17. Истинный представитель
полупросвещения
(Александр Радищев)
31 августа – день памяти Александра Николаевича Радищева, поэта, писателя и философа, личности неоднозначной и противоречивой. Анализу жизни, творчества и мировоззрения автора книги “Путешествие из Петербурга в Москву” нам и хотелось бы посвятить эти заметки.
Литературоведам советской эпохи порой хочется посочувствовать. С какими нечеловеческими потугами приходилось им, бедным, выво-рачивать наизнанку известные всему миру факты, с какой изво-ротливостью хитрить перед читателями, и малыми, и старыми. Вот один только случай из бесконечного множества.
Полное собрание сочинений Пушкина, выпущенное в годы “красного безвременья”, свидетельствовало, что у основоположника русской литературы есть рецензия об Александре Радищеве, в которой даны весьма не лестные оценки некоторым стихам, статьям и книгам одного из первых ниспровергателей крепостного права в России. В центре внимания Пушкина, в то время редактировавшего журнал “Современник” и для этого издания статью написавшего, была, понятно, нашумевшая в свою пору книга “Путешествие из Петербурга в Москву”. Она ярче остальных произведений отразила характер русского мыслителя, и за нее-то Александру Николаевичу, в основном, и досталось от гениального потомка.
Казалось бы, факт неопровержимый, чего уж тут скрывать? Но и здесь советские литературоведы, критики, то есть курилки по-пушкински, извернулись. В голос они принялись твердить, что Пушкин пошел в рецензии, дескать, на хитроумный шаг, чтобы обмануть цензуру и таким образом привлечь внимание прогрессивной России к талан-тливому произведению Радищева.
Однако по “талантливости”-то (в кавычках) автора “Путешествия” наш классик и ударил в первую очередь. Ударил с присущей ему хлёсткостью, с поразительной откровенностью, так что после прочтения статьи вряд ли даже у самого неопытного читателя могли появиться мысли о том, что таким способом рецензент хотел прославить автора “Путешествия” и привлечь к нему всеобщее внимание современников. Всё скорее было наоборот.
“Путешествие в Москву, – писал Пушкин, – причина несчастия и славы Радищева, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря уже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и прочее преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. Мы могли бы подтвердить суждение наше множеством выписок. Но читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтобы удостовериться в истине нами сказанного”.
Но Пушкин, понятно, не был бы Пушкиным, если бы ограничился констатацией крупнейших просчетов автора “Путешествия”; тут же, без промедления, он отмечает причину творческого бессилия ниспровергателя крепостного права. “В Радищеве, – пишет Александр Сергеевич, – отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изум-ление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные по-верхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве”.
Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне – не дай Бог никому из пишущей братии получить такую отповедь из уст гения. Но попробуем разобраться, откуда же это полупросвещение, эта полу-серьезность, эта полуответственность? Пушкин отмечает, что с детства в Радищеве уживались одарённость ко многому и полное пренебрежение к основательному, кропотливому труду. Так, учась в университете, он, по замечанию редактора “Современника, “не взял даже на себя труда выучиться порядочно латинскому и немецкому языку... Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная чер-та ума его”.
Вот почему, оказавшись в числе нескольких молодых людей, отправленных Екатериной Второй на учебу в Лейпцигский университет, молодой Радищев, закрученный водоворотом тогдашней моды, стал читать, по определению Пушкина, “пошлую и бесплодную метафизику” Гельвеция, Вольтера, Дидро. И читал, ясно, весьма поверхностно, бездумно, без малейшей доли критического анализа. Потом уже, в Петербурге, воспитанник модного вуза Германии, со всем пылом молодости взялся излагать чужие мысли на русский лад, то бишь применяя идеи заграничных учителей к практике российской, в основном крестьянской жизни, которая, конечно же, почти ничего не имела общего с жизнью французов и немцев.
Изложение заимствованных мыслей, как мы знаем, вылилось в сатиру “Путешествие из Петербурга в Москву”, которую Радищев отпечатал в своей домашней типографии и стал усиленно распространять тираж через друзей, знакомых и сеть размножившихся в России вольтерьянских групп.
Чем это закончилось, мы знаем. Книжку прочла Екатерина Вторая, страшно возмутилась (сказала об авторе – “хуже Пугачева”), делу придали судебный оборот, и Радищева приговорили к смертной казни. Можно представить, что пережил недальновидный критик самодержавия, но это самодержавие, которое Радищев выставил в уродливо-искаженном свете, оно же и смилостивелось над ним – позорная смерть была заменена ссылкой в Сибирь.
Взошедший вскоре на престол Павел Первый вернул ссыльного философа в столицу, простил ему грехи молодости, тем более что Александр Николаевич и в самом деле раскаялся, отрекся от прежних убеждений и в душе, надо полагать, думал примерно так же, как думал позднее по поводу сатирической книжки Пушкин. – Автор старался унизить верховную власть своим горьким злоречием, но лучше было бы указать на благо, которое власть в состоянии была сделать. Он поносил власть господ как явное беззаконие, но лучше было представить правительству способы к постепенному улучшению состояния крестьян. Автор злился на цензуру, а надо было высказать реальные предложения по улучшению законодательства относительно прав писателей в стране...
Впрочем, после ссылки Радищеву представился случай сделать то, что он не смог совершить в своей нашумевшей, но весьма далекой до совершенства книге. Павел Первый предложил ему изложить свои мысли о некоторых гражданских постановлениях, вышедших в последние годы. И, – читаем у Пушкина, – “Бедный Радищев, увлеченный предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям”.
Добавим от себя: мечтаниям опять же вольтерьянским, вольнодумным, далеко не взвешенным, не беспристрастным. Граф Завадовский, руководитель комиссии по составлению законов, ознакомившись с проектом Радищева, сказал ему с приятельским упреком: “Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?” То ли эти предостережения так подействовали на автора, так сказать, второго тома “Путешествия”, то ли он почувствовал неминучий крах своих новых идей, на которые делал последнюю ставку, как знать. Только, вернувшись домой, Радищев принял смертельную дозу яда.
С великим сожалением приходится говорить о том, что, отойдя от революционных идей и помыслов, почти уже забыв про них, Радищев снова не удержался, изменил мудрому бесстрастию, снова предал себя “невежественному презрению ко всему прошедшему”, “слабоумному изумлению перед своим веком”, то есть перед модными вольнодумными теориями и, видимо, не смог простить себе снова нахлынувшего прилива малодушия, бесхарактерности, агрессивности.
А ведь плоды писательских раздумий могли бы принести русскому народу пользу, если бы взошли на другой духовной почве. На той почве, о которой говорит Пушкин в самом конце рецензии о своем тезке – полуреволюционере, полупросвещенце:
“Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и большим благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви”.