Взор-1

ВЗОР-1

ВЗОР
Великий Закон
Общекосмического Развития

ПЯТИКНИЖИЕ


Оглядываясь назад, мы видим на протяжении всей доступной нам дали времени неразрывное течение человеческих стремлений разрешить загадку жизни, выяснить факт существования своего и всего живого в природе в понятных нашему сознанию формах. И эти искания до сих пор не прерываются и не ослабевают с ходом времени...
В. ВЕРНАДСКИЙ.
 «Начало и вечность жизни»


Предисловие к первой книге

...ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано.
(Мф. 10, 26)

Лет тридать назад, когда рассыпалась в пух и прах мое марксистское мировоззрение, по которму мир существовал вечно и за долгие эоны породил из недр своих Вселенную, Землю и Человека; мировоззрение, по которому благодаря сложившимся законам шло эволюционное развитие и Царь Природы – Человек становился постепенно более мудрым и гуманным; мировоззрение, по которому Человечество могло своими целенаправленными усилиями, без всякого божества, создать справедливый строй на нашей несчастной планете, – так вот, когда рухнул этот мой неразумный бред, я жадно набросился на все доступные знания и убедил себя в том, что Истину можно познать, вывести только из синтеза огромного числа крупиц, взятых из моря личностных убеждений, которые сохранили нам века.

Мучительно долго складывался мой новый взгляд на мир, и так же мучительно выливался в книги «ВЗОРа», пока болезнь, безусловно данная Богом, не приостановила на несколько лет моего опасного труда. Опасность заключалась в том, что, не зная Библейских Истин, Божественных Откровений, я ринулся в тайны создания Вселенной и, конечно же, незнанием своим наносил явный вред православной вере.

В годы передышки (вот для чего дана была болезнь) я убедился, не интуитивно, а разумом, проверкой истинности Откровений и своей логикой, и логикой современных научных открытий, подтверждавших положения Книги Книг, – убедился, что вся мудрость земной жизни в Словах Господа, пристальнейшим образом стал изучать Библию, Догматическое богословие и книги святых отцов. И вот, когда багаж мой значительно пополнился, я с ужасом заметил, что многие выводы моего «ВЗОРа» оказались иде-алистически ошибочными. Да и только ли «ВЗОРа»! Блуждали в своих фантастических измышлениях известнейшие философы, религиоведы, ученые, писатели. Эхом этих несуразностей были перенасыщены высказывания моих друзей и знакомых, жур-налистов и участников нынешних телепередач.

И как-то само собой пришло решение не выбрасывать черновики уже написанных книг (а их  было почти четыре), а подготовить к печати, прокомментировав в самых необходимых местах. Мои явные аналитические ошибки могли помочь тем, кто ищет Истину, теряя верную тропу точно так же, как я терял ее раньше.
Да и ограничиться написанием одной последней, «безошибочной» книжки, я, кажется, был бы не вправе. Слишком ровным был бы мой путь. Не было бы в завершающем труде правды, пусть содержащей в себе немало горечи, глупости, идеалистической розовости, но все же правды. Был бы утерян мой опыт, через который и только которым я пришел в конце концов к Божественным Откровениям как к единственно возможным в нашем грешном мире знаниям и законам.

Мой сегодняшний православный взгляд на мироздание я, с Божьей помощью, попытаюсь выявить в пятой книге многолетнего богословско-философского анализа. А пока в четырех ранее написанных книгах буду поправлять неверные суждения короткими комментариями. И прошу не считать меня всезнайкой. Я и в последних работах не огражден от ошибок и просчетов. И да будет не моя на всё воля, но Божья.

Борис ЕФРЕМОВ.
2010 год.

ДО
ПОСЛЕДНЕГО
ЧАСА
(ПОПЫТКА СИНТЕЗА)

Книга первая

Один из выводов вполне правилен: если в устройстве мира проявляется порядок и красота, значит бог существует. Но не менее достоверен и другой вывод: если этот поря-док мог проистечь из всеобщих законов природы, значит вся природа необходимо есть результат действия высшей мудрости.
Иммануил  КАНТ.
«Всеобщая естественная история
и теория неба».

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных;
Всё зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
Федор ТЮТЧЕВ.
«Последний катаклизм»

I.  ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ  ПОЯСНЕНИЯ

Пока еще умом во мраке он блуждает,
Но истины лучом он будет озарен...
В. ГЁТЕ.
«Фауст»

Когда-нибудь, через неопределенно-смутную пелену лет, мне, возможно, и доведется поделиться с вами непредска-зуемой, почти детективной, но, думается, в чем-то и поучитель-ной историей возникновения ВЗОРа, – моего теперешнего взгляда на Вселенную, на бесконечное бытие Мироздания, на циклическую триадную сущность жизни1.

1 Речь идет о взгляде, сложившемся к 2002 году; уже через год он существенно измененится. – Автор. (В дальнейшем все сноски  – автора).

Познакомить вас с этой историей не мешало бы уже хотя бы потому, что она, как мне кажется, без какой бы то ни было назойливости убеждает в древнем, незаслуженно забытом опыте – истина склады-вается абсолютно из всех знаний, пусть даже и самых проти-воречивых, исключающих друг друга2.

2 Еще одно заблуждение тех лет.

То есть истинным бывает не какое-то одно воззрение, как совсем еще недавно утвер-ждали необоснованно самоуверенные марксисты-ленинцы, а истинно всякое суждение, к которому может прийти человек, но истинно неполно, частично, как не будет одна-единственная грань полно отражать сущность бесконечного многогранника.

Тешу себя надеждой, что когда-нибудь мы поговорим с вами и об этом, но теперь все мои заботы направлены на другое – как можно доходчивее и проще рассказать вам о моем странно-неожиданном открытии, о главном коде Мироздания, Великом Законе Общекосмического Развития, который с годами захватил меня целиком и вот, как видите, стал названием и этой книги и всего предполагаемого пятикнижия.

Наверно, я ничуть не преувеличу, если скажу, что самым первым моим слушателем, перед кем раскрыл я тогдашние, только еще начавшие складываться, космические представления, был отец мой, Алексей Андреич. Когда после очередной, по обыкновению затянувшейся разлуки приезжал я к своим минусинцам, когда заканчивалось продолжительное застолье, с непременными сибирскими пельменями, свежевыловленной и свежеиспеченной в громадном пироге енисейской рыбой, ну и, конечно, с бутылочкой-другой «белого» либо «красного», неиз-менно местного разлива, – отец пересаживался на раскладной диван, поудобней опирался левою рукой на его съемный, уже слегка потертый валик и после неизменного своего предисловия обращался ко мне с одним и тем же вопросом. – Вот и ладно, бляцкий нос, – поели, попили, приезд твой отметили. А теперь ты нам с мамкой вот чо расскажи – о Все-ленском Разуме. Куда ты в этом деле там у себя продвинулся...

Мать, Нина Антоновна, собирая со стола тарелки, всегда наседала на него за излюбленное словцо, которое, как с ним ни боролась, не могла изгнать из отцовской речи:
– И чо ты, Лёнь, и к делу, и не к делу, с этим своим носом!.. О таком  спрашиват, и опять за своё...
– Так а чо я такого сказал, – оправдывался отец и то-ропливо косил голубоватыми глазами на соседний диванный валик, чтобы я поскорей присаживался к нему да начинал рассказ и заодно спасал его от материных нападок.

С щемящим, полузабытым чувством устраивался я на краю нашего семейного клетчато-желтого дивана, и вот уж не ведаю, что понимал, а чего не понимал отец из длинного и, пожалуй, шибко путаного повествования о мифически далеких эпохах, когда не было ещё ровным счеётом ничего – ни  времени, ни пространства, ни материи, а был только Великий Вселенский Разум, мыслящая, не занимающая никакого места энергия, которая была ничем и всем сразу и из которого позднее, после Большого Взрыва, постепенно, эон  за эоном, стала возникать, проявляться наша Вселенная, да и – уж если точно – не возникать, не проявляться, а создаваться по грандиозному замыслу вечного своего Творца.

Изредка, тихонько передвинув стул от стены к дивану, к нам подсаживалась мать; тяжело опустив руки на колени, покрытые до локтей тёмно-коричневым платьем, она мол-чаливо слушала странный мой рассказ; слушала, вздыхала и молчком уходила на кухню домывать посуду и додумывать непонятное превращение в нынешний видимый мир какого-то невидимого, живого и мыслящего Ничто. А отец с прежним настойчивым интересом следил за моим рассказом, почти никогда не перебивал и только в самом конце, когда у меня явно улетучивался пыл, спрашивал:

– Так, говоришь, у тебя  не на одну книжку мыслишек накопилось?
– Ну, вроде этого.
– Поди уж и пишешь?
– Пишу помаленьку.

К тому времени я и вправду начал записывать свои теоретические прикидки в тетрадки-дневники и даже напечатал на старенькой «Москве» несколько увесистых папок под общим названием «ВЗОР». Правда, если дневниковые записи я продолжал вести и вёл чуть ли не до последних пор, то работа над книгой, всякий раз начинаясь с подъёмом и внутренней радостью, постепенно иссякала и останавливалась, как часы с вышедшим заводом.

То мне казалось, что я слишком широко размахнулся и мне надо выбрать и развить лишь какую-то одну, от силы две-три главных мысли. То чувствовал необходимость разобраться с гораздо большими подробностями в том, как действует триадная смена состояний ВЗОРа  во всех эволюционных формациях, включая и те, когда не было еще человека. То я находил очень важным убедиться в том, что идея трехфазного развития так или иначе присутствует во всех известных космических учениях. То приходила мысль: а есть ли хотя бы намеки на триадность в современном естествознании – физике, химии, биологии? То  появлялось желание проверить действие отк-рывшейся мне формулы на противоречивых событиях сегодняшнего безвременья. То, к ужасу своему, я обнаруживал в рукописи полное отсутствие философского обоснования смены состояний!..

Словом, покорпев над книгой какое-то время, я снова вынужден был надолго с нею расстаться: насколько позволял – Если чо случится, сынок, ты уж приезжай. Смотри, обя-зательно... Не подведи...


Приехать пришлось весной: несколько дней весны отец ещё прожил на этом свете: неполную неделю марта... Закопали мы его в мёрзлую землю... Я только и прикоснулся перчаткой к его уже обросшему белесой щетиной подбородку, незадачливо пытаясь прикрыть беззубую пустоту рта... И всё... И с этих пор по-лусиротой стал не только я, но и мой «ВЗОР». Поначалу работа над ним двигалась небольшими шажками, а потом всё чаще и чаще приостанавливалась, оттеснялась на задворки буднич-ными делами.

Как-кто приснилось мне, будто стою я на берегу какого-то незнакомого, овально-продолговатого озера и вдруг откуда-то слева слышу тревожный голос, почти крик:
– Спасайте мать!

Оглянувшись, я увидел отца; он стоял на пустынном песчаном выгнутом берегу и показывал рукою на правую сторону озера. Там, по пояс в воде, стояла мать, то и дело как-то странно и беспомощно падая на спину: поднимется над серой рябью и снова упадёт.

И вот пришло письмо из Минусинска. Я прочитал, и кровь отхлынула от сердца. Начиналось оно почти отцовскими сло-вами: «Спаси меня, единственный мой сын. Таня сживает меня со света, пьёт день и ночь. Водит домой незнакомых. Я их вы-гоняю, а она на меня с кулаками... Недавно схоронила мужа своего Андрея. Так вот, как будто бы тронулась... Она меня убьёт, мать-то свою... Андрей, говорят, сгорел от спирта. Выпил на ночь и почернел. А ещё у нас Юрку посадили, сына Таниного. Что-то своровал с дружками. Вот такие у нас тут нехорошие дела...»
Дела, действительно, закрутились некуда хуже. Пришлось срочно ехать домой, разбираться, мирить мать с сестрой, а когда выяснилось, что никакого замирения не случилось – перевозить мать к себе, на Урал. Впрочем, и на этот раз спаситель я оказался никудышный. У матери разболелись ноги; обследо-вания и лечения ничего не дали; и она стала проситься в родные места.
– Уж помру, так ближе к своим...


Надо сказать, что частная наша трагедия разворачивалась на фоне трагедии общероссийской. Когда жив был отец, мы, понятно, говорили с ним не об одном Вселенском Разуме; руга-ли и ельцинскую власть; однако всегда с верой и надеждой, что она, в конце концов, поборет остатки советских злодейств, повернётся лицом к народу и дела свои направит на улучшение его абсурдного, никчёмного и совершенно не нужного ныне-шним управленцам существования. Слава Богу, что отцу не довелось видеть резкого и мало тогда предсказуемого отхода и Ельцина, и его кремлёвской дружины от возрастающих из месяца в месяц тягот людских и забот. Всё хуже да хуже стано-вилось вокруг. Ради плохо скрытых целей своих – Кремль развязал войну в Чечне. Ради шкурных выгод президентская «се-мья» и преданные ей олигархи, а точнее – покрываемые законами безнравственно-алчные ворюги, растащили между собой общенародную, общегосударственную, а поскольку так, то и ничью собственность, набили карманы и счета долларами и рублями (дело до того дошло, что нечем стало россиянам зарп-латы платить!).

Чтобы совсем не пропасть, ужесточило государство сбо-ры всевозможных – и старых, и заново придуманных – налогов. Чтобы совсем не развалилась экономика, сдерживало обвальное падение рубля ежедневными многомиллионными вливаниями и без того не хватающих на хозяйственные дела денег. – И на этом все реформы заканчивались. И на этом все помы-слы о жизни народной заглыхали. Давалась, правда, возможность ото всей разгневанной русской души материть власть (заново ввести цензуру по тому времени еще никто не дога-дался, а может быть, не осмеливался), да ведь от того, что вы-пускал паровоз лишний пар, никуда он с места не сдвигался, – так и стоял, вросши в рельсы заржавевшими колёсами.

И оттого-то она, жизнь наша, и становилась с каждым про-мелькнувшим днём всё более нищей, всё более униженной и всё более гнусной. Росли и росли цены. На всё. На хлеб, на мясо, на одежду, на бензин, на проездные билеты. Когда я ездил за матерью, мы с женой еще умудрились набрать денег без особой натяжки. Сейчас же, когда мать попросила отвезти её домой, влезли в крупные долги, и меня сразу же опустошила мысль: наверно, еду в родные места в последний раз; случисчто с матерью – в Минусинск не вырваться.

Правда, позднее, мне еще удалось сколотить деньги, чтобы съездить к угасавшей матери и проститься с нею. Но уже хоронила ее Татьяна одна, без меня. А я... я, грешным делом, запил. Запил, сорвался, и то, что десять лет почти капли в рот не брал, – ничуточки не помогло. После ухода отца срыв мой длился где-то с полгода, и помаленьку-потихоньку стал я возвра-щаться к заброшенной работе. Но теперешняя тоска, теперешнее моё, уже полное, до скончания лет, сиротство вычеркнули из моей жизни ровно два года. Падение было настолько глубо-ким, что я дошел до самого края – до унылой уверенности, что никому моё вселенское открытие не нужно, а значит и маяться нечего; взять когда-нибудь развести во дворе у мусорных контейнеров костерок да и сжечь весь этот «ВЗОР»-вздор. Ведь и спрашивать-то больше некому о Вселенском Разуме... Чего уж...

Но вот штука какая – чем дальше забрасывал я теоретические свои причуды, тем отвратительнее спал по ночам. Крутился с боку на бок, метался по кровати, аж простыни рвались. И жена, просыпаясь, спрашивала: «Ты чего? Болит что-ни-будь?» Значит, снова стонал в сумрачном забытьи...

Тогда-то и понавадился ко мне один и тот же надоедливый сон. Как будто хмурым, мглистым днём еду я на поезде или плыву на пароходе. И вот остановка. Бегу я  купить себе чего-то на перрон либо на пристань, тут же возвращаюсь, а поезд мой, пароход ли – уж гудит из тревожной затемнённой дали. И такая беспомощность накатывает, хоть реви.

Однажды, когда я с упавшим сердцем смотрел вслед постукивающему составу и почем зря ругал себя и весь белый свет, остановился на небольшом расстоянии от меня худой старик в клетчатой рубашке, простецком светлом костюме и яркой, допотопной соломенной шляпе. Остановился и говорит:
– Бери такси, Бориска. В Новосибирске нагонишь.

Это был отец. Уже несколько лет мы не виделись с ним, но почему-то я даже не поздоровался, не обнял его, не спросил ни о чем, а суматошно помчался в какой-то печальный людный переулок и стал договариваться о цене со странно молчащим толстым таксистом. Кажется, я уже садился в машину, когда видение рассеялось, и, проснувшись, я подумал, что навязчивый сон с опозданиями то на поезд, то на пароход вовсе не дурь никакая, не причуда болезненного сознания, а упрямое, всё чаще повторяющееся напоминание о каких-то моих уходящих возможностях. Жизнь уходит? Так ведь её ни на каком такси не нагонишь. Неправильный какой-то поступок совершил, и это отдаляет меня от выбранной когда-то цели? Но какая цель и какой поступок имеются в виду? И что это за цель такая, которую, по подсказке отца, могу я в какое-то время догнать, настичь, если начну двигаться к ней более энергично?

И тут проблеснула догадка. Когда я ехал поездом или плыл пароходом, то как бы выходило, что всё это время я работал над «ВЗОРом» и ехал да ехал помаленьку вперед – к заветному рубежу. Но забрасывал рукопись, забывал об открытии – и тут же получал чью-то настойчивую и добрую подсказку: в виде поезда или парохода, отправившегося к дальней моей остановке без меня.

Сны повторялись и повторялись, я нимало не задумывался над ними, и тогда пошло в ход более сильное средство. Приснился отец  (кроме него и присниться было некому, ведь это он при наших встречах с интересом выведывал, как продвинулся за минувшие годы «ВЗОР»); приснился и подсказал, что упущенное надо нагонять – «брать такси», то есть, другими словами, «браться» за книгу и вести, вести, вести ее от главы к главе. Уж кому, кому, а отцу-то там, в его нынешней вечности, вероятно известно, сколько времени отпущено мне на «ВЗОР» и уложусь я или нет в отведенные сроки. Так, стало быть, всё-таки смогу уложиться, если переберусь через накопившиеся завалы, мешающие писать, и хотя бы по нескольку часов в день буду браться за перо и бумагу?

(Продолжение следует).