Студентки

Светлане Пахомовой
моему любимому другу, которая ушла от нас, посвящается. Света, я люблю тебя. И каждую минуту нашего общения я берегу.

Каждое утро почти во всех домах, почти во всех квартирах раздается возглас: «Вставайте, опоздаете в школу!» Как же тяжко иногда покидать теплое одеяло и встречать тихое утро.  Утро осторожными, робкими шагами укрощает власть сна. Укрощает власть ночи. Вечной ночи,  колдующей звездами над уснувшими судьбами. Эхо этого колдовства иногда отражается во сне: где-то предвещая, где-то шутя, а где-то...
 Маленькая человеческая жизнь и огромное звездное небо… Едины ли вы?  О! Звезды! Звезды! Что вы с нами делаете! И ты, жизнь, любишь ли ты детей своих?  «Я- то люблю – отвечает жизнь, - а вот любят ли они меня?»         
Каждое утро учителя спешат в школу к своим ученикам. Кто-то работе отдает все свои силы, все умение, кто-то отрабатывает свое существование, а кто-то утешает свое тщеславие. Ученики все это видят. В их глазах отразится каждый взгляд, каждое слово. Живой театр: он и закаляет, он и ломает. И никто никогда не считал, сколько учителей спилось, сколько сошло с ума, а, сколько ушли из этой жизни с большим уважением и благодарностью. Все эти факты остаются за кулисами жизни. Все в этой жизни смешано, и все это смешанное мы называем судьбой.
 - Я ведь дура, – с улыбкой говорила Нина Дмитриевна, учительница на пенсии по инвалидности, когда вечерами с друзьями играла в карты, - поэтому и проигрывать мне не стыдно.
Когда-то давно, после окончания педагогического института, Нина Дмитриевна с утра до позднего вечера была в школе. Ее никто не заставлял. Ей самой нравилось. Нравились распахнутые, впитывающие в себя каждое слово глаза учеников. Нравилось собственное умение растопить детскую, беспомощную неуверенность в себе. Нравилась наивная непосредственность, с которой некоторые девчонки признавались, что ничегошеньки не понимают в этой геометрии и понимать не хотят, и зачем себя ею мучить.
 Нина Дмитриевна давно прозевала свои молодые годы. Всю жизнь она жила с мамой, а когда мама умерла, то оказалось, что к быту дочка совершенно не приспособлена, что она совершенно ничего не умеет делать дома! Ничего.
Первый раз она даже курицу отварила целиком, со всеми внутренностями. К сорока годам она умела поджарить яичницу и сварить картошку в мундире. Стыдно? Нет! Нисколечко. Зато она умела любя учить учеников. И на это уходили все ее силы. А ее ученики, ее дети, -  жили и помнили ее голос, улыбку, ее доброту. Они приняли в себя ее дух. Дух огромного желания к знанию, огромного уважения к любому знанию, огромной любви ко всему, что с этим связано. И сколько их по всей России, учеников Нины Дмитриевны. Она хотела бы всю жизнь учить и учиться, но после смерти матери был первый нервный срыв, затем был перевод в новую, только что построенную школу, где были собраны учителя из разных школ, где нужно было заново выращивать отношения, где чужие, насмешливые взгляды – «тю ... дура... жить не научилась», - убивали своей жестокостью...
  Слом всей жизни вошел во все дома. Слом запланированного будущего, в котором должна была реализоваться мечта; что вот здесь мы разобьем сквер и поставим скамейки для стариков, а вот здесь мы будем строить новый район с высокими красивыми домами и горячей водой. И везде будут цветы, а вдоль дорог посадим липы, и дороги эти рано утром будут поливать машины. Вот люди утром встанут, а чистый город их уже ждет. Мечту эту убили, а вместе с ней убили труд нескольких поколений.
Будущее перешло в другие руки. Кто-то кому-то круто отомстил. И месть эта, будь она неладна, сломала все, во что верили, может быть, наивные, но блаженные чистые сердцем люди. Как же доверчиво эти люди относились к планированию всей страны, к власти, которая все продумала, все предусмотрела, которая не жалея сил, плечом к плечу со всем народом... шаг за шагом...
Нина Дмитриевна попала в психбольницу, долго лечилась, потеряла работу и опять очутилась в больнице. Дома она не могла оставаться одна. Одна – это огромный стыд за себя, за собственное убожество, за собственную беспомощность. Стыд за сломанное будущее и за испоганенное прошлое... Одна - это лицо с увядшей кожей, сутулость и вечный внутренний диалог с собой. Она, как Фауст  вдруг, внезапно пожалела, что не узнала всего того, чего судьба не пожалела для других. – «Я же любила свою жизнь и что теперь? Что происходит в моей душе? И почему так больно?» - всех спрашивали ее глаза.
*
А ее бывшие ученики жили своею судьбою. Многие из них поступили в педагогические вузы, которые, как монстры, каждый год всасывали в себя «энное» количество молодых людей, обрабатывали их «энным» количеством нужных и ненужных знаний, а через несколько лет выбрасывали обработанный материал в жизнь. Все! Вы с дипломами! Теперь учитесь сами учить.
«Всасываемый материал» под названием студенчество, был в основном женского рода. «У кого ума нет – иди в пед.» – шутил народ. Была ли сердечная привязанность между ведущими и ведомыми, между профессурой и студенчеством? Конечно. Иногда. Но в основном вся сила обучения была в хлысте; что заработал, то и получил. А кто что зарабатывал, и кто что получал, часто растворялось в слезах, с вечным подтекстом «не лезь туда, куда тебя не просят». Знания границ не имеют, а время ответа лимитировано – придумали тесты, вопрос – ответ, ни шага в сторону.
Бесплатное обучение в стране Советов обходилось не так уж и дорого, если, например, сравнить с армией; там один выстрел стоил столько, что на эти деньги можно было купить импортные сапоги. Сколько же сапог вылетело!
Студенчество селили в общежитиях, а общежитиями иногда становились монастыри. В одном старинном городке подобный монастырь находился на окраине города, недалеко от речки, куда летом все ходили купаться.
 Старое, милое здание стояло, как бы извиняясь за свое теперешнее состояние, за потерянное уважение. Сколько людей когда-то приходило сюда, чтобы скрыться от житейской суеты, чтобы смириться с жизнью, которая сильнее тебя. Смириться с самим собой, с окружающей действительностью. Смириться – это не значит сдаться, это с миром преодолеть ту силу, которая из-за неудач вызывает озлобление. Смириться – это окунуться в себя, чтобы понять других.
Теперь в монастыре, хлопая громко дверью, стуча каблучками по узким коридорам, жили студентки. Их смех, пение, отчаянный плач, ссоры и душевные признания – все мирское влилось, расположилось и господствовало.
 Прошлое этого монастыря - с его узкими коридорчиками, овальными потолками и фантастическим эхом, гуляющим по коридорам, с маленькими глазками-окнами, отвернувшимися от суеты и быта – это прошлое не внушало студенткам ни страха, ни уважения. Оно было забыто и затоптано. Оно не просто ушло, его постарались уничтожить.
 О душе говорилось осторожно, с каким-то смущением. Теперь эти категории остались только в философии. Что первично, что вторично было расставлено по своим местам и девиз: «Все во имя человека» привел студенток в прекрасный, усталый храм.   
 Беззащитная молодость, не ведая ушедшей жизни, не ведая того духа, что вжился в эти строгие камни, поселилась в мудрых стенах прошлого.
*
- Когда он ко мне подошел, - Рита сидела на кровати, красиво положив ногу на ногу,  как в кино, (но сейчас она явно не позировала), - даже дышать нечем стало.- Он  мне что-то говорит и говорит, а я ничего не понимаю и в лицо ему не могу смотреть. Я только чувствую в нем  какую-то силу и нечем мне от этой силы защититься. Стою как загипнотизированная. И все меня в нем притягивает, его тонкие запястья, слегка покрытые темными волосками... Как бы я хотела прикоснуться к этой руке, погладить его волосы, небрежной волной свисающие с виска, почувствовать его внутренний холодный жар...
- Ну, ты сама уже не знаешь, что болтаешь, - вмешалась Елена. – «Внутренний, холодный жар». Студентка литфака могла бы и грамотно сказать...
- Да не перебивай ты, умная! – Матрона с восхищением смотрела на Риту. - Как в тебе все это возникает? Как…
- Подобные ощущения – вмешалась Ида, – это верный признак постоянной зависимости, душевной слабости, а в итоге...
- А итог всегда непредсказуем, - неожиданно закончила Анечка. - Мало кто знает, что его завтра ожидает.
- Завтра - это еще более-менее понятно, а вот посмотреть на нас лет так через двадцать. - Стела неожиданно засмеялась.
- Нет! Я не согласна! Не нужно ждать чего-то, что может мысль нарушить, нарушить планы. Я, может быть, и пешка в этой жизни, но пешковитость хочу домыслить до ферзя. - Рита сказала и  удивилась собственной самонадеянности.
Шесть юных девушек, учась на втором курсе филологического отделения, жили в одной келье. Они уже неплохо знали друг друга, но каждый вечер, обсуждая любую тему, доказывали свой взгляд на жизнь, как бы отстаивали правдивость собственной судьбы.
- Вот, умная! И что ты замышляешь, в сей момент? Наверно, мысль твоя течет так плавно, и мы – несчастные, в твоих глазах тупеем от серости духовной, от невежества, неверия в мечту. - Елена села на кровати в позу «Мыслителя». Все засмеялись.
В этот момент в комнату неожиданно вошли два незнакомых парня. Девчонки замерли.  Каждая сразу села на свою кровать и сделала вид, что чем-то занята. Мальчишки в нерешительности остановились у входа. Было около десяти вечера. Обычно в это время вахтерша тетя Варя уже никого не впускала. Высокий парень, немного волнуясь, торжественно сказал:
- Девчонки, здравствуйте! А мы к вам в гости! Вот! Пришли! Простите, что так поздно, раньше не смогли. Старуха сторожит вас верно.
- А как же вы прошли? - удивилась Лена.
- Мы дождались, когда она ушла, наверно, по нужде необходимой, - беспечно улыбался парнишка маленького роста.
- Как остроумно. Какие смелые слова. И что вам надо? - Елена хотела лечь пораньше и перед сном в порядок руки привести, а тут вдруг эти, двое, такие нелепые, контрастные.  Высокий, вроде, ничего, а маленький, как Санчо Пансо. Наверно, перебрал. Явились! Не было печали, - думала она, полируя красивые ногти.
- Ну что ты злишься, - высокий парень подошел к ее кровати. - Пришли к вам в гости, посидеть, поговорить. И вы не притворяйтесь, что не рады. Вам, наверно, надоело, слагать глаголы, окончания искать, и съезды партии по датам изучать.
- Глаголы, суффиксы, спряженья... ты помнишь все эти слова, - Елена с насмешкой на него взглянула.
- А нам это до фени, - обиделся вдруг маленький парнишка.
- Слова нужны для пониманья, а кто придумал правила все эти, тот пусть и учит их. Давайте о любви поговорим, - высокий парень облокотился на стенку Лениной кровати.
- Нет, мы лучше правила повторим. Ты будешь мне все о любви писать, а я ошибки проверять, оценки ставить. - Елена положила пилочку для ногтей на тумбочку.
- Тебе готов писать всегда, и проверяй меня, чем хочешь, - он сел на край ее кровати, - но лучше я тебе все устно расскажу.
- Можешь начинать. - Елена подвинула повыше подушку, подтянула к себе стройные ноги, и слегка прикоснувшись к его колену, громко объявила. - Девчонки! Начинается урок! Эксперимент экспромтом! Я буду добровольной жертвой того, кто сам пришел к моим ногам.
- А ноги эти хороши, - он мягко положил себе их на колени, - и всю себя доверить можешь, не только ноги, - шепнул тихонько, взяв ее ступни в свои ладони. - Сюда я шел, не зная, что так добра ты будешь в этот вечер. Вы все - спокойно рассмотрел он всех девчонок, - вы все, как феи в сказке! Пусть сказка эта длится для вас вечно. Пусть каждая, не зная злобы жизни, пройдет своим путем,  даря любовь и верность, - сказал красиво, заранее готовил. - А как тебя зовут?
- Что в имени моем. Все имена как эхо. В твоей душе хочу остаться я загадкой.
- Что ж,  буду знать, что ты загадка.
- А разгадать не хочешь?
- А зачем? Так, в упаковке, намного интересней.
- И ты не хочешь знать, того, что скрыто там, под упаковкой?
- Нет. Если захочешь, сама себя раскроешь.
- Однако, мы какие, - Елена с трудом поборола в себе желание сесть к нему поближе, услышать его дыхание, стук сердца, увидеть этот рассеянный, томный взгляд, когда в потемневших глазах исчезает всякая человеческая мысль, и горячее дыхание переходит от тела к телу…
*
Лена такою родилась. С детства, прикасаясь ладошкой к чужому телу, она чувствовала внутри сладкую тревогу. Ее подружка Вика, с которой они дружили с детского сада, заряжалась от Елены таким же любопытством.
Однажды, когда им было лет пять-шесть, они залезли в кровать, накрылись одеялом и начали ласкать друг друга. Это их так возбудило!  Их пыхтение и сопение, донеслось до соседней комнаты, где отец читал газету. Он это услышал, вошел в комнату, сорвал одеяло и увидел потных девочек. От удивления и смущения он ничего не смог сказать! Он молча отхлопал их газетой и велел Вике идти домой.
Да! Такой она родилась! Она не стала лесбиянкой, но  пропасть могла, если б не беда. В пятнадцать лет ее подружку Вику сбросили в парке с колеса обозрения. До этого они целую неделю развлекались с приезжими парнями (то ли из Грузии, то ли из Армении). Лена испугалась. Она поняла, что это могло случиться и с ней.
 После смерти подруги, она уже никогда не встречалась с восточными мужчинами, хотя поговорка "с черными спать и денег не брать", часто вылетала из ее уст. Елена не скрывала, но и не болтала о своем «богатом» опыте. Учась в институте, она избегала встреч с сокурсниками, она не понимала долгих, словесных прелюдий. Она любила молоденьких солдат! «О, эти стройные ляжечки!» - вздыхала она, глядя на них, и вспоминая, как ночью... в кустах...
*
- А ну, давайте по домам, - сердитая вахтерша тетя Варя, пыхтя, вошла в комнату. Елена сразу опустила ноги на пол и села строго. Тетя Варя попыталась вытолкнуть парней за дверь, но у нее не получилось.  «Ах, так! Не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому. Сейчас милицию вызову! Небось, сразу присмиреете! Ишь, бесстыжие», - слышно было, как она, ругаясь, шла по коридору.
- Ну, вот вам испытанье в жизни, слова словами, а дела делами. - Елена уже жалела, что события разворачивались таким образом. Ей, как и девчонкам, не хотелось прерывать этот маленький спектакль
Милиционеры появились сразу. Ребята, нисколько не испугавшись, спокойно доказывали, что ничего не нарушили, что их никто не смеет задерживать, а если и выпили немного, то это их личное дело. Тогда один из милиционеров угрожающе спросил: "А к кому вы пришли? Кто вас ждал?" В комнате нависла тишина. «Еще раз спрашиваю, кто из девушек сюда вас пригласил так поздно?» И в тишине раздался голос: «Я....я их позвала» – Рита напряглась и сжалась вся от удивленных взглядов. Милиционер насмешливо спросил: "Вот так, сразу двоих?" "Да. Они мне помогли однажды. Я несла книги, и как-то неудачно получилось, я оступилась, все упало. Ребята помогли, до общежития со мною шли. Это было давно, я уже думала, они забыли. Вы извините, так получилось". Рита в упор смотрела в глаза милиционеру, во взгляде было, «я не уступлю». «Скажите этой девочке спасибо» – обратился к парням милиционер. Они все вышли.
- Ну, Ленка, ты и стерва! Как ножки ласкать, то, пожалуйста, а как помочь, пусть сами выкручиваются?
- Ну почему, Мотенька. сразу стерва? Я к себе в гости никого не звала, как некоторые, не будем показывать пальцем, - она презрительно взглянула на Риту. - И отвечать ни за кого не собираюсь. Вот так.
- Еще слово и плюну, – отчетливо прошипела Матрона. Девчонки замерли. Они прекрасно знали смысл этой угрозы. Раздраженная Матрона с чистосердечным негодованием могла действительно плюнуть. После этого поступка события разворачивались с полной неуправляемостью. Подобное уже происходило в их совместной жизни. Матрона в порыве гнева полностью теряла над собою контроль. В силу своей природной искренности и темперамента Матрена не могла молча пережить поступки с ее точки зрения безнравственные. В эти моменты она налетала, как ураган. «Бешеная» – думали о ней окружающие.
 Остыв, Матрона ревела, каялась и обещала, что это в последний раз... это уже точно. Вот и сейчас она готова была разорвать эту бесстыжую. «Посмотрите на нее. Сидит, ноготки свои точит. Какая... У-у-у... Так бы и плюнула» - Матрона, разозлившись на всех сразу, легла в кровать, свернулась комочком и, с головой укрывшись одеялом, решила молчать.  «Трусы, они всегда трусы.  Думают как я, а вслух сказать боятся. Никого не хочу  видеть, никого».
- Я просто не догадалась, я не стерва, - Елена не хотела ссоры. Она никогда не обдумывала ни свои, ни чужие поступки. И зачем? Что может измениться? Что случилось, то и случилось, и все к лучшему. Этот парень вошел и сразу выделил ее, Елену, и этим все сказано. А как же приятно было, когда он держал ее ноги в своих руках. – «Девочки! - она с кошачьей грацией вскочила на кровать, – он гладил мои ноги!»
- Ну... Как... Какие ощущенья? - всех одолело любопытство...
- Сказать приятно, это ничего не сказать. Чувствуешь себя другой. Как скажет Рита – "Внутренний холодный жар". Это невозможно описать.
- Давайте попробуем, - предложила Анечка. Девчонки сняли колготки и стали трогать свои ступни, но ничего особенного не почувствовали. Может, собственные руки не волнуют собственные ноги? Нужно попробовать на чужих... Они начали гладить друг другу ноги и, шутя, описывали свои ощущения. Вот, мол, прикасаясь к этим толстым пальцам с неровными ногтями, (хорошо хоть без запаха), к этим пяткам со слегка огрубевшей кожей, нельзя не почувствовать легкое отвращение от подобного прикосновения. Некоторые, крепко держа ноги, щекотали своих жертв, те, смеясь, вырывались. По комнате полетели подушки. Остыв, решили, что в этом что-то есть, но это "что-то" выходит за пределы умственного понимания.
- Ноги должен ласкать мужчина женщине, а баба бабе может спину в бане тереть, - подумала Матрона. Она под одеялом тоже начала трогать свои ступни, но кроме щекотки, ничего не почувствовала. "Чувствие, сочувствие ...чувствительность –  все это - тема для бездельников. Нечего людям делать, вот и появляется ковыряние в себе. Их бы недельку не кормить, или работой загрузить, чтоб не вздохнули, – от этих мыслей Матроне вдруг захотелось плакать. -  Нет, все не так. Я опять ошибаюсь. Просто эти нежности, эти чувствования мне непонятны. Не дано мне этого".
*
Матрона уже в который раз с грустью думала, что зря она поступила на литфак, этот литфак сплошная болтовня. Нет точности, определенности. Все темы, переливаясь из уст в уста, меняют смысл и теряют границы. Все эти: "расставим акценты", "подведем итоги", "ваша точка зрения" – размывают опору жизни. Ей была противна бесполезность слетающих слов; противна их пустота. И ничем эти рты не закрыть! Умение кого-то переговорить – это не доказательство правоты. Иное дело точные науки. Точность, как точка, она все расставит на свои места, в ней нет разрушающей силы бесконечности многоточечных чувствований и мнений.
Матрона уже который раз с любовью стала мечтать о том, что она когда-нибудь переведется с филфака и будет как Нина Дмитриевна, ее любимая учительница, которая до девятого класса преподавала у них математику. Матрона вспомнила как быстро и легко входила Нина Дмитриевна в класс, как, остановившись у стола, она несколько секунд смотрела каким-то пустым и рассеянным взглядом, на учеников. А после слов: « Садитесь, пожалуйста», - засучивала рукава тонкого свитера по локоть, подходила к доске и сразу напоминала тему урока. Она не сидела у журнала, не тратила ни секунды на выяснения, кто не успел, почему, и когда же это, наконец, кончится. Она сразу "загружала" учеников,  давала каждому свое задание, вызывала к доске, некоторым, наклоняясь, тихо объясняла. В каждом ученике она взращивала "свой ствол" знаний, пусть у некоторых слабый и неуверенный, зато у других крепкий и радостный от собственного благополучия. И каждый "ствол знаний" она берегла и лелеяла. Только в конце урока Нина Дмитриевна быстро ставила оценки в журнал и, доверчиво улыбаясь, объясняла, почему поставила именно эти оценки, и  добавляла, что еще чуть-чуть подучить и будет четыре. "Милая Нина Дмитриевна, как вы там, как я вас люблю, приеду домой сразу вас навещу, на этот раз точно" – мечтала Матрона.
*
Как только в комнате воцарялась тишина, когда девчонки уже засыпали, Аня почти всегда тихо просила Стелу: «Пожалуйста, почитай, ну, хоть несколько строк, ну, хотя бы Лорку. Один разочек».
 Стела, обладая удивительной памятью, прочитав стихотворение два-три раза, знала его наизусть. Почти каждую ночь, она поворачивалась к Аниной кровати и, подтолкнув подушку к самому краю, шепотом читала стихи. Аня, слушала Ритин голос и целиком отдавала себя в этот момент чужой жизни, чужим чувствам, чужим мыслям.
- «Баю, баю, баю. Песню начинаю» - шептала Стела и беспредельная грусть, граничащая с жалостью, охватывало Анино сердце.
- Вот так, давно, жил человек, жил и не смог вместить себя в простые будни, простые заботы и, наверно, не находил отклика в чужих сердцах. И боль свою отдал словам. Теперь эти слова тревожат, возрождаясь. Какая строгая тоска таится в этих звуках! «О коне высоком, что воды не хочет».  И что же ему делать? Ну что же делать, когда предчувствия терзают душу. Бедный ты мой, бедный, - думала Аня, и, слушая уже который раз, тихо плакала.
Аня была единственным ребенком в семье. Она росла слабой, болезненной девочкой и, избалованная любовью родных, думала, что все вокруг, как и она выросли в любви и понимании. Аня искренне доверяла все свои чувства, свои мысли и не думала, что ее могут не понять, а если она и видела непонимание и озлобленность, то старалась подладиться, старалась растопить агрессивное отношение к себе. Она просто физически не могла жить в атмосфере грубости и озлобления. У Ани граница собственных интересов постоянно смывалась доверчивостью к чужому мнению, к чужому интересу. Она была очень добрым человеком! «Если кому-то хорошо, значит и мне хорошо» – эта мысль была естественна для нее, как сама жизнь. С детства ее слабое здоровье было причиной постоянного домашнего заточения, а дома была прекрасная библиотека. К шестнадцати годам Аня прочитала всю домашнюю библиотеку. За каждой обложкой, во всех строчках, она видела человеческую душу. Читая, она целиком уходила из реального мира, не слышала разговоров вокруг себя, не замечала никакого движения.
 И душа ее жила всегда в мечтах. Мечтательность рождала прекрасные миры вокруг себя, реальность, быт, не замечая. Многих людей она наделяла качествами, не присущими им. Живых людей она представляла литературными героями, а прочитанное принимала как реальное событие.
 Да. Она не знала прозы жизни и совсем не разбиралась в людях. И все это видели, и далеко не все прощали ей ее бытовую беззащитность, ее рассеянность, и даже, в какой-то степени житейскую глупость. Но судьба, оберегая эту хрупкую жизнь, наделила Аню редким качеством: она всегда и всех прощала, и злобу человеческую она воспринимала, как болезнь, а любая болезнь, думала она, лечится.
Аня была небольшого роста, хрупкая, тонкокостная, с простым славянским лицом и прекрасной открытой улыбкой. Свои длинные, прямые волосы она  завязывала высоко на затылке. Аня была далеко не красавица, но ее сияющие доверчивые глаза могли смягчить любое сердце.
- Конь взял и заплакал – бедный… – шептала Аня. - Я бы постаралась растопить его пустоту. Я бы не дала ему окунуться в такую безысходность
- А он бы тебе этого не позволил – в темноте улыбнулась Стела.
- Почему? Я же хочу помочь.
- А потому… Счастливые стихов не пишут. Такое у всех талантливых людей бывает. Почитай Золотусского о Гоголе. Интуитивно гений не даст свой дар разрушить. Свой дар творить. Стихи и музыку не пишут люди, не знавшие страданья. Они, как бы пропускают через боль свои чувства, мысли. Так что, люби ты его, разлюби – это ему не нужно.
- Я не понимаю... что значит ... дар разрушить. Если он есть – то он есть! Как его можно разрушить?
-Да очень просто. Ну, представь, живет человек, каждому судьба дала любовь к чему-то,  как бы заложив программу. Эта программа, как сказано в библии,  рождается, как связь событий, условий и причин, попавших в плен...
- Ой, девочки, пожалуйста, не начинайте – со своей кровати, в другом конце кельи умоляюще зашептала Ида.
- Хорошо, хорошо, Ида, мы тихо-тихо. Мы мешать не будем, - вмешалась Матрона, вылезая из-под одеяла. - Ты, Стела, думаешь, у каждого своя программа жизни. Как и у всей страны. Как семилетка. Вот, мол, то и то должна я сделать, только каждый проверяет сам себя.
- Ну, Мотька, не совсем. Это в подсознании, это заложено внутри и не всегда анализируется. Это, как тайна.
- А если я собьюсь с программы? – спросила Лена.
- Живой погибнешь.
- Вот напугала! - Елена села на кровати. - Живой погибнешь. Да неизвестно, что во мне природа заложила! И что теперь? Разгадывать всю жизнь себя должна! Какую ерунду ты, Стела, мелешь.
- Не ерунду. Ты, Лен, не злись, - Стела, глубоко и грустно вздохнув, продолжила. – Я точно знаю,  кто потерял себя, тот будет, доживая жить; оправдываться, обманываться, прятаться за что-то. Умнейший из мужчин Платон рассматривал любого человека, как идею,  как замысел Творца. Этот замысел, как бы вам сказать, короче, он реализуется. И слом этой идеи - это потеря смысла жизни. Люди спиваются, кончают жизнь самоубийством, да мало ли путей забыться, что еще жив. Мы все, как пленники своей судьбы, и каждый мыслящий пытается постичь тайну собственного предназначенья. Разрушить дар – это уйти с дороги собственной судьбы. Вот так я думаю.
- Ну и причем тут «не подпустит». Талантливые люди, как и все, - громким шепотом запротестовала Елена. - Еще как подпустит! Главное, правильно подойти.
- Конечно, ты это лучше знаешь, - Матрона, от любопытства забыв обиду, вскочила с кровати и, укутавшись одеялом, подошла к Елене. - Ну, и как же подойти.
- Нужно дотронуться до его колена.
- И все! - Матрона огорчилась от мысли, что на земле столько мужчин, и все на коленки слабы.
- А если не поможет, нужно дотронуться своей коленкой до его колена. И все. Он твой. И тут вам вся программа жизни. И он в плену – Елена встала на кровати и поклонилась, как артистка в цирке. - А за бесплатные советы прошу потише свои бредовые идеи излагать. «Разрушить дар», «потеря смысла жизни» -  куда нам, грешным, до таких высоких тем.
- Вот, зараза! - Матрона, чуть пригнувшись, стояла в угрожающей позе. - Красотка всеопытная, коленом думающая...
- Э… Милые, давайте спать. Сколько можно ...
- Идочка, принцесса ты наша восточная, мы тихи тихо. Ты спи. Так хочется понять – Матрона стояла посередине комнаты, наматывая на палец густые, вьющиеся волосы, – когда эти парни вошли, то высокий ... он сразу к Ленке подошел. Не к кому-то. К ней. А почему? Он, что? Носом чует доступность тела?
- Ты, старушка, не переживай. – Елену  слегка задело. -  Он как вошел, вы все запрятались глазами. Трусливые чувихи. Сделали вид, будто их не замечаете. Я одна взглянула ему в глаза. Это как приветствие. Вот и вся тайна.
-  Э.… Все не так! И не хочу я смотреть ему в глаза, – Ида уже не хотела спать. – Это плохие игры, и мне не нравится, когда приходят без разрешения. Что за манеры. Может, я не готова.
- Когда ты будешь, готова - исчезнет вся прелесть неожиданности. В готовности есть что-то от показушности. Включите свет, нет, я сама! – Аннушка включила свет и, встав на кровать, приподняла подол ночной рубашки. – Смотрите! Это мои колени. Ужас. Правда? Всегда придется закрывать. Вот к этому нужно быть готовой.
- Это ты зря. Если ты понравишься кому-то, то понравятся и твои колени. Будь уверенна. На свете мало идеальных красавиц. У всех есть, что скрывать. Меня больше интересует, как люди находят рычаги управления друг другом. Как они уживаются. Мы вместе уже второй год, а привыкнуть не можем, все спорим и споим. Нам все мешает. – Рита, каким – то доверительным голосом, как будто открывая большую тайну, говорила все это нежно, спокойно и немного удивленно. Она сидела на кровати, обхватив руками поджатые под себя колени, ее распущенные волосы струились по плечам.
Рита была самая красивая среди девчонок, но красота ее, ее слова раздражали. И сказать-то, толком не скажет. «Рычаги управления». Кем управлять- то собралась. Вот наказание. И что ей можно  ответить? Рита сама почувствовала неточность своих мыслей, - Девочки, я  неудачно выразилась. Просто хочется быть хоть в чем-то уверенной. Понять хоть какой-то жизненный секрет и его придерживаться. Понимаете? Есть же какие-то жизненные правила.
- Э… Милая, мне кажется, их нет. Есть просто жизнь. И она может менять свои правила без всякого предупреждения. И не надо усложнять. А что кому дано, то все загадка. - Ида, всегдашняя противница ночных бесед, медленно ходила между кроватями в длинной, ночной рубашке. - Нужно порядок в голове держать. Вот здесь. – Она постучала кулачком по голове. - И все придет само собой. Любови всякие и прочий бред людской. Любовь всем подавай! А я в это не верю. Лучше спокойно относиться к человеку, с которым жить придется вместе долго, заботиться о нем и о семье, и все хорошее придет само собой. Мне кажется, любовь – это беда. Любовь, это когда заняться больше нечем.
- Ну, нет! Беда - это когда разлюбит, - запротестовала Матрона. – Приручит, привяжет, а после медленно начнет высасывать твое здоровье изменами. Я помню плачущую маму у окна. Наверно, нет сильнее боли; увидеть, как мама плачет. Она стояла тихо, только вздрагивали плечи. И ее слезы. Убила бы за это.
Вдруг свет погас. Фигурки в темноте оцепенели.
- Как жаль, что свет погас – прошептала тихо Стела, - я недавно читала философа Фичино, его "Комментарий на Пир Платона" и поняла, что те, ушедшие, были мудрее нас, сейчас живущих. Они уже давно дали определение любви, а мы это забыли.
- У нас есть керосиновая лампа. Сейчас достану. - Матрона полезла под свою кровать, достала лампу, протерла и зажгла фитиль. – Вот, умнейшая, читай. Всю мудрость древних вспоминай.
- Ну, слушайте, - Стела раскрыла книгу.
Платон называет любовь горькой вещью, потому что, всякий кто любит, умирает. Орфей называет ее добровольной смертью. Умирает же всякий, кто любит, ибо его сознание, забыв о себе самом, всегда обращается к любимому. Если он не размышляет о себе, то, конечно, не мыслит в себе самом. Поэтому охваченный любовью дух не действует в себе самом, так как именно мышление является главным деянием души. А кто не действует в себе самом, тот и не прибывает в себе. Ибо эти два понятия – бытие и деяние – являются однозначными. И не бывает бытия без деяния, и деяниене не превосходит самое бытие. Никто не действует, когда не существует, и везде, где существует, действует. Следовательно, душа любящего пребывает не в нем самом, раз она в нем не действует. Если он не находится в себе, то так же и не живет в самом себе. А кто не живет – тот мертв. А потому всякий, кто любит, умирает для себя в себе. Живет ли он по крайней мере в другом. Разумеется.
Трепет теней от керосиновой лампы, фигурки укутанных в одеяло девушек и слова, эти древние слова. Их слушали стены монастыря, тихий ночной воздух, темная вода реки. Все ушедшее в этих словах узнавало себя и возрождалось к жизни.
*
Келья, где жили девушки, была самая большая в монастыре. Две кровати стояли вдоль стены, с разных сторон от входной двери, а четыре - напротив, параллельно друг другу, торцом к противоположной стене. Между кроватями вмещались старенькие скрипучие тумбочки. Свои вещи девчонки хранили в чемоданах или вешали на спинки кроватей. Для верхней одежды на входной двери была прибита вешалка.
 Ида и Лена спали на кроватях вдоль стены. Это напоминало боковые полки в пассажирском вагоне; все проходили мимо и нечаянно могли задеть. Но в таком расположении были и свои плюсы; можно было повесить что-то большое над кроватью. У Иды висел  уютный коврик с восточным орнаментом, а у Лены большое зеркало. Стела спала на крайней кровати справа у окна, рядом Анечка, дальше неуемная Матрона, а слева, у окна - Рита.
В этом маленьком мире самым уважаемым человеком была Стела; если кто-то обращался ко всем, то смотрел всегда на нее. Она умела спокойно выслушать любое мнение, умела поставить все на свои места, умела все объяснить и успокоить. На ее непроницаемом лице была готовность помочь любому.
Стела умела сохранить вокруг пространство покоя и защищенности. Чужие эмоции, чужой протест не нарушал ее мира с собой. Конечно, окружающих это иногда раздражало. Хотелось подразнить, увидеть гнев в глазах или, хотя бы возмущение! Все напрасно! Она, никому ничего не доказывая, умела беречь (ее любимое выражение) «свое и чужое пространство».
Стела прекрасно училась, но не гордилась этим. Она никогда не произносила фраз: «А вот я никогда бы...» или «и как только хватило ума...» «Разве можно отрицать мысли других людей, - думала она, - отрицать их жизнь. Вот, мол, они не должны так поступать, они должны жить так,  как я считаю».
 Стела поняла, что человека бесполезно учить, если он этого не хочет. В жизни правильнее молчать (если что-то не нравится) и хвалить (если нравится). Стела очень любила мудрость древних греков, ей близок был взгляд на человека, как на жертву обстоятельств, как на игрушку жизни. Человек постоянно ошибается в себе, себя не знает, не видит себя со стороны и часто обольщается, обманывается собой, переоценивая свои возможности. Любого человека она видела в своей цветовой гамме; и поняла, что в жизни все цвета необходимы, и даже ядовитый; отравляя, он учил сопротивляться и бороться. И сами цвета менялись в человеке. Матрена, по мнению Стелы, всегда светясь сиреневым оттенком, пришла однажды серебристо-голубая! Она лечила зубы и столько сил душевных истратила, чтоб справиться со страхом!
Себя Стела видела сероватой штучкой. Анюту – голубой. Елену  - темно-синей. Ида светилась желто-оранжевым огнем. И только в Рите она не чувствовала преобладание какого-то цвета. Наверно, все цвета природа ей дала.
Ее придирчивый ум всегда давал ей пищу для размышлений, и мысли часто не могли найти границ. Размышляя о происходящих в стране событиях, она поняла, что игры в демократию могут привести к полному разрушению  настоящего режима. Своими мыслями она поделилась на лекции по научному коммунизму, сказав, что подобный пересмотр личности Сталина – это начало разрушения прошлого, дальше возьмутся и за Ленина, и все вверх ногами перевернут, опять сломают все, что было создано; что власть Сталина, по законам объективной необходимости, была закономерна (вы сами нас этому учили), что это предательство - осуждать любого человека, когда он уже не может защититься! После этих слов профессор выбежал курить.
В отличие от Ани, Стела не воспринимала художественную литературу, любое слово человеческое с полной сердечной доверчивостью; во всем прочитанном в первую очередь она ловила мысль автора. «Ах, вот, что хочешь ты мне сказать, ну, что же, в этом что-то есть», - думала она, открывая для себя что-то неожиданное, непривычное. Стела не сопереживала, она «выслеживала», как автор «лепит» текст.
 Почти все свое время Стела проводила в читальном зале, по этому поводу у нее была любимая шутка: «пойду с умершими общаться», а если появлялась возможность, она уезжала в Ленинград в центральную библиотеку. Ей было интересно жить вот так! Среди чужих мыслей, чужими жизнями.
У Стелы была своя тайна. Она не любила мужчин. Ее нелюбовь иногда доходила до  неприязни. Это проявлялось в разных мелочах, например, если случайно взгляд падал на мужчину с открытым воротом рубашки, где виднелись волосы на груди, ей было неприятно. Она понимала, что это ненормально, но делиться с кем-то, советоваться, по ее мнению, было еще не нормальней.
 Однажды в детстве ее остановил пьяный человек и большими, нечистыми руками прижал к своему большому, мягкому животу. С тех пор страх к мужчине, к мужскому телу стал частью ее жизни. Ей нравилось в мужчинах их ум и юмор, но все на расстоянье, а лучше в книгах.
*
Вечерами девчонки вспоминали ребят, которые без спроса явились в гости. Толик, высокий парень, после того вечера долго приносил цветы для Риты. Придет, положит их на стол к вахтерше тете Варе, а в комнату к девчонкам не заходит. А маленький Алешка вечерами часто приходил, помогал девчонкам; где надо гвоздь забьет, ножи поточит, а самое главное, он мог ремонтировать обувь. И на слова «О, наш слуга явился», он только улыбался добродушно.
 Матрона его, шутя, дразнила, вот, мол, не удался малый ростом! Алешка не сердился «Мал, да удал!» «Давай проверим! Я тебя засуну под кровать!» «Это еще бабушка надвое сказала!» Они начинали бороться; схватив друг друга за локти, подножками пытались свалить друг друга. Их возня была похожа на игру котят, пока Матрона не начинала злиться, кусаться и плеваться. Лешка сразу  уходил.
 Матрона, чтобы загладить свою вину, сама его приглашала и покупала что-нибудь к чаю. Она уговаривала его «немного перекусить», Лешка, вздыхая, садился к ее тумбочке и каждый раз, если какой-нибудь кусочек падал на пол, шептал: «А ... пусть».
Однажды Лешка пригласил Матрену в кино, но она ответила, что еще мало с ним знакома. «Вдруг ты маньяк, кто тебя знает». Лешка обиделся: «Если бы я был маньяк, я бы давно тебя заманьячил». На вопросы девчонок, почему не приходит Толик, Лешка мрачнел: «Сами спросите». Понятно, размышляли они,  Толик хочет отблагодарить Риту, но почему дальше никаких шагов не делает? «А  ты-то сама, почему не хочешь с ним встречаться?» - удивлялась Матрона. Рита молчала, и это молчание воспринималось окружающими, как высокомерие.
Но это было не так. Не было вечера, чтобы она не мечтала о нем. Однажды, спрятавшись в нише, она даже захотела подойти к нему, когда Толик передавал цветы вахтерше тете Варе, и, глядя, издали, представляя, как подойдет, представляя, как он посмотрит,  у Риты задергалась правая щека.
 А Толик все помнил: и Ленкины глаза, и Ритины слова, и, боясь запутаться в себе, решил не встречаться ни с той, ни с другой. Какое-то время он продолжал носить цветы, но это было все реже и реже.

  Шесть юных  девушек жили недалеко и на выходные иногда уезжали к родителям. Все - кроме Иды. Ида приехала учиться из далекого Кавказа, и все окружающие относились к ней, как к экзотическому совершенству.
 Ее маленькая фигурка индийской танцовщицы, где каждый пальчик вылеплен природой не для труда, а для любования, ее  удлиненные черные глаза с густыми ресницами, ее взгляд, холодно – оценивающий, все это укрощало и немного пугало своим таинственным своеобразием. Ее глаза могли сиять лаской и вниманием при разговоре, но стоит им отвернуться от собеседника, они мгновенно становились холодными, чужим и равнодушными. И это, по ее мнению, было правильно. Говорить правду, или собственное мнение, по ее глубокому убеждению, было безумием. Иногда дело доходило до курьезов. Угощая кого-нибудь из девчонок, подкладывая еду в тарелку, она приговаривала: «Боже, какая же ты голодная» И тут же, отвернувшись, тихо шептала: «Э, ненасытная, все съест, ничего не оставит» Она не считала это лицемерием, да и как не покормить человека, если он голоден.
Ее негативные мысли, ее истинное отношение можно было узнать только от других открытых людей.  Первая не выдерживала Матрона. Она с чистым возмущением, принимая  мнение Иды, как единственно правильное, выкладывала все в лицо и делала это иногда грубо, с раздражением, а, иногда укоряя, «как так можно, где же твоя голова!» Матрона считала, что только так, открыто говоря правду в глаза, можно изменить мир в лучшую сторону.
А Ида жила согласно своей восточной природе. Она не сомневалась  в собственной правоте, в собственном превосходстве. И одевается она лучше всех. И нет ни у кого такого тонкого вкуса. Только она из простых вещей могла подобрать элегантный ансамбль, только она могла связать маленькие, уютные беретики с помпончиками! Да. Она умела одеваться, и одежда ее была очень женственной, далекой от спортивно-делового стиля. Ида изящно ходила, изящно нарезала хлеб, изящно вела конспекты. И всегда получала от себя удовольствие.
Ида не верила в женскую дружбу, она была уверена, что женщины всегда стоят на краю предательства друг друга во имя "его", "детей" или "семьи". Впрочем, мужчины такие же.
Ида любила играть людьми,  часто втягивала собеседника в собственные сомнения, убеждала его в чем-то, а, убедив, мгновенно отказывалась от своих мыслей. Бедный собеседник не сразу понимал, как ему реагировать. Свои планы Ида старалась реализовать чужими руками, и все вокруг ей в этом активно помогали, помогали  в силу своей природной славянской жалостливой открытости. Зимой, глядя на ее укутанную в одеяло и подушки фигурку, обложенную книгами, с вечным припевом  «Боже, мне этого никогда не выучить», все старались ей доступно изложить, объяснить и закрепить.
 Эта маленькая восточная принцесса, не обладая даром красноречия, делая многочисленные ошибки и совершенно далекая от всякой любви к слову, получала всегда хорошие оценки и была примером для других. Как-то вовремя и незаметно появлялись красивые цветы,  конфеты и другие мелкие приятности. Все это делало ее хорошей студенткой, хотя она, как и многие, знала только то, что спросят; вопрос – ответ, и ни шагу в сторону. В ее обучении для нее не было ничего интересного для запоминания,  кроме знаний для сдавания. И студенческую жизнь она воспринимала, как временное общение, необходимое  для получения диплома.
Ида жила в своем собственном пространстве собственной избранности. Избранности во всем! Она считала себя королевой жизни, а всех вокруг своими подданными. Доброе от¬ношение к людям - это маска, маска воспитанной королевы, которая пока просто вынуждена жить среди этих простых людей. Ее сердце любило только себя; изящную, с прекрасным вкусом, с маленьким бриллиантом на пальчике, который она никогда не снимала. Ее голосок щебетал соловьем, и этот «соловей» постоянно заботился о собственном благополучии.
 Нет, она не была жестоким человеком. Просто всех людей она ставила ниже себя, все были дру¬гого сорта, а некоторые опускались до звания "зверюшек"; это значит, что все в них ей не¬приятно. Неприятно, даже рядом стоять. А разговаривать? Да о чем с ними разговаривать! О себе она говорила нехотя, только в случае необходимости, как аванс за доверие.
 Ида была  очень чистоплотна. Ее кровать сияла чистотой белья и ровностью покрывала. Ни складочки. А внизу, под кроватью аккуратно стояла ухоженная обувь, маленькая, изящная, как и все, что она носила. Ида покупала только дорогие вещи, берегла их и любила повторять о глупой скупости.
*
Каждый год Ида с большим удовольствием отмечала свой день рождения. Она делала это, не скупясь, продумывая каждую мелочь. Ида заранее ходила в парикмахерскую, из длинных прекрасных волос сооружала сложную конструкцию под лаком. Ночью спала, почти не шевелясь!
Была зима. И этот день пришел. Вахтерша тетя Варя разрешила им перенести свой стол и стул в комнату. Девчонки вместили стол между кроватями, а для Иды поставили единственный стул. Получился импровизированный мягкий уголок.
«Водку пьянствовать и вино глотать не будем, все насладимся коньяком» - заранее предупредила Ида. Щедрость выпивки и закуски была достойна уважения. Для коньяка Ида достала из чемодана малюсенькие фиолетовые рюмочки.
Девчонки, зная, как много она истратила денег, тоже не поскупились на подарок. Они купили чайный сервиз из тонкого фарфора с сиреневыми ненавязчивыми разводами. Каждая чашечка смотрелась, как нежный хрупкий цветок. Ещё они приготовили и второй неожиданный подарок. Начиная с этого дня, они решили всегда на день рождения дарить друг другу свои маленькие рассказы - исповеди из собственной жизни. Кто автор рассказов, должен был определить виновник торжества. Печатная машинка была только у Стелы, поэтому все писали от руки, а она все заранее напечатала.
- Давайте начинать! Время – деньги! Хватит прихорашиваться! Все за стол! - торопила всех Матрона. Она ярко накрасилась, надела новые колготки, начесала свои густые вьющиеся волосы и постоянно, с удовольствием заглядывала в зеркало.
- Девчонки, а мне опять сон приснился - Анечке часто снились великие люди. - Вчера мне приснился Маяковский, очень худой, молодой и грустный. Скрывая свое настроение, он отшучивался вымученной улыбкой. Я во сне забыла, что его уже нет, и только проснувшись, вспомнила, как он ушел из жизни. Я ему не понравилась, он был в неведомых мне мыслях. – Аня все это рассказывала так, как будто это на самом деле происходило в жизни. -  А на прошлой неделе мне приснился Ленин. Мы пытались поцеловаться, но ничего не получилось, он был весь зажатый. До сих пор ощущаю его выемку на спине, где позвоночник. Он целоваться-то не умеет, только мучились, и вижу, что нравлюсь ему, а ничего не получается.
- Ленин и секс - преступные мысли, это предательство Родины - Елена поправляла прическу перед зеркалом. - Да и когда ему? Вся сила в мозг ушла. Гений. Несчастный человек.
- Ань, тебе бы записывать все свои сны. А после издать под названием «И что им надо от меня?» - Стела глазами проверяла порядок на столе. - А кто на это раз пришел к тебе во сне?
- Пушкин. Мне приснился Пушкин. Мы вдвоем, свесив ноги вниз, сидели на крыше высокого дома. Смуглый, маленький, юный и очень веселый! Он попросил меня почитать что-нибудь из его стихов. А я, к своему стыду, ничего не вспомнила. Я ему сказала, что в школе его проходят, а он погрустнел от слова «проходят». Тогда я стала убеждать, что его любят, что он наша гордость. А он опять шутил, смеялся и предложил мне вместе полететь к востоку «время разрывать»…
- Или на запад, время догонять. От нас оно тоже уходит. Чувихи! Что вы все копаетесь? – Матрона уже давно сидела у стола и всех ждала. - И чем закончился твой сон? Ты полетела?
- Нет. Струсила.
- А зря. Как я завидую тебе. Во сне такие люди к тебе приходят, - Стела сняла фартук. - Все готово. Все за стол.
- Сейчас, моя радость, только смажу руки кремом. - Ида стояла перед единственным зеркалом. Она была собой довольна. Ухоженные белые руки изящными движениями поправляли последние мелочи в одежде. Она сегодня была самая красивая,  звезда индийской мелодрамы. Ида аккуратно села на единственный стул. Хозяйка торжества на месте. Можно начинать.
- За тебя! - Матрона встала - За все твои желания. Оставайся всегда такой, какая ты сейчас. С днем рождения! Будем! - первый тост выпили стоя.
- Поздно выпитая вторая - начала Матрона, - это напрасно выпитая первая! - закончили все вместе. - За твою восточную кровь! За твоих родителей! За всех твоих родных! За их здоровье!
После второго тоста Елена достала сервиз и аккуратно поставила его на стол. - Это тебе от нас.
- Какая прелесть! Ой, девочки, спасибо. Я уберу подальше от греха всю эту красоту. Какое чудо! Боже! Боже! - улыбалась каждой чашечке Ида, аккуратно убирая сервиз в коробку.
- У нас еще подарки есть. Вот. Пять рассказов. - Стела положила листы на стол. - Ты прочитай и отгадай, кто автор.
После второй рюмки Матрона, вздохнув немного обреченно, (ничего, мол, не поделаешь, больше терпеть не могу), начинала петь. Все песни она пела на свой мотив, очень далекий от оригинала, и все мелодии у нее были одинаково похожие. Это нельзя было назвать пением, к этому нужно было привыкнуть. Она одновременно и стеснялась и страстно хотела петь. Все это в ней боролось, и побеждало второе. Девчонки все это терпели и, подпевая, старались заглушить.
Ида села на свою кровать, ей не очень хотелось читать "подарки", но в силу своей умной покорности, желая этот день сделать счастливым и просто понимая, что отказаться нельзя, она начала читать первый рассказ.
 «Восхищение».
Ида, ты знаешь прекрасные описания природы Гоголя о Днепре, Толстого о старом дубе, а Пастернак,  по словам нашей очкастой  умницы Стелы,  весь "распят" в ней в своем Живаго.  Я, конечно, так писать не умею.
Это было в детстве. Я с мамой приехала в глухую деревню к тете. Рано утром мы пошли за грибами, долго бродили в лесу и внезапно вышли на поле, засеянное цветущим льном.  Его цветение уходило к самому горизонту! Живой, небесно-дышащий цвет льна сливался с небом. Такое единство земли и неба я видела впервые. Теперь эта красота всегда со мною. И я счастлива, что видела это в своей жизни. И это счастье дарю тебе на день рождения.
 Автор.
Ида знала, как определить имя автора. Нужно взглянуть ему в глаза. Глаза не просто будут ждать, угадаешь ты или нет, они измучаются мыслью, поймешь ты или нет! Она подошла к столу. Мучительное пение на время прекратилось. Все, улыбаясь, ожидали.
- Дайте подумать. - Ида, немного помолчав, добавила - Я бы хотела увидеть эту синеву! - при этих словах глаза Матроны увлажнились, она заерзала на месте. - Мотенька, спасибо! - Ида ее поцеловала.
- Это нужно перекурить. Волнительный момент. - Матрона достала сигареты "Рига".
- Нет. Подожди. Третий тост. Один из важнейших. Самый, самый! - Елена встала. - За любовь! Да! За любовь, которая спасает мир!
- Елена! - Рита улыбнулась, - мир спасет красота, а не любовь.
- Да знаю я, что сказал Достоевский. Все это знают. Он просто забыл вставить слово любовь. Красота без любви ничего не стоит. Поднимем свои рюмки за сильнейшее из чувств. За то, что правит миром.
- Любовь и голод правят миром, - вздохнув, сказала Аня.
- За голод пить не будем. Давайте не отвлекаться. Подымем свои рюмки за сильнейшее из чувств. Стоя.  - Ида, захватив с собой коньяк, опять села в стороне читать второй рассказ. Он назывался «Сон». Ида сразу догадалась, но, подумав, что, возможно, кто-то хочет схитрить, начала читать.
Сон.
Маленькая девочка, улыбаясь, глядит на меня. Она сидит на поляне среди прекрасной зелени. Внезапно все покрывается темно-пыльным цветом. Затем этот грязный слой смывается. Девочка моя любимая, по-прежнему улыбаясь,  смотрит мне в глаза. Она сидит в простом ситцевом платье, поджатые ноги спрятаны под аккуратно расправленное платье, руки, ладошка к ладошке, спокойно лежат на коленях. И уже во второй раз все покрывается грязно-серым цветом.  Но лицо девочки осталось прежним.  Она через этот серый, неприятный занавес смотрит ласково. С любовью.  И вдруг ее маленькая сидящая фигурка мягко взлетает из этой серости вверх.  Она по-прежнему, с неба  смотрит мне в глаза и улыбается.  Рядом проплывают облака, а моя маленькая девочка сидит, расправив аккуратно платье, и с любовью смотрит на меня из прекрасной небесной чистоты.
Это моя подруга детства Танечка.  Сон этот приснился накануне ее смерти. Ее сбил поезд. Умерла сразу. Наши дома стояли рядом и с самого утра до позднего вечера мы были вместе. Я была старше и активнее, а Танечка с восторгом поддерживала все мои затеи. Мы шили из лоскутков одежду для кукол, мы не могли наиграться в гости, мы ходили на заброшенную стройку и там играли в геологов, мы с утра с другими детьми уходили в поле к реке, и там целый день купались, плели венки из полевых цветов. Нам всегда было интересно. Танечка была меньше меня ростом, пухленькая, голубоглазая, она откликалась на все мои затеи,  выполняла все мои желания. Это я поняла после.  После ее смерти я поняла, что такое душа; болело то, чего нельзя потрогать. Танечка! Чистая моя подружка. Ты, уходя на небо, пришла ко мне. Пришла проститься.
Я открываю это впервые. Думаю, что ты сразу поняла, кто это писал. Прости, что получилось так грустно. Желаю тебе всегда иметь рядом такого друга, как моя Танечка и не терять его никогда.
Автор.

- Прекрасный рассказ. - Ида подошла к Анечке. - Ань, а у тебя есть ее фотография?
- Есть, где мы вдвоем. - Аня достала из чемодана старую фотографию. Зима. Впереди улыбаясь в объектив, в стареньком пальтишке стояла Таня, руки без варежек она запрятала в рукава. Рядом, обняв её за плечи,  Аня - худая, взгляд в сторону.
- Какая девочка хорошенькая, - фотографию передавали по столу. - А ты – то, совсем не похожа, шейка тощая, без шарфа.
- Посмотрите, - голос у Ани задрожал. - Посмотрите на мои руки. Эти старенькие варежки дала мне Танюша. Я всегда что-то забывала. А в этот день мы лепили снежную бабу, и руки мои окоченели от холода. Посмотрите. Она свои маленькие ладошки запрятала в рукава и ни слова жалобы. А я, свинья довольная, тепло моим рукам. Она обо мне заботилась. Я это увидела только сейчас,  студенткой. Прошло столько лет! Эта фотография сохранила правду тех лет. А я ведь взяла у нее варежки. Взяла! Эгоистка. И не подумала, что у нее тоже руки замерзнут. Если бы вернуть то время. Я бы перецеловала, согревая ее покрасневшие ладошки!... Я бы!... Не знаю... Я бы слезами умыла тебя сейчас, девочка моя! - Аня внезапно воскликнула - Господи! Ее нет, а я живу…Прости ты меня, девочка моя! - Аня, закрыв лицо руками, зарыдала.
- Стоп! Ань! Без истерик! - Матрона набрала полный рот воды и выплеснула все на Аню, но та продолжала плакать, вздрагивая и раскачиваясь всем телом. Тогда Матрона сильно, но без всякой злобы ударила Аню по щеке.
- Ты чего?  Все! ... Все! Не буду. Это во мне коньяк заревел. Все.  Я в норме. Пойду, умоюсь и переоденусь.
- Ань! Не переживай! Не уходи - Стела набросила ей на плечи теплый жакет. - Платье быстро высохнет, а я тебе из Пушкина кое-что вспомню, недаром он тебе приснился.
В сиянье, в радостном покое, у трона вечного творца, с улыбкой ты глядишь в изгнание земное.
Благословляешь мать и молишь за отца. - Закончили все вместе дружно, как девиз.
- Давайте это дело перекурим, - предложила Матрона, - нет больше сил терпеть. 
Ида с сигаретой и с коньяком по-турецки опять уселась на свою кровать, выпила глоток  и, округлив глаза, прошептала: «Мне это трезвой не одолеть» Пока она готовилась читать, Рита ее фотографировала. Иде нравилось позировать; она, оголив плечо, кокетливо вытягивала шею. «Да, хорошо, и еще вот так, чтобы был виден мой коврик, и подожди немного. Сейчас закурю,  вот так. Все, дорогая, хватит! Буду вас разгадывать». Третий рассказ назывался
"Песня о Буревестнике"
«Любишь ли ты меня, Петр?» «Люблю» - ответил Петр Христу и трижды его предал. Нужно ли быть преданным, чтобы простить? Мы, наверно, каждую минуту, каждую секунду незримо предаем,  друг друга и прощаем. И кто об этом думает? А никто!  Да и некогда. С утра до вечера господствуют дела,  и жизнь полна забот любимых. Это вступление.
В школе я очень любила французский язык, поэтому дополнительно брала уроки у учительницы, которая была уже на пенсии. Эта учительница – бывшая дворянка, Елизавета Викторовна. Еще до революции она  окончила  Смольный институт благородных девиц.
Елизавета Викторовна все мои знания французского языка выстроила в прекрасную последовательную схему, все стало понятно; что, зачем и почему; все легло на свои места. Она объяснила мне несовпадение мысленного процесса в словесном изложении. Она была прекрасным педагогом.  Но главное, я еще не написала. Елизавета Викторовна, не смотря на свой возраст (а ей было около восьмидесяти), удивляла  меня своим молодым умом и полным отсутствием жизненного скуления.  Если и были у нее какие-то жалобы на жизнь, то она их оформляла в легкий ненавязчивый юмор. Она рассказала, как, учась в институте, они тайно переписывали и учили наизусть стихотворение Пешкова «Песня о Буревестнике» «Мы  не могли надышаться той свободой, - вспоминала Елизавета Викторовна, -  тем душевным взлетом! Мы открыли столько новых сил и ощущений,  а сейчас? Что?  Чувствуете ли вы прелесть полета и тайных вольных сил? О! Как мы были влюблены тогда в поэта!»
Я это вспоминаю,  как маленький, подлинный листок из жизни России! И этот листок дарю тебе! И желаю свои воспоминания юности не предавать никогда, до глубокой старости.
Автор.
- С этим мне не справиться – подумала Ида. - Это может написать и Стела и Рита. Ленка так не напишет. Придется читать дальше. Может, пойму из других рассказов.
 Ида немного разозлилась на эти литературные подарки. - «Придумали. Меня не спросили. Может, мне и не нравятся эти ... ваши душевные излияния». Следующий рассказ назывался «Мужской хор». Ида залпом выпила рюмку коньяка. «Мужской – это ближе к Ленке. Что ж, осталось два листа. Справлюсь». - Она начала читать четвертый рассказ.
Мужской хор.
Дорогая Ида. Пишу тебе, как письмо, так как по-другому писать не умею. Помнишь, нам в школе после летних каникул всегда задавали писать сочинение на тему «Как вы провели лето». Вот и я буду писать по этой протоптанной схеме.
Этим летом мы с мамой ездили на экскурсию по старинным русским городам, которая называлась «Золотое кольцо». Я впервые была в Загорске, в монастыре и там первый раз увидела молодых монахов. Меня поразило то, что никто из них не смотрел мне в глаза! Они смотрели сквозь меня. И лица у них другие,  чистые! Чистые – не значит умытые. Чистые – это как бы нарисовано – неживые.  Нет в их лицах никакого эмоционального  отзвука на жизнь. Я была в прекрасном брючном костюме, он удивительно подчеркивал мою фигуру.  И никакой реакции.  Никакой реакции на мою новую стрижку!  Это меня задело.  И там же я впервые услышала мужской церковный хор. Это не была служба, это был концерт. Мы слушали весь концерт, стоя в церкви. Их было человек двенадцать, все в черном. Когда они запели, какой-то древний дух родился в храме! Эти монахи густыми голосами пели о неведомой мне жизни,  о таинственной могучей силе! Я захлебнулась от счастья, от мощной воли, от мужского лада,  от мужской души -  прямой и сильной!  Вот так всю жизнь жила и не знала... И, понимаешь, эти мужики-монахи, они, как инопланетяне. Они другие.  Я и не думала, что есть такие люди.  В их пении не было ни жалоб, ни страданий.  Они пели не о нашей жизни.  Чувств,  любых чувств не было в их пении.  Было то, чего я не могу понять до сих пор,  какое-то строгое могущество!
А во втором отделении запел другой хор, там были мужские и женские голоса, и вся тайна исчезла.  Началось нытье и слезы.  Мы – бабы -  другой породы люди. Я это услышала своими ушами.  Нет, не хуже,  просто другие. Я желаю тебе когда-нибудь услышать православные песнопения в исполнении мужиков – монахов! Они могут принести наслаждение совсем другого рода.  Не пожалеешь!
Автор.
-Ну, это понятно! - Ида облегченно вздохнула. Остался последний рассказ. Она подошла к столу, спокойно перекусила. Девчонки уже не пели, они спорили, стоит ли большие литературные произведения издавать как маленькие ознакомительные брошюры. «Этого ни в коем случае нельзя делать!» - Анечка хлопнула ладошкой по столу. «Автор в любом содержании передает часть своей души. Погоня за содержанием, за сюжетом – это погоня за пустотой. Вспомните Пруста,  Бунина! Их ощущения этой минуты жизни, а не погоню за событиями в жизни.  Тарковский это передал в кино». Ида была далека от всех этих споров, «и брошюры пригодятся» - подумала она и,  захватив коньяк, опять села отдельно читать последний рассказ.
Тебе.
Ты родилась зимой.  Под Новый год. Под праздник, считающий года.  И в этот день, наверно, много родилось людей, но ты средь них неповторима. Подумай! В мире столько человек!  «Чело на век».  То значит - «Разум на века».  Снуют туда-сюда.  Устраивают быт.  И каждый день вперед шагают в познании себя и мира.  А кто-то тратит свою жизнь для зарабатывания денег.  Да,  мало ли желаний,  которые людьми руководят. «Вселенная – большой клубок проблем, доселе не разгаданный никем». Но ты среди вселенной – единственная! Как и все вокруг. Товар штучного производства природы. Я желаю тебе никогда не быть толпой.  Желаю всех людей принимать, как итоговое явление человеческого существования на Земле.  Вот сказала, так сказала! Гениальная мысль! Правда? Береги себя и всех вокруг.
P.S. Лабрюньер написал: «Все уже давно сказано, и мы, опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди» Не верь.  Мы никуда не опоздали. Жизнь для каждого одна. И каждой минутой она дарит нам себя!  И только этой минутой мы впитываем в себя вечность!
Автор.
Ида устала. «Насытили. Устроили.  Не знаю, кто, что написал, где Рита, а где Стела. Но все. Все прочитала,  сейчас перекушу и будь, что будет!» Она подошла к столу, все замолчали. «Подождите». Она отпила глоток коньяка и внезапно, в упор взглянула на Риту: «Прочитай «Буревестника»! Хочу услышать, то, что слышишь ты!» Рита улыбнулась: «Молодец! Давай поставлю подпись! А наизусть я не прочитаю,  ты знаешь мою память» Она закурила, быстро пробежала глазами текст и, расписываясь, поняла, что это написала Стела.
- Ида! - Стела, подняла рюмку - выпьем за тебя. Ты всех нас разгадала, а «Буревестника» я знаю наизусть. Только дай мне прочитать этот рассказ, понять, о чем там речь - Стела тоже не хотела раскрывать ошибку, не угадала, ну, и не важно.
- Конечно. И ты, Елена, распишись – Ида аккуратно сложила рассказы. - Давайте летом съездим все в Загорск, увидим мужиков-монахов, услышим инопланетян. Вы, если хотите, прочитайте все рассказы, очень заумные. Теперь послушаем «Буревестника»,  побудем благородными девицами.
-  Вы, что? Чувихи! Совсем сдурели? На день рождения читать такое! Давайте выпьем, что ли. У Горького одни народные страдания, как и у всех других. Ни в одной строчке нет благополучия,  а, если и бывает, то все равно, автор это критикует. Мещанством обзывает. И все, абсолютно все, мучаются в жизни. Народ физически - телами, а дворянство душою страдает. Кому на Руси жить хорошо? Я вас спрашиваю? - Матрона вдруг ударила кулаком по столу.
- Матрона, перестань!  Они людей жалели. Душа их,  творческих людей, подымет нас над суетой и мелочностью быта. Они… они нам сохранили каплю вечности.
- Не верю!  Ань!  Писали, чтобы заработать деньги.  А сами жили далеко не в нищете.  Работали за гонорар.  «Они людей жалели» Делать не фиг было. Вот и писали. Я б уважала их, если бы они не брали денег. Вот так красиво бы сказали: «Дарю!  Читайте! Пожалуйста, поймите!» Но было все не так! За деньги тратили талант! Проститутки интеллектуального труда. Стали, как все «Купи – продай». Теперь мы это все запоминаем, оценки получаем, и «Буревестника» сегодня вспоминаем. - Матрона остывала –  Дай-ка почитать рассказ. Может, я и не права.
- Ну, ты и дура! Все в жизни что-то делают за деньги. И это правильно. Это своеобразный обмен результатом труда. Читай. - Елена положила перед ней рассказ. - Интеллигентное животное.
- Сама такая, - Матрона глазами пробежала рассказ – Это Стела написала?
- Нет! - Стела встала – Рита. Но прочитаю я, и попытаюсь почувствовать то, что когда-то дворянки молодые полюбили. Вы готовы? Представьте... Не было ни первой, ни второй мировой войны. Еще не было такого страшного истребления рода человеческого.
- Но чувство – «я готов погибнуть за мысль, за веру, за свой род» - было всегда.
- Мотька! Не мешай! В тебе энергии. Пожалуйста, не перебивай. Давайте все попробуем побыть дворянками, хоть на минуту. - Рита как будто засветилась вся, – глаза закроем. Пусть фантазия сейчас нас унесет отсюда. Это так интересно. Быть другими. Готовы? Стела! Начинай.
«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный». - Стела читала,  растягивая, утяжеляя каждое слово, она смотрела в маленькое окошечко, где были видны застывшие на фоне звездного неба темные ветки деревьев. «То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы», - Стела, чеканя каждое слово,  ускоряла движение звука. «В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе...» - Всегда невозмутимая Стела преобразилась... Душа ее горела в каждом слове! «Вот, тихоня! Выпила и раскрылась» - мелькнула мысль у Елены. «Гром грохочет. В пене гнева стонут волны...» - казалось здесь... сейчас... произойдет что-то неведомое... – «Он над тучами смеется, он от радости рыдает!» - Стела раскинула руки! Она обнимала весь мир! Внезапно она вскочила на кровать и закричала: «Буря! Скоро грянет буря!»
- Все это прекрасно, но я не понимаю, зачем дворянкам буря? – Елену  это чтение не тронуло, она с жадностью затянулась.- Не понимаю.
- Не понимаешь потому, что все мы воспитаны на иллюзиях, а если быть откровенным до конца – на лжи. И революция победила на профанации - «Земля - крестьянам»
- Нет! Анечка! Ты не права! Землю действительно отдали, но потом...
- Рита! Землю могли отдать и без кровавой бойни. Нет! Не перебивайте! Дайте скажу. У нас, мне кажется, во все века порядок на насилии держался, на крепостной зависимости всех. Все подчинялись какой-то власти. Все вечно крепостные. Власть менялась, а крепостные отношения сохранялись, только девиз менялся. И в душе мы до сих пор все крепостные. Нам так удобнее. Всегда подлаживаться. Отсюда и неуважение к любой личности. Отсюда – в глаза одно, а за глаза другое. И вечное оправдание – «не нами началось, не нами и кончится». Я не хочу нас унижать. Я хочу нас уважать!
- Э…Милые. Опять вы за свое, а меня все это не волнует. Пусть мы пешки. Пусть. И мысли ты, перемысли – ничего не изменится. Да, в душе мы крепостные. Ну и что. И ты, и я в мире песчинки. И разговоры эти мне противны. Мне надоела ваша муть. У кого сегодня день рожденья?
- Да, да... Возможно, Ида, ты права. Мне только хочется добавить. Всего одну мысль. Я больше к этой «мути», как ты называешь, не вернусь. Можно я скажу? Пожалуйста! Людей не должны убивать за идею. Людей вообще нельзя убивать. Это античеловеческое, фашистское отношение к роду человеческому. Можно бесконечно доказывать превосходство одних идей над другими, но пусть все живет в мире.
- Ань, ты фантазерка. Романтик.  Сколько существует род человеческий, столько и убивают друг друга. - Матрона встала. - Давайте выпьем за то, чтобы успеть исправить свои ошибки. Я, наверно, их делаю больше всех! Думаю - увидеть собственные ошибки - это и есть подвиг в мирной жизни. - Матрона на минуту задумалась и внезапно переменила тему. - Если бы вы знали, как мне хочется быть такой умной, как Стела! Женственной, как Ида! Беззащитно-нежной как, Аня! А ты, Елена! Ты для меня, тайна! Я не рискнула бы и десять дней пожить твоею жизнью, почувствовать твою кровь, биение сердца. Я просто утонула бы в твоих уверенных желаниях, в твоей уверенности в жизни. Ты, Рита! Сама знаешь, как хороша! Если бы я имела твое тело, я бы с утра до вечера ходила по улице. Пусть люди радуются моей красоте. Смотрят на мои ноги, любуются походкой. И я была бы счастлива. Я не хочу быть собою, девочки мои. И я знаю, что ошибаюсь, завидуя вам, желая быть вами. Я хочу сказать последний тост, - Матрона чуть не упала. - За понимание собственных ошибок. Я пока не могу понять свою ошибку, почему я себе не нравлюсь, почему я хочу быть вами? Господи! Выпьем за тебя. Ты же сделаешь так, что все будет понятно.
Свою тайну Матрона раскрыла. Она никогда не любила себя -  маленькую, полненькую, с короткими руками, не любила свое имя.  У всех имена, как имена, а ее бабуля назвала Матроной. Худенькая, любимая бабуля испортила ей всю жизнь. И ладно бы, если бы она выросла высокой, стройной, уверенной в себе. Было бы легче носить имя Матрона – госпожа! А впрочем, не в имени дело. Просто Матрона всегда хотела быть другой. Быть спокойной - в первую очередь. Вот так спокойно, не дергаясь, слушать всякую ерунду и не возмущаться, не показывать виду, что тебе это не нравится.  Быть спокойной - для Матроны, полной энергии и всякими преобразующими планами, взрывающейся при любом фальшивом слове, - для Матроны это было невозможно. А она хотела быть спокойной, как Ида, которая правильно думает, что сегодня слова те, а завтра эти. Слова меняются, как любое мненье, меняются всегда. Еще ей хотелось быть интеллигентной и умной, как Стела. – «Нет! Умной, - думала она - это сложно. Да это и не столь важно. Ум никто не видит. Он как-то умело прячется в молчаливых глазах. Настоящий ум, а не тщеславные успехи. А, впрочем, о чем тут размышлять? Ум - это средство для достижения чего-то. Вот и все. Неужели бывают люди без ума? Нет. Наверно, цели для реализации ума различны». - Размышляя о столь важной теме, Матрена просто поглощала еду, не замечая, как в тарелке все исчезает. Ида подкладывала ей салат, бутерброды - и все это мгновенно исчезало с безумной скоростью. "И куда спешит? - мысленно спрашивала ее Ида, - и сама не знает! Горит!»  «А умная ли я? - внезапно мелькнула у Матроны мысль. - Не знаю,  не уверена. Правильно сказано: "Дурак, если он знает, что он дурак -  уже не дурак». Знаю точно, что вкуса к вещам, к этой минуте жизни, к наслаждению собой у меня нет. Вот, Стела, как спокойно, маленькими глотками, улыбаясь, она пьет коньяк. И я так хочу! Спокойно! Вот! Глотнула! И ничего особенного не почувствовала! О Боже! Какая я завистливая! Хочу пить коньяк, как Стела! Хочу... хочу... хочу... Ненасытная! Еще хочу быть буревестником! Реять высоко и свободно! И чтобы не было стыдно, что так высоко! Вот, дура, напилась, - Матрона беспомощно вздохнула. Стела подложила ей бутерброд со сливочным маслом, она где-то вычитала, что масло отрезвляет. Сама Стела почти никогда не пьянела, от спиртного ей только хотелось спать.
- Боже! Девчонки! Какие вы родные! Давайте выпьем за всех нас! За наше будущее!- Рита любила это состояние легкости и доверчивой открытости. - Все, все мне в вас понятно!  Матрона, твои тревожные глаза! У Стелы… еле заметный испуг во взгляде! И Аничкины слезы! А  Ида-  "чернее ночи, взгляд твой томный".  Елена, ты для меня осталась древней тайной. Такой могучей! Как дух жестокий и всесильный,  который пока мимо пролетел. Возможно, он когда-нибудь меня коснется! Но только для того чтобы я знала, что он есть. Он есть для всех. И для меня, надеюсь. Девчонки, я поддерживаю Матрону. За то, чтобы понять себя. Успеть понять себя. За нас! Пьем стоя!
- Чувихи, как вы надоели со своим философским ковырянием,  забыли, у кого сегодня день рожденья. - Елена мягко хлопнула ладонью по столу. - Ида сегодня наша снежная королева! Предлагаю ей слово, но слово это пусть скажет в танце. О! Женщина востока! Раскрой себя в движенье! Иди плясать на стол! Посуду срочно убираем!
- Э…Нет!  Вы что! Я не смогу! - пока все убирали со стола. Ида пыталась отказаться.
- Ты сможешь! – Елена, ладошкой отстукивая ритм по столу, слегка пританцовывая сидя на стуле и напевая что-то вроде "уап", "е", "пап-парапа-па", озвучивала аккомпанемент. - Мы ждем! Ида! Вперед! А то я сейчас сама на стол залезу! Не буду тебя ждать!
- А...Пожалуйста! Смотрите! - Ида сбросила туфли, и легко вскочила на стол. Она, завязав шарф на бедрах, напевала восточную мелодию, извивалась и колдовала всем телом. Она ушла в свой мир восточной, сиюминутной страсти; белые руки взлетали, скользили и говорили - только сейчас, да, только сейчас узнать меня ты сможешь! Любуйся! Всем себя дарю! - Вот, стерва! - тихо прошептала Ленка. - Во дает. Мне этому не научиться, - Елена увидела в глазах у Иды ту силу, которую сама зажигала у мужчин! - Вот, стерва, ну, сильна. - Елена попыталась влезть на стол.
- Стоп! - Ида выставила вперед раскрытую ладошку. - Этот танец мой! Вы все внизу танцуйте.
В это время тетя Варя в коридоре давно подглядывала в замочную скважину. Подглядывала так долго, что занемели ноги. Тогда она принесла с собою маленькую скамейку, удобно уселась и, вздыхая, внимательно разглядывала еду на столе. Она не обращала никакого внимания на проходящих мимо студенток, которые ехидно спрашивали: «что, не оторваться...» Тетя Варя только отмахивалась, займитесь, мол, собой, не ваше дело. «Вот, девки, – думала она, - учительницы, а что творят. Хорошо, мужиков не пригласили. А как танцует. Лучше, чем в кино». Танец ей так понравился, что она, нечаянно ввалилась в комнату. Никто не удивился, все знали ее слабость. Ида, легко соскочила со стола и пригласила тетю Варю как самого любимого гостя! «Пожалуйста, садитесь. – Они быстро застелили скатерть, поставили тарелки. -   Вот. Что хотите! Что душа желает! А мы пойдем немного погуляем. И если вдруг задержимся – откроете нам дверь? Спасибо».
Они быстро оделись и радостно выбежали на свежий, морозный воздух. Ночь, ликуя звездами, и постелив чистейший снег, ждала девчонок.  Взявшись за руки, смеясь, они водили хоровод: «Как на Идин день рожденья испекли мы каравай, вот такой ширины, – они, расходясь в круге, толкали друг друга, падали, смеясь, обсыпали друг друга снегом – вот такой ужины» - подходя ближе, они делали «кучу малу», визжали, кувыркаясь на снегу. Матрона опять начала громко петь. Девчонки взвыли, повалили ее, засунули снег за шиворот, а Ида  кружилась вокруг них - «Я птица! Я лечу! Сегодня, в этот день я появилась. И вот уже какая! Сколько сантиметров!  А, сколько правил знаю! Умнею с каждым днем! Зачем... не знаю! О! Как мне хорошо! Давайте, полежим, желанье загадаем, вдруг упадет звезда!»
Все улеглись на снег и замерли. И всем хотелось, чтобы сбылись мечты. Звезда, все от тебя зависит. Лежали тихо. Ждали. Вдруг раздался скрип тормозов. Ида увидела рядом с собой машину, а на ней «Милиция». Она хотела встать не смогла. И, кое-как, с трудом,  (а вся как снежный ком), привстав на колени, едва слышно, прошептала: «Вот. Напились. Сегодня отмечаем день рожденья». Девчонки подбежали, стали рядом, а Рита громко, нараспев к ним обратилась: «О, верные охранники порядка! Взгляните мудро! Что с нас взять! Сегодня праздник! День рожденья! Давайте вместе отмечать!» «Девчонки, вас пора на учет ставить» - перед ними стоял милиционер, который осенью приходил к ним в общежитие. «Вы все в снегу! Идите спать. Мы вас не будем охранять» Все засмеялись. Ида решительно поднялась «Все. Извините. Хватит. Погуляли. Чуть в милицию не попали. Вот ужас! Спасибо вам. Спокойной ночи» Все быстро вернулись в общежитие и сразу уснули.  Все, кроме Риты.
*
Рите не спалось. Она заметила за собой одну особенность, от хорошего вина или коньяка, в ней просыпалось огромное желание общаться. И на этот раз, чувствуя, что не уснет, она спустилась к тете Варе. Та вначале ей обрадовалась, с удовольствием выяснила все  подробности прошедшего праздника, но, так как уже была глубокая ночь, тут же уснула на проваленном диване. Рита пошла в комнату, тихонько взяла старенькую тетрадь из чемодана и, вернувшись, начала описывать все события сегодняшнего дня. Спать она легла только под утро.
Рита, как и Аня, жила в мечтах. Однажды, когда мама спросила ее: «Чего ты хочешь больше всего на свете»,  Рита ответила, что ей не нравится мир, в котором она живет... Мама испугалась - «Мир изменить нельзя». «Я знаю, но я бы хотела улететь с Земли. Это фантазия. Я понимаю. Все понимаю». Ее нелюбовь к жизни переходила на нелюбовь к себе. Это было редко. Она замыкалась. Она ненавидела себя. Она не понимала до конца, зачем она учиться в этом институте, зачем ей все эти знания. И все люди давили на нее; каждое их слово ранило, тревожил каждый взгляд.
 В эти дни она ложилась на кровать и никуда не выходила, а чтобы как-то объяснить свое состояние,  жаловалась на сильные головные боли. Девчонки вызывали врача, и врач, глядя на ее измученное лицо, выписывал больничный. На больничном она забывалась чтением,  читала без всякой системы, все подряд. Чтением она заполняла какую-то пустоту в себе.
Впервые прочитав самиздатом «Мастера и Маргариту», она подумала, что, наверное, больна. Ей часто виделись везде пугающие тени и в темноте какие-то гримасы на обоях. «Какие силы убивают мою жизнь, зачем им это нужно» - все это она смутно понимала и выхода пока не находила. При полной луне ее душа не находила себе места. «Плачет душа, и ничего не сделаешь, а почему плачет – не знаю. Вроде и не произошло ничего плохого,  все как всегда, а душа вся в слезах. Может, она увидела или узнала что-то такое, отчего плакать хочется; душа узнала, а ум еще нет» - писала она в своем дневнике.
Дневник она стала вести давно, с седьмого класса, когда случайно, записав свои «мучения» на бумагу, неожиданно почувствовала облегчение. Позже, она открыла для себя простую истину -  «мысль сильнее чувств». Если умом все выяснить - «отчего», «почему» и «как», само оно – чувство теряет силу. Мысль, рассматривая чувства, их как бы абортирует. Читая свой дневник, Рита часто себя не узнавала, даже стыдилась... тех мерзких чувств,  которые командовали ею. «Это не я, а кто это во мне, -  сама не знаю.  Но это никому показывать нельзя». Дневник она тщательно прятала от всех.
Как и многие девчонки, Рита мечтала стать артисткой, но об этом никому не говорила. Это была ее тайная мечта. Эта мечта утешала ее, как любимая игрушка утешает обиженного ребенка «Вот, вы, может быть, и хорошие и правильные, но нет у вас моей прекрасной тайны!»
 Как и многие девчонки, она была влюблена в Никиту Михалкова.  «О! Если бы меня он встретил! Я бы взглянула на него, - представляя все это, ее сердце встревожено забилось, - я бы взглянула на него вот так... он бы спросил: «Ты кто?»... а я - «так – ничего...» и мимо, и скорее... Рядом с ним сердце может разорваться.
Рита любила оставаться одна. Наедине – это когда никто не давит своим присутствием. Наедине она любила играть в других людей. Рита часто садилась на Анину кровать, на плечи накидывала ее теплый вязаный жакет и брала в руки томик стихов. «Прекрасно... Вот так сидеть и улететь отсюда. Улететь в другие души, и их в себе оставить» - в этом состояние она могла забыться и уснуть. Девчонки, возвращаясь с лекций, заставали ее спящей на чужой кровати. Конечно, это нравилось не всем.
В очередной раз она захотела «побыть» Идой. О...Это было очень трудно. Труднее всех. Рита, как и все девчонки, могла понять чужую боль, печаль, досаду или радость, могла заплакать от чужой беды. И, отдавая часть своих душевных сил, не думала ни о какой награде. Ида была другой, и это «другое» притягивало Риту. Притягивал ее уверенный эгоизм. Как это? Любить себя одну? И каждый раз, пытаясь ею стать, она терпела пораженье. Да! Внешне можно аккуратно резать хлеб и надевать колготки наслаждаясь. Внешне у Риты получалось быть похожей. Но этого ей было мало. Рита хотела почувствовать душою ее силу.
Уже в который раз она сидела на ее кровати, закрыв глаза, пытаясь слиться с ее ковриком, с ее красивой чашкой от нового, подаренного на день рождения сервиза, слиться и почувствовать хотя бы маленькую часть той силы, что «лепит» Иду.  «Нет! Это мне не по зубам. Даже кровать ее, меня всегда выталкивает» - Рита устала. Как будто силы кто забрал. Дышать труднее стало. Она встала с кровати, и когда одной рукой поправляла покрывало, в другой руке чашка от нового сервиза соскользнула с блюдца, упала и разбилась. «Вот ужас! Что я надела! Господи ... Что я наделала...Ида ...бедная Ида! Ей так нравились эти хрупкие чашечки. Что я скажу! Вот дура, доигралась! Артистка! Вечно людям приношу несчастье!»
Рита, до прихода девчонок, так и сидела с разбитой чашкой в руках. «Ида, прости меня, пожалуйста,  прости, -  слезы текли по опухшим губам. – Я, ей Богу, нечаянно. Я куплю! Я обыщу все магазины!». Рита так расстроилась, что у нее началась настоящая головная боль. Матроне пришлось бежать срочно в аптеку. В этот день все рано без чтения стихов уснули.
Через некоторое время Рита купила похожую чашку, Ида молча спрятала ее в чемодан, а одинокое блюдце от разбитой чашки оставила на тумбочке.
*
 На зимних каникулах все девчонки разъехались по домам. За время каникул они успели соскучиться и, когда окрепшие с большими сумками с провизией, в новой одежде, они вернулись, - то казалось, все забыли о разбитой чашке. Все, кроме Иды.
Ида не забыла. Она до кончиков белых пальчиков чувствовала безнаказанную безответственность, наглость и неуважение. Разбитая чашка от нового сервиза отравляла ей сердце. Каждый раз, глядя на сиротливое блюдце на тумбочке, ее глаза наполнялись слезами. Она теперь никогда не оставалась с Ритой наедине, хотя та много раз просила прощения.  Ида все это выслушивала, отвечала - "хорошо, хорошо, ты не переживай" и не верила.
  Ида, наедине с Еленой, чистосердечно, со слезами на глазах поведала свои мысли о том, что этого нельзя так оставлять, что нужно что-то делать, что все это в ее же, Ритиных интересах. – «Рите и дальше жить с людьми, и она должна научиться с большим уважением относится к людям. Мы просто обязаны что-то делать. Сколько можно брать продукты с чужих тумбочек? Сколько можно трогать чужие вещи? Даже прикасаться к ним! Я не говорю, что Рита плохой человек. Нет, но ее нужно остановить. Нужно поговорить с ней, чтобы она увидела безобразие собственных поступков».
  Лена поделилась этими мыслями с Матреной, и теперь они все чаще углублялись в воспоминания, больше наблюдали за Ритой и обсуждали каждое ее слово, каждый ее шаг. Они убедились, Ида права. Действительно, оставаясь одна в комнате, Рита брала чужие вещи. Своими размышлениями они поделились с Аней, но та только удивилась: «Мы всегда берем вещи друг у друга». «Да, но мы без спроса не берем» - Елена стала приводить примеры.
  - Я и ни у кого, никогда, ничего не беру. Ты, Анечка, не права - снисходительно улыбнулась Ида – ты, дорогая, оторвись от книг, понаблюдай за живыми людьми.
   Ида подговорила Лену, Матрену и Аню  провести эксперимент, купить разных конфет, пересчитать их и положить на тумбочки. «Посмотрим на нашу красавицу, проверим, может мы и не правы, возможно, мы ошибаемся». Так и задумали.

  Пришла весна. Пора экзаменов и зачетов. Рита в течение года много пропустила лекций. На лекциях внимание у нее постоянно ускользало. Вместо того чтобы слушать и записывать, Рита начинала разглядывать хорошо знакомые лица студенток, которые на лекциях  меняясь, становясь сурово – угрюмыми; от бровей до подбородка лицо стягивалось в озабоченный пучок, и этот сжатый пучок дополняла быстро пишущая рука.
Раньше, учась в школе, Рита часто играла «попробую, как другие». Сидя с кем-то за партой, она постоянно меняла свой почерк. То она писала как сосед; крупными, сильными движениями. Буквы получались большие, значительные. То с наклоном влево - почерк приобретал театрально-вызывающий вид, то мелко-мелко,  игрушечными буквами. Менялся сосед – менялся и почерк. От этих постоянных экспериментов писала она безобразно. Были у нее и другие игры. Идя по улице, она выбирала любого прохожего и шла за ним его походкой. Это было так интересно! От чужой походки все в ней менялось: суетливо-женские шаги рождали в ней какую-то мелкую озабоченность, большие, тяжелые шаги -  основательное, серьезное чувство, а если, при шаге немного приподыматься на носок, выпрямляется позвоночник. Труднее всего – идти, не размахивая руками, полный дискомфорт.
Рита хорошо воспринимала любой материал, когда оставалась одна, когда никто ее не отвлекал. Готовясь к экзаменам, она оставалась одна в комнате, (заранее попросив у Стелы ее прекрасные, точные лекции),  заваривала крепкий чай и учила, учила. Она любили это одиночество, один на один с темой, которую нужно понять, усвоить и объяснить. Но,  даже все, выучив, она делала маленькие шпаргалки, всего из одного «ключевого» слова. Так спокойнее. Шпаргалки она сворачивала в плотные трубочки, а на экзамене прятала их в рукав. Взглянуть на «ключевое» слово, она мгновенно   вспоминала всю тему.
Вот и сейчас,  закончив подготовку, Рита была собой довольна. Ей очень захотелось, что-нибудь поесть,  а про еду, она как раз забыла. Порывшись в тумбочке, нашла немного хлеба,  и, пожевав,   решила съесть  Матренину конфету одну, … вторую... Их тумбочка была одна на двоих.
К ее соблазну, на тумбочке у Ани, Лены и у Иды тоже были конфеты, но уже другие. «Аня простит – решила Рита и съела несколько конфет, но у  Иды и Лены не взяла. «Девчонки, как будто знали, что я проголодаюсь» - улыбнулась Рита. Она собралась идти в магазин. «Куплю для всех конфет и маленьких пирожных, а, может, пончиков, посмотрим». Рита в прекрасном настроении - «сегодня день прошел недаром» – выбежала из общежития.
На улице она не торопилась. Прекрасный день. Весна. Деревья в молодых листочках. Рита уверенно ступала длинными ногами; любимые брюки, пелерина, шарфик - сегодня она нравилась себе. Ее пышные длинные волосы задерживали взгляд прохожих. «Я – молодец, я не ленилась. Нужно еще сходить в читальный зал, но это после».
 Рита купила конфет, печенье и любимых жареных пончиков в пудре, а когда подходила к общежитию, столкнулась с заплаканной Аней. Аня, увидев ее, замедлила шаг: «Рита, там такое творится! Совсем сдурели! И когда ты повзрослеешь? Я не могу там больше быть. Прости!» - и убежала.
У Риты сжалось сердце. Зазнобило. «Что я опять наделала не так? Да я почти всю жизнь живу не так. Скажи направо – я пойду налево. Все не как у людей». Однажды Рита, засыпая, услышала разговор Иды с Еленой. Она впервые услышала, как о ней говорят. Поразило рождение ее второго «я».  Ее «я» - словесное, появившееся из чужих слов, из чужих мнений. И то, что родилось – было таким грязным. Это была не она. Что-то хищное жило в чужих словах. Тогда ей захотелось вскочить с кровати и оборвать их разговор, но что она бы изменила?  Разве можно переубедить человека в том, что они не так думают о ней? Не так и не то. Что она не хочет нести зло в их души, даже, если и поступки ее бывают не совсем правильные...  в душе она не хочет  сделать больно никому! А из их слов в воздухе вырисовывался какой-то чужой, мерзкий образ, и это была она – Рита.
*
Когда Рита вошла в комнату, все сидели на своих кроватях. Лица, как на партийном съезде. Раздеваясь, Рита нервно засмеялась.
- Чего ты скалишься! Сядь и послушай, что я хочу тебе сказать – Матрена, как волчица, смотрела побелевшими глазами. - Кто разрешил брать с тумбочки мои конфеты? Кто? У Ани тоже! Ты, что... в своем уме... или тебе все можно....
- Рита, пойми, ты не одна, - нежно щебеча, перебила ее Ида, - тебе с людьми и дальше жить придется. Мы считаем безобразным твой поступок. Это не входит ни в какие рамки.
- Я так не считаю – спокойно возразила Стела.
- Тебя не спрашивают! У тебя и брать – то нечего, профессор очкастый! - Матрена разозлилась! - Ты что, не видишь? Она в глаза смеется.
- Давайте, без лишних эмоций - Лена встала со своей кровати. - Мы решили поговорить с тобою, Рит. Ты постоянно чужие вещи берешь без спроса. Так? ...Отрицать не станешь. Ты и продукты можешь взять, сегодня все конфеты съела. А что дальше! Чего нам ждать! Скоро придется чемоданы закрывать.
Рита начала смеяться. – «Вот ... Я все купила, я  всем возвращаю…» - она хотела Матрене отдать пакет.
- Ты что? Не понимаешь! Ты не имеешь права брать! - Матрена оттолкнула Ритины руки. - И не надо мне ничего возвращать... Я ничего не приму от тебя... И не смей смеяться… Наглая...
- Прекратите! Прекратите эти бабьи разборки! Вы что...
- Стела, не надо! Не связывайся. Я сама во всем разберусь. Ида, я все вижу. Тебе поиздеваться захотелось... Простить не можешь чашку от сервиза... А ты... Матрена ... ты через час иначе будешь думать... Ты поймешь, я не хотела никого обидеть. Пожалуйста, прости меня...
- Послушай, Рита! Ты так и будешь всю жизнь у всех прощение просить! - Ида в глаза смотрела улыбаясь. Сама она никогда не просила прощения, ей было все равно, что люди думают о ней. Она жила в постоянном утверждении своей правоты, своей воли, своего «я» – Не смей трогать чужие вещи! Мне противен твой запах! Я скоро начну закрывать все вещи на замок! Из-за тебя! И не смейся! Смеется тот, кто...
- Заткнись! Ты... Курица востока! - Рита побледнела. - А ты, Матрена… пешка в чужой игре!
- Я...Я – пешка? Я тебе правду говорю... А кто тебе всю правду скажет... кроме меня... О тебе же думаю… и я же пешка! Ну, ты и дрянь... -  Матрена подбежала к Рите, хотела ударить ... плюнуть и ... не смогла.
- И это весь твой темперамент. - Рита усмехнулась, она была намного ее выше. - И это все!
- Нет! - маленькая Мотя от злости рванула на Рите старенькое платье. Платье разорвалось на две равные части. Получился распахнутый халат, приоткрывший нижнее белье и маленькое родимое пятнышко на груди.
- Что? Легче стало? Ведьмы! ...Вон отсюда! Вон! Все убирайтесь вон! Иначе... иначе...  Я убью себя! - Рита рывком выдернула стеклянный верх от керосиновой лампы и разбила его о край тумбочки! - Вон убирайтесь!
В это время в комнату неожиданно вошел профессор. Раз в месяц, по определенному графику преподаватели обязаны были посещать своих подопечных. Сегодня был его день.
- И меня прогнать хотите? Что здесь случилось?
- Сергей Филиппович! - защебетала Ида. - Рита сегодня украла всю еду у Матрены и у Ани. Это не в первый раз! Сами понимаете, Мотю можно понять! Она решила прекратить это безобразие! Я целиком на ее стороне!
- Сергей Филиппович! Не слушайте ее! Никто, ничего у меня не брал! - Матрена встала перед Ритой, пытаясь закрыть ее.
- Сергей Филиппович! Мы немного повздорили! Бывает! Мы живем дружно, а вот сегодня ...поверьте ...это первый раз, - Елена подошла к молодому профессору так близко: «Может быть, чаю!»
- Нет. Спасибо. Не ссорьтесь. До свиданья. - Когда он вышел, Матрена подошла к Иде и плюнула ей под ноги. - Вот тебе! Пустой пирожок! Ты всех людей обезличиваешь! Змеей увиваешься... жалишь,  как змея...
- О, Господи! Уйдите все! Прошу! Я хочу побыть одна! По-жа- луй-ста...Уй-ди-те! - закричала Рита. Стела, уходя последней, задержалась у двери – «Рит! Я хочу тебе помочь». «Спасибо. Все нормально. Уйди, пожалуйста».
   После ее ухода Рита закрыла дверь на ключ и села на кровать. - Ну, вот. Одна. Опять одна. Воровка - Все вокруг стало враждебным. Эти неровные стены, нависший потолок и злые окна, дающие так мало света. Все обступило угрожая. «А мне не страшно – улыбнулась Рита! -  И я смеюсь над собой! Хотя, нет сил, смотреть на себя со стороны. Сама себя придумала. Впустила в себя разрушение. Жалкая картина! Сколько во мне борется людей ...голосов... И нет того, кто бы помог... И пусть... Мне не страшно и не больно... Совсем не больно» Она осколком от лампы провела по коже, появилась кровь. Она ничего не почувствовала ... Еще... Не больно. - Не хочу жить... Не люблю! Никого не люблю! Ведьмы! И я – ведьма! А ведьм сжигают.- Рита встала, аккуратно вылила на разорванное платье керосин из лампы и стала искать спички. Нашла. Платье загорелось сразу.

  Тетя Варя всегда и сразу узнавала о всех ссорах. В замочную скважину она увидела дым! «Ты что там вздумала! Эй! Девки! Помогите!» Они взломали дверь. Рита, горящая, на них смотрела. « Ой, девонька моя родная!» - тетя Варя быстро схватила одеяло ...укутала ...  «Звоните в скорую... скорее!», она плевала на обожженные места. Риту без сознания увезли в больницу…

   Как  научиться мне увидеть правду за словами... И как мне людям не нести беду? Другие это как-то сразу понимают... А я  -  всегда всем верю. Да – значит да. Нет – значит, нет... А, все, что спрятано за этими словами я не могу понять... Да и зачем? Можно с ума сойти от лживых слов! Пусть эта ложь и останется там ... откуда вылетает! И все же я, во всем этом, как пешка в чужой игре! Я реализую чужие планы! Все, что случилось – все это ужасно! - Матрена шла, куда глаза глядят. Ее мысли и чувства были спутаны в один больной клубок. И только одна мысль ее отчетливо хлестала - «Ты – дрянь, … дрянь... дрянь».
   Матрена и сама не заметила, как вышла на окраину города к цыганскому району. Цыганки с любопытством смотрели на коренастую девчушку с прекрасной вьющейся гривой, которая шла, никого не замечая, и что-то бормоча себе под нос. Матрена нервничая, всегда наматывала волосы на палец, распускала и опять наматывала. Одна из цыганок остановилась перед ней. – «Дай погадаю ... Вижу ты не в себе ...Все скажу, как было! Сниму с тебя проклятие».
   От слова «проклятие» Матрену охватила такая злоба... – «Я тебе сама погадаю... ты... повелительница жизни... Ты ни хрена не понимаешь в этой жизни... Что? Как и всем предложишь протыкать яйцо иглой... За деньги ты все продашь! Давай тебе без денег погадаю». -  Цыганка усмехнулась –  «Попробуй», подала ладонь.
   Матрена смотрела на ее темную ладонь, и внезапно вспомнила горящую Риту, ее почерневшее тело. Ей хотелось кричать... Вокруг стояли молодые…живые…здоровые! А её Рита…
  Матрона заговорила резко, озлобленно: «Живешь ты, как потерянная! Как потерянная навсегда. И ничего тебе в этой жизни не жалко. Ничего не ценно ... Потому, что ты уже все потеряла, а… может, и не имела! Ты не умеешь никого жалеть! Душа у тебя больна тоской. И ничего в твоей жизни не изменится».
  - Дай-ка, милая, я тебе погадаю, - Матрена увидела пожилую цыганку, перед которой все расступались. – Я с тебя тоже ничего не возьму. - Цыганка смотрела на Матрену; и ее взгляд ударил. «Я, в ее глазах – ничто! Игрушка! – поняла Матрена - она сильнее меня, и  это знает. Цыгане, наверно, и сами не рады той редкой силе, что природа им дала».
  Матрена выпрямила спину, и, не глядя им в глаза, вдруг неожиданно сказала: «Бог с вами,  люди вольные» –  немного поклонилась. «Вольные люди», как-то сжались и отступили вглубь. Матрена с бьющимся сердцем, быстро, быстро побежала.  В спину раздался дружный смех. Она до поздней ночи бродила по городу, она боялась идти в общежитие, боялась, увидеть знакомые лица. Она не знала, как дальше жить...

  Стела, когда скорая увезла Риту, пошла, как и Матрена, бродить без всякой цели. Она вышла к реке. Там люди отдыхали; играли в карты, в волейбол, некоторые плескались в воде. Стела подошла к незнакомым девчонкам, которые, беззаботно смеясь, о чем-то болтали. Стела не поняла ни слова ... Она стояла рядом с ним и грелась чужим смехом, чужими словами. Ее заметили, умолкли. Тогда Стела подошла к воде. Холодная вода вначале обжигала. Стела немного постояла, привыкая, а затем, решительно оттолкнувшись, как была в одежде, нырнула и поплыла на другой берег. При каждом рывке она шептала всего одно слово: «Уйди…уйди…» Стела хотела уйти от сегодняшнего дня, отбросить все происшедшее далеко назад, как будто все произошло давно – давно, сравнялось с жизнью, стало просто фактом.
  Стелу на середине реки остановили спасатели. Они молча посадили ее в лодку. Один из них набросил свою куртку на ее дрожавшие плечи. От этой простой помощи Стелу неожиданно начало трясти.  Рыдание перехватило горло, и даже не рыдание, а какое-то глухое завывание. Сидящий рядом пожилой мужчина прижал ее к себе, и, гладя ее мокрые волосы, приговаривал: «Не плачь, доченька, все будет хорошо». А она, уткнувшись  в волосатую грудь, зарыдала еще сильнее.

 Эпилог.

  Рита  долго лежала в больнице, а, когда выписалась, ушла из института. В том же году она уехала в Москву и поступила во ВГИК. Рита твердо решила реализовать свою мечту -  стать артисткой. Ей это удалось. С тех пор у нее не возникало никаких сомнений, в правильности жизненного выбора. Карьера ее, не смотря на все изменения в стране, сложилась удачно. Удачно сложилась и ее личная жизнь.
  Ида  ушла из общежития. Она снимала квартиру, а, после окончания института,  уехала к себе на родину. Проработав в школе всего один год, она  устроилась в методический кабинет и дальше успешно продвигалась по службе.
Елена, после окончания института, сразу вышла замуж. В школе она взяла очень мало часов, а после развала Союза, (муж успел разбогатеть), и вовсе нигде не работала.
Анечка, окончив институт,  уехала работать по направлению в маленький городок, там и осталась. Она очень любила свою работу, свою семью и своих учеников. Все последующие изменения в стране больно ударили по ее жизни, но она выстояла.
Матрена ушла с филологического отделения и поступила, как мечтала, на математический факультет, но, уже работая в школе, заочно окончила филологическое отделение. Она, как и Аня, вначале год проработала по направлению, а когда вышла замуж за Лешку, переехала в город.
Стела перевелась в Ленинградский Государственный университет на факультет журналистики. Блестяще его закончила, защитилась и осталась там преподавать.
 Они иногда перезванивались.  Однажды Матрена предложила встретиться «Жизнь так быстро уходит, и уйдет – я в этом не сомневаюсь, а мы, как – никак, сроднились».
 Они встретились у Стелы в  Санкт Петербурге на зимних каникулах. Встретились в другой стране и сами они были другими.  Первые минуты, казалось, и говорить было не о чем. Все с любопытством разглядывали друг друга, и каждая мысленно сожалела – «неужели  и я так изменилась!» Но вслух они расхваливали друг друга! Да и было за что! Если присмотреться, легко можно увидеть прекрасные черты в немолодом лице! Матрена сразу призналась, что никак не может привыкнуть  к собственному, все больше отстающему от костей телу. Рита предложила выключить свет и зажечь свечи -  «Помолодеем лет на десять». Так они и сделали.
После первой рюмки Ида неожиданно для всех попросила прощение у Риты. «Если бы я знала! Не было и дня, чтоб я  не вспоминала и не пожалела… Жизнь показала  и наказала меня за все. Прости. Тогда,  я так хотела наслаждаться жизнью…это тогда…  теперь – «смиренно кланяюсь прохожим».
Рита, к своему ужасу поняла, что ей неприятно это слышать! Она почти никогда не вспоминала то событие, она все простила (без этого и   жизнь свою сломаешь), но она помнила ту страшную душевную боль. Конечно, спустя много лет Рита научилась сама себя спасать. Она представила  любящего ее Бога и подумала,  что, если она любима, то, кто же тот, кто ее мучает? Не Бог! Он любит всех! Значит, та сила, приносящая душевные страданья – не от Бога! А если так! Тогда той силе нужно дать отпор
А, если, все же, голос злобный, внезапно появляясь, мучил, она с такой же злобой отвечала: «А, иди ты ….» - и помогало. Но все это она могла доверить только Стеле. А сейчас она смотрела на Иду, и в сердце ее смешалось все: и боль, и удивленье, и сомненье…  Рита не знала, что ответить.
 Стела сменила тему разговора. – «Девчонки! Я каждый день гляжу на студентов и удивляюсь бесконечной мудрости матушки природы! И я так благодарна, что судьба дала мне эту профессию; видеть не увядание, а вечное возрождение! Видеть бесконечность  в каждом человеке!»
- Да. С каждым годом молодых людей становится все больше и больше! - Матрена засмеялась. – Мы без работы не останемся. Но эта молодость другая! Идет другое поколенье. И психология другая. А это нужно изучать. Нужно изучать психологию «неудачников». Мне кажется, любви им не хватает; любовь -  как прощенье, доброта, вниманье…
- Ой, Мотька! Ты не права! – Елена залпом выпила коньяк. Она  пила много и с удовольствием. – Я не могла надышаться на своего сына, он вырос и всем дал прикурить.  А еще меня любовник бросил.
С каждой рюмкой, они все больше и больше  доверяли друг другу свою жизнь. Все, кроме Ани. Она молчала, а на вопрос Иды - Ну, а как ты? - Аня, грустно улыбнулась - Мне так хорошо сейчас с вами. И совсем не хочется о себе говорить. Я только скажу одно; мне стыдно жить в этой стране болтливой. Стыдно ходить по грязным улицам, стыдно стоять перед продавцом и у него на глазах считать свои копейки, стыдно смотреть  телевизор. Что они там показывают?  Сытые лица с умными речами. Пустозвоны… пусть они год поработают в школе…хотя бы год. Знаю, что говорю глупость, но знаю, что совести у них нет. Работают, чтоб отчитаться. «А воз и ныне там». Уничтожают свой народ… Я не хотела все это говорить… Все эти разговоры бесполезны….Простите…
- Все это надо пережить. Мы сами захотели перемен, и голосовали сами. И ты, Анюта, не говори от имени народа.
- Ой, Лен, не надо! А то начну реветь. – Анечка достала носовой платок. – И у тебя, Матрена, не хватит пощечин, чтобы меня успокоить. И почему я не должна говорить от имени народа? Я – народ в единственном числе. Да, мы хотели перемен, но тогда одни мечтали -  «Возьмемся за руки, друзья», - другие молча воровали. Вот и все перемены. И не хочу я слышать от власти «У нас нет денег!»  Если денег нет, то уходите со своих мест! Вы ничего не можете, ни за что не отвечаете!  Нет денег – уходите со своего поста, идите мести улицы.
- Анечка! Да не думай ты о них! – Матрена встала. -  Это все пройдет! Меня на Новый год Стела поздравила вот так. Послушайте.
«Пусть тот, или иной соседа превзойдет оружьем и казной. И пусть миллионы душ людских томит броженье, бесчисленных надежд, которые им лгут, и множат в них тоску, до срока отмирая. Кто понял, как сладка простая жизнь земная, тот в днях, которые бегут, отраду обретя – уж тут, стал небожителем, не ведающим тленья!» 
Милые мои! Поздравляю вас с уже наступившим Новым годом! Мы в этой жизни все переживем. Анечка, жизнь человеческая непредсказуема. У тебя все наладится. Сейчас у нас бесценен каждый день. Как никогда! Моя любимая учительница Нина Дмитриевна недавно умерла. А накануне, я к ней приезжала. И, знаете! Она сказала удивительные слова:  «Не плачь, когда меня не станет! И не жалей! Мы жили в прекрасное время! В очень трудное время! Мы жили, не скулили. Жили надеждой. Я сейчас  даю частные уроки, беру не дорого, и так рада, что кому-то нужна».
 Мы с ней сидели в убогой кухне,  в доме было нищенски чисто. Все вещи заштопаны. Она сказала, что к старости все ценности другие. Давайте, выпьем за таких людей…за Новый год… за нас…
Они сидели до утра. А на следующий день разъехались. Ида, когда летела в самолете,  вдруг подумала, что Стела – далеко не бедная, а приличного столового прибора у нее нет.

Продолжение написала. Это - "Аннушка" и "Матрона".

          Шурделина - Осипова Е.М.       7декабря 2006 год.