Мне приснился сон про Лизу. Странный сон...
С Лизой мы учились в одной университетской группе.
Она была доброй, весёлой, искренней девочкой. Потом она исчезла.
Ходили разные слухи о её судьбе.
Сон поразил меня.
Я сел за стол и попытался записать его.
Во сне Лиза почему-то была Лизаветой, хотя в нашей молодости её никто так не звал.
Вот этот сон.
- Эй, Лизавета! Хватит дрыхнуть! Вставай! Я тебе презент принёс.
- Чего принёс? - приоткрыв окно, высунула лохматую голову Лизавета.
- Презент, говорю, принёс. А если по-русски сказать – бутылку.
- Ну, и говорил бы по-русски, – ворчливо сказала Лизавета, –
а то дурь свою демонстрируешь. Входи.
Геннадий вошёл и остановился у порога.
В нос шибанул застоялый запах давно не убиравшегося и плохо проветриваемого помещения.
Убогая обстановка не радовала глаз.
Два сломанных стула, железная кровать, застеленная старым одеялом, казённая тумбочка у окна…
- Садись, кавалер! Испугался, что ли?
- Да не испугался я! – Геннадий с опаской присел на тот из стульев, что показался ему более устойчивым.
Покрутил головой:
- Однако…
И, помолчав, добавил:
- Плохо ты живёшь, Лизавета. Скудно.
- Это я уже слышала.
Хозяйка выволокла тумбочку на середину комнаты.
Подумав, накрыла её газетой и, пододвинув стул, уселась рядом.
- Так по какому случаю праздник? Опять с женой поругался?
- Ну, мало ли…
Геннадий вытащил из кармана «огнетушитель» и торжественно водрузил его на тумбочку
- Чашки бы дала.
- Ча-а-ашки! – насмешливо протянула Лизавета. – Да были ли они у меня?
Казалась она грузной, говорила медленно, будто нехотя.
Рябое лицо не ведало улыбки.
- Вот тебе стакан. Пей по-быстрому и сматывайся. Мне работать пора.
- Что с тобой сегодня? – спросил Геннадий
- А ничего. Экскурсию ожидаю. На ночь останутся. Так что хлебай свою бормотуху
и топай – мирись с женой.
- Ты ли это, Лизавета? – удивлённо пропел её собеседник. – Не узнаю, не узнаю.
А я то думал, обрадуешься. Ведь любишь на дармовщину…
- Ответила бы я тебе, да желания нет. С утра что-то вот здесь сосёт, –
Лизавета ткнула пальцем между грудей и замолкла.
- Ну, хоть закусон дай!
- Ни крошки нет, Гена. Пей так, чего уж. А я, ты знаешь, спала как-то плохо.
Всё будто в яму проваливалась. Только начну засыпать и вдруг – бух!... вниз куда-то.
А сердце колотится. К чему бы это?
- Помрёшь скоро, дура. Ты вот что – спрячь бутылку до завтра.
Экскурсия уедет, повеселеешь , и тогда… А?
- Не по себе мне, Гена. Одичала я здесь, в крепости.
…Проводив гостя, Лизавета торопливо засобиралась и сама.
Крепость, в которой она числилась сторожем, называлась памятником культуры, и стояла на отшибе.
До ближайшего посёлка было около пяти километров.
Летом здесь всегда толпились экскурсанты, они приезжали автобусами, приходили пешком с тяжёлыми рюкзаками.
Разбивали палатки прямо под открытым небом, пели песни под гитару,
рассказывали байки и страшные истории про нечистую силу.
- Эй, тётка! – кричали они Лизавете. – А вурдалаков здесь, часом, не видала?
- Вурдалаков? Да, вот сейчас как раз вижу, – беззлобно огрызалась она,
не понимая, что их так влечёт сюда, к этим угрюмым развалинам.
Но сейчас была ранняя весна.
Деревья вокруг стояли голые и грустные, и ветер гнул их во все стороны,
словно испытывал на прочность.
Когда-то, в далёкой, забытой жизни, Лизавета знала щемящую сердце песенку о ветре.
Но теперь уже не вспомнить этой песни. Ничего уже не вспомнить. Она всё про себя позабыла.
Хорошо ещё, что про экскурсантов подсказала неверная память.
…Приходил вчера директор музея из района.
Долго бродил по двору, вдоль крепостных стен, трогал кладку, во многих местах отвалившуюся,
вздыхал и бормотал что-то.
Потом позвал её и объявил:
- Гости приедут. Школьники. Целый класс, с учительницей. Но не в этом суть.
Учительница то знаешь кто? Жена самого Ивана Кирилловича. А он наш главный меценат.
Захочет – помилует, денежки даст, не захочет – плюнет на нас.
Ясно тебе, убогая?
- Сам ты, убогий! – машинально ответила Лизавета, – всё с протянутой рукой ходишь.
- Ладно, – миролюбиво сказал директор, – мы с тобой, Лизавета, друзья по несчастью.
А учительницу приласкай. Да причешись ты, приоденься как-нибудь. Чего людей пугать!
- Для кого мне приодеваться7 – лениво возразила Лизавета, – для ворон, что ли?
Или для Генки-алкоголика, который, как с женой поругается, сюда бежит из посёлка?
…Экскурсанты приехали к вечеру.
Как горошины из банки, высыпались они из автобуса и сразу загалдели, зашумели.
- Алла Анатольевна, а куда идти?
- Алла Анатольевна, здесь скользко.
- Алла Анатольевна…
- Дети, тише! Дети! Сейчас нам сторожиха всё покажет, –
пыталась их успокоить учительница, худая, высокая, модная.
Лизавета шагнула к ней, чтобы объяснить, как вести себя экскурсантам в крепости,
и вдруг остановилась на полпути, словно ударилась о невидимую преграду.
Она ещё не вспомнила, нет, а будто бы захотела вспомнить нечто.
- Подойдите же сюда, голубушка, – подозвала учительница.
Лизавета подошла, и дети, окружив её, ждали.
- Вон там, – ткнула Лизавета пальцем в сторону небольшой гостиницы, – все комнаты свободные.
Хозяйничайте. А мне нужно идти.
Какое-то беспокойство погнало её прочь. Скорей, скорей укрыться в своей каморке!
Хотелось вспомнить. Но было боязно.
Там, в прошлой жизни, много места отводилось этой худой, высокой.
Когда это было? И что?
Через час в её дверь постучали.
Она открыла, и учительница шагнула на порог
- Простите, – сказала она, – было темно и, возможно, я обозналась. Но…
Учительница с недоумением осматривала убогое жильё, сломанные стулья, сиротскую постель.
- Нет, – сказала Лизавета, – вы не обознались, Алла, Алла…
- Как! Лиза! – вскричала гостья. – Лиза!
- Уйдите, – сказала Лизавета бесцветно и тускло, – уйдите, я вас давно забыла.
Учительница потопталась у порога и ушла.
Лизавета закрылась на крючок, пододвинула стул к тумбочке, уронила голову на газету и заплакала.
Она плакала и вспоминала.
…В той, другой, забытой жизни были и светлые университетские аудитории, и весёлые вечеринки,
и танцы, и поцелуи, и споры о поэзии.Неужели были?
Да, да, несомненно, были!
И она шла под руку с длинной Аллой, вечно воображающей о себе, жеманной Аллой.
Куда она она шла? В театр?
Именно, в театр, на балет Минкуса «Дон Кихот».
Лизавета со страхом подумала: Балет Минкуса… Неужели я до сих пор это знаю?
Был март. И, как сегодня, ветер гнул деревья. Был вечер, тоскливый, тревожный…
- Нет, – сказала себе Лизавета, – всё – чушь!
Никакого балета, никакого знакомства с рыжим парнем, от которого пошли все беды.
Ничего этого не было! Наплевать и забыть! Где-то тут бутылка была?
…А в гостиничной комнате, уложив детей, сидела у окна учительница.
Она тоже вспоминала и с беспокойством вглядывалась в пространство за крепостной стеной.
…В антракте рыжий Иван угощал их пирожками и лимонадом.
После спектакля увязался провожать.
Не из-за Лизы пошёл, понятно. На неё ни один мужчина бы не посмотрел, на эту чокнутую Лизу.
Возле дома, где они снимали комнату, Алла отвела её, непонятливую дуру, в сторону и прошептала:
- Лизок, ты погуляй немного, на скамейке посиди…
Кто же знал, что так получится? Иван был весел и беспечен,
за всю жизнь она не помнит его таким беззаботным.
- Лиза, – сказал он ласково, – вот тебе пиджак чтоб не замёрзла.
Вечерок то свежий.
Они едва ступили на порог, и тут Иван прямо взвился:
- Деньги же, деньги!
И выскочил на улицу. Она за ним, ничего не понимая
Потом всё – как в кино.
Лихорадочно выворачиваемые карманы, требовательные возгласы Ивана:
- Куда дела, куда?
И – пронзительный крик:
- Не брала, ничего не брала!
- Чужие деньги, пойми, – пытался убедить Иван.
Но она тянула на одной ноте:
- Не знаю ничего, не знаю!
- Слушай, ты, я их не мог потерять, – жёстко произнёс Иван, –
надо же – такая молодая, а воровка.
Ах, как ясно видит она всё это!
Мартовский вечер, тихий переулок, проснувшийся от Лизиного крика,
сама Лиза, бледная, растерянная, с горящими глазами.
Потом был суд, и её, Аллу, вызывали, как свидетеля. Лиза исчезла из города, из её жизни.
Исчезла на двадцать лет. И вот, эта нелепая встреча.
Неприятно! Да и как Ивану расскажешь? Он таким впечатлительным стал, нервным.
Ведь и деньги то, как обмолвился Иван однажды, потом нашлись, и совсем в другом месте.
Но не кричать же об этом на всех перекрёстках!
…Утром пространство за крепостью посветлело.
В бледно-синем сумраке отчётливо проступали зубчатые стены.
В дверь резко постучали.
- Не спишь, учительница? – раздался хриплый голос. – Открывай, не бойся.
Я сторожиха здешняя, Лизавета. Ключи тебе отдам и уйду в посёлок.
Выходной у меня сегодня. Слышь, открой!
- Лиза, – сказала Алла Анатольевна. – Как страшно! Что же мы натворили?
- О чём ты, учительница? – глухим голосом отозвалась Лизавета. – Я сторожиха здешняя, Лизавета.
Я тебе ключи принесла.
И добавила:
- Или приснилось что? Здесь место такое, неясное. Многим снится.
Я записал сон и долго сидел молча.
В дверь постучали. Вошёл сосед Иван Кириллович.
- Всё пишешь? – спросил он. – А я ухожу по делам.
Зашёл ключ у тебя оставить. Алла ещё не приехала.
- А где она?
- Школьников повезла на экскурсию, в старую крепость.
Мне стало страшно.
Р.Маргулис