собакой». Пояс надёжно затянуть не сумел, потому что на мне было «сто одёжек». По моей просьбе два молодых крепких «боцманёнка» затянули его, как надо.
В центральном посту я увидел нашего старпома, Сергея Дмитриевича Световидова, разговаривавшего с председателем Государственной комиссии. За глаза мы, молодые офицеры, называли старшего помощника Митричем. Без малейшего пренебрежения, а тепло и уважительно: Сергей Дмитриевич был очень авторитетным как офицер-подводник и самым любимым нашим начальником.
В любом другом экипаже офицер не ожидает ничего приятного, когда его вызывают к старпому, но только не у нас. Наш Митрич у нормальных людей (а мы все старались служить хорошо!) страха не вызывал. Рослый, широкоплечий, громкоголосый, с мощными кулаками, Сергей Дмитриевич был добрейшим человеком, нашим страшим товарищем и наставником, опытным и умным. Умел объяснить, научить. Он отслужил срочную службу в Средней Азии, а потом, закончив военно-морское училище, прошёл через строгую школу дизельных подводных лодок. На «дизелях» Митрич вырос до старпома, а после Классов попал на должность помощника командира атомной лодки (очень неблагодарную, зато с хорошей перспективой). Вскоре он вторично стал старпомом. Сергей Дмитриевич, как и наш командир, Валерий Михайлович Зенков, обладал хорошим чувством юмора, но командира мы всё же слегка побаивались.
Я поднялся вверх по узкому вертикальному трапу, откинул массивную сферическую крышку верхнего рубочного люка и протиснулся на мостик.
Увидев меня, Валера Егоров вахтенный офицер предыдущей смены (он же - командир БЧ-3, «минёр», мой непосредственный начальник) улыбнулся, радуясь, что сейчас, наконец-то, сменится с вахты! Было видно, что он промок до нитки и промёрз до костей. Передавая мне обстановку, Валера сказал:
- Ну, теперь-то я точно знаю, что не просто так генералу Карбышеву, которого заморозили немцы, дали звание Героя Советского Союза!
На мостике стоял и наш командир. Он увидел, что я вышел наверх со страховочным концом, и одобрительно сказал:
- Это ты правильно сделал, а то тут Егорова чуть не смыло - еле успел его за ноги поймать!
Разговаривать на мостике в тот час было совсем непросто. Чтобы находящийся рядом человек мог тебя расслышать, приходилось перекрикивать свист и завывание ветра, приблизившись к собеседнику почти вплотную. Кроме того, команды и доклады то и дело прерывались потоками воды, накрывавшей нас с головой.
Командир со мной бывал строг (не раз я на него тогда злился!), но доверял мне как вахтенному офицеру. Впрочем, по-моему, «любимчиков» у Валерия Михайловича в экипаже не было, и на его справедливые замечания мне следовало бы тогда реагировать без обид. Убедившись, что я владею обстановкой, командир спустился вниз.
Рулевой управлял вертикальным рулём из центрального поста, сигнальщика на мостик не выставляли (он-то вообще был открыт со всех сторон и ничем не защищён). Таким образом, я остался на мостике один.
Мои глаза в эти часы стали единственным на корабле относительно надёжно работающим средством наблюдения - по крайней мере, они позволяли получать больше информации, чем могли дать в такой обстановке и гидроакустики, и радиометристы.
Акустики то не слышали вообще ничего, когда нос лодки оказывался над водой, то в их головных телефонах (так правильно называются наушники) звучали рёв и грохот «кипящей бездны», когда «К-527» вновь вонзалась в волну. А антенна работающей радиолокационной станции периодически оказывалась под водой, из-за чего СВЧ-излучение не вылетало на морской простор, а возвращалось обратно, в рубку радиометриста. Да и пеленга на обнаруженные цели (так в море называют вообще всё то, что обнаруживают) из-за качки «гуляли», поэтому от радиолокатора толку тоже было не очень много.
Ну а перископ, возможности которого на кораблях нашего проекта и без того были скромными, периодически покрывался прочной мокрой снежной коркой, плотно укутывающей оптику. Его, после нескольких неудачных попыток наблюдения, больше до самого погружения не поднимали.
Мы тогда ещё не знали, что при плавании в надводном положении в такую погоду следует убирать с мостика всех людей и задраивать верхний рубочный люк, как перед погружением. При этом, для наблюдения за окружающей обстановкой надо использовать перископ. Не беда, если оптику, как у нас тогда, залепит снегом: опусти его ненадолго, чтобы водой промыло, затем поднимай вновь и продолжай нести вахту в сухом и тёплом центральном посту. Но у нас такого опыта в то время ещё не было. А был бы - и не родился бы тогда этот рассказ.
Как я уже написал, волны были очень большими. Могучая тёмная стена воды с белыми прожилками пены грозно вырастала прямо перед носом лодки, затем гулко била по вздрагивающему корпусу, охватывала и поглощала нас. Нередко, волна, обрушиваясь сверху и заполняя весь объём ограждения рубки, сбивала меня с ног. Барабанные перепонки подсказывали, что над головой проходило метра три воды - так оно и было. Когда очередная волна сходила, и можно было снова дышать воздухом, я, чаще всего, находил себя вколоченным в пространство между тумбами репитера и выносного индикатора кругового обзора. Вылезал оттуда, моргая раздражёнными от солёной воды глазами, поднимался и осматривался вокруг.
Вот наши радиометристы обнаружили новую цель. Вижу на выносном индикаторе кругового обзора громадную яркую отметку. Гляжу на горизонт в том направлении, где должна быть эта цель, и с любопытством рассматриваю бывший нам тогда ещё в диковинку тяжёлый крейсер «Киев» - первый советский авианесущий корабль. Сообщаю в центральный пост о визуальной классификации цели. «Киев» идёт в Кольский залив и с нами расходится безопасно.
Радисты под руководством нашего замечательного командира БЧ-4 Коли Потапова заботливо укутали гарнитуру громкоговорящей связи в полиэтилен - тем не менее, вода туда уже затекла. Система продолжала работать, хотя меня сквозь мокрые рукавицы било током во время каждого нового доклада. От этого сами собой произносились слова, которые нельзя говорить.
Наша изящная лодка плясала в волнах - иногда тяжко и неуклюже, а иногда норовисто и грациозно, «как бешеный мустанг», подумал я с улыбкой, вспомнив единственную прочитанную мной у Майн-Рида книгу «Всадник без головы». Уже успел замёрзнуть и промокнуть, а мой ненасытный химкомплект КЗМ всё продолжал и продолжал набирать в себя воду.
Скоро уже должен был закончиться короткий северный зимний день. Настроение, несмотря на погоду, всё равно, оставалось хорошим. Я любил свою подводную лодку и чувствовал себя на своём месте, лишь только два обстоятельства в тот период службы омрачали мою жизнь.
Первое - многомесячная и беспросветная разлука с женой и дочкой. Не мог я их привезти к себе на Север, потому что жилья у меня не было никакого. В те годы подводных лодок в СССР строилось больше, чем новых домов в военных городках. В нашей гостинице, единственной в ту пору, «местным» военным жить не разрешали, ведь её держали только для командированных и гостей! Поэтому я, как и почти все молодые офицеры экипажа, жил даже не в холостяцком общежитии, где мест хронически не хватало, а в казарме. Там у «ихних благородий», то есть у нас (правда, в отдельном помещении) стояли двухъярусные койки и тумбочки - как у матросов срочной службы, наших подчинённых, живущих тут же.
Второе, что тогда терзало меня - уязвлённое самолюбие. На атомных подводных лодках в БЧ-3 доселе был только один офицер, сам командир боевой части. Когда на лодку приходил служить минёром лейтенант, он сразу же становился командиром БЧ. Лишь на нашем проекте 671РТМ в БЧ-3, помимо командира боевой части, ввели нижестоящую должность командира группы. На неё-то я как раз и был назначен сразу же после выпуска.
В то же самое время мои (по разным причинам!) более удачливые однокашники из числа попавших на «атомоходы» стали командирами БЧ ещё в лейтенантском звании - кто раньше, кто чуть позже. Некоторые из них уже пошли на повышение - стали помощниками командира, а теперь переросли меня в должности даже те ребята, которые выпускались позже.
Мне было обидно, что уже четыре года подряд сижу на первичной должности. Не потому, что тупой или плохо служу - просто Главком ВМФ запретил переводить куда-либо офицеров из экипажей «нового формирования», пока лодка не будет передана от промышленности флоту. Нет переводов - значит, все в таком экипаже годами остаются на своих должностях. Хотя я никогда не стремился сделать себе карьеру любой ценой - но тут чувствовал себя несправедливо наказанным.
Тем не менее, мне в тот день и час заниматься «самоедством» не хотелось. Всё ведь было здорово! Несколько лет подряд мечтал выйти в море на своей лодке - и вот это уже сбылось! Я чувствовал гордость за свою принадлежность к славному племени подводников и за то, что мне доверили самостоятельно нести ходовую вахту, управляя своей боевой сменой. Мне было приятно, что сейчас именно я отвечаю за безопасность своей подводной лодки, и от этого моё чувство гордости только росло.
А физический дискомфорт можно было и перетерпеть. Холод, качку, ветер, хлещущий в лицо, воду, бьющую со всех сторон и уже булькающую под одеждой, я воспринимал как неизбежную составную часть своей профессии. Было интересно проходить через всякие испытания, выдерживать их и чувствовать себя мужиком.
Сквозь шум непогоды на мостик по трансляции прорвался сигнал учебной тревоги и голос нашего замечательного механика, Сергея Ивановича Белова, подававшего команду:
-Учебная тревога для погружения подводной лодки!
Сергею Ивановичу в его предыдущем экипаже дали прозвище «Отец русской демократии». Мы, совсем недавно пришедшие на флот, уважали его за человечность, а также за большой жизненный и служебный опыт. Сам он служил хорошо, но не фанатично, был простым и доступным начальником, достаточно умеренно пил и очень тепло относился к женщинам. Механик в нескольких словах мог доходчиво объяснить практически всё, что было связано с лодочным «железом», со службой и многое другое, завершая обычно свою речь словами:
- Вот и весь х.. до копейки!
Объявление тревоги для погружения меня порадовало. Значит, скоро вниз, в тепло, где можно переодеться в сухое и заполнить вахтенный журнал прямо в течение вахты (не особо афишируя это). Ведение журнала вахтенным офицером в «реальном масштабе времени» не поощрялось, но, в противном случае, этим приходилось заниматься потом, за счёт времени собственного сна (а в надводном положении, естественно, альтернативы не было).
На мостик поднялся знакомый гражданский специалист из числа электриков и тут же стал мокрым и блестящим. Заводчан мы очень уважали - уже хотя бы за то, что они обучали нас всяким тонкостям, которых не найти в инструкциях. Тем не менее (по инициативе гражданских) мы со всеми из них были на «ты» (естественно, взаимно). Как-то не по себе было так обращаться к людям, которые иногда нам чуть ли не в дедушки по возрасту годились, но так уж было заведено.
Люди из нашего экипажа им никаких пакостей не делали, прислушивались к добрым советам, помогали, когда надо было, и отношения наши были дружески-доверительными. Электрик подал мне гаечный ключ и сказал:
- Сходи, пожалуйста, в корму рубки, затяни крепления лючка по приёму с берега питания 220/400 (обиходное название одной из корабельных электросетей). А то ведь, (междометие), вырвать может (междометие)! С твоим командиром это согласовано.
. Специалист ушёл, а я сделал всё, о чём он просил. Естественно, пришлось на время отстегнуть страховочный конец. Когда вернулся на мостик, в мозгу промелькнула предательская мысль:
. - Да не пристёгивайся ты больше! Тебе что, делать нечего? Ты что - самый правильный, что ли? Нам скоро уже погружаться, достоишь как-нибудь и так!
. Немного поколебавшись (честно говоря, не очень хотелось снова защёлкивать карабин озябшими, непослушными пальцами), я возразил сам себе:
. - А вот уж хрен! Меня ждут на берегу. Не зря ведь кто-то придумал такие меры безопасности - значит, надо их соблюдать! Это не трусость, а осторожность...
. И пристегнулся (как будто знал!). А лодка, строго в назначенное время, легла на новый курс. Совершая циркуляцию, она вышла из установившегося ритма качки и внезапно взошла на самую вершину очередной водяной горы. Задержавшись на мгновение наверху, она с ускорением заскользила вниз. Тут же я всем своим существом почувствовал, что это сейчас может очень плохо кончиться. Держа в левой руке доверенный мне гаечный ключ, правой рукой изо всех сил вцепился в металл ограждения рубки. Это мне не помогло!
«К-527» с размаху врезалась между волнами, и вода пришла на мостик не сверху, как постоянно было до сих пор, а снизу, но сила её от этого меньшей не стала.
Меня шутя оторвало от конструкции, за которую держался одной рукой, и я увидел бутылочно-зелёную воду, в толще которой куда-то летел, ощущая невесомость. Через мгновение мой свободный полёт был прерван грубым рывком за пояс, и я оказался болтающимся на страховочном конце со стороны правого борта, словно картонная игрушка на ёлке.
В мозгу пронеслось: «Командир рассказывал, что его однокашника тоже смыло с мостика за борт, и он тоже был пристёгнут, но, когда офицера подняли, тот был мёртв: ударило головой о железо».
Сошла очередная волна, и я попытался хладнокровно оценить обстановку. Понял, что всё не так уж и плохо: меня сразу не убило, а плетёный капроновый страховочный конец выдержал первый и, очевидно, самый страшный рывок. Я висел спиной к волне, правым боком меня ощутимо, но вполне терпимо, било о резину правого борта ограждения рубки. В левой руке всё ещё сжимал дефицитный гаечный ключ (14х17, хромо-ванадиевая сталь). Подумал: «Так, я сейчас достаточно хорошо обтекаем; очевидно, если не буду дёргаться, меня не будет волной по-разному ворочать и головой уже не ударит». Пока размышлял, моя устойчивость относительно встречного потока воды возросла, потому что монтажный пояс (хоть он и был сильно затянут) сполз повыше, под мышки.
После очередной волны решил: «Жаль инструмента, но надо от него избавляться: если он окажется между мной и корпусом, меня просто пропорет. Но кидать ключ надо с толком, чтоб он нечаянно не лёг на наш правый стабилизатор. Оттуда его уже может стянуть на винт. А наш винт, как говорили, несмотря на его громадный диаметр, сделан почти ювелирно. Если появится зазубрина на кромке лопасти, шумность нашей новенькой лодочки возрастёт».
Большинство офицеров, служивших с момента формирования в первом экипаже «К-527», действительно, искренне питали любовь и нежность к нашей стройной красавице, которая досталась нам так непросто. Мы относились к ней как к родному живому существу. Как бы я мог навредить своей лодке?..
Сошла очередная волна, и я выполнил, не побоюсь этого слова, в уме сложное вычисление: разделил 16,5 метров (размах наших стабилизаторов) пополам, и прикинул на глаз, насколько это далеко от меня. В очередной паузе между волнами швырнул ключ и с чувством удовлетворения увидел, что всплеск оказался как раз в расчётной точке.
Что дальше? Продолжил оценивать своё положение. В голове назойливо вертелись строчки из песенки «Гимн холостяка», которую слышал в гостях у знакомых в записи на «катушечном» магнитофоне:
Паб-ту-бап,
Я не женатый человек, не раб,
Люблю я спорт, вино, друзей и баб,
Не выпускаю их из лап!
Слегка возмутился: что за хреновина? Я-то давно уж не холостяк, да и вообще, эта песенка сейчас совсем «не в тему». Надо, наверное, запустить в голове другую «испорченную пластинку», более подобающую моменту. Раз уж я висел, подобно альпинисту над пропастью, значит, пусть звучит, например, «Скалолазка» Высоцкого.
Получилось, «пластинку» сменил! Так, но ведь альпинисты-то не просто висят, они ведь могут и вверх подниматься? Ухватился руками за капрон, попробовал подтянуться. Не получилось! Почему? Потому, что мои мышцы от холода одеревенели, или есть ещё какая-то причина? Чуть подумал и прекратил попытки подняться самостоятельно: а вдруг из-за этой возни меня развернёт по-другому и ударит или вообще оторвёт!
Удивлялся своим собственным спокойствию и рассудительности. Не от холода ли и это? Я глядел на себя откуда-то со стороны. Вроде бы, это всё и не со мной происходило, а с кем-то другим, причём - не в жизни, а в кино или в книге. Правда, иногда на доли секунды охватывал ужас: ведь это же я, в буквальном смысле, вишу на ниточке! Что-то случится – и всё, «кранты». Но (самому противно, какой я расчетливый!) довольно легко этот ужас отгонял: что толку-то паниковать?
Вопить, стучать по толстой резине бесполезно - всё равно, никто не услышит. Зато вот на поясе моём карабин, я его видел и мог потрогать: он защёлкнут, держит надёжно. Пояс монтажный тоже вещь, что надо: грубовато сделан, но прочен. Страховочный конец с виду даже тонковат, но выдерживал и мой вес, и рывки. Лишь бы не перетёрся… Стальную «собаку», закреплённую в ограждении рубки за специальную аварийную скобу, я, естественно, не видел, но, раз она держала, значит, тоже была прочна и надёжна.
Ходом своих мыслей я управлял на удивление легко, но, периодически, всякая всячина в голову всё же лезла. В те годы в СССР были популярны книги серии «Проклятые короли» Мориса Дрюона, и вот почему-то вспомнились оттуда Монфоконская виселица и имя одного из персонажей – Ангеррана де Мариньи (ле Портье). Пронеслось также в голове название ещё одной французской книги, написанной врачом Аленом Бомбаром: «За бортом по своей воле».Совсем не к месту, я-то не по своей воле за борт попал!
А волны все так же бесновались. Вспомнил старинную байку о том, что, если одна волна за борт человека смывает, то другая тут же может зашвырнуть обратно. Подумалось: ну и где же, наконец, эта такая-сякая «другая волна»?
Напором воды меня вытягивало почти горизонтально, почти параллельно корпусу. Казалось: ещё немного – и увижу крышу ограждения рубки. Её я во время полоскания за бортом так и не увидел, но появилось кое-что новое. Во-первых, боль в сдавленных поясом рёбрах слева. Из-за неё перед глазами то и дело плыли цветные круги. Во-вторых, оттянув носки (насколько это можно было сделать в грубых ботинках!) я нащупал внизу поручень, который располагается где-то на уровне живота человека, идущего по верхней палубе вдоль рубки. Иногда мне почти удавалось встать на этот поручень.
Вот так вот я висел и думал. Не молился только потому, что тогда не был крещён, а также из-за того, что воспитывали нас в духе воинствующего атеизма, да и молитв в ту пору никаких не знал. (Кстати, у поморов была поговорка: «Кто в море не ходил – тот Богу не маливался).
Я глядел по сторонам, и иллюзий у меня не было: если оторвёт окончательно - тогда абсолютно никаких шансов на спасение. Как в таком «горбатом» море за высоченными волнами увидеть человека за бортом? По чужому опыту - весьма вероятно, никак: хоть на некотором расстоянии от корабля, хоть рядом (при условии, что человек этот до сих пор на плаву). А если даже и удастся на мгновение увидеть, то на подводной лодке - тем более, одновальной, в такую погоду практически невозможно даже только подойти к нему, не говоря о том, чтобы поднять на борт. (Чем? Какими силами?)
Не столь далеко от себя, метрах в семидесяти, я периодически наблюдал оголявшиеся, когда вода сходила, аккуратно закруглённые лопасти деловито вращавшегося гребного винта. Не обращал, до этого случая, внимания на форму ушей бегемота, но почему-то вдруг сравнил лопасти нашего винта именно с такой частью «бегемотского» тела.
Подумалось: уж если оторвёт меня от лодки и суждено мне будет умереть, так пусть лучше откинет водой подальше от корпуса. Говорят, когда тонет замерзающий человек, ему в последний момент жизни грезится, что он где-то в доме, на тёплой печке (Сразу вспомнилась знакомая с детства русская печь!) А смерть на винте пусть даже и будет мгновенной, но как-то не хотелось заживо попадать в эту мясорубку…
Я всё ещё был жив, и в моей голове всё ещё сменяли друг друга неспешные и ясные мысли.
Если погибну, тогда мне будет уже всё равно. А вот людей, которые, в таком случае, останутся без меня, стало заранее жалко. Конечно, очень жаль и жену, и дочь, но больше всех почему-то было жалко моих родителей и командира. Жена молода, ещё сможет за кого-нибудь выйти замуж. Дочь ещё совсем маленькая, меня толком не знает и легко забудет. А вот родителям меня кто заменит? Ну а командира нашего, который сейчас и так в предынфарктном состоянии, различные комиссии тогда заклюют окончательно: мол, как и почему в мирное время потерял человека?!
Но ведь я всё ещё не погиб, так зачем заранее думать о грустном? Лучше уж немножко помечтать…
Вот, предположим, спасут меня. В центральном, недалеко от трапа, сейчас сидит (я точно знаю!) председатель Государственной комиссии. Вот я спущусь, а он скажет:
- Вахтенный офицер, доложите, что случилось!
И надо доложить! Очень так весомо и солидно! «Завернуть» бы при этом формулировочку доклада этаким как можно более официальным, «суконным языком»! Ага, доложу-ка я ему вот так:
- Товарищ капитан 1 ранга, при несении вахты был частично смыт за борт!
Он дядька бывалый, но, наверное, удивится и переспросит:
- Как это – «частично?»
А я тогда спокойно и даже важно разъясню:
- Потому не «полностью», что был пристёгнут!
В те минуты, будучи, скажем прямо, в довольно отчаянном положении, я даже и не пытался корчить из себя супермена. В своём спасении я был почти уверен, но ведь «почти» - это не сто процентов… Хотя мои мечты и фантазии - это ведь моё право, а вот возьму да действительно скажу так, как загадал, если спасут…
Было интересно, что же сейчас происходит внизу? А вдруг забудут и погрузятся без меня? Нет, это невозможно, там ведь всё-таки профессионалы.
А чуть позже я загадал ещё одно желание. На сей раз уже не дурацкое, а вполне серьёзное: предположим, что кто-то меня увидит в таком состоянии и организует моё спасение. Тогда, если у меня когда-нибудь родится сын, надо бы назвать мальчика именем того человека.
Я подумал, что первым, с большой вероятностью, обнаружит моё отсутствие на штатном месте командир. Снова вспомнит о своём погибшем однокашнике и поднимется наверх - посмотреть, что случилось. Ну а дальше - «дело техники». Подадут мне в руки какой-нибудь шкентель и вытащат!
И вот я увидел прямо над собой на фоне уже сумеречного неба неясные тёмные очертания чьей-то круглой головы в феске. В таком виде ходили по кораблю и военные, и гражданские. Лица разобрать не мог. Кто это? Электрик, вернувшийся за своим ключом? Или всё же командир? На случай, если это командир, решил обратиться к нему на «вы».
Моментально впал в эйфорию оттого, что меня уже обнаружили, и почувствовал потребность откровенно бравировать, рисоваться и выпендриваться. Крикнул вежливо, но твёрдо:
- Пожалуйста, будьте осторожнее! Здесь может смыть!
Человек наверху от звуков моего голоса встрепенулся и ответил:
- Так ты жив? Держись, дорогой!
Окончательно «классифицировал контакт»: это командир. Ни до того, ни после он меня «дорогим» не называл.
Валерий Михайлович взялся за страховочный конец и попытался вытащить меня в одиночку. Командир - человек крепкого телосложения, настоящий сибиряк, но страховочный конец его усилиям не поддался.
Голова наверху незамедлительно исчезла. Валерий Михайлович, как и следовало ожидать, поймал свободно летавший на своём кабеле микрофон и начал отдавать распоряжения. Естественно, он был взволнован, но не только это обстоятельство мешало людям в центральном понять командира. Его слова постоянно прерывались волнами.
Свидетели событий рассказали мне, как всё выглядело из центрального поста. Шла обычная подготовка к погружению, в конце которой командир начал вызывать на связь мостик. Мостик в ответ упрямо и тупо молчал. Валерий Михайлович проворчал, что сейчас разберётся с вахтенным офицером, и полез наверх. (поднялся и увидел: разбираться-то не с кем, только туго натянутый капрон уходит куда-то за борт). Тогда люди в центральном услышали обрывки фраз:
- Внизу! (пауза) поднять (пауза) вахтенного (пауза) офицера!
Эти слова сначала были истолкованы так: командир снял с вахты за разгильдяйство того вахтенного офицера, который сейчас стоял, поэтому вместо него надо отправить на мостик другого (А на хрена, ведь уже тревога объявлена? Ну, раз надо, значит, так надо). Уже хотели вызвать на связь первый отсек, где по боевой готовности № 1 был командир БЧ-3, чтобы он снова приготовился на вахту, но тут сверху сквозь шум ветра и волн донёсся обрывок очередной фразы:
- … четыре человека!
При этих словах старпом мгновенно понял всё. Сергей Дмитриевич пошёл наверх, позвав за собой людей, оказавшихся рядом: замполита - Анатолия Евгеньевича Балагуру, штурманского электрика - мичмана Толю Трескова, и другого Толю, Нефёдова, «боцманёнка». Они вчетвером выскочили на мостик, под штормовые волны и ветер, прямо в том, в чём были: в тапочках и тонких синих лодочных репсовых костюмах с белыми штемпелями «РБ».
И вот за страховочный конец взялись уже пять человек. Я даже почувствовал некоторое разочарование: надеялся, что мне в руки что-нибудь кинут, а они собираются меня тащить прямо за сломаные рёбра. Но сила трения натянутого капрона по мокрой резине была такой, что я вновь не приподнялся ни на миллиметр!
Тогда Сергей Дмитриевич, чтобы все тянули одновременно, а не «вразнобой», начал командовать своим очень убедительным голосом:
-Р-ррраз! Р-ррраз!
И тогда моё тело начало долгожданный подъём вверх! Последовавшие тут же ощущения точно описываются словами из старой морской песни: «…в глазах у него помутилось…» Но зато через несколько радостных и мучительных секунд я ощутил себя, как почему-то пронеслось в мозгу, «в родных заскорузлых краснофлотских руках»!
Расчувствовался, поэтому чуть было не сказал командиру, что настолько ему благодарен, что больше никогда не буду его называть (ну, в общем, одним словом). Вовремя сообразил, что это будет нетактично, поэтому просто сказал своим промокшим спасителям очень скупую по своей форме благодарность:
- Спасибо вам большое!
Отцепил от аварийной скобы верную «собаку», оправдавшую своё название и мои надежды. Поглядел, а страховочный-то конец в том месте, где он проходил через довольно острую кромку у края мостика, перетёрт примерно на треть толщины! Хорошо, что меня вытащили вовремя, пусть даже и не таким «щадящим» образом, о котором я мечтал. Ведь вполне могли и не успеть…
Удивительно, но центральном посту мой разговор с председателем Государственной комиссии оказался в точности таким, как я себе представлял! Выслушав мой доклад и пояснение к нему, Игорь Максимович Манаков сказал:
- Хорошо! Когда ты станешь командиром, у тебя-то уж точно вся верхняя вахта будет пристегнута!
Я подошёл к переборочной двери между третьим и вторым отсеками, и вдруг оказалось, что не могу её открыть. При малейших усилиях рёбра сильно болели. До каюты меня довели матросы, помогли переодеться. (Ребята, извините! Забыл ваши имена и фамилии!)
Когда с меня стянули раздувшийся от воды КЗМ, я понял, почему ни я сам, ни командир, ни целых пять человек во время своей первой попытки не могли меня поднять. Воды оказалось столько, что она, утекая, долго гудела и рокотала в раковине умывальника. Однозначно свидетельствую, что там была только вода, вода морская натуральная, без каких-либо посторонних примесей…
Увидел в своей каюте, под подволоком, яркий светильник. И вот тут я с большим опозданием, наконец-то, испугался: «Едрит твою налево! Вот сейчас бы шёл ко дну и не увидел бы больше никогда этих лампочек!»
Влез на свою койку. Её особенность заключалась в том, что спать там можно было или только на спине, или только на животе. А если захочешь перевернуться - да нет никаких проблем, только для этого надо вылезти почти наполовину.
Пришёл наш корабельный врач, Толя Криничный. Характер у него был довольно сложный, но Толя был честным, открытым человеком, отличным другом и прекрасным специалистом. Жаль, что сейчас его уже нет в живых…
Доктор оказал мне необходимую и достаточную помощь, сказал:
- Не унывай, недели через две всё срастётся!
После того, как Толя вышел из нашей восьмиместной каюты, я стал ждать продолжения лечения. Нас учили, какую помощь нужно оказывать человеку, упавшему за борт. Ему, для восполнения израсходованных калорий, требуется налить сначала стакан спирта, а потом - стакан горячего, приторно-сладкого, чая. Я никогда не был любителем выпить, но, раз уж положено - возражать не буду. (То, что я так и не научился дружить с Бахусом - это пробел в моём воспитании, причём, уже невосполнимый! Даже далёкие от флота люди точно знают, что все моряки пьют с удовольствием и помногу!)
Пока я лежал и ждал, лодка уже погрузилась, и после объявления боевой готовности № 2, подводной, меня всё же вызвали в центральный пост для проведения специфических процедур.
Правда, лечили отнюдь не спиртом. Меня самым злодейским образом «отодрали» за недочёты, допущенные при ведении вахтенного журнала в течение предыдущих суток. Кстати, дали мне то, что дали, по-справедливости, непредвзято.
Ну и ладно! Зато остался живым и получил несколько весьма ценных уроков. Кроме того, был горд, что оказался, по своему собственному мнению, достойным воспитанником Всесоюзной пионерской организации имени товарища В.И. Ленина.
А впереди у меня, как оказалось, было ещё двадцать лет службы - со своими победами и со своими провалами, с многочисленными сюрпризами (как со знаком «плюс», так и со знаком «минус»). Но ведь на то она и жизнь!
Через пять лет после описанных событий в нашей семье родился сын. Мальчика назвали Валерой.